"Забытый вопрос" - читать интересную книгу автора (Маркевич Болеслав Михайлович)

XXX

Баронъ Фельзенъ уѣхалъ въ назначенный день и предъ отъѣздомъ зашелъ, какъ сказалъ, проститься съ Герасимомъ Ивановичемъ:- онъ просидѣлъ у него даже довольно долго. Изъ Васиной комнаты, куда мы оба тотчасъ же ушли, мы могли слышать его звучный, самоувѣренный и вмѣстѣ съ тѣмъ вкрадчивый голосъ: онъ говорилъ о Кавказѣ, о дѣлѣ подъ какимъ-то ауломъ, въ которомъ онъ былъ вмѣстѣ съ Лермонтовымъ и за которое получилъ солдатскаго Георгія, о генералѣ, представившемъ его къ кресту и оказавшемся старымъ пріятелемъ и товарищемъ Герасима Ивановича. Онъ просидѣлъ и проговорилъ ровно столько, сколько было нужно, чтобы заинтересоватъ и не утомить больнаго, котораго, послѣ его ухода, мы нашли какъ-то особенно бодрымъ и веселымъ. Его лицо, какъ въ зеркалѣ, отражало то чувство самоуслажденія, что вотъ онъ, послѣ столькихъ дней отупѣнія и немощи, велъ сейчасъ бесѣду съ умнымъ человѣкомъ, и что этотъ умный человѣкъ говорилъ съ нимъ, какъ равный съ равнымъ, — значитъ, предполагая въ немъ, хотя еще недужномъ, полное присутствіе, мысли, несомнѣнную способность понимать то, что говорилось ему, и принимать въ этомъ участіе…

— Очень пріятный молодой человѣкъ… проговорилъ онъ, свѣтло улыбаясь, когда мы подошли къ его креслу.

Онъ, всегда все замѣчавшій и въ которомъ внѣшняя наблюдательность казалась тѣмъ болѣе развита, чѣмъ менѣе былъ онъ до сихъ поръ способенъ выражать мысль свою словомъ, — онъ не замѣтилъ, что Вася при этомъ быстро отвернулся и отошелъ къ окну, чтобы скрыть отъ отца то выраженіе мученія, какое внезапно приняло его поблѣднѣвшее лицо…

— Командоръ, Герасимъ Иванычъ, называетъ его "ловкій шельмецъ", сказалъ я: мнѣ было почти такъ же какъ Васѣ тяжело, что этотъ несчастный, обманываемый страдалецъ хвалилъ — кого же? — злѣйшаго врага своего!

— Командоръ!… повторилъ больной, покачавъ головой, и губы его сложились въ новую улыбку: что понимать можетъ въ этомъ такой добрый, но ограниченный человѣкъ, какъ пріятель нашъ командоръ? — краснорѣчиво говорила эта улыбка.

Я было хотѣлъ продолжать на ту же тему, но черезъ голову Герасима Ивановича встрѣтился глазами съ неодобрительнымъ взглядомъ Вася и заговорилъ о чемъ-то другомъ…

Еще черезъ день отправились Рындины, отецъ съ сыномъ. Далеко нечувствительный на видъ, почти всегда грубый и рѣзкій въ пріемахъ своихъ, Саша неожиданно залился слезами, прощаясь съ Богдановскимъ, съ Анной Васильевной, съ товарищами дѣтства, — и въ первую минуту ужасно устыдился своихъ слезъ. Онъ торопливо глоталъ ихъ, топалъ ногой, сжималъ брови и готовъ бы былъ, кажется, прибить насъ всѣхъ за то, что не съумѣлъ до конца показать себя суровымъ воиномъ и, вмѣсто этихъ унизительныхъ "бабьихъ" слезъ, отпустить намъ при прощаньи нѣчто въ родѣ приказа по арміи: ребята-молъ, смирно;- прошу помнить мои наставленія и вести себя добропорядочно въ мое отсутствіе; меня же долгъ службы призываетъ на время въ Его Императорскаго Величества Пажескій корпусъ. Но когда все разрюмилось вокругъ него, и Петя Золоторенко, протолкавшись впередъ, сунулъ ему въ руку жбанку коржиковъ съ медомъ, которые очень любилъ Саша и которыми снабжалъ его обжора Петя на дорогу, какъ лучшимъ воспоминаніемъ о себѣ,- Саша не выдержалъ: онъ съ громкимъ всхлипываніемъ видался на шею друзей, окружавшихъ его толпой… Когда очередь дошла до меня, онъ отвелъ меня нѣсколько въ сторону и сказалъ мнѣ тихимъ, прочувствованнымъ голосомъ, глубоко тронувшимъ меня:

