"Забытый вопрос" - читать интересную книгу автора (Маркевич Болеслав Михайлович)

XXIX

Еще цѣлыхъ три дня продолжался праздникъ въ Богдановскомъ. Щедрою рукой во всѣхъ видахъ сыпалъ удовольствія Ѳома Богдановичъ гостямъ своимъ: онъ ихъ возилъ утромъ въ экипажахъ завтракать въ лѣсъ, за десять верстъ отъ села; вечеромъ угощалъ прогулкой по озеру въ большой, устланной коврами лодкѣ, въ которой пили чай при свѣтѣ безчисленныхъ цвѣтныхъ фонарей. Неизбѣжные пѣвчіе пѣли утромъ въ лѣсу, пѣли вечеромъ въ лодкѣ, пѣли послѣ обѣда на террасѣ, пѣли до сипоты, до потери голоса, до того, что Богунъ разбранился наконецъ со своимъ паномъ и, купно со всѣми басами своего хора, напился съ досады пьянъ до безчувствія. Капельмейстеръ князя Пузины спасъ Ѳому Богдановича отъ печальныхъ послѣдствій гнѣва и отчаянія, въ которыя ввергъ злополучнаго помѣщика такой ужасный поступокъ со стороны коварнаго Богуна: онъ согласился, за большія деньги, остаться съ оркестромъ на лишній день въ Богдановскомъ. Ѳома Богдановичъ расцвѣлъ душой снова, а молодому большинству его гостей приходилось даже гораздо болѣе по душѣ инструментальная, чѣмъ вокальная музыка. Подъ веселые звуки ея расходившаяся молодежь плясала съ утра до вечера. "И во снѣ такой чудесной жизни не бываетъ, какъ у васъ въ дѣйствительности!" восклицало восторженное "офицерство", качая на рукахъ умиленнаго и счастливаго хозяина, послѣ каждаго обѣда и ужина…

"Артиллерія" только не оправдала его надеждъ. Ея "полированные" и "ученые" представители оказались черезчуръ уже полированными и учеными: они вскакивали съ мѣстъ, краснѣли и смущались заранѣе, едва достигало до чуткаго ихъ слуха шуршанье женскаго платья, — за то танцовали плохо, или и вовсе не танцовали, держались особнячкомъ и "занимать" прекрасный полъ "пріятнымъ разговоромъ" оказались окончательно неспособными. Гусары безъ труда оттерли ихъ отъ всѣхъ мѣстныхъ "очаровательницъ", — и Ѳома Богдановичъ, раздѣляя общее впечатлѣніе, не нашелъ въ возраженіе ни единаго изъ обычныхъ ему горячихъ доводовъ и страстныхъ упрашиваній, когда толстый батарейный командиръ, пыхтя и тяжело шаркая ногой, объявилъ ему, на другой же день послѣ бала, что "пора имъ на службу царскую, восвояси". Безъ сожалѣнія отпустилъ его Ѳома Богдановичъ со всѣми его офицерами. "Никакого вида не имѣютъ", выражался онъ о нихъ неодобрительно, "и форма у нихъ такая-жь брудная какъ они сами", — и, проводивъ ихъ до крыльца, тотчасъ же побѣжалъ наверхъ, приказывая людямъ вымести и прибрать оставленную артиллеристами комнату и перенести въ нее вещи барона Фельзена.

Я встрѣтился съ нимъ въ корридорѣ. Фельзенъ догонялъ его.

— Это совершенно безполезно, кричалъ онъ ему, — я послѣзавтра уѣзжаю; стоитъ-ли перебираться на сутки?

— A тамъ ще побачимъ, какъ вы уѣдете! гоготалъ 0ома Богдановичъ, — а дорогаго гостя не оставлю жить во флигелѣ съ крысами. Тамъ, о какія крысы ходятъ! отмѣривалъ онъ себѣ пальцами по локоть.

— Тутъ, я помню, кто-то помѣщался, заговорилъ опять гусаръ.

— А вотъ кто съ французомъ жилъ тутъ — Борисъ, о! указывалъ на меня Ѳома Богдановичъ. — А теперь ему еще лучше: съ Васей Лубянскимъ живутъ вмѣстѣ. Правда, лучше тебѣ, Боря? И, не дожидаясь моего отвѣта:- A Герасима моего видѣли?

— Нѣтъ еще… проговорилъ гусаръ.

— Такъ ходимъ, ходимъ до него! Поглядите, какъ онъ у насъ тутъ поправился.

Фельзенъ — я это видѣлъ, — едва могъ совладать съ непріятнымъ впечатлѣніемъ, какое произвело на него это неожиданное имъ предложеніе.

— Не обезпокоимъ-ли мы больнаго? съ замѣшательствомъ проговорилъ онъ, обращаясь болѣе ко мнѣ, чѣмъ въ Ѳомѣ Богдановичу.

