"Забытый вопрос" - читать интересную книгу автора (Маркевич Болеслав Михайлович)XXXIIМы уже довольно давно спали съ Васей, какъ вдругъ я услыхалъ сквозь сонъ, кто-то шепотомъ зоветъ меня по имени и притрогивается ко мнѣ рукой. Я раскрылъ глаза и при свѣтѣ ночника — который Максимычъ изъ предосторожности всегда ставилъ намъ въ умывальную лохань, — увидѣлъ Савелія, стоявшаго предо мною съ растеряннымъ лицомъ. — Извините, Борисъ Михайловичъ, торопливо говорилъ онъ, — Василья Герасимыча не рѣшился будить… измученные они очень…. а у васъ душа добрая… — Что случилось, ради Бога, Савелій?.. — Да не ладно что-то Пока я натягивалъ на себя панталоны и куртву, Савелій сообщилъ мнѣ слѣдующее: онъ дремалъ у дверей больнаго, какъ вдругъ услышалъ не то стонъ, не то его позвалъ баринъ; захвативъ свѣчу изъ передней, онъ поспѣшилъ въ нему: — гляжу, а они совсѣмъ изъ кресла вонъ, на подоконнивѣ грудью лежатъ, глядятъ въ окно и Богъ ихъ знаетъ, что лепечутъ… — Что вамъ угодно, спрашиваю, Герасимъ Ивановичъ? — а они только: "въ садъ", али "въ саду", не разобралъ я… — Привыкъ я въ ихнимъ фантазіямъ, говорилъ старикъ, — одначе на этотъ разъ они совсѣмъ съ толку меня, почитай, сбили. Не дойду, просто, чего имъ требуется… Авось, думаю, Борисъ Михайлычъ помогутъ, — я вотъ и рѣшился… Мы побѣжали съ нимъ въ ту комнату. Герасимъ Ивановичъ лежалъ все въ томъ же положеніи, грудью на подоконникѣ, ярко освѣщенный въ профиль пламенемъ свѣчи, поставленной Савеліемъ на столѣ подлѣ окна. Что-то пронзительное и страшное изображалось въ рѣзкихъ очертаніяхъ этого блѣднаго профиля съ большимъ, не въ мѣру открытымъ глазомъ, устремленнымъ въ окно… — Голубчикъ, Герасимъ Иванычъ, что съ вами? Вамъ неловко такъ лежать!… — Пробовалъ усадить на мѣсто, шепталъ мнѣ Савелій, — не дается! — Въ садъ, въ садъ! повторилъ недужный. Онъ говорилъ съ замѣтнымъ усиліемъ. "Ему хуже", пронеслось у меня въ мысли. Онъ, видимо, при этомъ силился повернуть голову въ мою сторону. — Позвольте васъ въ кресло посадить, Герасимъ Иванычъ, прошу васъ! Вѣко его спустилось на глазъ, какъ бы въ знакъ согласія. Савелій приподнялъ его и опустилъ въ глубину кресла. — Въ са… въ саа… не договаривая, сказалъ еще разъ больной, подымая на меня умоляющіе глаза… — Кто въ садъ? Кто въ саду, Герасимъ Ивановичъ? — Я, я… нетерпѣливо проговорилъ онъ. — Ахъ, я телятина! хлопнулъ себя въ лобъ Савелій. Это они сами желаютъ въ садъ! Ночью-то? Баринъ, — а что докторъ скажетъ? — Дда, дда, настойчиво завивалъ больной. Савелій смущенно взглянулъ на меня. — Ночь теплая, сказалъ я. — Укутать можно, конечно, подтвердилъ и онъ, уже съ улыбкой, видимо успокоенный тѣмъ, что успѣлъ — и даже раньше меня — догадаться, чего хотѣлъ его баринъ. — Ну-съ, а какъ же мы спустимъ ихъ? началъ онъ суетиться. — Павло-то мой, помощникъ, ушелъ должно-быть въ сѣнникъ спать, до смѣны, — а вы, Борисъ Михайлычъ, не сможете, чай? — Я сейчасъ Максимыча разбужу, предложилъ я. — Ну, этотъ дюжъ, сможетъ, весело промолвилъ старикъ, — а я пока ихъ на прогулку снаряжу какъ слѣдуетъ. Я засталъ Максимыча уже на ногахъ. Изъ корридора, гдѣ онъ устраивалъ себѣ каждую ночь постель на полу, онъ своимъ чуткимъ солдатскимъ ухомъ разслышалъ наши съ Савеліемъ голоса въ комнатѣ Васи и черезъ мигъ былъ готовъ. Савелій тѣмъ временемъ одѣлъ и укуталъ своего барина, надѣлъ ему шапку на голову. Они дружно съ Максимычемъ подняли его и понесли внизъ по черной лѣстницѣ… Я забѣжалъ взглянуть на Васю:- онъ не шевелился… — И слава Богу! успѣлъ я только сказать себѣ и побѣжалъ за тѣми… — Впередъ пожалуйте, Борисъ Михайловичъ, командовалъ Савелій, осторожно спуская больнаго, — колясочка ихняя подъ лѣстницей, вывезти нужно! Я вывезъ колясочку. Въ нее усадили больнаго и выѣхали въ садъ. — Ну, спасибо, баринокъ, сказалъ мнѣ ласково старый слуга, — извольте почивать итти: мы и безъ васъ теперича управимся. — Нѣтъ, нѣтъ, я пойду за вами… — A Василій Герасимычъ неравно проснутся, кто-жь имъ доложитъ?… — Ва-а-ся, Ва-а… послышался жалобный голосъ больнаго. — Такъ ступай ты въ комнаты, кавалеръ! обратился Савелій въ Максимычу. Неравно проснутся, такъ ты и объясни, что батюшка-молъ вашъ изволили на променажъ выѣхать… — Знаемъ, чего балясы-то точить! угрюмо фыркнулъ Максимычъ, очевидно недовольный этимъ шутливымъ, неприличнымъ, по его мнѣнію, тономъ Савелія, и отправился назадъ. — Ве-зи ско-ррр… нетерпѣливо прошамкалъ опять недужный. Это были прежніе, безобразные звуки, которые онъ издавалъ тогда, при первой встрѣчѣ моей съ нимъ… Языкъ у него снова переставалъ повиноваться мысли. "Боже мой, что же случилось съ нимъ?" говорилъ я себѣ съ тоской; колѣни мои неудержимо дрожали… Мѣсяцъ уже шелъ на ущербъ и стоялъ низко на небѣ,- до разсвѣта было недалеко. Косою пеленой падалъ отъ него свѣтъ на широкую лужайку, отдѣлявшую павильонъ Любови Петровны отъ дорожки, до другой сторонѣ которой собственно начинался садъ. Только на этомъ чистомъ и освѣщенномъ мѣстѣ могъ увидать Герасимъ Ивановичъ то, что-то ужасное и непонятное, что привело его въ такое состояніе… Но что же именно видѣлъ онъ? Неужели Фельзена? Неужели этотъ отчаянный гусаръ прошелъ въ павильонъ, къ ней, въ этой "женщинѣ"?… Но нѣтъ, безъ остановки со стороны больнаго, везетъ его Савелій мимо павильона и сворачиваетъ вправо, въ большую аллею. Но вотъ опять выѣхали на открытое и свѣтлое мѣсто, къ большой клумбѣ, носящей названіе "пріюта Анны Васильевны", и въ то же время вылетаетъ изъ-за деревъ — Halt's Maul, verfluchter Hund! раздался чей-то визгъ. Я бросился унимать собаку. Ухватившись обѣими руками за рѣшетчатую спинку скамьи и весь съежившись отъ перепуга, стоялъ у поворота дорожки Булкенфрессъ въ оборонительномъ положеніи. — Что вы здѣсь дѣлаете, Herr Musiker? Онъ принялся отчаянно, неестественно смѣяться. — Che (je) vous dois la vie, cheune homme! Я никакъ сегодня засипать не могъ… и пошелъ гуляйть… и вашъ этотъ злой собакъ вдругъ на мене… Ch'ai eu beur (peur), ich erkenn's… Ахъ, господинъ фонъ-Лубянскій, мое почтеніе!… Какъ вы такъ ночью, поздно?