— Борисъ, я тебя больше всѣхъ любилъ; ты мнѣ въ послѣднее время измѣнилъ для моего двоюроднаго брата. Но знай, что я на тебя не сержусь и буду тебя всегда помнить и любить. У меня тамъ, въ корпусѣ, будетъ еще не мало товарищей, а онъ — одинъ, ему нуженъ вѣрный другъ… Прощай, крикнулъ онъ, — прощай, Вася, милый, вѣрь…

Онъ не докончивъ, разомъ, какъ бы по командѣ, повернулся ко всѣмъ спиной — и побѣжалъ къ коляскѣ, въ которой уже сидѣлъ его отецъ, а на подножкѣ стоялъ и глухо рыдалъ Ѳома Богдановичъ, въ отчаяніи своемъ умудрившійся какъ-то засунуть лысую свою голову подъ капишонъ генеральской шинели.

За Рындиными пошелъ общій отъѣздъ. Уѣхала Дарья Павловна; уѣхали робкая судейша и исправничиха съ племянникомъ, котораго она такъ и не успѣла "выдрессировать чрезъ дамское общество"; уѣхали всевозможные Золоторенки, Пушковскіе и Мовшицкіе, съ толстыми женами и свѣжими дочками. Разъѣхалось офицерство по эскадронамъ. Богдановское опустѣло…

Вчужѣ тяжко было глядѣть на гостепріимнаго — и вдругъ безъ гостей очутившагося хозяина. Онъ себѣ на первыхъ порахъ нигдѣ мѣста не находилъ. Толкается безцѣльно по пустыннымъ комнатамъ, и вздохи его раздаются по всему дому. A Богунъ съ басами какъ свалились подъ лавку, такъ и лежатъ тамъ четвертый день безпробудно; тенора и дисканты ушли съ дивчатами въ яръ за орѣхами, — развести тоску пѣніемъ и думать нечего! Чуть не плакалъ бѣдный Ѳома Богдановичъ. Къ счастію, вспомнилъ, что у него на току начинаютъ молотить, — тамъ шумъ, и гамъ, и стукъ цѣповъ, и "громада" съ села. Велѣлъ заложить себѣ чертопхайку Ѳома Богдановичъ — и покатилъ на молотьбу. Съ тѣхъ поръ онъ сталъ почти невидимымъ въ домѣ,- иногда къ обѣду не возвращался: все сидитъ на току и заставляетъ паробковъ и дивчатъ пѣсни пѣть подъ тактъ цѣповъ, и горилкой поитъ ихъ, къ великому отчаянію управляющаго своего Перепеленка, строгаго и честнаго ворчуна, съ которымъ Ѳома Богдановичъ бранится уже тридцать лѣтъ сряду и безъ котораго онъ, не смотря на свое большое состояніе, пошелъ бы завтра по-міру съ сумой…

И Анна Васильевна не повеселѣла съ отъѣздомъ гостей, — а куда, кажется, обрадовалась бы она этому въ другое время! Анна Васильевна почти все время свое теперь проводила съ братомъ Левой. На нашу половину, — я такъ и остался жить у Вася въ комнатѣ,- она заходила попрежнему каждый день, но не засиживалась уже болѣе подолгу съ нами, жартуя и лепеча своимъ милымъ "хохлацкимъ" говоромъ, какъ бывало это еще такъ недавно. Мы не собирались уже болѣе на завтракъ къ Любови Петровнѣ, и павильонъ ея какъ-то вдругъ сдѣлался недосягаемымъ для насъ. Она сама приходила въ мужу по утрамъ — и заставала тамъ обыкновенно Анну Васильевну. Онѣ встрѣчались все также дружелюбно, но что-то — и мы съ Васей, не говоря другъ другу, оба хорошо понимали что именно, — будто развело ихъ въ послѣдніе дни, будто смущались и тяготились уже онѣ присутствіемъ другъ друга. Это легко было отгадать по тревожно, почти пугливо вопрошавшему взгляду Анны Васильевны каждый разъ, когда, при встрѣчѣ, приходилось ей обращаться въ племянницѣ;- что ты замышляешь, чего ждать должно теперь отъ тебя? казалось, говорилъ этотъ простодушно допрашивавшій честный взглядъ, причемъ нервно содрогались ея поблеклыя губы и болѣзненно ежилось покрытое тонкою сѣтью морщинокъ маленькое ея лицо. Чуть не до дерзости спокойными глазами отвѣчала теткѣ Любовь Петровна. — Что ты знаешь, что можешь знать о томъ, чего я хочу? будто говорили они въ свою очередь. И какъ лучезарно свѣтились теперь эти, точно расцвѣтшіе, прелестные глаза! Лучезарно — и сосредоточенно, какимъ-то внутрь себя обращеннымъ блескомъ, какъ бы улыбаясь лишь тому, что цвѣло тамъ и пѣло въ тайникѣ ея души, и не находя отблеска ни для чего остальнаго. — Какое мнѣ дѣло до васъ всѣхъ! слышалось за ея улыбкой, за ласковыми ея рѣчами, за снисходительностью, за мягкостью, которою она вся была проникнута теперь. Она словно весь окружающій ее міръ хотѣла бы теперь осыпать благодѣяніями — и вмѣстѣ съ тѣмъ чуждалась его и презирала этотъ міръ со всей высоты своего внутренняго, таинственнаго счастія. Только иногда, когда случайно падалъ ея взоръ на изможженное долгою болѣзнью лицо ея мужа, какъ-то страшно темнѣла и измѣнялась синева этихъ глазъ, — и никто бы не могъ сказать, что выражали они въ тѣ мгновенія: раскаяніе-ли, состраданіе, или непобѣдимую и нетерпѣливую ненависть…

