"Забытый вопрос" - читать интересную книгу автора (Маркевич Болеслав Михайлович)XXIIIХорошіе дни настали для насъ съ Васей въ Богдановскомъ. Мы не разставались съ нимъ. Утромъ, послѣ двухчасоваго урока съ Керети, я заходилъ къ Лубянскимъ, и мы всѣ вмѣстѣ отправлялись къ Любови Петровнѣ въ павильонъ. Она пожаловалась какъ-то однажды на усталость и просила насъ притти завтракать къ ней. Съ тѣхъ поръ въ павильонѣ стало часто повторяться это завтраканье тѣснымъ и веселымъ кружкомъ, среди котораго Анна Васильевна представлялась чуть не самымъ оживленнымъ лицомъ. Милая женщина была. видимо, такъ счастлива сближенію ея "Любочки" съ мужемъ и сыномъ, она была такъ рада, съ другой стороны, тому, что ея "старый" отрѣшилъ ее отъ хозяйскихъ обязанностей, ей такъ нравилось это семейное житье, не стѣсняемое никѣмъ постороннимъ, и наши съ Васей молодыя, счастливыя лица, и звонкіе голоса, отвѣчавшіе неумолкаемымъ смѣхомъ на ея комическіе разсказы и шутки, — что она, по собственному ея выраженію, плескалась среди насъ, какъ красноперая рыбка въ водѣ прозрачной… Герасимъ Ивановичъ поправлялся съ каждымъ днемъ; онъ тверже выговаривалъ слова и уже былъ въ состояніи составлять цѣлыя фразы; дольше удерживалъ онъ въ своихъ рукахъ руку красавицы-жены, и страстная улыбка, съ которой онъ глядѣлъ на нее, уже не кривила его губъ, а придавала что-то трогательно-задумчивое его чертамъ, и глаза красавицы уже останавливались на немъ безъ прежняго страха, безъ прежняго отвращенія… Какъ она перемѣнилась за это время, какъ не похожа стала сама на себя! Не знаю, что происходило въ ея душѣ, что шевелилось тамъ, въ самой глубинѣ ея, но словно какимъ-то волшебнымъ опахаломъ свѣяло съ ея наружности все то, что прежде и манило, и смущало меня въ ней. Небрежнѣе вились ея свѣтлые локоны подъ небрежно повязанною подъ тонкимъ подбородкомъ черною кружевною косынкой, которую она теперь почти не снимала съ головы; синіе глаза уже не подымались, какъ бывало, вдругъ, мгновенно загораясь и искрясь то привѣтомъ, то насмѣшкой, — они словно потухли подъ бархатными своими рѣсницами, и равно мягко, равно невозмутимо останавливались они на Васѣ, на мужѣ, на мнѣ. Лѣнивѣе, усталѣе двигалась она, и длинныя блѣдныя ея руки стали, казалось мнѣ, еще длиннѣе и блѣднѣй. Она перестала быть "женшиной" для меня: я говорилъ съ нею, какъ съ Анной Васильевной, какъ съ maman. Она смѣялась и шутила, какъ всѣ мы, — только и смѣхъ ея, и шутки были такъ же тихи, какъ еяглаза, и не чувствовалось при этомъ, что все смѣется внутри ея, какъ это бывало съ Анной Васильевной, когда она принималась "жартовать" надъ исправничихой и ея племянникомъ. — "Надо же и мнѣ быть какъ всѣ", говорила, казалось, несообщительная улыбка Любови Петровны… Послѣ завтрака она обыкновенно усаживалась въ длинное кресло, скрестивъ руки на груди, закинувъ голову и полузакрывъ глаза. Она называла это "regarder en dedans" и просила насъ съ Васей какъ-можно болѣе шумѣть и веселиться въ это время, — а не то, говорила она "je finirai par n'у plus rien voir". Кончалось тѣмъ, что она засыпала, или притворялась, что спитъ. Герасимъ Ивановичъ, помѣщавшійся въ своемъ подвижномъ креслѣ противъ нея, не сводилъ съ нея глазъ, пока въ дверяхъ не показывался Савелій и не