Двѣ маски Святочный разсказъ [1] (Памяти Дм. Ив. Нарышкина)

Я плылъ по Волгѣ вверхъ на Самолетскомъ пароходѣ. Погода стояла великолѣпная; пассажировъ было мало; поваръ — какой-то доморощенный Каремъ, какихъ создавали Гоголевскіе Пѣтухи крѣпостныхъ временъ, — кормилъ отлично… Препріятное было путешествіе.

Остановились мы однажды у одной изъ пристаней, на которыхъ пароходы Самолета запасаются дровами. Пока ихъ носили, я, во спасеніе отъ неизбѣжныхъ при этомъ грохота и толкотни, ушелъ наверхъ къ капитану, на рубку (точно-ли это впрочемъ называется рубкою, я, право, не знаю, извините, читатель).

Тамъ уже сидѣлъ на скамейкѣ единственный товарищъ мой по первому классу, съ которымъ мы второй день поѣдали камскія стерляди и заѣдали ихъ астраханскими арбузами, съ самымъ трогательнымъ единомысліемъ. Между имъ и мною, — удивительно, какъ эти путешествія на рѣчныхъ пароходахъ, да еще когда поваръ хорошъ и провизія свѣжа, располагаютъ къ благодушію! — успѣли уже установиться самыя дружескія, чуть не нѣжныя отношенія.

Онъ служилъ членомъ суда въ одной изъ низовыхъ губерній, былъ нѣсколько плѣшивъ и тученъ, улыбался очень пріятною, мягкою улыбкой и ѣхалъ за женой въ Москву, куда она отправилась на консультацію въ доктору Захарьину. Жену эту онъ увезъ три года тому назадъ, хотя ему въ то время было уже за сорокъ лѣтъ, а ей двадцать. Любили они другъ друга страстно. Дѣтей у нихъ не было, и вслѣдствіе этого-то обстоятельства онъ и отправилъ ее въ Москву на консультацію… Фамиліи его я и понынѣ не знаю, а звали его Флегонтомъ Ивановичемъ.

Сидѣлъ онъ тамъ, наверху, на рубкѣ, и, прищурившись, глядѣлъ на противоположный берегъ Волги, надъ самымъ обрывомъ котораго индѣ зеленѣли уже рѣдкія кущи стараго, запущеннаго сада, и уныло выглядывали изъ-за нихъ заволоченныя досками окна еще очень красивой въ своемъ запустѣніи помѣщичьей усадьбы.

Много, очень много въ эти два дня пробѣжало мимо насъ по обоимъ берегамъ Волги-матушки такихъ опустѣлыхъ покинутыхъ усадьбъ съ ихъ забитыми и покинутыми окнами, растасканными крышами и уже успѣвшими почернѣть пеньками фруктовыхъ садовъ, вырубленныхъ варварскими руками…

— Еще одна! кивнулъ я, подходя, моему спутнику.

— Да-съ, проговорилъ онъ сквозь зубы, не перемѣняя положенія;- и кому отъ этого лучше стало?.. И, какъ бы испугавшись такого вырвавшагося у него нелиберальнаго восклицанія:- Дрова рубишь, щепки летятъ — понятно! промолвилъ онъ, словно извиняясь за что-то,

Я, въ свою очередь, поспѣшилъ либерально улыбнуться.

— А этой мнѣ въ особенности жаль! сказалъ Флегонтъ Иванычъ съ какимъ-то особеннымъ удареніемъ.

— Знакомая вамъ?

Онъ ерзнулъ всѣмъ тѣломъ, оборачиваясь отъ усадьбы во мнѣ лицомъ, вытащилъ изъ пальто платокъ, которымъ принялся протирать стекла своего pincenez, и глядя на меня тѣмъ многозначительнымъ и мрачнымъ взглядомъ, какимъ — замѣтили вы, читатель? — глядятъ всѣ близорукіе люди при этомъ занятіи:

— Близко-съ! отвѣчалъ онъ и даже вздохнулъ.

Я такъ и почуялъ впереди исторійку…

— Я-съ тутъ пять лѣтъ судебнымъ слѣдователемъ прослужилъ, заговорилъ Флегонтъ Иванычъ, кивая на уѣздный городъ, предъ которымъ мы стояли, а тамъ, ткнулъ онъ большимъ пальцемъ себѣ за спину, — тамъ, почитай, все свободное отъ службы время проводилъ за эти пять лѣтъ… И пріятно проводилъ-съ! вздохнулъ онъ опять.