Странное чувство внушала она мнѣ теперь: ея красота уже несмущала, не ставила вверхъ дномъ все существо мое, — она пугала меня! Мнѣ вспомнилась первая наша встрѣча съ Васей въ Богдановскомъ саду, и разговоръ надъ озеромъ о Маріи Стюартъ, и то, что онъ сказалъ мнѣ тогда: "Сколько людей умерло за нее"… Да, она именно такая, думалъ я, съ какимъ-то суевѣрнымъ страхомъ поглядывая на нее, — кто любитъ ее, тотъ погибаетъ… И съ каждымъ днемъ все сильнѣе росло во мнѣ смутное чаяніе какого-то близкаго, невѣдомаго, но неизбѣжнаго удара, который долженъ былъ разразиться надо всѣми нами. И на тревожномъ лицѣ Анны Васильевны, и въ лихорадочно-горѣвшихъ, впалыхъ глазахъ Вася я читалъ все тотъ же суевѣрный страхъ, то же ожиданіе чего-то близкаго, неизбѣжнаго и страшнаго…

Но откуда должно обрушиться оно? Фельзена нѣтъ; онъ не скоро будетъ. — "Недѣльки черезъ двѣ, три, постараюсь побывать въ Богдановскомъ", говорилъ онъ, прощаясь съ отцомъ Васи. Развѣ Любовь Петровна вздумаетъ поѣхать въ Юхновку, къ Дарьѣ Павловнѣ, откуда въ трехъ верстахъ стоитъ его эскадронъ? Но Дарья Павловна сама любезничаетъ съ Фельзеномъ, и "коварная" — вѣдь я самъ слышалъ, — поощряла его ухаживать за "la nymphe Eucharis". Для чего же она туда поѣдетъ?…

Галечка въ послѣднее время какъ-то особенно сблизилась съ своею кузиной. Онѣ постоянно гуляли вмѣстѣ по саду и проводили вечера въ павильонѣ Любови Петровны. Миссъ Пинкъ обыкновенно сопровождала туда свою воспитанницу, но тѣмъ не менѣе все это, какъ могъ я замѣтить, не нравилось Аннѣ Васильевнѣ. Добрая женщина не рѣшилась бы никогда огорчать дочь или подвергнуться ея допытыванію, давъ ей почувствовать, что она не желала бы этой близости, — она притонъ какъ бы побаивалась Галечки, боялась ея самоувѣреннаго приличія, ея не по лѣтамъ сдержанной и сухой рѣчи, ея холодныхъ глазъ. Но она постоянно искала и большею частію не умѣла найти приличныхъ предлоговъ удержать Галечку близъ себя или на половинѣ ея, куда Любовь Петровна рѣдко когда удостоивала приходить…

Однажды я засталъ Анну Васильевну на террасѣ въ оживленныхъ переговорахъ съ Булкенфрессомъ. Музыкантъ раздраженнымъ тономъ жаловался на то, что Fraülein Hanna условилась съ нимъ утромъ повторить "за leèon de piano" и просила его зайти въ ней для этого въ 6 часовъ послѣ обѣда, что онъ и исполнилъ, но не нашелъ ея дома и, узнавъ, что она въ павильонѣ, у "madame von Lubianski", отправился туда за нею, но что тамъ этотъ "гробіанъ Педрушка, der wilde Grum въ красный жилетъ", не пустилъ его и "такъ глупо — il est donc si pête (bête), vous savez! — сказалъ ему, что никого дома нѣтъ и не при-ни-ма-ютъ; іmachinez vous èà!" негодуя и передразнивая Петрушку, восклицалъ Булкенфрессъ, очевидно до крайности разобиженный.

— Но… можетъ въ самомъ дѣлѣ ихъ нѣтъ тамъ, можетъ онѣ въ садъ пошли… говорила на это Анна Васильевна.