увозилъ его въ садъ, гдѣ, по приказанію доктора, онъ долженъ былъ часа два оставаться на солнцѣ, и куда сопровождала его обыкновенно Анна Васильевна… Какъ я любилъ эту минуту дня, въ этомъ уютномъ павильонѣ Любови Петровны, облитомъ розовымъ свѣтомъ опущенныхъ сторъ, сквозь которыя, ложась измѣнчивою тѣнью на негустой ихъ ткани, пробивались очертанія ползучихъ растеній наружной сквозной галереи! Какъ привлекателенъ былъ этотъ розовый сумракъ и эти легкія тѣни и оригинальное убранство комнатъ; какъ хороша была эта рамка вокругъ неподвижно покоившейся, блѣдной и прекрасной матери Васи! На чердакахъ и въ старыхъ кладовыхъ Богдановскаго Любовь Петровна, еще во время своего перваго пребыванія у Галагаевъ, отрыла цѣлый магазинъ всякаго стараго добра, de vrais trésors, говорила она; все это теперь Ѳома Богдановичъ велѣлъ переклеить и перечистить и принести въ ней въ павильонъ. Брюхатые комоды и столы съ вычурными мѣдными скобками и бляхами, покрытые грудами саксонскаго фарфора, дубовые рѣзные шкафы, черные отъ лѣтъ, японскія вазы, изъ которыхъ подымались цѣлые кусты розъ и азалій, огромная клѣтка изъ золоченой проволоки, по жердочкамъ которой прыгали безъ пѣсни желтобокія канарейки, а надъ нею такой же огромный осьмиугольный китайскій фонарь, съ шелковыми кистями и повязками, — все это размѣщено, нагромождено было здѣсь въ такомъ стройномъ, красивомъ безпорядкѣ, такъ ласкало взглядъ округлостью формъ, изяществомъ рисунка, отсутствіемъ всякой рѣзвой линіи и яркаго колера: по царицѣ и хата царская, говорилъ справедливо Ѳома Богдановичъ. Якаждый разъ входилъ въ эти комнаты съ какимъ-то благоговѣніемъ; послѣ того какъ узналъ отъ Любови Петровны, что одному изъ ея bahuts болѣе трехсотъ лѣтъ отъ роду, и что мастеръ, его дѣлавшій, положилъ двадцать пять лѣтъ жизни на его отдѣлку. Любовь Петровна была большой знатокъ въ художествахъ и страстна любила "l'art dans ses grandes oeuvres et dans ses délicieux caprices", какъ выражалась она. Иногда она подробно толковала намъ съ Васей о "красотѣ и рѣдкости какой-нибудь старинной гравюры, затѣйливаго блюда временъ Бернара де-Паллиси или вычурнаго dressoir'а, когда-то украшавшаго трапезную кармелитскаго монастыря, разграбленнаго "par la bande noire", во времена первой французской революціи. "Надо съ молодыхъ лѣтъ пріучаться любить и понимать прекрасное", говорила она намъ… И мы подолгу засиживались съ Васей въ этомъ изящномъ жилищѣ его матери, разглядывая ея великолѣпные альбомы, подъ рисунками которыхъ читались имена знаменитыхъ русскихъ и иностранныхъ художниковъ, ея коллекціи старинныхъ эстамповъ, пріучаясь мало-по-малу цѣнить ихъ, сначала недоступныя непосвященному глазу, красоты и подъ конецъ приходилъ отъ нихъ въ восторгъ, Любовь Петровна тихой, одобрительною улыбкой отвѣчала всегда на порывы нашего восхищенія. Она удерживала насъ охотно у себя послѣ завтрака, — ей видимо было съ нами веселѣе, занимательнѣе, чѣмъ въ обществѣ мужа и даже Анны Васильевны, которая въ послѣднее время стала какъ будто утомлять ее. По уходѣ ихъ она почти тотчасъ же просыпалась и, не покидая своего глубокаго кресла, подзывала насъ въ себѣ. Мы усаживались подлѣ нея, разложивъ на столѣ папки съ гравюрами, и съ хохотомъ или съ блестящими отъ удовольствія