"Две маски" - читать интересную книгу автора (Маркевич Болеслав Михайлович)



I

Служилъ я въ кавалергардахъ; ротмистромъ уже былъ, эскадрономъ командовалъ. И старшимъ офицеромъ былъ у меня пріятель мнѣ закадычный, по фамиліи Гордонъ, потомокъ стариннаго англійскаго рода, обрусѣвшаго еще со временъ Петра. Отецъ его, старый генералъ 1812 года, былъ богатый пензенскій помѣщикъ, а онъ со мною вмѣстѣ воспитывался въ лицейскомъ пансіонѣ, въ Царскомъ Селѣ; вмѣстѣ оттуда поступили мы въ полкъ, — словомъ, съ самаго дѣтства почти съ нимъ не разлучались. Былъ онъ малый очень красивый, и въ лицѣ его сохранился родовой англійскій, бѣлокурый и правильный типъ, да и въ характерѣ была у него та рѣшительность и. неожиданность рѣшенія, какія мы встрѣчаемъ въ англійской расѣ, и чего у насъ, почитай, вовсе нѣту. У женщинъ имѣлъ онъ успѣхъ необыкновенный, и въ тотъ моментъ, когда начинается моя исторія, былъ уже второй годъ въ связи съ одною изъ прелестнѣйшихъ тогда женщинъ въ Петербургѣ… Называть вамъ ее по фамиліи я не стану, потому она до сихъ поръ жива и очень извѣстна, а буду звать ее по имени: Натальей Андреевной… Объ отношеніяхъ ея въ Гордону никто въ мірѣ, кромѣ меня, не зналъ, и то только потому, что обстоятельства необходимо требовали участія третьяго, вполнѣ преданнаго имъ, лица. Супругъ Натальи Андреевны очень ревновалъ ее въ ту пору, — и я, изъ дружбы, разыгрывалъ въ свѣтѣ роль влюбленнаго въ нее, отводя такимъ образомъ глаза мужа отъ настоящаго предмета жениной страсти… Но не въ этомъ рѣчь…

Происходило все это въ 1844 году. Весною Наталья Андреевна съ мужемъ уѣхала на воды въ Германію, въ надеждѣ вернуться зимой въ Петербургъ. Не тутъ-то было. Входитъ ко мнѣ однажды, въ началѣ зимняго сезона, Гордонъ — жили мы съ нимъ въ одномъ зданіи, въ казармахъ, — и даетъ мнѣ прочесть письмо отъ нея, отчаянное письмо, на двѣнадцати страницахъ, исписанныхъ по-женски вдоль и поперекъ, сущность котораго состояла въ томъ, что мужъ, вмѣсто Петербурга, везетъ ее на зиму въ Римъ, что она съ ума сходитъ отъ одной этой мысли, и что поэтому — или онъ, Гордонъ, долженъ все бросить и тотчасъ же ѣхать также въ Римъ, или она, если онъ только на это согласенъ будетъ, кинетъ мужа и прискачетъ въ Петербургъ, "быть его служанкою, рабою, все, что онъ захочеть изъ нея сдѣлать", — словомъ, одно изъ тѣхъ страстно-нелѣпыхъ и прелестныхъ въ нелѣпости своей писемъ, какія въ состояніи писать лишь одна безъ памяти любящая, и притомъ любящая въ первый разъ, женщина… Я прочелъ.

— Что же дѣлать теперь? говорю.

— Это безумство! отвѣчалъ Гордонъ, расхаживая по комнатѣ и пожимая плечами:- въ отставку меня великій князь — Михаилъ Павловичъ покойный тогда гвардіей командовалъ, — не за что не выпуститъ, а за границу и подавно; кинуть же ей мужа и ѣхать сюда — это значитъ губить себя на вѣкъ, и я былъ бы мерзавецъ, еслибы допустилъ ее сдѣлать такое… безумство, повторилъ онъ. — Я поэтому отправилъ къ ней сейчасъ письмо: умоляю ее всѣмъ ей дорогимъ… имѣть терпѣніе и не прекословить мужу… а я, съ своей стороны, пишу, буду стараться въ концѣ зимы устроить себѣ какъ-нибудь поѣздку за границу, и тогда, разумѣется, я прямо въ Римъ…

— Да какъ же ты думаешь устроить это? спрашиваю его опять.

