"Хоксмур" - читать интересную книгу автора (Акройд Питер)

9

Я выглянул на улицу под окном; над доходными домами вставало Солнце, однакожь я его не замечал, ибо все мысли мои крутились вокруг давешней расправы с господином Гейесом и моей горячешной схватки со шлюхою. Меня переполнял угрожающий вихрь образов, но тут чей-то взгляд, остановившийся на мне, вывел меня из этого забытья. Я мигом обернулся, но то был всего лишь Нат, прокравшийся в комнату. Вид у Вас, хозяин, самый что ни на есть бледный, говорит он.

Оставь меня, прошептал я, я болен и хочу побыть в одиночестве.

У Вас кровь на халате, хозяин, дозвольте мне…

Оставь меня! И в сие мгновение воспомнились мне писания, что я у себя держал, которыя по-прежнему могли сделаться мне приговором, не взирая на кончину господина Гейеса. Нат! Нат! вскричал я, когда он уж собирался выскользнуть из комнаты. Знаешь ли ящичек под кроватью?

Видал я его сегодня, да и каждый день с тех пор, как в услужение к Вам поступил, а с тех пор уж сколько времени прошло, и ни разу его с места не сдвигали…

Хватит тебе, Нат, разболтался, возьми-ка этот ключ и отопри его. Там в нутри имеется записная книжица, каковую я тебе велю отыскать. Залезь под белье поглубже, Нат, ты ее распознаешь по воску, что ее покрывает. А как услышишь, что мусорщики кричат, отдай ее им. Да сперва обмажь чем-нибудь вонючим, чтобы им не вздумалось в нутрь заглядывать. А Нат между тем роется в ящике, приговаривая: нет, не видать, да в этом углу нету, да и тут не найти, и наконец встает с мрачным видом и объявляет: пропала.

Пропала?

Нету ее ни тут, ни там — нигде нету. Пропала.

Припавши лицом к стеклу, я стонал, размышляючи о новом повороте событий, покуда не подскочил, что твоя вошь: пускай мне нечем спину прикрыть, пускай ящик мой изблевал свои тайны, куда, не знаю, но в такой день, как нынче, негоже мне отсутствовать в конторе. Стало быть, я, страдая неимоверно, натянул на себя платье и, нашедши карету, отправился в Скотленд-ярд. Однако поспешность моя оказалась излишнею, ибо господина Гейеса поначалу не хватились: он то и дело отправлялся наблюдать за тем, как движется дело, давать наказы своим рабочим, то в одно место пойдет, то в другое, как сочтет необходимым (будучи холостяком, семьи, что могла бы поднять тревогу, он не имел), так что народ в конторе лишь спрашивал: что, господин Гейес весточки не оставил либо записки какой в двери, чтобы сообщить нам, где его искать? Кто-то сказал: надеюсь, не убил он никого? И кто, как не я, на сии слова громче всех рассмеялся?

Было за полдень, когда под трубами, недавно положенными под Св. Марией Вулнот, обнаружили труп, о каковом событии мне доложили следующим манером: господин Ванбрюгге, великой охотник до провозглашения новостей, влетел ко мне в комнатушку, что сухой листок, несомый ураганом. Стаскивает передо мною свою шляпу и кричит, дескать, мое почтение (а сам, мошенник, только и думает: поцелуй меня в муде). Как мне ни печально, говорит, но должен сообщить Вам дурныя новости. За сим устроился на подлокотнике кресел, а вид принял торжественный, ни дать ни взять, викарий в праздничный день: господин Гейес мертв, убит самым что ни на есть подлым образом, сэр.

Мертв?

Мертвее некуда. Где Вальтер?

Я и глазом не моргнул: господин Гейес мертв? Коли так, то мне о сем ничего не известно. И поднялся из кресел, изображая недоверие.

Как странно, отвечал он, ведь это Вальтер тело обнаружил. Да где он? Мне с ним говорить необходимо.

Я разом сел и, дрожа, говорю ему: он мне на глаза не показывался, сэр, но непременно покажется.