— Чья она? спросилъ я.

— А теперича она, отвѣчалъ онъ, теперича принадлежитъ она графу Бобрищеву-Пущину, если не продалъ… Только я про то время говорю, когда владѣлъ ею дядя этого самаго графа, Дмитрій Иванычъ Горбатовъ-Засѣкинъ.

— Старое имя!

— Съ нимъ и кончилось! въ третій разъ вздохнулъ Флегонтъ Иванычъ:- ну, и, — не совсѣмъ смѣло добавилъ онъ, — ну, и баринъ былъ!.. Да главное, человѣкъ-то хорошій!.. Образованный, артистъ… Ходитъ себѣ, бывало, по кабинету, руки за спину закинетъ, и стихи себѣ подъ носъ бормочетъ. Страсть къ нимъ имѣлъ, что наизусть зналъ!.. Время его воспитанія такое ужь было; нынче, конечно, вѣкъ серіозный, это можетъ-быть нѣсколько и…

Онъ не договорилъ и глянулъ мнѣ въ лицо:

— А не дурное, по правдѣ сказать, было это времячко, ей-Богу недурное-съ! вдругъ воскликнулъ онъ, и тутъ же подозрительно оглянулся…

Я не отвѣтилъ. Онъ продолжалъ:

— Музыку любилъ… Органъ у него превосходнѣйшій былъ, и гдѣ-то онъ теперь, этотъ органъ? Баха все исполнялъ на немъ… Вы музыкантъ?

— Не совсѣмъ, а про Баха слыхалъ…

— Ну, такъ онъ это все исполнялъ Баха. Единственно духовною музыкой занимался…

Флегонтъ Иванычъ робко улыбнулся, какъ бы опять за что-то извинялся.

— Слабость имѣлъ онъ одну…

— Пилъ? сказалъ я, разумѣя слабость, какъ разумѣетъ ее всякій на родныхъ пажитяхъ вскормленный Россіянинъ…

— Что вы, помилуйте! громко уже засмѣялся мой спутникъ, — человѣкъ такого воспитанія!.. Нѣтъ-съ, я говорю слабость, потому что все-таки… Онъ-съ спиритъ былъ!..

— А! протянулъ я.

— Такъ точно! И даже больше-съ, суевѣренъ былъ и…

Флегонтъ Иванычъ заерзалъ на своей скамейкѣ, вздѣлъ pincenez на носъ, и съ какимъ-то вдругъ рѣшительнымъ выраженіемъ, — словно сказалъ себѣ: а была не была!

— Конечно, послѣ того, что съ нимъ было… качнулъ онъ головою снизу вверхъ.

— А что съ нимъ было? тотчасъ же полюбопытствовалъ я, присосѣживаясь въ нему на скамейку.

Флегонтъ Ивановичъ откашлянулся.

— Можетъ, изволите помнить-съ, сказалъ онъ, — у Пушкина есть одна вещь:

и такъ далѣе… Такъ вотъ это самое и съ нимъ было. И хотя, конечно, въ нашъ вѣкъ положительной науки это, такъ-сказать, представляется анахронизмомъ, — бѣдный Флегонтъ Иванычъ, видимо, ужасно боялся отстать отъ вѣка, — однакоже, дѣйствительно, и понынѣ еще многое остается темно и даже, можно сказать, есть случаи, которые вы никакимъ индуктивнымъ методомъ… Такъ вотъ-съ именно съ нимъ былъ такой случай, — перебилъ себя мой спутникъ, видимо чувствуя, что запутывается въ неисходной фразѣ,- и самая даже его смерть представляетъ собою такое странное явленіе…

— Вы тутъ были? воскликнулъ я, уже серьезно заинтересованный.

— Нѣтъ-съ, я тогда уже былъ переведенъ въ Саратовъ. А только мнѣ извѣстно… Впрочемъ, если не скучно вамъ будетъ, я это вамъ все сначала передамъ-съ…

— Сдѣлайте милость!

Пароходъ тѣмъ временемъ свистя отчаливалъ отъ пристани.