— Да никакъ не думаю, обернулся онъ быстро на меня;- но вѣдь, согласись ты, то, что она предлагаетъ, невозможно, безумно… Ты согласенъ, что это невозможно? съ какими-то тревожными глазами, вижу, требуетъ онъ отъ меня отвѣта.

— Конечно, такъ! не могъ я не согласиться.

У него лицо повеселѣло.

— То-то, говоритъ, — а потому у меня одна надежда — время! Она успокоится, привыкнетъ къ разлукѣ…

И ни вздоха. Словно онъ даже радъ былъ этой мысли, что она привыкнетъ…

— Э, э, думаю себѣ,- вода, видно, на убыль пошла!

И стало мнѣ ужасно досадно за эту бѣдную женщину: томится она теперь, милая, и слезы льетъ украдкой отъ мужа по этомъ молодцѣ, а онъ въ то же время…

Однако я и его зналъ, — онъ цѣлый годъ добивался ея, и затѣмъ, еще такъ недавно, такъ горячо любилъ, такъ тосковалъ, когда она уѣзжала весною… Странно!.. Притомъ это былъ не вѣтреный, не легкій человѣкъ, — чувствовалъ онъ глубоко и сильно, — и если теперь у него, видимо, начиналось охлажденіе къ ней, то необходимо, думалъ я, существуетъ на это какая-нибудь особенная причина… Но какая? Письмо, только-что мною прочитанное, свидѣтельствовало лучше всего, что повода въ этому никакъ нельзя было искать со стороны Натальи Андреевны…

Мысль одна какъ молнія блеснула у меня въ головѣ.

— Мирра! проговорилъ я себѣ.

А Muppa вотъ что значило:

Мѣсяца три предъ этимъ, только-что мы изъ лагеря вернулись, пріѣхала изъ-за границы поселиться въ Петербургѣ одна двоюродная сестра моя, Маргарита Павловна Оссовицкая. Была она меня старше лѣтъ на пятнадцать, вышла замужъ рано и жила съ тѣхъ поръ то въ провинціи, то въМосквѣ. Я, признаюсь, едва помнилъ о ея существованіи, когда въодинъ прекрасный Божій день получилъ отъ нея записку, въкоторой она, "въ качествѣ ближайшей родственницы", извѣщала меня о своемъ пріѣздѣ и полушутливо, полунастоятельно вытребывала меня въ себѣ немедленно. "Провинціальная кузина", да къ тому же не молодая, — въ этомъ, вы понимаете, не могло быть ничего заманчиваго для "блестящаго кавалергарда", какимъ я почиталъ себя, да и какимъ — теперь, подъ старость, можно въ этомъ признаться, я и дѣйствительно былъ въ ту пору. Я кинулъ, поморщившись, записку ея на столъ, — но въ то же время припомнилось мнѣ, какъ однажды, въ раннемъ моемъ дѣтствѣ, эта самая Маргарита Павловна ублажала покойнаго отца моего, собиравшагося меня высѣчь за какую-то крупную шалость. "Такъ вотъ за это тотчасъ же и пойду къ ней!" рѣшилъ я великодушно, надѣлъ каску и отправился. Жила она на Сергіевской, въ двухъ шагахъ… Велѣлъ о себѣ доложить. Выбѣгаетъ во мнѣ на встрѣчу еще свѣжая, круглая, съ веселыми глазами и веселыми ямочками на румяныхъ и крѣпкихъ какъ яблоко щекахъ, сорокалѣтняя барыня, безъ чепца и въ какомъ-то распашномъ капотѣ и прямо кидается цѣловать меня. Само добродушіе — и самъ Саратовъ!