Мне до того не терпится услыхать про приключения сего мошенника — умоляю, позвольте мне самому его расспрашивать.

Как умер Гейес?

Умер он, будучи на службе у Вашей церкви. Какой-то негодяй, должно быть, накинулся на него, покуда он осматривал основанье Св. Марии Вулнот.

На Ломбард-стрите?

Полагаю, что там, господин Дайер.

На сем он взглянул на меня удивленно; оно и верно, я сам едва понимал, что несу, ибо в голове у меня стояла одна лишь картина: Вальтер, глядящий на труп господина Гейеса.

Как, Вы говорите, он умер?

Удавлен насмерть.

Удавлен?

Задушен, словно медведь на привязи. А сам все не унимается: что за народ нынче — церкви, и те свято чтить забыли! До того ли еще доживем!

Тут он посмотрел на меня, улыбнувшись в полсилы, мне же, подумавши, что смерть порождает веселие, пришло на мысль его срезать (так сказать), и я отвечал: а покойник прибавил: до всего доживем.

На сем он весьма жеманно покрутил узел своего галстуха: как вижу, говорит, Вы решились не выражать печали притворною миною; да я и сам, признаться, не очень-то его любил.

Я его любил, сколько он того заслуживал, и никакого вреда ему не желал, заявил я. И снова попытался подняться из кресел со словами: мне должно итти, необходимо разузнать все как есть. Однако тут голова моя внезапно пошла кругом: по комнате распространился запах цветочной воды; нагнувшись и вперившись в пыль на полу, я видел, как Ванбрюгге шевелит своими губенками, слышал же одну лишь несуразицу.

Когда я пришел в себя, он показывал в улыбке зубы. Смертью этой, говорит, подкосило Ваш дух, да ведь тут ничего не поделаешь: всем нам суждено умереть, хотя, признаюсь (ибо он никогда не мог удержаться от возвышенного оборота), я в жизни не испытывал столь малого желания ни к чему протчему. Я кинул на него взгляд, и он, увидавши сие, ускользнул за дверь или же прошмыгнул, как выражаются повесы, получивши сполна по заслугам: ведь естьли для спины разбойника ничего нету лучше прута, то с дураком лучше всего пускать в ход пренебреженье. К Вашим услугам, сэр, кричит, поворачивая в переднюю. Да, любит он меня, что твой плющ дерево: не отпустит, покуда не задушит насмерть своими объятьями.

Когда шаги его стихли, я бросился к столику, за которым Вальтер обыкновенно переписывает набело бумаги, однакожь там только и было, что записка, сообщавшая мне, где он уже побывал и где пребывает теперь. Сундучок его был заперт, но мне случалось за Вальтером наблюдать, и я знал, что ключ он держит под половицею, где нету гвоздя; я ее снял чрезвычайно легко и бесшумно, однако, отперевши ящик, увидал лишь стопу счетов и измерений. Но тут наземь упала бумажонка, и, нагнувшись, чтобы поднять ее, я без труда увидел, что на ней рукою Вальтера написано: дай умереть малым сим. На миг я задумался над этим, однакожь по всей конторе стоял такой шум, такие пересуды, что оставаться один я не мог и, опасаясь хулы, вышел в переднюю, где собралась толпа. Там, занятые беседою, стояли господа Ли, Стронг и Ванбрюгге; покуда я к ним приближался, они выкрикивали: где Вальтер? что с ним сталось? он в конторе? и тому подобные вопросы.

Его, несомненно, допрашивают, отвечал я, и скоро он возвратится. Когда я говорил, Ванбрюгге не глядел на меня, но ожидал, покуда я окончу, с видом безразличным, а за тем пустился в рассужденья о господине Гейесе и внезапной его кончине, о том, кого он полагал его убийцею, и о протчих пустяках. Мои же мысли текли другим чередом: разве не справедливо, сказал я по прошествии некоторого времени, ему быть погребену там, где пал? Все скопище сошлось на том, что правильно будет поступить так с тем, кто столь предан был общему делу. За сим я вышел во двор и стал далее гадать о значении Вальтеровых слов, ибо они меня странным образом уязвили. И как могло выйти, что Вальтер столь внезапно обнаружил труп? Я все кружил и кружил по двору, не зная, уйти мне или остаться, ветер же препятствовал моим размышлениям, дул мне в лицо, принося с собою речные запахи; одним словом, под конец я вошел к себе в комнатушку и закрыл дверь, и в тот момент меня вдруг посетило видение: Вальтер, бегущий в страхе по Ломбард-стрит.