Флегонтъ Иванычъ закурилъ сигару — сигары были у него прескверныя, — и, пыхтя ею съ видимымъ наслажденіемъ, заговорилъ:

— Познакомился я съ Дмитріемъ Иванычемъ случайно. Тутъ у насъ по Волгѣ, изволите знать, искони бѣ существуетъ фабрикація фальшивыхъ ассигнацій и монеты. Гнѣзды цѣлыя поколѣніями этимъ живутъ, и судебному слѣдователю здѣсь, почитай, однимъ этимъ родомъ дѣлъ и приходится заниматься. И бѣдовыя эти дѣла, скажу вамъ!… Только вотъ-съ, по случаю именно такого дѣла, пришлось мнѣ быть у него въ Сосенкахъ, — три молодца тутъ у меня попались. Мошенники, то-есть, жесточайшіе; такъ онъ у тебя изъ рукъ и выскальзываетъ, и водитъ, и путаетъ, и находчивъ, бестія, — не остережешься съ нимъ, бѣда!… Промаялся я эдакъ съ ними отъ ранняго утра и до вечерень. Ни пимши, ни ѣмши, языкъ пересохъ, повѣрите, такъ что едва двигаю, А дѣло въ сентябрѣ, дождь съ утра ливмя льетъ, выйти изъ избы нельзя. А изба-то душная, тѣсная, — притомъ обыскъ, знаете, бабы ревутъ, дѣти пищатъ, — голова то-есть просто ходуномъ ходитъ, до обморока… Только въ самому тому времени, какъ мнѣ кончать, гляжу — къ избѣ коляска какая-то подъѣхала. Входитъ человѣкъ: баринъ, говоритъ, проситъ вашу милость, не угодно ли въ нимъ въ усадьбу будетъ откушать?

— А кто баринъ? спрашиваю.

— Дмитрій Иванычъ Горбатовъ-Засѣкинъ.

— Не имѣю чести знать, а только скажи, что очень благодаренъ — и буду, потому ѣсть хочется смерть!

— Приказано, говоритъ, васъ ожидать здѣсь, коляска прислана…

Вотъ-съ я и поѣхалъ, — и думаю себѣ: кто этотъ благодѣтель такой? Потому хотя я и насупротивъ его въ городѣ жилъ, а про него не слыхивалъ никогда. Дѣло въ томъ, что онъ только въ томъ году пріѣхалъ въ эту свою усадьбу на лѣто, а до того по лѣтамъ все за границей жилъ, а главное его имѣніе не здѣсь, а въ Полтавской губерніи состояло…

Пріѣзжаю я такимъ образомъ къ нему. Вхожу… И вы можете себѣ легко представить, какое пріятнѣйшее, можно сказать, чувство я испыталъ послѣ той избы, вони, духоты и крика. Свѣтло, лампы горятъ во всѣхъ комнатахъ, благоуханіе, — человѣкъ, видимо, богатый и со вкусомъ: картины, цвѣты горками стоятъ… то-есть, знаете, какъ по духовному: мытарства всѣ пройдя, въ Царство Небесное попалъ!… Прохожу нѣсколько комнатъ. Кабинетъ въ два свѣта, полки съ книгами кругомъ, инструменты на столахъ, глобусы, карты разложены… И съ кресла самъ хозяинъ встаетъ, — невысокій ростомъ, только что-то такое тонкое во всей фигурѣ, черты прямыя, — вѣдь это у насъ въ русскихъ лицахъ рѣдкость, — ну, и все это такое въ немъ привѣтливое и красивое, самъ съ головы до ногъ въ черный бархатъ одѣтъ… А человѣкъ ужь не молодой, видно, за сорокъ давно, и на волосахъ боберъ, знаете, — одни глаза еще совсѣмъ молодо улыбаются…

Встаетъ.

— Вы, говоритъ съ перваго слова, — сильно проголодались?

— Признаюсь, отощалъ! отвѣчаю.

— И прекрасно, сейчасъ за столъ сядемъ! Здравствуйте! протягиваетъ онъ мнѣ черезъ столъ руку. И точно это мы съ нимъ ужь цѣлый вѣкъ знакомы.

Разсказываю я вамъ это первое мое съ нимъ знакомство, потому съ этого же перваго дня, дѣйствительно, онъ мнѣ такое чувство внушилъ, будто самый онъ мнѣ кровный, близкій человѣкъ былъ. Полюбилъ я его несказанно, признаюсь вамъ. Я, знаете, почитай сирота отъ первыхъ годовъ жизни, воспитывался у родственниковъ, у бѣдныхъ; состояньице у самого отъ отца осталось не Богъ знаетъ какое. Попалъ однако въ университетъ, вышелъ дѣйствительнымъ… Ну-съ, а затѣмъ куда же? Пріѣхалъ сюда и — такъ и погрязъ въ службѣ и тинѣ провинціальной… Не прошло двухъ лѣтъ, и я чувствовалъ ужь, что меня все начинаетъ засасывать это болото, какъ вдругъ посылаетъ мнѣ Промыселъ спасеніе… то-есть, такъ-таки спасеніе какъ есть, смѣю вамъ доложить, потому я — со всею искренностью скажу вамъ, — потому я отъ тоски запивать даже началъ, прямо говорю…

