"Две маски" - читать интересную книгу автора (Маркевич Болеслав Михайлович)VIОчнулся я недѣли черезъ три; оказалось, что я въ ту ночь страшнѣйшимъ образомъ распростудился, и сдѣлалось со мною то, что тогда называли бѣлою горячкой, а теперь чуть-ли не брюшнымъ тифомъ зовутъ, и что я даже одно время былъ очень опасенъ… Очнулся я, и первое, помню, что сознательно представилось моему зрѣнію, была какая-то женская фигура, сидѣвшая на стулѣ у ногъ моей постели и которую слабо освѣщалъ свѣтъ чего-то, свѣчи или лампы, стоящаго за мною. Помню, что фигура эта мнѣ что-то или кого-то напомнила, и что ощущеніе этого темнаго вспоминанія было непріятное, потому что я закрылъ глаза и не хотѣлъ уже открывать ихъ, пока и на самомъ дѣлѣ не уснулъ крѣпкимъ, какъ узналъ я впослѣдствіи, спасительнымъ сномъ. Уже нѣсколько времени спустя, когда я вступилъ въ періодъ настоящаго выздоровленія, я узналъ эту женщину. Это была Röschen, Нѣмка Маргариты Павловны, которую добрая Еще позднѣе, Röschen рѣшилась сообщить мнѣ, какъ "плакалъ бѣдный Маргаретъ Пауловна", оставляя меня, и для чего она уѣхала въ Москву. Уѣхала она потому, что Мирра выходила замужъ — за Свобельцына!… Она сама этого захотѣла, сама предложила это Скобельцнну, предполагала Нѣмка, — потому что самъ онъ никогда бы не рѣшился, "er hätte sich niemals entschieden!…" — Не знаю, что было между ними сказано, передавала она мнѣ,- только разъ вечеромъ, когда Маргарита Павловна вернулась отъ васъ, — это было дня черезъ четыре послѣ того, какъ вы заболѣли, и она почти цѣлый день, die gute, gute Frau von Ossovitski, сидѣла у васъ, — Скобельцынъ und nu war er glücklich wie ein Taübchen, какъ голубокъ счастливый, — сталъ просить у нея руки Fraülein Миррочки. "Маргаретъ Пауловна очень перепугалъ себя", но Мирра объявила, что и она этого желаетъ, и проситъ только, чтобъ онѣ сейчасъ же, сейчасъ собрались въ Москву, и чтобы тамъ была свадьба, и до поста, настаивали они оба со Скобельцынымъ… Маргаритѣ Павловнѣ очень этого не хотѣлось, очень не хотѣлось особенно оставить своего Vetterchen, sein Mitia (то-есть меня, своего "Митю"), положеніе котораго внушало ей въ то время самыя серьезныя опасенія. Но Мирра завѣрила ее, что опасаться нечего и что вы будете здоровы, и Frau von Ossovitski ей повѣрила, "потому Fraülein Миррочка всегда напередъ можетъ угадайть", — говорила Röschen какъ о чемъ-то совершенно простомъ и естественномъ, — и согласилась. И онѣ очень скоро, и съ женихомъ, отправились въ Москву, а меня оставили ходить за вами, пока доктора не скажутъ, что вы внѣ опасности и я вамъ больше не нужна… И, вотъ я за вами ходила, какъ умѣла, можете den Herrn Doktor спросить, и вы, слава Богу, совсѣмъ, совсѣмъ выздоравливаете, и я — Röechen при этомъ скорчила препротивную заискивающую рожу, — я теперь очень бы желала скорѣе ѣхать въ Москву, потому безъ меня Frau von Ossovitski навѣрно забудетъ, что въ приданомъ Fraülein Миррочки цѣлая дюжина сорочекъ еще не помѣчена ея вензелемъ… Я тутъ же отпустилъ ее, далъ денегъ, велѣлъ благодарить Я широко вздохнулъ съ ея отъѣздомъ. Непріятное впечатлѣніе, которое присутствіе ея у моей постели произвело на меня въ первую минуту воскресавшаго сознанія, переходило въ этомъ фазисѣ моего выздоровленія въ чувство близкое къ отвращенію. То, что она разсказывала, раздражало меня, какъ что-то назойливое, томительное и вмѣстѣ съ тѣмъ какъ бы совсѣмъ чуждое, далекое, до чего уже мнѣ не было никакого дѣла. Странная перемѣна совершалась со мною: новая приливавшая въ организмъ мой волна жизни какъ бы несла съ собой отрѣшеніе отъ всѣхъ узъ, заботъ и связей прошлаго. Прежнее, недавнее, то, что еще три недѣли назадъ такъ всецѣло наполняло, волновало и терзало мою душу, было словно все забыто