глазами передавали ей то какой-либо изъ наиболѣе нравившихся намъ гротесковъ Калло, то баталію Ванъ-деръ-Мейлена, то Рафаэлевсвое Святое семейство, гравированное Эделинкомъ. Начинались толки, разсказы, споры. "А вотъ посмотримъ, что объ этомъ пишетъ Вазари", говаривала Любовь Петровна, и я тотчасъ же кидался въ прелестному, чернаго дерева шкафу, съ дверцами, изукрашенными флорентинскою мозаикой, въ которомъ хранились ея книги, и приносилъ французскій переводъ этого знаменитаго біографа великихъ живописцевъ "cinquo cento". Она открывала хорошо знакомую ей книгу, выбирала страницу и давала читать намъ поочередно, — причемъ на долю Васи приходилось всегда болѣе чтенія, чѣмъ мнѣ, потому что она постоянно поправляла его не совсѣмъ чистый французскій выговоръ… A сколько при этомъ сообщала она намъ замѣчательныхъ подробностей о первой, до замужества, молодости своей, проведенной ею съ родителями въ Италіи, о художественныхъ чудесахъ Рима, о Кановѣ, дружески знакомомъ съ ея покойнымъ отцомъ и дорогое вспоминаніе котораго хранилось у нея въ видѣ изваяннаго изъ мрамора медальона, на которомъ изображена она была сама въ дѣтствѣ — амуромъ съ бабочкой на рукѣ… Мы уходили изъ павильона лишь съ приходомъ туда Ѳомы Богдановича, который являлся каждый день, часу во второмъ, къ племянницѣ, и при которомъ не было уже мѣста никакому разговору или чтенію. Онъ обыкновенно входилъ крадучись — и тотчасъ же кидался на насъ; мы вскакивали и, вырвавшись изъ его рукъ, опрометью бѣжали въ садъ, — а онъ за нами, — но, несмотря на прыткость своихъ коротенькихъ ножекъ, догнать насъ, разумѣется, не былъ въ состояніи и возвращался въ Любови Петровнѣ, съ хохотомъ угрожая намъ на прощанье послать хлопцевъ изловить насъ и запереть въ ледникъ. Мы исчезали съ Васей въ глубинѣ аллей или уходили на село… Вася располагалъ теперь свободнѣе своимъ временемъ, чѣмъ прежде: Анна Васильевна все утро замѣняла его у отца, да и самъ Герасимъ Ивановичъ чувствовалъ себя видимо такъ хорошо, что не требовалъ постояннаго подлѣ себя присутствія сына; онъ самъ часто отсылалъ его, когда Вася иной разъ слишкомъ долго засиживался въ его комнатѣ. Мы пользовались этими свободными часами для продолжительныхъ прогулокъ. Къ намъ присоединялся обыкновенно Лева съ неотлучною при немъ Сильвой, и мы уходили иногда за нѣсколько верстъ отъ Богдановскаго, въ лѣсъ или на другую оконечность озера — удить рыбу. Лишь издали доносившійся до насъ звонъ колокола напоминалъ намъ объ обѣдѣ, и мы видались тогда бѣжать взапуски домой. Послѣ обѣда, когда начинала спадать жара, мы расходились по урокамъ. Вася отправлялся въ Галечкѣ заниматься съ Керети французскимъ языкомъ; я усаживался въ своей комнатѣ за Корнелія Непота или за рѣшеніе математической задачи, которое доставалось мнѣ всегда очень туго, благодаря нетерпѣливому нраву моего гувернера, при которомъ природная моя неспособность въ цифрамъ обращалась въ окончательную тупость… Но лучшее для насъ время начиналось вечеромъ, когда Герасимъ Ивановичъ засыпалъ въ своемъ креслѣ, и мы, никѣмъ не тревожимые, усаживались съ Васей въ его уютной комнаткѣ,у открытаго окна, и подъ зеленымъ абажуромъ маленькой лампы принимались за чтеніе "нашего друга". Подъ этимъ именемъ разумѣлся у