— Я сейчасъ узнаю, поспѣшилъ я отвѣтить и побѣжалъ стремглавъ въ комнату Васи.

Онъ читалъ, уткнувъ голову въ обѣ руки.

— Вася, Вася, Ѳома Богданычъ тащитъ сюда, къ отцу твоему, этого гусара… барона…

— Не пускать его, не надо! съ побагровѣвшимъ лицомъ вскочилъ онъ съ мѣста.

— Поздно, Вася. Слышишь, они ужь вошли въ его комнату… Не пойти-ли намъ туда? Я боюсь, Ѳома Богдановичъ заговоритъ его…

— Ступай… Я не могу, промолвилъ онъ, въ какомъ-то изнеможеніи опускаясь снова на стулъ.

Ѳома Богдановичъ успѣлъ уже усадить Фельзена противъ самаго кресла Герасима Ивановича, и больной глядѣлъ на него пристально своими большими, вопрошающими и глубокими глазами.

Фельзенъ, уже вполнѣ овладѣвшій собою, заботливо разспрашивалъ его о здоровьѣ, сопровождая эти разспросы участливымъ, ласкающимъ взглядомъ. Ѳома Богдановичъ, размахивая коротенькими ручками и прыгая на мѣстѣ, отвѣчалъ за племянника, что онъ теперь здоровъ, какъ волъ, и что одна только лѣнь помѣшала ему вчера танцовать съ нимъ, роднымъ дядей своимъ, Ѳомой Галагаемъ, гопака, какъ "когдась диды ихъ танцовали".

Онъ добился своего: улыбка скользнула по блѣднымъ губамъ больнаго.

— A вы… сюда… на… долго? спросилъ онъ гостя, въ свою очередь.

— И хотѣлъ бы, да не могу: служба одолѣла, эскадронъ, объяснилъ Фельзенъ съ видомъ учтиваго сожалѣнія.

— Вы хотѣли… совсѣмъ… уѣхать?

— Да, признаюсь, — и онъ даже вздохнулъ, — какъ ни полюбилъ я здѣшнюю привольную и гостепріимную сторону, — онъ взглянулъ на Ѳому Богдановича, — но честолюбіе не совсѣмъ еще замерло во мнѣ. Я думалъ, въ Петербургѣ успѣли положить гнѣвъ на милость относительно участниковъ этого несчастнаго поединка, quorum pars minima fui, промолвилъ Фельзенъ и самъ какъ-то необыкновенно искренно засмѣялся своему латинскому изреченію.

Герасимъ Ивановичъ тоже улыбнулся: добродушный тонъ Фельзена, его прямо и весело глядѣвшее лицо производили на него видимо хорошее впечатлѣніе; я самъ невольно поддавался обаянію этого необыкновенно близкаго къ правдѣ тона простосердечія и откровенности.

— Отказали? спросилъ его опять больной.

— Отложили, отвѣчалъ гусаръ, полуулыбаясь, полувздыхая, — обѣщали, что "при случаѣ вспомнятъ": а время уходитъ между тѣмъ, — и я все болѣе и болѣе отстаю отъ товарищей… Вы не служили въ военной службѣ, примолвилъ онъ, какъ бы извиняясь, — вамъ и непонятнымъ, и смѣшнымъ можетъ показаться то, что такъ тяжко переносить нашему брату въ эполетахъ, — именно это сознаніе, что отсталъ отъ товарищей.

Герасимъ Ивановичъ сочувственно качнулъ головой.

— Я не для этой дороги готовился… и, можетъ быть, не для нея и рожденъ, какъ бы отвѣчая самому себѣ, съ задумчивымъ медленіемъ продолжалъ Фельзенъ, — но въ Россіи теперь она ведетъ во всему… И, какъ вѣроятно и заключили уже вы изъ моихъ рѣчей, домолвилъ онъ съ прежнимъ веселымъ видомъ, — я успѣлъ окончательно втянуться и полюбить ее…

— Такъ, такъ! поддакнулъ Ѳома Богдановичъ.

— Терпѣть надо! сказалъ больной.

— Ждать, по крайней мѣрѣ, терпѣливо въ Юрасовкѣ, пока обо мнѣ "вспомнятъ".

При словѣ Юрасовка Ѳома Богдановичъ вдругъ вскочилъ съ мѣста, затопалъ ножками и, лукаво подмигивая племяннику на Фельзена, запѣлъ:

И больной, и гусаръ вопросительно взглянули на него.

— A Юхновка отъ Юрасовки сколько верстъ? обернулся онъ въ Фельзену.

— Не знаю.

— A неправду казали, — знаете! Три! Пѣшки въ четверть часа дойдете. A Юхновка чья, знаешь? спросилъ онъ уже Герасима Ивановича.