И вотъ-съ у этого самаго Саратова была дочь — Мирра…

Вы всѣ, воскликнулъ на этомъ мѣстѣ Дмитрій Иванычъ, — вѣрующіе въ одни "физіологическіе законы организмовъ", объясните мнѣ; пожалуста, какими чудесами у такихъ матерей, какъ Маргарита Павловна, могутъ рождаться такія созданія, какова была Мирра? Ни единой, ни внѣшней, ни внутренней, черты сходства не существовало между ними. У круглолицей, черноглазой и курносой кубышки, хохотуньи и сплетницы, дочь была стройная, блѣдноокая и словно вся ушедшая въ себя дѣвушка, полная неизъяснимой и какой-то таинственной прелести. Кто видѣлъ ее хотъ однажды, тотъ не могъ уже забыть выраженія ея загадочныхъ, будто туманомъ подернутыхъ, глазъ, неожиданно поднимавшихся на тебя въ иныя минуты съ какою-то дѣвственно вызывающею смѣлостью и упорно затѣмъ глядѣвшихъ до тѣхъ поръ, покаты самъ невольно не опускалъ своихъ вѣкъ… Этотъ взглядъ ея, да ея необыкновенные орѣховаго цвѣта волосы, тяжесть которыхъ словно придавливала книзу ея маленькую голову, — ихъ нельзя было забыть, повторяю.

— А вѣдь, ей-же-ей, моя дочь! хохотала Маргарита Павловна, сама указывая на это несходство дочери съ ней, — она съ первой же минуты начала со мною обращаться какъ съ ближайшимъ родственникомъ, выбалтывая все, что у нея было на душѣ:- отъ меня и отъ Петра Петровича покойнаго, и другихъ дѣтей никого у насъ и не было съ тѣхъ поръ. А онъ, помнишь, мущина былъ, что говорятъ у насъ мужики, ражій, здоровенный, глаза на выкатѣ у него были. И на него ни капельки не похожа Мирра, тонкая вся, будто точеная, distinguée, — и характеромъ-то вся чудная какая-то!…

Чудна она была съ дѣтства, разсказывала мнѣ словоохотливая кузина, — упорная и вдумчивая не по лѣтамъ; и смѣялась-то она, и плакала не подѣтски, не такъ какъ смѣются и плачутъ дѣти — въ перерывъ, то солнце, то дождь. Забьется иной разъ въ темный уголъ, — весь домъ бывало переполошитъ, насилу отыщешь, и не смѣй ее оттуда тронуть, — сидитъ вся съежившись, и не то плачетъ, а слезы какъ изъ кувшина льются, безъ стона, безъ вздоха… Перепугаешься, бывало, ужасъ! — Что съ тобою, цыпочка, о чемъ? Ни слова не отвѣчаетъ. И такъ, и сякъ выспрашиваешь, утѣшаешь… Оставь, говоритъ, мама, мнѣ сладко плавать! Поди ты съ ней! А въ другой разъ какъ примется шалить, весь домъ вверхъ дномъ поставитъ, — что твой кадетъ! Жалостлива была очень, — къ нищенкамъ и по сю пору страсть у нея, готова по часамъ сидѣть съ ними и о божественномъ толковать. Сны необыкновенные какіе-то ей снились: ангелы крылатые, старики въ золотыхъ шапкахъ, и все это они съ ней разговоры вели… Иной разъ, повѣришь, какъ начнетъ она эти сны свои и разговоры съ ангелами передавать, со мною чуть не дурно дѣлается… Не жилецъ она на землѣ! говорю себѣ… А то еще къ пятнадцати годамъ стали съ ней припадки лунатизма дѣлаться, ясновидѣніе какое-то явилось. Смерть отца предсказала она мнѣ за мѣсяцъ времени, и сама чуть не померла отъ ужаса тогда: ей вдругъ привидѣлся гробъ, а въ немъ Петръ Петровичъ… и будто кто-то говоритъ ей въ ухо: февраля 10-го… А онъ въ то время, здоровехонькій, на выборахъ былъ въ Симбирскѣ… Вернулся въ Москву, заболѣлъ, и, день въ день, какъ говорила она, такъ и жизнь кончилъ… Ну, а теперь, слава Богу, — заканчивала обыкновенно Маргарита Павловна, — съ тѣхъ поръ, какъ полѣчилась она за границей, все это какъ будто совсѣмъ прошло: чудная она хоть и осталась, только ужь припадковъ, знаешь, нѣтъ прежнихъ. Швальбахъ ей очень помогъ… Тутъ Маргарита Павловна наклонилась въ моему уху и шептала мнѣ, многозначительно прижмуривая правый глазъ:- а, Богъ дастъ, замужъ выйдетъ, и совсѣмъ какъ всѣ будетъ!…