Я написал его слова на бумажке — дай умереть малым сим, — однако по-прежнему не мог найти никакого ключа к их смыслу. Несколько времени спустя мне пришло в голову взять первыя буквы этих слов и составить из оных что-нибудь сходное; итак, к ужасу моему вышло: Дайер убил меня сегодня. Пораженный, взирал я на свои труды: возможно ли, чтобы злодей предсказал собственную судьбу, когда он веселился за кружкою всего за несколько минут до гибели? При всем том, естьли эти слова суть Вальтеровы собственныя, то как ему возможно было снестись с мертвецом, разве что дух того каким-то образом в него вселился? И когда он сочинил сие тревожное посланье? Вокруг меня вихрем кружились страхи, я произнес вслух: Вальтер, Вальтер, не сошел ли я с ума? В сей же миг раздался стук в дверь, и я подскочил, будто пес, который боится плетки. Но там оказался всего лишь этот хлыщ Ванбрюгге, опять явившийся с поклоном: господин Гейес, говорит, был великой охотник до пиес, а потому, когда обрядим его в саван и передадим приходскому служке, нам должно самим отправиться в Театр, дабы почтить его память. Согласны ли Вы, господин Дайер?

Я-было собирался высказаться, однако мозоль тщеславия у сего человека такова, что делает его неуязвимым, и все, что ему ни скажешь, он принимает за добрые вести. Уговорились, отвечал я.

Вернемся, однакожь, к моему рассказу: был созван суд присяжных, собравшихся для того, чтобы расследовать, как была убита сторона (так они его называли); допрошены были все очевидцы, какие имелись, кроме Вальтера, однако, по подозрению большинства присутствовавших, свидетельства их были черезчур путанны. Одни на допросе подтвердили, что видели человека большого росту в темном плаще, ожидавшего около полуночи в конце Попс-хед-аллея, тогда как другие заявляли, что заметили у новой церкви пияницу; еще кое-кто полагал, будто слышал бурное пение в вечерних сумерках. Все они имели лишь туманное представление о времени, и вскоре сделалось понятно, что ничего определенного тут заключить нельзя. Так оно и происходит, что мир создает собственных Демонов, какие потом являются людям.

Меж тем злодея Гейеса обмыли, выбрили и обрядили в саван; его оставили лежать в гробу всего на один день, поместивши тряпицу на лицо и шею, дабы скрыть признаки смерти, после чего, пронеся тело по Чипсайду и Поултри, его погребли у восточной стены Св. Марии Вулнот. Сэр Христ., испытывавший великую неприязнь к похоронам, смотрел, вздыхаючи, на недавно построенные стены вместо того, чтобы опустить взор в могилу. Господин Ванбрюгге оглядывал собравшихся с видом меланхоличным, когда же мы бросали на гроб веточки розмарина, то он оживленным тоном все повторял слова, прозвучавшия во время службы: ибо прах ты, и в прах возвратишься, говорит, ибо прах ты, и в прах возвратишься. После он перегнулся ко мне и шепнул, прикрыв рот рукою: Вы, господин Дайер, сколько я вижу, не ревностный почитатель.

Вера моя — вот истинная религия, отвечал я, не подумавши.

Что ж, говорит он, а сам улыбается, господин Гейес теперь в сих науках у нас мастер.