Тотъ кивнулъ утвердительно головой.

— Дорошенки, договорилъ голосомъ Ѳома Богдановичъ.- A Дорошенкова кто? опять повернулся онъ къ гусару.

— Дарья Павловна, проговорилъ съ запинкой баронъ Фельзенъ и, къ величайшему моему удивленію, даже весьма замѣтно покраснѣлъ.

запѣлъ опять, притоптывая и прищелкивая, бѣдовый Ѳома Богдановичъ.

Широко и свѣтло улыбнулся Герасимъ Ивановичъ; онъ довѣрчиво глянулъ на смутившагося, казалось, гусара и покачалъ головой, въ видѣ шутливаго ему упрека.

— Врѣзался, о до кихъ поръ, объяснялъ Ѳома Богдановичъ, показывая на горло. — Съ того самаго и эскадрона нашего не захотѣлъ брать, а взялъ тотъ, что подъ самою Юхновкой стоитъ; съ того послѣзавтра отсель и ѣхать хотитъ, потому Дорошенкова сама до дому сбирается. A мужъ у нея все въ городѣ, въ опекѣ своей сидитъ, о, — такъ они себѣ вдвоемъ съ барономъ спивать будутъ:

И онъ закатился своимъ заливающимся, сообщительнымъ смѣхомъ, къ которому невольно пристали и Герасимъ Ивановичъ, и я, и Савелій, выглядывавшій изъ передней и мгновенно скрывшійся при этомъ за дверью, зажавъ себѣ ротъ ладонью.

— Вы злой насмѣшникъ и клеветникъ, молвилъ Фельзенъ, какъ бы серьезно сердясь сквозь натянутую приличіемъ улыбку, — Дарья Павловна не подлежитъ подобнымъ шуткамъ, — она внушаетъ глубочайшее уваженіе всѣмъ, кто имѣетъ честь ее знать.

— A и слѣдуетъ уважать ее, потому душа-женщина, на рѣдкость жена и мать! горячо вступился за нее и самъ добродушный "насмѣшникъ". - A все-жь вы на то и гусаръ, чтобы "по свиту ходыть, — не одну дивчину зъ розуму зводыть". Ну, а и пора-жь намъ внизъ: сбиралась тамъ молодежь въ жмурки играть… A ты что, Борисъ, сидишь тутъ? словно спохватился онъ и сконфуженно глянулъ на меня. — Лучше-бъ шелъ туда скорѣе, чѣмъ глупыя слова мои здѣсь слухать!

— Я сейчасъ, за вами, Ѳома Богдановичъ.

Фельзенъ сталъ прощаться съ больнымъ.

— Надѣюсь васъ еще увидѣть, сказалъ ему тотъ по-французски и протянулъ свою, уже почти совершенно свободно двигавшуюся теперь, руку.

Въ отборнѣйшихъ выраженіяхъ, на томъ же языкѣ, отвѣчалъ ему баронъ, что не преминетъ воспользоваться его любезнымъ приглашеніемъ и не уѣдетъ изъ Богдановскаго, не простившись съ нимъ.

Они ушли. Я вернулся въ Васѣ.

Онъ сидѣлъ на томъ же мѣстѣ, опустивъ руки на колѣни и, какъ это часто бывало съ нимъ, совершенно недвижно глядя въ даль, въ открытое окно.

— Ты слышалъ? спросилъ я, садясь подлѣ него.

Онъ кивнулъ головой.

Онъ умѣлъ и твоего отца совершенно "причарувать", какъ пѣлъ сейчасъ Ѳома Богданычъ, заговорилъ я опять, налаживаясь на шутливую интонацію.

Вася долго не отвѣчалъ.

— Лучше это… тихо промолвилъ онъ наконецъ, какъ бы послѣ зрѣлаго обсужденія и не перемѣняя положенія.

"Лучше, чтобъ онъ не зналъ того, что мы съ тобой знаемъ", договорилъ я себѣ внутренно его мысль, "это конечно!"

Голосъ, отъ котораго онъ вдругъ мгновенно вздрогнулъ, какъ вздрагиваетъ листъ осины подъ набѣгающимъ вѣтромъ, голосъ его матери, раздался въ эту минуту въ комнатѣ его отца:

— A гдѣ же Вася?

— Пойдемъ, Вася, она тебя зоветъ, надо идти, говорилъ я ему, толкая его.

Онъ торопливо провелъ себѣ рукой по лицу и вышелъ къ ней. Я шелъ за нимъ.