Выдать замужъ Мирру — спала и видѣла ея мать; для этого и въ Петербургъ пріѣхала жить. "Выбору больше, говорила она, — пусть себѣ по сердцу найдетъ, а мнѣ ничего другаго и не нужно: состоянія хватитъ у нея и на двоихъ, и одного только молю Бога, чтобы хорошій человѣкъ былъ. А пока пусть повеселится"…

Но Мирра была не даромъ чудная. Повезли ее на балъ въ grand monde, въ первый разъ; она была сразу замѣчена, окружена и вернулась домой въ восторгѣ. Маргарита Павловна плакала въ сердечномъ упоеніи отъ успѣховъ дочери… Вдругъ, на другой же день, дочь объявляетъ ей, что она другой разъ на балъ ни за что, ни за что не поѣдетъ. — Что такое, почему? — Не могу, говоритъ. — Да ты объясни, отчего? — Тамъ всѣ, отвѣчаетъ, — другъ друга ненавидятъ, тамъ тьма… На томъ и стала. Мать чуть не плакала, но привыкла никогда ей не противорѣчить, — и со свѣтомъ такъ онѣ и покончили. Въ италіянскую оперу стали ѣздить, но страстный голосъ Віардо такъ раздражительно дѣйствовалъ на Мирру, что она возвращалась изъ театра больная и всю ночь затѣмъ спать не могла; пришлось отказаться и отъ этого… Оставался французскій театръ, тогда во всемъ своемъ блескѣ, съ Bressant, Louise Mayer, мужемъ и женой Allan, — и Мирра страстно наслаждалась ихъ игрою. Но тутъ произошло слѣдующее: давали въ ту пору одну неистовѣйшую мелодрамму, Mademoiselle de Lafaille, въ которой между прочими ужасами героиню піесы погребаютъ заживо. Влюбленный въ нее герой проникаетъ въ склепъ, скидываетъ крышку гроба, взваливаетъ себѣ трупъ любезной на плечи и уноситъ ее куда-то, гдѣ она, разумѣется, приходитъ въ себя и выходитъ за него замужъ. Брессанъ былъ необыкновенно хорошъ въ этой роли… Только когда увидѣла его Мирра выбѣгающаго изъ темной глубины театра съ недвижною, блѣдною какъ сама смерть, Louise Mayer на плечѣ, услышала крикъ его: "morte ou vivante, tu seras à-moi!" — съ ней сдѣлался нервный припадокъ, и мать увезла ее безъ чувствъ изъ театра. Это былъ послѣдній актъ выѣздовъ Мирры. — Ты видишь, мама, какая я негодная, объявила она, — будемъ дома сидѣть!…