А Дмитрій Иванычъ мой — съ такими людьми я и въ Москвѣ, когда въ университетѣ былъ, не имѣлъ случаевъ встрѣчаться, — человѣкъ тонко воспитанный, изящный, какъ говорилось во время оно, весь, знаете это, какъ бы пропитанный Европою… И такой человѣкъ съ перваго разу меня, совсѣмъ невѣдомаго ему, темнаго провинціала, можно сказать, какъ совсѣмъ себѣ равнаго, какъ стараго пріятеля принимаетъ, — послѣ уже только я узналъ, что слышалъ онъ про меня, что я взятокъ не беру, и съ секретаремъ уголовной палаты по этому случаю очень непріятное одно столкновеніе имѣлъ, такъ даже, что изъ-за этого я чуть изъ службы не вылетѣлъ;- очень мнѣ это тогда лестно показалось, и, знаете, подняло это меня сразу въ собственныхъ моихъ глазахъ…

Долго вамъ разсказывать не стану, а только совсѣмъ у меня иная жизнь пошла съ тѣхъ поръ, очеловѣчился опять и, какъ имѣлъ я честь вамъ докладывать, какъ только урвется у меня, бывало, отъ службы часъ свободный, я сейчасъ въ Сосенки (усадьба эта бывшая его такъ называется). Было это въ скорости послѣ освобожденія крестьянъ; тутъ, вы знаете, уставныя грамоты, надѣлы крестьянамъ пошли, все это новое колесо заходило… Дмитрій Иванычъ въ мировые посредники поступилъ, — три года прослужилъ, — тогда лучшіе люди шли въ эту должность… Вспомню это время — сердце щемитъ иной разъ: и люди эти гдѣ, и надежды, надежды, что тогда у всѣхъ насъ золотымъ лучемъ горѣли впереди?

Пріѣзжалъ онъ въ Сосенки и когда изъ посредниковъ выбылъ. Пріѣдетъ раннею весною, а уѣзжаетъ по первопутку; зимы въ Римѣ проводилъ обыкновенно… Вотъ жалуется онъ мнѣ какъ-то разъ, что лѣто у насъ на сѣверѣ коротко, уѣзжать рано изъ деревни приходится.

— Осени у насъ тутъ совсѣмъ нѣтъ, а это лучшая пора года, говоритъ, — на Украйнѣ что за осени бываютъ, посмотрѣли бы вы! "Тамъ долго ясны небеса", примолвилъ онъ къ этому изъ Пушкина.

— У васъ тамъ, вѣдь, богатѣйшее имѣніе есть? замѣчаю я ему на это.

У него даже глаза загорѣлись:

— На Пслѣ, говоритъ, и мѣстоположеніе — лучшаго во всей Европѣ не знаю!

— Ну, и домъ, и всякое удобство? спрашиваю.

— Лучше здѣшняго, отвѣчаетъ.

— И живали вы тамъ?

— Родился, все дѣтство тамъ провелъ, и потомъ живалъ подолгу.

— А теперь и совсѣмъ не бываете?

— Нѣтъ, говоритъ.

— Разлюбили?

Онъ вдругъ, показалось мнѣ, будто въ лицѣ перемѣнился.

— Нельзя! съ очень страннымъ какимъ-то выраженіемъ молвилъ онъ мнѣ на это.

Знакомъ въ тѣ поры былъ я съ нимъ уже четвертый годъ, и… странности его были мнѣ извѣстны. Однако это меня все же удивило, и припомнилъ я тутъ, что во все продолженіе этого нашего знакомства о чемъ и о чемъ мы съ нимъ ни переговорили, но объ этомъ малороссійскомъ имѣніи онъ какъ бы избѣгалъ всегда говорить… "Что за притча!" думаю себѣ,- однако и на этотъ разъ не рѣшился я почему-то спросить его: отчего это "нельзя" ему жить тамъ, гдѣ и "долго ясны небеса", и удобство всякое есть, и гдѣ, видимо, ему самому хотѣлось бы жить… Только намоталъ я себѣ это на усъ.