— И Борисъ тутъ? Такъ! засмѣялась она, какъ только увидала меня. Dites-moi, de grâce, что это вы тутъ вѣчно сидите вдвоемъ? Ваши товарищи бѣгаютъ, шалятъ, веселятся, — а они, точно старцы дряхлые, забьются въ уголъ и ихъ не отыщешь. Вчера вечеромъ, вообразите, обернулась она къ мужу, — нашъ Орестъ, comme une étoile filante, блеснулъ и исчезъ въ одно мгновеніе, monsieur ne m'a pas donné seulement le temps de me montrer fière d'être sa mère… И, разумѣется, Пиладъ туда же, — только мы ихъ тамъ и видѣли… Ну-съ, а теперь извольте-ка отправиться оба внизъ, — тамъ превесело…

Она говорила спѣшно, отрывисто, съ преувеличенною живостью и какъ-то странно не глядя на Васю, будто съ перваго же раза, когда онъ подошелъ поцѣловать ей руку, она чутьемъ какимъ-то догадалась, что не слѣдуетъ ей встрѣчаться глазами съ сыномъ, что не выдержитъ она взгляда его строгихъ и печальныхъ глазъ.

— Я съ папа… началъ-было Вася.

— Я и прищла, чтобы посидѣть съ папа, нетерпѣливо проговорила она, — а тебя прошу идти внизъ, ко всѣмъ, и не глядѣть такимъ букой.

"Знаетъ кошка, чье мясо съѣла!" подумалъ я, чуть не со злобой взглянувъ на нее. "Она насъ оттого и гонитъ поскорѣе внизъ. что она это знаетъ, и ей неловко съ нами".

— Идите, идите! проговорилъ, въ свою очередь, Герасимъ Ивановичъ…

Онъ глядѣлъ на "коварную" — такъ я уже называлъ ее мысленно, — какимъ-то пытующе-восхищеннымъ взглядомъ, словно недоумѣвая, безмѣрно-ли радоваться ему или скорбѣть этому неожиданному, никогда еще до сихъ поръ не выражавшемуся ею желанію остаться съ нимъ вдвоемъ наединѣ…

Мы повиновались и отправились внизъ, въ большую залу, гдѣ, вслѣдъ за жмурками, послѣдовали танцы, подъ звуки струннаго квартета, въ ожиданіи имѣвшаго возобновиться вечеромъ бала со всѣмъ оркестромъ. Ѳома Богдановичъ, на сей разъ, заставилъ всѣхъ насъ, юношей и юницъ, плясать безъ перерыва вплоть до самаго обѣда. Любовь Петровна не возвращалась. Анна Васильевна, и та куда-то словно провалилась съ самой минуты "сюрприза", то-есть появленія Фельзена вчера во время польскаго; на наши спросы о ней намъ отвѣчали, что она сегодня съ утра съ "мальчуганами" и не танцующими дѣвочками сидитъ и въ фанты играетъ въ Галечкиномъ апартаментѣ. Галечка, на полной своей волюшкѣ, кокетничала, насколько лишь дозволяло ей врожденное ей чувство мѣры, съ благовоспитаннымъ и изящнымъ барономъ Фельзеномъ, съ "cet homme de si bonne compagnie", какъ чопорно выражалась она, — и, видимо, старалась отбить его у Дарьи Павловны. Но усилія ея оказывались тщетными: баронъ не отставалъ отъ болѣе чѣмъ когда-либо румяной, торжествовавшей въ своемъ ребяческомъ тщеславіи, дамы. Она, дѣйствительно, дѣлалась предметомъ вниманія всего общества.

— Dites donc, спросилъ пріятеля своего Булкенфресса m-r Керети, съ которымъ мы почти сутки не видались и который, увидѣвъ меня въ кадрили съ Augèle, подошелъ ко мнѣ смѣясь, pour me donner un petit bonjour en passant, и тутъ и остался по близости, — dites donc, votre don-Juan aurait-il déjà passé d'Elvire à Zerline?

— Peuh!.. слегка засвисталъ музыкантъ.

— Que voulez vous dire?

— Diplomatic! по складамъ прошепталъ тотъ довольно слышно.

— Ecoutez, mon vieux, заговорилъ Керети, vous en savez plus long.

Онъ не докончилъ, замѣтивъ, что я гораздо внимательнѣе прислушивался въ ихъ разговору, чѣмъ въ повѣствованію дѣвицы Angèle о прелестяхъ сидѣнья на полу въ "берлогѣ" и о томъ, какъ она "обожала" учителя рисованія, — и, взявъ Булкенфресса подъ руку, увелъ его въ сторону. Невѣдомо осталось для меня, что передавалъ музыкантъ моему любознательному наставнику, но это, вѣроятно, было очень забавно, потому что Керети помиралъ со смѣху…

"О, Боже мой! думалъ я съ какимъ-то ноющимъ чувствомъ отвращенія, — неужели впереди — въ жизни — будетъ все та-же ложь и злоба?…"