въ страданіяхъ и бреду моей болѣзни. Съ тѣхъ поръ словно прошли года, и все это представлялось мнѣ чѣмъ-то въ родѣ когда-то читанной, но на половину уже истертой надписи… А то, что еще хранилось въ моей памяти, эта блѣднолицая, непонятная, фантастическая Мирра, представлялось мнѣ чѣмъ-то жуткимъ, мрачнымъ, чуть не страшнымъ, — именно повторялъ я себѣ въ то время, помню, съ какимъ-то запоемъ эти стихи Лермонтова въ тѣ рѣдкія минуты, когда полковые товарищи, усердно, слишкомъ усердно выражавшіе своими посѣщеніями участіе свое во мнѣ, оставляли меня одного… — Vous faites peau neuve, mon cher, comme les coleoptères [3]! смѣялся остроумнѣйшій изъ нихъ, ротмистръ Булдаковъ, подмѣтивъ во мнѣ такую "перемѣну декораціи". — Ты изъ Онъ былъ правъ въ томъ смыслѣ, по крайней мѣрѣ, что конюшня, фронтъ и все мое недавнее кавалергардское честолюбіе начинали мнѣ тогда представляться чѣмъ-то не менѣе противнымъ, чѣмъ сама Röschen и К°. Тотъ же Булдаковъ въ одно прекрасное утро объявилъ мнѣ, что Гордонъ вернулся изъ отпуска и, узнавъ, что я боленъ, просилъ узнать: можетъ-ли онъ посѣтить меня? — Гордонъ? сказалось у меня внутренно при звукѣ этого имени:- кто опять Булдаковъ, не дождавшись отъ меня съ перваго раза отвѣта, повторилъ о своемъ порученіи. — Кто же ему мѣшаетъ? сказалъ я. — Это уже ваше дѣло разбирать! засмѣялся онъ. — Пробѣгала между вами кошка, или нѣтъ, и какого она цвѣта, я не знаю, а только онъ хотѣлъ знать предварительно: будетъ-ли тебѣ пріятно его посѣщеніе? — Никакой кошки между нами я не знаю, отвѣчалъ я, невольно морщась, — и пусть онъ приходитъ, когда ему вздумается!… Онъ пришелъ на другой же день. Онъ казался такъ же худъ и блѣденъ, какъ и я самъ, и слѣды страданія явно читались на его впаломъ и пожелтѣвшемъ лицѣ. — Какъ — Ты также… боленъ былъ? промолвилъ я съ нѣкоторымъ усиліемъ. — Да… я тамъ такъ измучился, глядя на его мученія… Это было ужасно!… Цѣлую недѣлю продолжалась его агонія… Онъ продолжалъ говорить о скончавшемся отцѣ, о раздѣлѣ съ братьями, о своихъ дѣлахъ. О — Я оставляю полкъ! вдругъ сказалъ Гордонъ послѣ довольно долгаго перерыва, какъ-то мелькомъ скользнувъ взглядомъ по мнѣ: онъ съ самаго прихода, я замѣтилъ, какъ бы избѣгалъ моихъ глазъ. — Да?… И какое мнѣ до этого дѣло! думалъ я. — Да! подтвердилъ онъ:- графъ Воронцовъ — они старые друзья съ моимъ покойнымъ отцомъ были, — намѣстникъ Кавказскій, беретъ меня въ адъютанты. Завтра приказъ выйдетъ… И я ѣду чрезъ два дня. Тамъ на весну готовится большая экспедиція… — Поздравляю: полковникомъ вернешься! сказалъ я на это, чтобы сказать что-нибудь… — Если лобъ не прошибетъ пуля! засмѣялся онъ неестественнымъ смѣхомъ и, поднявшись съ мѣста, заходилъ по комнатѣ, по старой своей привычкѣ, откинувъ полы сюртука и глубоко запустивъ руки въ карманы рейтузъ. — А — Вотъ оно сейчасъ начнется! кольнуло меня опять — Нѣтъ, сказалъ я громко, — и не прочту! Возьми ее назадъ!… Онъ стоялъ, руки въ карманахъ, низко опустивъ голову и задумавшись надъ этою книгой… — Нѣтъ, тихо и медленно проговорилъ онъ по долгомъ молчаніи, — я не возьму. А ты окажи мнѣ услугу, отошли ее… — Хорошо, проговорилъ я также тихо. Онъ прошелся еще раза два по комнатѣ, подошелъ ко мнѣ: — Ну. Прощай, Засѣкинъ. Если успѣю, забѣгу еще проститься… Дѣла предъ отъѣздомъ конца нѣтъ… А не буду, не взыщи! Онъ наклонился, какъ-то торопливо поцѣловалъ меня въ щеку и быстро пошелъ въ дверямъ. — Если ты, остановился онъ тамъ неожиданно, — если ты въ чемъ-нибудь… виноватъ предо мною, — голосъ его дрогнулъ, — суди тебя Богъ и твоя совѣсть. Я… я тебя прощаю, Засѣкинъ… И онъ исчезъ. Я тупо поглядѣлъ ему вслѣдъ. Слова его въ ту минуту не представляли для меня значенія. Я былъ только радъ тому, что онъ ушелъ, и что о |
||
|