насъ Шиллеръ. Вася еще въ Германіи перечелъ его всего съ своимъ теологомъ и теперь знакомилъ меня съ нимъ… Боже мой, и понынѣ, когда все темнѣе и темнѣе наступаютъ для меня сумерки жизни и вѣетъ отъ нихъ леденящимъ, всепроникающимъ холодомъ, и понынѣ, какъ въ тѣ незабвенные вечера, бьется горячо мое сердце, вспоминая эти первыя, эти лучшія впечатлѣнія моей молодости! "Безгрѣшныя" уста Вася звали меня за собою въ волшебный, невѣдомый мнѣ до этой поры міръ, гдѣ все кругомъ обнимало меня прелестью, любовью, очарованіемъ, — и я шелъ за нимъ, переходя отъ восторга къ восторгу. — Ахъ, Вася, говорилъ я ему однажды, — мы только-что прочли die Bürgschaft, — я чувствую, что съ тѣхъ поръ, какъ мы читаемъ это съ тобою, я совсѣмъ другимъ сталъ. Я ничего не понималъ до этихъ поръ, я былъ мальчишка, а теперь я человѣкомъ, Онъ улыбнулся. — Очень хорошо — покамѣстъ… проговорилъ онъ. — И всѣ счастливы, продолжалъ я восхищаться, — живемъ мы всѣ такъ вмѣстѣ, такъ дружно, и Анна Васильевна, и Герасимъ Ивановичъ, и твоя мать. — Моя мать… повторилъ онъ. Онъ оперся головой на обѣ руки и долго въ этомъ положеніи глядѣлъ на меня. — Она ужасно скучаетъ, Борисъ! рѣшился онъ договорить наконецъ. — Съ чего же ей скучать? началъ было я, но пріостановился: мнѣ вдругъ вспомнилось множество маленькихъ обстоятельствъ, изъ которыхъ слѣдовало безспорно заключить, что Любови Петровнѣ было скучно. — Она однако такъ любезна къ тебѣ, вспомнилъ я ему, такъ ласкаетъ тебя… — Да, ей самой… она сама желала бы… но она не можетъ, тихо вздохнулъ онъ на недосказанную свою мысль. Я понялъ его, но спросилъ безсознательно: — Чего не можетъ она, Вася? Онъ опять долгимъ взглядомъ взглянулъ на меня и. слегка приподнимая лежавшаго предъ нимъ Шиллера: — "Кого она могла бы такъ любить, его, къ счастію твоему, нѣтъ здѣсь, бѣдный мой Вася", подумалъ я. "Любить прямо, открыто, не стыдясь, презирая всякіе людскіе толки", точно звуча надъ самымъ моимъ ухомъ, вспомнились мнѣ эти слова его матери тогда, "въ храмѣ отдохновенія". и тихій голосъ Анны Васильевны, отвѣчавшій ей на это: "надо смириться, Любочка…" A гдѣ онъ былъ въ это время, тотъ, кто тогда внушалъ ей тѣ слезы ея и рѣчи, чего и не подозрѣвалъ бѣдный Вася? Первое извѣстіе о немъ сообщено мнѣ было матушкой въ письмѣ изъ К., въ которомъ строго упрекала она меня за то, что я ей не писалъ тотчасъ же по пріѣздѣ нашемъ въ Богдановское. "Я такъ и Богъ знаетъ какъ измучилась бы", говорила она, "еслибы не встрѣтила на улицѣ барона Фельзена, который мнѣ сказалъ, что видѣлъ васъ обоихъ наканунѣ своего отъѣзда", и въ концѣ письма прибавляла, что тотъ же баронъ Фельзенъ весьма любезно предложилъ ей заѣхать къ намъ въ домъ, узнать, не будетъ-ли какихъ порученій къ намъ, въ случаѣ, еслибъ онъ долженъ былъ обратно ѣхать въ наши страны. Объ этомъ свиданіи матушки съ Фельзеномъ я никому, кромѣ Анны Васильевны, не сообщалъ въ Богдановскомъ. Помню, какъ смутилась добрая женщина, когда она объ этомъ узнала, какъ она взглянула на меня съ видимымъ намѣреніемъ что-то сказать, — и не сказала. а только глазами заморгала и отвернулась, а я ей за то весьма храбро отпустилъ: — Пусть лучше я останусь безъ цвѣтныхъ чулковъ (за этою именно посылкой и долженъ былъ заѣхать къ матушкѣ обожатель