А странности его — это былъ вотъ тотъ самый его спиритизмъ, съ котораго я началъ говорить вамъ о немъ. Пока онъ, знаете, посредникомъ былъ, намъ объ этомъ предметѣ рѣдко приходилось съ нимъ трактовать, потому онъ очень дѣломъ своимъ былъ занятъ, да и бесѣды-то въ то время вообще были, такъ-сказать, болѣе политическаго свойства. А какъ отслужилъ онъ свои три года, не захотѣлъ служить дольше, — въ эти три года, знаете, разочаровался онъ во многомъ, и зачинавшееся тогда "мужицкое царство", какъ говорилъ онъ, претило ему, — съ этихъ поръ и сталъ я замѣчать: какъ къ нему ни пріѣдешь, застаешь его постоянно за книгою духовнаго, или, вѣрнѣе сказать, мистическаго содержанія. Былъ у него въ библіотекѣ цѣлый отдѣлъ такихъ книгъ, и надъ шкафомъ этимъ даже латинская надпись читалась: Dus ignotis, — невѣдомымъ богамъ, значитъ, посвящено… Дорогія, старинныя тутъ изданія были, для библіомана — настоящія сокровища! Я, знаете, къ старымъ книгамъ всегда пристрастіе имѣлъ, — такъ съ этой стороны онѣ мнѣ большой интересъ представляли, и кое-съ-чѣмъ я поэтому нагляднымъ, такъ-сказать, образомъ познакомился. Тутъ-съ могли вы найти всю, если такъ выразиться, классическую литературу мистическихъ знаній: Аполлонія Тіанскаго, Парацельса, Алберта Великаго, Бардана и прочихъ: ну-съ и изъ новыхъ Сведенборга, Экартсгаузена, извѣстную Seherin von Prevost, Еѳраима Леви, Аллана Кардека и такъ далѣе. Дмитрій Иванычъ зачитывался всѣмъ этимъ всласть, и хотя онъ былъ человѣкъ очень сдержанный и, какъ говорится нынче, убѣжденій своихъ не любилъ съ-оника выкладывать, а тѣмъ болѣе навязывать ихъ кому бы ни было, однако по близости моей съ нимъ не могъ я не видѣть, что онъ все дальше и дальше отъ интересовъ, такъ-сказать, мірскихъ уходитъ въ область какихъ-то — нетрезвыхъ, какъ казалось мнѣ въ то время, мечтаній… Было же это въ самое то время, когда начиналось у насъ верченіе столовъ и прочее; о Юмѣ приходили въ намъ изъ Петербурга извѣстія — въ газетахъ писали, и Дмитрій Иванычъ подробныя даже письма о его сеансахъ оттуда получалъ. Признаюсь вамъ, очень досадно мнѣ это было, что такой умный и образованный человѣкъ, какимъ былъ онъ дѣйствительно, могъ такъ довѣрчиво относиться ко всему этому шарлатанству, — потому все это я иначе не понималъ, какъ шарлатанство и аберрація, такъ-сказать, и ничего сверхъестественнаго въ природѣ разумъ мой и по сейчасъ допустить не можетъ… Хотя, конечно, такіе случаи, вотъ какъ съ Дмитріемъ Иванычемъ, иной разъ и самый скептическій разумъ могутъ въ тупикъ поставить.

Сочиненія Фламаріона изволили читать, La pluralité des mondes, les mondes habités и подобныя имъ? Много книгъ такого рода стало появляться въ послѣднее время. Дмитрій Иванычъ во всѣ эти произвольныя, надо сказать, гипотезы вѣрилъ какъ въ дважды два четыре. По его понятіямъ, человѣкъ представляетъ собою низшую ступень безконечной лѣстницы существъ, которыя, восходя по этой лѣстницѣ путемъ все новыхъ и новыхъ существованій, постепенно совершенствуясь въ нихъ и очищаясь, доходятъ наконецъ до Высшаго Существа, до Бога. Всѣ видимые и невидимые нами міры обитаемы этими существами, находящимися на различныхъ ступеняхъ развитія. До всей этой безконечной цѣпи, между этими различными ступенями развитія, идетъ постоянное общеніе… Словомъ-съ, манифестаціи, духи, и все это, какъ есть спиритское ученіе, о которомъ вамъ, вѣроятно, еще лучше чѣмъ мнѣ извѣстно, потому у васъ Петербургѣ, говорятъ, цѣлыми обществами этимъ занимаются…

Я, съ своей стороны, ничего этого допустить не хотѣлъ, и постоянно съ нимъ спорилъ, такъ что онъ даже сталъ избѣгать говорить со мной объ этомъ…