За сим мы возвратились на Чипсайд тем же порядком, что пришли; Вальтер все еще отсутствовал — как полагали, страдал от душевного недуга, проистекавшего от нежданной встречи с ужасным трупом. Однакожь все мы (не считая сэра Христ.) веселились, воодушевляемые известною песенкою, а я все жив!; в пять часов пополудни того же дня мы, пройдя через Нев-инн и пересекши Рассел-каурт, направили свои стопы к Театру. Господин Ванбрюгге, ревностный поклонник искусства брадобрея, после визита к оному явился разукрашенным: весь вымытый, в пудре и духах, благоухает, что твой тропической бриз или же кулек сластей; вот вам щенок самовлюбленный, который родился мальчишкою и всю жизнь проживет, так и не ставши мужем. Пожаловавши слишком рано до начала пиесы, мы прошлись по передней зале, представлявшей собою не что иное, как место свиданий на любой прихотливой вкус, иначе говоря, базар, среди коего молодые и старые выставляют себя на продажу. Бок о бок с гуляками, кои прохаживаются, сунувши руки в карманы, попадаются дамы из домов терпимости: все подмазанныя да раскрашенныя, а меж тем, загляни поглубже, так они стары да желты, с души воротит, да и только. После, кинувши случайно взгляд, я заметил шлюху, что повстречалась мне в ту роковую ночь; я тут же отворотился от нее и занялся чтением объявлений, наклеенных на колонны.

Ах, говорит она, приближаясь и обращая свои слова к какому-то черному Диаволу в маске, видали Вы, как на нас Капитан воззрился, аж зубами заскрежетал, словно съесть нас готов за то, что смотрим на него. И опять, подошедши ко мне совсем близко, молвит: Капитан, Вы ко мне спиною поворачиваетесь, как прежде, бывало. И засмеялась, я же задрожал и вспыхнул. А она говорит, взявши мои руки, взмокшия от пота, в собственныя: вот они, руки эти, сильныя, чего только не способны натворить. Не успел я и рта раскрыть, как швейцар стал ходить меж собравшихся со словами: пиеса начнется ровно в шесть часов без промедленья, прошу покорно заходить, прошу покорно заходить. Стало быть, в другой день, Капитан, говорит она, или же пускай будет другая ночь. И пошла прочь с улыбкою.

Помедливши, чтобы перевести дух, я взошел в партер, где протчие уже сидели на скамьях; и то сказать, места были не лучшие, ибо господа впереди нас до того напудрили свои парики, что, стоило им обернуться, дабы поглядеть на общество, как моим глазам беда пришла. Будучи в дурном расположеньи духа после разговора со шлюхою, я поперву решил, что они уставились главным образом на меня, но вскоре мое волненье улеглось, когда я понял, что взгляды их ничего не означают ни для их самих, ни для протчих. Итак, несколько успокоившись, я устроился на месте и принялся наблюдать за сборищем: амурныя перемигиванья, усмешки в духе времени, старомодные поклоны — не мир, но маскерад, представление на театре, да такое, где персонажи не знают своих ролей и вынуждены приходить в Театр, чтобы их разучить. Поболее неприличия, чтобы сидящие в партере увидали самих себя; пускай со сцены не сходит порок, сопровождаемый ругательствами, богохульством и неприкрытою похотью. Чем грубее черта, тем правдивее.

Наконец занавес открылся, и за ним обнаружилась темная комната, где кто-то играл с колодою карт; над его головою висело с дюжину облаков, окаймленных черным, да молодой Месяц, несколько подпорченный. И тут я на мгновение очутился в окруженьи сих раскрашенных картин, зажил их жизнью, хоть и оставался сидеть на месте: вот лорд Всегордейший уводит Простушку Долли[59] прочь, на сцену вытаскивают декорацию, изображающую камеру пыток, где он произносит: как Вам нравится эта лента (указывая на кнут), этот отрез (указывая на нож), этот чулок (указывая на висящую веревку)? Я снова превратился в дитя, наблюдающее за прекрасным миром. Однакожь волшебство рассеялось, когда в промежутке какие-то щеголи выскочили из партера на сцену и принялись паясничать средь актеров, от чего все смешалось в кучу. Я и сам смеялся в след за ними, ибо мне нравится веселиться в обществе падших, я нахожу некое удовольствие в созерцаньи мирового уродства. Итак, когда беспорядки улеглись и пиеса возобновилась, мне лишь сильнее захотелось насмехаться над ее раскрашенными выдумками, злобным лицемерием и порочными обычаями, для изображенья коих в ход пущено было словесное лукавство, пустой звон да разнузданное веселье, призванные отогнать скуку и добавить разнообразия. Смотреть на это радости не было ни малейшей, после же в голове ничего не осталось: подобно импровизации перед уроком, пиеса забылась совершенно, так что нечего было ни вспомнить, ни повторить.