Любови Петровны), только бы не видать здѣсь этого нѣмца! — A что онъ тебѣ сдѣлалъ, Боренька? живо спросила Анна Васильевна: — Ничего онъ мнѣ не сдѣлалъ, только безъ него лучше! Милая старушка не подумала спросить, что я разумѣю подъ этимъ "безъ него "Онъ вернется сюда, рано или поздно вернется". часто думалъ я послѣ этихъ моихъ разговоровъ съ Васей и Анной Васильевной, и все явственнѣе сталъ я читать теперь признаки неодолимой тоски въ чертахъ, въ каждомъ движеніи Любови Петровны. Съ каждымъ днемъ, казалось, тяжелѣе становился для нея ея образъ жизни, и нашъ тѣсный кружокъ, и чтеніе Вазари, и нескончаемая возня Ѳомы Богдановича. A между тѣмъ она, какъ бы на зло самой себѣ, упорствовала въ этомъ образѣ жизни; она никого кромѣ насъ не видала, перестала вовсе ходить въ большой домъ, обѣдала даже у себя въ павильонѣ и проводила тамъ вечера одна, пожирая томъ за томомъ французскіе и англійскіе романы, которые получала она изъ Петербурга чуть не съкаждой почтой. Анна Васильевна начинала безпокоиться и спросила разъ при мнѣ: здорова-ли она? Красавица подняла на нее глаза и только улыбнулась, — но отъ этой улыбки у Анны Васильевны вдругъ навернулись слезы… Однажды вечеромъ изъ Васиной комнаты мы услыхали музыку въ павильонѣ. — Это Булкенфрессъ играетъ у твоей maman! сказалъ я. — Развлеченіе ей, по крайней мѣрѣ, отвѣчалъ мнѣ Вася съ улыбкой, — только папа бы это не разбудило… Онъ прошелъ въ покой больнаго, — но тотъ мирно и сладко спалъ, какъ всегда. Съ тѣхъ поръ все обычнѣе и дольше стало звучать фортепіано въ павильонѣ Любови Петровны, а съ этимъ вмѣстѣ Булкенфрессъ, съ которымъ я не встрѣчался уже очень давно, сталъ вдругъ попадаться мнѣ на каждомъ шагу. Къ Керети онъ забѣгалъ каждый день поутру, въ то самое время, когда я, окончивъ урокъ, складывалъ свои книги и отправлялся къ Лубянскимъ. Онъ былъ необыкновенно любезенъ со мной, нѣжно потряхивалъ мнѣ руку и называлъ charmant cheune (jeune) homme. Но мнѣ не нравился его лукаво-заискивающій взглядъ и его настойчивые разспросы о здоровьи Герасима Ивановича, о характерѣ Васи и тому подобномъ, касавшемся Лубянскихъ, разспросами, которыми онъ забрасывалъ меня каждый разъ. Я отвѣчалъ ему неохотно и коротко и спѣшилъ уходить отъ него. "Не для одной музыки повадился онъ такъ часто къ Любови Петровнѣ", не разъ приходило мнѣ въ голову, но я не хотѣлъ останавливаться на этомъ; я боялся всякой посторонней мысли, способной разстроить тотъ волшебный міръ, въ который я весь былъ погруженъ въ это время. Мы читали съ Васей Время шло между тѣмъ. Успеньевъ день былъ уже недалеко, и вотъ, въ одно прекрасное утро, въ мою комнату вкатился Ѳома Богдановичъ съ письмомъ ко мнѣ отъ матушки. Главная его сущность состояла въ томъ, что батюшкѣ лучше, но что докторъ никакъ не согласенъ отпустить его пока изъ К., и что поэтому ни онъ, ни матушка никакъ не могутъ опредѣлить времени возвращенія своего въ деревню. Въ самомъ концѣ сказано было, что письмо это съ посылкой доставятъ намъ вѣроятно Рындины, собирающіеся скоро ѣхать въ Богдановское. — Саша здѣсь? вскрикнулъ я, когда дошелъ до этого мѣста, вопросительно обернувшись къ Ѳомѣ Богдановичу, который тѣмъ временемъ болталъ съ моимъ наставникомъ на своемъ забавномъ французскомъ жаргонѣ. — Саша! A