И какъ хорошо было у нихъ дома, на Сергіевской, въ большомъ деревянномъ домѣ, въ которомъ устроились они: на всемъ просторѣ деревенскихъ привычекъ! Свѣтло, уютно, широко, по поламъ бѣгутъ ковровыя дорожки, розаны на окнахъ и клѣтки съ канарейками, старинная штофная мебель чинно разставлена у стѣнъ… Придешь, бывало, вечеромъ:- въ обширной столовой за огромнымъ самоваромъ сидитъ желтозубая и полинялая Нѣмка Röschen, экономка Маргариты Павловны, а сама она, бочкомъ въ столу, быстро вяжетъ на длинныхъ спицахъ какой-то нескончаемый шарфъ, и въ то же время читаетъ черезъ плечо вслухъ французскій романъ, выпуская изъ него "негодящія страницы", какъ выражалась она. Мирра, на другомъ концѣ, опершись обоими локтями на столъ и уткнувъ въ ладони свою милую головку, — это была ея любимая поза, — слушаетъ безмолвно и недвижно… "Садитесь и молчите!" говоритъ она входящему, не подымая глазъ, — и ты садишься и слушаешь, — а хозяйка продолжаетъ читать, пока Röschen не зашипитъ вдругъ обиженнымъ и хриплымъ голосомъ: "ви верно желайтъ, штобъ шай совземъ простудился?" Мирра улыбнется, Маргарита Павловна, не дочитавъ страницы, поспѣшно захлопнетъ книгу и, словно вырвавшись на волю, затрещитъ звончѣе всѣхъ своихъ канареекъ о всякихъ городскихъ и придворныхъ новостяхъ, ближайшимъ источникомъ которыхъ служила ей одна старая фрейлина изъ Таврическаго дворца, сверстница и пріятельница ея. Заѣдутъ двѣ, три дамы, кое-кто изъ товарищей-кавалергардовъ, которыхъ я познакомилъ съ Оссовицкими, — всѣхъ чаще Гордонъ, — и такъ же часто, какъ я, то-есть почти каждый день, молодой и молчаливый малый, звали его Скобельцынымъ, сосѣдъ ихъ по Симбирску, проводившій также зиму въ Петербургѣ и "съ самаго дѣтства влюбленный безнадежно въ Мирру", шепнула мнѣ однажды замѣтно покровительствовавшая ему Маргарита Павловна; Мирра за то съ нимъ почти никогда не говорила… Соберется такимъ образомъ человѣкъ восемь, девять, весело зазвучатъ молодые голоса, Мирра оживится, заалѣетъ… Гордонъ сядетъ къ фортепіано… Онъ былъ изъ тѣхъ прирожденныхъ, не умѣющихъ ноты прочесть, музыкантовъ, какихъ такъ много на Руси, игралъ со слуха и съ перваго раза все, что ни услышитъ, и имѣлъ при этомъ какой-то необыкновенно мягкій, убаюкивавшій туше. Заиграется онъ, бывало, а Мирра вдругъ, оборвавъ на половинѣ разговоръ съ тѣмъ или другимъ, быстро подойдетъ къ инструменту, обопретъ голову на руки и слушаетъ, уставившись на игравшаго своимъ вдумчивымъ и неотступнымъ взглядомъ. Что говорилъ онъ въ тѣ минуты, о чемъ думала она,

   То было-ль хладное презрѣнье    Души готовой отцвѣсти,   . . . . . . . . . . . . . .    Землѣ беззвучное прости —    Иль тайный отблескъ жизни прежней?

Не знаю, но и теперь, какъ живые, свѣтятся предо мною эти странные, фатидическіе глаза…