Когда сей маскерад завершился, Ванбрюгге, пустомеля эдакой, повел нас в Таверну Серого медведя, куда приходят те, которые головою пусты, умом хилы, а мозгами мелки, чтобы попивать там свой коньяк да предаваться болтовне о только что виданном. Что, сэр, воскликнул он, покуда мы ожидали подавалу, как Вам понравилась пиеса?

Я ее позабыл, сэр.

Так скоро?

Я попросил его повторить то, что он сказал, ибо вокруг нас стояла такая неразбериха разговоров, что я его едва понимал. У завсегдатаев таверн сердца створожены, а души в молоке размочены, однако глотки у них, что твои пушки, из коих так и несет табаком и собственным их зловонным дыханием, когда они выкрикивают: что за новости? который час? холодно нынче, я погляжу! Итак, извольте: Гошпиталь для дураков.

Джон Ванбрюгге — модный Архитектор

Николас Дайер — никто, Сосед

Сэр Филип Бесстыдник — Придворный

Выжига[60] — Делец

Разнообразные Горожане: Господа, Повесы, Забияки и Слуги

Ванбрюгге (беря стакан). Я сказал, сэр: так скоро?

Дайер (садится). Ничего не помню, разве то, что вместо Солнца был плоской блестящий кружок, гром же заменял шум, извлекаемый из барабана или сковороды.

Ванбрюгге (в сторону). Что за дитя! (Дайеру.) Сии суть наши приспособленья, сэр, подобныя краскам в наш век художеств.

Дайер. Однакожь, по размышленья, Солнце есть тело громадное и великое, гром же — явление, обладающее чрезвычайною силою и внушающее страх; потешаться над сим нельзя, ибо ужас есть высочайшая из страстей. К тому же, с какой стати тот бумагомарака потешался над религией? Опасное это дело.

Ванбрюгге. Аминь. Молю Бога о пощаде. Ха-ха-ха-ха-ха! Однако позвольте мне сказать Вам без обиняков, сэр: бумагомарака был прав; религия есть не что иное, как устарелой фокус сильных умом государственных мужей, кои, дабы держать в благоговейном страхе ветреное большинство с его причудами, измыслили, мороки ради, образ некоего существа, что ниспосылает наказание за всякия человеческия действия.

Дайер (в сторону). Этот человечишка рассудителен, что твой сэр Щеголь![61]

Ванбрюгге. Рассказывал ли я Вам сию историю? Ту, где вдова, услыхавши на проповеди о Распятии, подходит после окончания к священнику, присела перед ним и спрашивает: давно ли произошло сие печальное событие? Когда он ответил, мол, веков пятнадцать или шестнадцать тому назад, она начала успокоиваться и молвила: тогда, слава Тебе, Господи, сие есть неправда. (Смеется).

Дайер (тихим голосом). В твоем мире Господь один — выгода, да и того возможно принесть в жертву лицемерию.

Ванбрюгге (в сторону). Вижу, что он меня знает! (Дайеру.) Что Вы сказали?

Дайер. Ничего, пустяки.

Между ими возникает неловкое молчание.

Ванбрюгге. Как подвигаются Ваши церкви, господин Дайер?

Дайер (в тревоге). Прекрасно, сэр.

Ванбрюгге. Следующую в Гриниче будете строить?

Дайер (отирая пот со лба). Сначала буду строить в Бермондсее, а за тем в Гриниче.

Ванбрюгге. Как интересно! (Замолкает.) Хорошо принимали пиесу, не правда ли?