съ чего ты взялъ? воскликнулъ онъ въ свою очередь, подбѣгая во мнѣ. Глаза его такъ и прыгали. — Мама мнѣ пишетъ про посылку… Ѳома Богдановичъ не далъ мнѣ кончить. — Другой, другой посылку тебѣ привезъ. — Баронъ… началъ было я. Онъ кинулся на меня и зажалъ мнѣ ротъ рукой. — A ты молчи! съ хохотомъ заговорилъ онъ, — ходимъ скорѣе за тою посылкой! И, схвативъ за руку, онъ потащилъ меня, мимо недоумѣвавшаго Керети, въ корридоръ. — A слухай же ты, Боренька, зашепталъ онъ тутъ, уцѣпившись обѣими руками за пуговицы моей куртки, — никому ты не говори, потому я хочу, чтобъ это сюрпризъ былъ на Успеніе… Такой будетъ имъ всѣмъ сюрпризъ, о побачишь!… И онъ, заранѣе ликуя, принялся мнѣ торопливо сообщать, что посылку и письмо прислалъ баронъ Фельзенъ съ Трухачевымъ изъ Юрасовки, деревни верстахъ въ 25-ти отъ Богдановскаго, гдѣ стоялъ другой эскадронъ того полка, въ которомъ служили они оба, и что баронъ будетъ теперь тѣмъ, а не нашимъ эскадрономъ командовать, а Гольдманъ останется у насъ до осени, и что Трухачевъ далъ Ѳомѣ Богданоничу офицерское свое слово, что баронъ пріѣдетъ на Успеніе… — И окрутилъ я опять того Трухачева тѣмъ же его словомъ офицерскимъ, попрыгивая отъ радостнаго волненія съ ножки на ножку, продолжалъ Ѳома Богдановичъ, — что не смѣетъ онъ никому ни голосомъ, ни какимъ другимъ сортомъ открыть про барона, пока самъ не пріѣдетъ тотъ. — Такъ и ты-жь смотри, востроносый, какъ маму любишь, клятву мнѣ сейчасъ давай, что никому про то въ домѣ не откроешь, ни даже французу твоему…. A коли, можетъ, онъ пытать тебя будетъ, черезъ кого ты посылку получилъ, говори на меня, да и все! Пусть идетъ до меня, откуда я получилъ. Ну, давай скорѣе клятву, давай! Я обѣщалъ ему, и онъ стремглавъ понесся внизъ по лѣстницѣ. — Qui donc а apporté cela? спросилъ меня Керети, когда я вернулся въ комнату въ сопровожденіи Максимыча, вносившаго довольно объемистую матушкину посылку.- Ce n'est pas jour de poste ce me semble? Я отвѣчалъ, что доставилъ мнѣ Ѳома Богдановичъ. — A ему же кто? — Не знаю, невольно улыбнувшись, сказалъ я. Керети усмѣхнулся тоже и приподнялъ плечи. — Et pourquoi en fait il mystère le brave homme? on dirait qu'on ne le sait pas! — A вы развѣ знаете? спросилъ я въ свою очередь, не безъ любопытства. — Не трудно догадаться, объяснилъ мой французъ, — въ первомъ письмѣ вашей матушки было означено то лицо, чрезъ которое она думала прислать вамъ это, — а я знаю, что это лицо — ce personnage est dans la contrée depuis quelqus jours. — Вы это знали! съ удивленіемъ воскликнулъ я. Какимъ же образомъ? — Devinez! засмѣялся Керети. — Je devine, сказалъ я, сообразивъ, что Булкенфрессъ могъ объ этомъ знать и передать ему. Его лицо перемѣнило выраженіе; онъ почти строго взглянулъ на меня и отвѣчалъ, что если я и отгадалъ, то могу это держать про себя, и что вообще ни ему, ни мнѣ нѣтъ никакого дѣла до того, что происходитъ въ домѣ, временно пріютившемъ насъ, и что чѣмъ скромнѣе буду я себя держать въ этомъ отношеніи, тѣмъ это будетъ приличнѣе и сообразнѣе съ образомъ дѣйствій d'un enfant de bonne maison. Я выслушалъ его наставленіе съ достодолжного почтительностію. "Только зачѣмъ же тогда нужно было ему говорить мнѣ: devinez?" не могъ я не подумать при этомъ… |
||
|