Вся эта, какъ выражаются теперь, "обстановка", эта "деревня посередь самого Петербурга", какъ говорилъ я себѣ тогда, нравилась мнѣ сначала лишь какъ контрастъ тому водовороту придворной и свѣтской жизни, въ который погруженъ я былъ до тѣхъ поръ по самое горло. Слушая невинное сплетничанье и полные безконечной любви разсказы румяной "кузины" о дочери, покоясь взглядомъ на чистомъ, строгомъ обликѣ Мирры, я отдыхалъ отъ всѣхъ тѣхъ честолюбивыхъ и тщеславныхъ помышленій и разсчетовъ, которыми полна была моя голова, какъ полны были ими тогда, гораздо еще болѣе чѣмъ нынѣ, головы молодыхъ людей моего положенія. Инымъ, уже чуждымъ мнѣ, еще милымъ по старой памяти, но уже пережитыхъ мною и смѣшнымъ, казалось мнѣ тогда, вѣяло въ этомъ деревянномъ домѣ съ его канарейками и ковровыми дорожками… Мы всѣ въ ту пору нѣсколько печоринствовали, и Лермонтовъ, скажу мимоходомъ, былъ прежде всего представитель тогдашняго поколѣнія гвардейской молодежи… Но разочарованность, или, вѣрнѣй, безочарованность моя — мнѣ шелъ двадцать восьмой годъ, а "историческаго", то-есть "преходящаго" чувства, какъ обозначалъ любовь покойный Константинъ Аксаковъ, я еще не испытывалъ, — начала мало-по-малу уступать чему-то другому, что я на первыхъ порахъ самъ разобрать въ себѣ не могъ… Прежде всего стало мнѣ вдругъ досадно на Мирру за то, что она меня неизмѣнно называла "дядей". — "Потому что ея кубышкѣ-матери вздумалось представить меня ей въ этомъ званіи, разсуждалъ я, такъ вѣдь это же не резонъ! И родства въ сущности между ею и мною нѣтъ никакого, и еслибы вздумалось мнѣ сдѣлать глупость, я бы могъ…" И, наткнувшись разъ на такую мысль, эта глупость съ каждымъ днемъ уже все чаще лѣзла мнѣ въ голову, — и съ каждымъ днемъ все больнѣе становилось для меня сознаніе, что это была, дѣйствительно, глупость! Для Мирры я рѣшительно былъ ничѣмъ инымъ какъ дядей, я и чувствовалъ, что былъ имъ для нея безповоротно! А самого меня влекла въ ней какая-то неодолимая сила. Я… Но распространяться о моихъ чувствахъ считаю безполезнымъ; скажу коротко, что поступилъ я вторымъ нумеромъ, послѣ господина Скобельцына, въ число безнадежныхъ обожателей Мирры. И, какъ всѣ безнадежные, упорствовалъ, не отступалъ, и, упрятывая, насколько хватало силъ, несчастную страсть мою "въ глубь сердца", сидѣлъ чуть не съ утра на Сергіевской, растравляя все сильнѣй мою рану и находя въ этомъ какую-то ѣдкую сладость…

И вотъ въ это самое время произошелъ у насъ разговоръ съ Гордономъ по поводу письма Натальи Андреевны… Я понялъ все: онъ радъ былъ, что мужъ увозитъ ее въ Римъ, что она не будетъ сюда, что онъ свободенъ… Онъ любилъ Мирру!…

За нѣсколько дней предъ этимъ мы возвращались съ нимъ ночью пѣшкомъ отъ Оссовицкихъ. Шли и молчали…

— А знаешь, вдругъ заговорилъ онъ, — что эта твоя племянница…

— Какая племянница! перебилъ я его досадливо: терпѣть я не могъ эти родственныя клички.

Онъ засмѣялся.

— Ну, какъ не племянница!.. Да все равно, — Мирра Петровна…

— Что Мирра Петровна?

Онъ примолкъ опять, какъ бы собираясь съ мыслями…

— Она, словно самому себѣ проговорилъ онъ затѣмъ, — она какая-то неуловимая и неосязаемая… какъ сонъ… А кого увлечетъ она, увлечетъ до смерти!…

Я именно то же самое думалъ въ ту минуту. Но мнѣ стало досадно, что это думаетъ и говоритъ о ней другой.

— Она просто дѣвушка съ плохимъ здоровьемъ, сказалъ я громко, — нервна, и притомъ балована съ дѣтства…

— Нѣтъ, закачалъ головою Гордонъ, — она не отъ міра сего!… Читалъ ты Серафиту Бальзака?