… Онъ, въ свою очередь, съ изумленіемъ и любопытствомъ оглядывалъ насъ. Я ему объяснилъ въ двухъ словахъ причину нашей поздней прогулки. Онъ двусмысленно закачалъ головой. — Ja, ja, les malades ont souvent de tels caprices… И куда вы гуляйть думалъ, господинъ фонъ-Лубянскій? Изъ-подъ опущенныхъ вѣкъ больнаго, въ отвѣтъ докучливому музыканту, приподнялись вдругъ такимъ мрачнымъ отчаяніемъ и негодованіемъ засверкавшіе при блѣдномъ свѣтѣ мѣсяца глаза, что у меня руки похолодѣли. "Поможешь-ли ты мнѣ… Кто мнѣ поможетъ?" казалось, говорилъ этотъ страшный взглядъ… Булкенфрессъ невольно отступилъ на шагъ. Савелій нагнулся съ барину. — Куда прикажете теперь, Герасимъ Иванычъ? — Вези, неясно, но упорно пролепеталъ больной. Голова его снова опустилась, глаза заходили какъ маятникъ по сторонамъ, словно ища чего-то въ потемнѣвшей чащѣ, словно допытывая каждый кустъ, не таитъ-ли онъ искомое въ своей листвѣ непроглядной… Музыкантъ понялъ это и какъ-то странно сморщилъ губы. — Cherchez — et vous trouverez! хихикнулъ онъ мнѣ на ухо, безцеремонно завладѣвая моею рукой и шагая рядомъ со мною. — Подъ дерева нишего не видайть и ошень сиро, ошень не карошъ для больной; вы на шистой мѣсто везить! кричалъ онъ Савелію. Старикъ вывезъ колясочку прямо въ знаменитому "храму отдохновенія". Заходившій мѣсяцъ стоялъ какъ разъ въ ту минуту на небѣ насупротивъ низенькаго крыльца бесѣдки, и палевые его лучи, пробиваясь сквозь окружавшіе ее невысокіе кусты сирени, играли въ трепетныхъ очертаніяхъ на наглухо закрытыхъ его ставняхъ. — Sieh doch, sieh doch den Hund! Что онъ тамъ искалъ? толкнулъ меня Булкенфрессъ и снова хихикнулъ. Но еще ранѣе донесся до меня надрывающій стонъ недужнаго: — Тамъ, тамъ, повторялъ онъ какимъ-то металлическимъ звукомъ, похожимъ на звукъ желѣза, падающаго въ мѣдный сосудъ. — Вотъ онъ, ударъ! мгновенно озарила меня мысль:- въ глазахъ у меня потемнѣло. Савелій догадался тоже. — Чего И, круто двинувъ кресло спиной въ крыльцу, онъ заворотилъ разомъ за уголъ бесѣдки. — Га-a-a!.. заревѣлъ неистовымъ голосомъ больной. Перепуганный слуга подался назадъ… Я какъ одурѣлый подбѣжалъ въ крыльцу… — От-ворр… задыхаясь бормоталъ безсильными устами Герасимъ Ивановичъ. — Отворрр… — Господь съ вами, баринъ! уговаривалъ его, чуть не плача, Савелій, — что вы требовать изволите? бесѣдка заперта, — чѣмъ же намъ теперича отворить ее, сами подумайте!.. Но тотъ не слушалъ: безсильно расширенные зрачки его устремлены были на стѣну бесѣдки, дрожавшая рука тянулась все далѣе, впередъ и впередъ, а за нею весь онъ, всѣмъ немощнымъ тѣломъ своимъ, словно готовился какою-то сверхъестественною силой дотянуться до той стѣны… — Свѣе-е-тъ! прохрипѣлъ онъ. Онъ былъ правъ: едва замѣтная, горизонтальная полоска свѣта сквозила невысоко надъ землей, промежь вѣтвей куста, за которымъ приходилось одно изъ боковыхъ оконъ "храма отдохновенія". — Творецъ Небесный! только могъ пролепетать Савелій. Булкенфрессъ, какъ змѣя, проползъ между колясочкой и сиреневымъ кустомъ. — Тамъ никого нѣтъ, господинъ фонъ-Лубянскій, зашепталъ онъ, наклоняясь къ креслу, — тамъ, можетъ быть, только одинъ садовникъ есть… Мы сейчасъ это попробуймъ увидать, si le volet не закрытъ на замокъ… Онъ юркнулъ за кустъ. Послышался ржавый скрипъ и стукъ откинутаго ставня, съ размаха ударившагося объ стѣну. Внезапный свѣтъ хлынулъ изъ окна на дорожку… На мгновеніе четко вырисовались въ этомъ свѣтѣ, обезображенныя, какъ у мертваго, черты больнаго, выпуклый черепъ Савелія, безъ шапки, растерянно вперившаго взоръ въ окно, и Двѣ свѣчи горѣли на столѣ. На