— Нѣтъ? заколотилъ себя въ грудь Булкенфрессъ. — Можетъ быть, душа ихъ полетѣла въ садъ или другой мѣсто, а ихъ персонъ тамъ сидятъ, въ павильонъ, желчно сострилъ онъ, — я самъ чрезъ окошко слышалъ, какъ онѣ оба смѣялся… Madame Lubianski очень весело жить теперь…

Всѣ черты Анны Васильевны болѣзненно сжались, точно иголкой укололи ее. Она съ отвращеніемъ и тоской отвернулась отъ нахала…

— Борисъ, а, будь такой добрый, взволнованнымъ голосомъ обратилась она ко мнѣ,- сходи… туда… скажи, что прошу я Галечку… что ей надо, — чтобъ урокъ шла брать…

— Сейчасъ, сейчасъ, Анна Васильевна!

Я вбѣжалъ прямо въ гостиную павильона. Въ глубинѣ комнаты, на низкомъ диванѣ, сидѣли рядомъ Любовь Петровна и Галечка и разсматривали какой-то альбомъ.

— Pardon, madame, сказалъ я, расшаркиваясь такъ церемонно, что Любовь Петровна разсмѣялась, — я пришелъ за mademoiselle Anna.

— За мной? Галечка холодно и величаво смѣрила меня удивленнымъ взглядомъ.

— За вами. Вы должны въ 6 часовъ prendre votre leèon de musique, и ваша maman проситъ васъ идти.

— Maman? Почему она знаетъ?

— Ей сказалъ вашъ учитель. Онъ самъ приходилъ сюда, только его не пустили…

— Кто не пустилъ? въ свою очередь, подняла на меня удивленные глаза Любовь Петровна.

— Вашъ Петрушка.

— Quel idiot! засмѣялась она, приподнявъ плечи.

— Хорошо, я сейчасъ приду, все такъ же величаво объявила мнѣ "губернаторша".

Я поклонился и вышелъ.

Невдалекѣ, подъ деревомъ, ждалъ меня Булкенфрессъ.

— Галечка сейчасъ придетъ, сказалъ я ему и хотѣлъ пройти мимо, но онъ остановилъ меня вопросомъ:

— A вы спросилъ Frau von Lubianski, зачѣмъ она мнѣ дверь въ носъ заперъ?

— Я сказалъ, что васъ не пустилъ въ ней Петрушка.

— A она што сказалъ? съ сверкающими любопытствомъ и нетерпѣніемъ глазами воскликнулъ музыкантъ.

— Она сказала: quel idiot!… Она это про Петрушку сказала, Herr Bogenfrisch.

— A о мнѣ што? спросилъ онъ опять, пропустивъ безъ вниманія мое лукавое намѣреніе.

— A про васъ ни слова, ни единаго.

Булкенфрессъ сложилъ губы въ вислую улыбку и вдругъ озадачилъ меня новымъ, неожиданнымъ вопросомъ:

— Comment prenez vous le thé, cheune homme?

Я, недоумѣвая, поднялъ на него глаза.

— Versteht sich: avec du lait ou du citron?

— Съ молокомъ, отвѣчалъ я, смѣясь.

— A вы знайтъ, што съ цитронъ дѣлаютъ, кагда чай выпилъ?

— A что?

Я не понялъ въ первую минуту.

— Какъ што-о, какъ што-о! поблѣднѣвъ отъ какого-то внезапнаго прилива злости, передразнилъ меня Булкенфрессъ. — Сокъ въ чашка остался, — а корка вонъ выкинулъ, въ помойный яма… Вотъ што!

— Ну да, — это конечно!

И я окончательно расхохотался.

— А! вамъ ошень смѣшно? уже шипя говорилъ онъ.- A вы желай qu'on vous jette par la fenêtre, въ помойный яма?…

— Нѣтъ, не желаю!

— И я не желай! A это со мной сдѣлалъ Frau von Lubianski! воскликнулъ музыкантъ, задыхаясь и подлавливая кончикомъ носа спадавшія очки, — mit mir, Johann-Maria Bogenfrisch aus Salzburg!…

И, вскинувъ на меня свои маленькіе раздраженные глазки, онъ мотнулъ головой съ какимъ-то угрожающимъ видомъ. — и побѣжалъ прочь по направленію Галечкинаго флигеля.

— Вотъ откуда первая туча! пронеслось у меня въ головѣ. Въ тотъ же вечеръ я передалъ весь этотъ разговоръ m-r Керети.

— Quel animal, quel animal! воскликнулъ онъ, выслушавъ меня, — avec sa manie de fourrer son nez partout! Il se fera écraser comme un insecte, — qu'il est, домолвилъ мой честный французъ, гадливо поморщившись.

— A намъ съ вами давно бы пора вернуться а Tikvode (то-есть въ Тихія Воды), проговорилъ онъ, помолчавъ, — l'air n'est plus sain ici!…