Только въ самый тотъ вечеръ, когда я ему напомнилъ о его малороссійскомъ имѣніи, зашла у насъ какъ-то опять объ этомъ рѣчь. Въ сентябрѣ это опять было, на дворѣ скверно, съ Волги вѣтеръ пронзительнѣйшій, каминъ горѣлъ у него въ кабинетѣ съ утра. Вотъ-съ и сидимъ мы съ нимъ предъ огонькомъ, и толкуемъ… И замѣчаю я, что мой Дмитрій Иванычъ какъ-то особенно оживленъ и нервенъ. Надо вамъ сказать, что онъ сердцемъ страдалъ, и бывали у него днями сильные припадки; такъ что иной разъ по цѣлымъ часамъ молчалъ. А отойдетъ когда, онъ какъ бы обрадуется, какъ бы вознаграждаетъ себя, заговоритъ тѣмъ охотнѣе; только, какъ говорю вамъ, чувствовалось въ немъ тогда какое-то особенное нервное возбужденіе…

Не помню. съ чего началось, а перешло на всякіе необыкновенные случаи, изъ которыхъ, по его заключенію, истекало то, что между человѣкомъ и "таинственными, молъ, силами міра невидимаго" существуетъ несомнѣнная де связь.

— Положимъ, и существуетъ, говорю я ему на это, — только необходимости-то этой связи вы мнѣ ничѣмъ не докажете. Допустимъ, говорю, — что все это не обманъ чувствъ, и всѣ эти таинственныя явленія представляютъ собою фактъ безспорный, но дѣло въ томъ, что имъ нѣтъ никакой причины быть. Въ мірѣ, говорю, все такъ мудро, стройно и логично устроено, явленія такъ правильно и естественно вытекаютъ одно изъ другаго, что среди нихъ нѣтъ мѣста случайности… Въ это время часы на каминѣ,- старинные, знаете, съ курантами были у него эти часы, — прогремѣли девять.

— Вотъ-съ, говорю ему, — все равно, что эти часы: въ опредѣленный, урочный моментъ играютъ они то, что предназначено имъ исполнять создавшимъ ихъ мастеромъ. Вообразите же себѣ, что къ нимъ вы бы вздумали придѣлать еще какіе-нибудь колокольчики, которые, кромѣ этихъ опредѣленныхъ моментовъ, звонили бы еще неожиданно, когда лишь имъ вздумается. На какую, спрашиваю васъ, потребу могло бы это послужить?

— А на такую, отвѣчаетъ онъ мнѣ пресерьезно, — что они будили бы васъ своимъ звономъ въ тѣ минуты, когда бы вы менѣе всего этого ожидали.

— Покорнѣйше благодарю, засмѣялся я на это, — мнѣ этого вовсе не требуется.

Дмитрій Иванычъ весь откинулся вдругъ въ спинку своего кресла.

— Видно такъ, говоритъ онъ, — они васъ и не будятъ. А я, — и отъ пламени камина что-ли, только лицо его въ эту минуту даже испугало меня своею блѣдностью, — я, говоритъ, слышалъ этотъ таинственный звонъ… Поздно слишкомъ, едва слышно договорилъ онъ въ этому.

Я, знаете, какъ стоялъ, такъ и остолбенѣлъ. Гляжу на него перепуганный, думаю: не послать-ли за Лѣсовскимъ, — докторъ у насъ уѣздный былъ…

А онъ ничего, приподнялся опять и принялся щипцами подкидывать дровецъ въ каминъ. Улыбнулся и поднялъ глаза на меня.

— Вы, говоритъ, — Ѳома невѣрный; поколь сами перстовъ въ раны не вложите, потоль вѣры не дадите, — такъ это?

— Пожалуй и такъ, отвѣчаю.

— Такъ дать вложить? смѣется.

— Что такое?

— Персты ваши въ раны мои?

— Нѣтъ, говорю, — я вамъ настолько вѣрю, насколько самому себѣ вѣрить могу.

— За это спасибо, говоритъ онъ.

Я засмѣялся.

— Вы знаете, говорю, — что добросовѣстный человѣкъ нерѣдко самъ себѣ не вѣритъ.

— Допускаю, засмѣялся и онъ, — только, во всякомъ случаѣ, пока я живъ, объ этомъ никому ни слова.

Я обѣщалъ. И разсказалъ онъ мнѣ слѣдующую преудивітельную исторію.