широкомъ диванѣ, откинувшись головой назадъ и закрывъ глаза ладонью отчаяннымъ движеніемъ, лежала бѣлокурая женщина, закутанная въ черную шаль. Баронъ Фельзенъ, въ статскомъ платьѣ, стоялъ у входной двери, ухватившись одною рукой за замокъ и сжимая другою что-то длинное и блестящее, показавшееся мнѣ лезвеемъ кинжала. Онъ обернулся на стукъ ставня, сверкнулъ глазами, какъ дивій звѣрь, и, прыгнувъ въ столу, разомъ задулъ обѣ свѣчи… Произошло затѣмъ что-то невыразимое… Раздался крикъ, котораго и до сихъ поръ не могу я забыть, и надъ кресломъ, будто движимое какою-то невидимою пружиной, высоко приподнялось тѣло больнаго, съ грозно протянутою впередъ рукой… приподнялось, качнулось — и рухнуло внизъ, какъ мѣшокъ, мимо кресла, головой въ кусты… Какъ подняли его, какъ уложили, какъ очутились мы съ нимъ опять въ виду дома, у лужайки противъ павильона, — я не съумѣю сказать. Помню только, какъ, въ первую минуту, я отъ ужаса закрылъ себѣ лицо руками и чуть де упалъ въ траву, какъ кто-то поддержалъ меня, и я пошелъ безсознательно впередъ, и какъ затѣмъ точно ножомъ рѣзалъ мнѣ долго слухъ и сжималъ сердце чей-то нечеловѣческій хрипъ и что-то быстро катилось предо мною по темнымъ аллеямъ сада… — Баринъ, баринокъ, разслышалъ я наконецъ голосъ Савелія, — онъ весь дрожалъ какъ въ ознобѣ и трясъ меня за плечи обѣими руками, — снести ихъ наверхъ надо, дядьку вашего потрудитесь… Господи! бѣда-то стряслась какая! Василью Герасимычу что мы скажемъ! говорилъ онъ, путаясь и рыдая… Булкенфрессъ былъ тутъ же и суетился около кресла. — Надо Ѳома Богдановичъ будить, докторъ послать, кричалъ онъ, въ свою очередь. Я кинулся на верхъ. Максимычъ ждалъ меня въ корридорѣ. — Ступай скорѣе… нести, внизъ… несчастіе, могъ только проговорить я. Онъ побѣжалъ со всѣхъ ногъ. Я вошелъ въ Васѣ. Онъ спалъ въ томъ же положеніи, съ закинутою за голову рукой, съ разсыпанными по подушкѣ кольцами волосъ, — бѣлокурыхъ, какъ у той женщины, Боже мой, а сейчасъ, сейчасъ внесутъ его отца…. и онъ проснется…. онъ узнаетъ!… Я упалъ на колѣни предъ его кроватью, охватилъ его голову и прижался въ ней, въ отчаянномъ порывѣ… Послышались тяжелые, зловѣщіе шаги по корридору. — Вася, тихо звалъ я его, почти касаясь уха его губами. Онъ раскрылъ глаза и зажмурилъ ихъ опять, и опять раскрылъ — и съ недоумѣвающею усмѣшкой остановилъ ихъ на мнѣ. A шаги все тяжеле и ближе слышались въ корридорѣ. — Что тамъ такое? спросилъ Вася, не отдѣляя еще головы отъ подушки. — Это… изъ сада… несутъ… Герасима Иваныча, пробормоталъ я черезъ силу. — Папа?! Онъ приподнялся, схватилъ меня за руку, близко, близко глянулъ мнѣ въ глаза — и, оттолкнувъ меня, опрометью бросился въ отцовскую комнату… Я побѣжалъ за нимъ. — На постель надо, — ворочай налѣво, въ уголъ, шепталъ Максимычу въ дверяхъ Савелій, едва переводя дыханіе… — Пап Но тотъ, кого онъ звалъ этимъ воплемъ, уже былъ не въ силахъ отвѣчать ему, понимать его… Безсмысленнымъ, животнымъ взглядомъ глядѣли въ потолокъ эти большіе, страшно раскрытые глаза, еще такъ недавно горѣвшіе жгучимъ пламенемъ мысли, — и въ уродливо-искривленныхъ, хрипѣвшихъ устахъ его не выражалось уже болѣе ничего человѣческаго, кромѣ тупаго страданія… |
||
|