— Нѣтъ, не читалъ…

— Ну, вотъ тамъ… Я тебѣ пришлю книгу, она у меня есть! заключилъ онъ, какъ-то обрывая вдругъ, и мы разошлись по своимъ квартирамъ.

И я тогда, въ ту же минуту, не догадался! Но я былъ такъ увѣренъ въ любви его къ той… И онъ не догадался, какъ видно: онъ бы такъ прямо не выдалъ себя мнѣ въ противномъ случаѣ! говорилъ я себѣ съ надрывающею тоской…

Я вспомнилъ еще:

Съ мѣсяцъ тому назадъ, Гордонъ просилъ меня велѣть вставить разбитое имъ какъ-то стекло на миніатюрномъ портретѣ Натальи Андреевны, который онъ носилъ съ первыхъ дней ихъ связи на груди, въ золотомъ медальонѣ, привѣшенномъ къ цѣпочкѣ креста. Надо было поручить это какому-нибудь темному ювелиру, который никакъ не могъ бы знать, кто изображенъ на портретѣ. Порученіе это я исполнилъ въ тотъ же день, но Гордона дома не было, когда я привезъ медальонъ обратно; я положилъ его въ себѣ въ столъ и забылъ о немъ. И вотъ уже цѣлый мѣсяцъ лежитъ онъ у меня въ столѣ, а онъ о немъ и не спрашиваетъ…

— Леонидъ, сказалъ я, выдвигая ящикъ, — а стекло давно вставлено.

Онъ остановился посреди комнаты и уставился на меня, какъ бы не понимая, о чемъ я говорю.

— Ахъ, да! воскликнулъ онъ наконецъ и слегка покраснѣлъ, — взялъ медальонъ и, не кинувъ даже взгляда на него, поспѣшно сунулъ его въ карманъ рейтузъ.

— Бѣдная Наталья Андреевна, сказалъ я нарочно, — а какъ она тебя любитъ!

Онъ — ни слова! Прошелся еще раза два по комнатѣ, толкнулся въ двери и ушелъ въ себѣ.

Сомнѣнья для меня не оставалось. Точно ножомъ рѣзало меня по сердцу…

А Мирра, — Мирра что же? допрашивалъ я себя.

Тысячи мелочей, пропущенныхъ мною доселѣ безъ вниманія, воскресали въ моей памяти.

Во-первыхъ, ея туманные глаза, какъ будто потемнѣли за послѣднее время, — да, синѣе, глубже стали, — я это замѣтилъ недавно и пораженъ былъ этимъ, помню; въ ихъ зрачкахъ теперь переливались какія-то горячія струйки, что-то разумѣющее и счастливое будто сказывалось въ нихъ иной разъ… И улыбка стала иная, — не та, прежняя ея, словно отрѣшенная отъ всякой внутренней радости улыбка, которую тотъ же Гордонъ опредѣлилъ ей однажды, шутя, стариннымъ французскимъ выраженіемъ: rien ne m'est plue, plue ne m'est rien! "He скажу никому, что у меня на душѣ", казалось, говорила эта теперь чуть не лукавая улыбка. И съ этимъ словно воскресшимъ въ жизни взглядомъ, съ этими по-нову улыбавшимися устами, она уже глядѣла на Гордона, не подходила, какъ прежде, слушать его игру, опираясь обоими локтями на доску фортепіано и неотступно воззрясь ему въ лицо, когда онъ садился за инструментъ. Она теперь уходила подальше отъ него, въ темный уголъ залы, и, закрывъ глаза своею блѣдною рукой или уткнувшись въ кипсекъ, слушала его, недвижная какъ мраморъ… И рѣже она теперь говорила съ Гордономъ, но, когда это случалось, что-то неуловимое, смятенное и разнѣженное звучало въ ея голосѣ, что-то, что сама она словно старалась — и не могла — побороть…

Нѣтъ, и съ этой стороны у меня не могло оставаться сомнѣній!..