Дайер. Публика сегодня была столь скромного о себе мнения, что решила: коли модникам сие пришлось по нраву, то и ей должно приттись.

Ванбрюгге. Но ведь было же и такое, что пришлось по нраву всем: язык был богат прекрасными понятиями и неподражаемыми сравнениями. (В упор глядит на Дайера.) Неужто Вы не разделяете моего мнения, по крайности в этом?

Дайер. Нет, не разделяю, ибо диалоги сочинены были с излишнею простотою. Слова надлежит выбирать в потемках, лелеять их со всею заботою, улучшать с помощью Искусства и исправлять по мере использования. Труд и время суть инструменты, потребные в любой работе для ея совершенствования. (В сторону.) Не исключая церквей.

Ванбрюгге (кашляет в свой стакан). От таких речей мне впору напугаться да вовсе исчезнуть. (Мальчишке.) Коньяку налей, любезный! (Дайеру.) Меж тем величайшее мастерство состоит в том, чтобы говорить о малейших вещах приятственно, распространять повсюду ровное расположенье духа и естественное достоинство стиля.

Дайер (глядючи на него с презрением). Так вот от чего остроты кишма кишат, словно лягушки в Египте. Будь я нынче писателем, я бы желал сделать водицу моих речей погуще, чтобы те перестали быть легкими и понятными. Я бы избрал стиль великой, пышный!

Ванбрюгге (перебивая). Ах, музыка образованности — умам попроще ее и не вообразить себе.

Дайер (не обращая на него внимания). Я бы использовал фразы диковинныя, выражения необычайныя, чтобы таким образом вернуть к жизни священный ужас, благоговенье и желанье, подобное неукротимой молнии.

Ванбрюгге (обидевшись). Мне не одних слов надобно. Мне надобно сути дела.

Дайер. А в чем же, по мнению Грешемитов, суть дела, коли не в слепых атомах?

Ванбрюгге (смеючись). В таком случае давайте оставим сие дело вместе с его сутью.

Снова стоят молча, только пьют.

Ванбрюгге (склонивши голову). Видали Вы манеры того человека, что мимо меня прошел? Недавно его обсыпало невзгодами, словно пудрою, и это возымело действие на его походку. (Окликает человека, улыбаясь ему.) Сэр Филип, сэр Филип! (В сторону, Дайеру.) Видите, шпага у него привязана высоко, аж на самом поясе панталон, и когда он шагает, то она едва колышется, словно двухфутовая линейка, засунутая в плотницкий фартук. (Сэру Филипу Бесстыднику.) Вы, я слыхал, при дворе побывали; что там делается?

Сэр Филип. Новости небывалыя, можете мне поверить.

Дайер (в сторону). Не прежде, как тебя вздернут, любезный.

Сэр Филип. События в Силезии вызвали великой испуг. Я никогда не одобрял наших действий в тех краях с самых тех пор, как его превосходительство лорда Петерборского отозвали. Верно, что его превосходительство лорд Галвейский командир отважный, муж разнообразнейших талантов (прерывается, чтобы неприметно осмотреться вокруг), однако что тут поделаешь, естьли удача от него отвернулась? (Переходит на шепот.) Читали ли Вы о его превосходительстве в Зрителе?

Дайер. Видал я господина Аддисона[62] средь мужеложцев в Винегар-ярде — вот уж кто воистину муж разнообразнейших талантов.

Сэр Филип (по-прежнему шепотом). Впереди я не предвижу ничего, кроме бесконечных свар и разделов. А вот и господин Выжига, он нам еще новостей расскажет. Не откажите в любезности, сэр (обращаясь к тому), имеются ли какия сведения из Сити?

Выжига. Попадаются такие, что напуганы новостями из Силезии. Однако могу поведать вам, в чем тут секрет: биржевыя бумаги могут упасть, но мой совет — покупать.

Ванбрюгге и Сэр Филип (в один голос). Покупать?

Выжига. Да, покупать, так как упадут они лишь в малой степени, с тем лишь, чтобы подняться еще выше. Вчера бумаги Южных морей стояли на девяноста пяти с четвертью, а банк — на ста тридцати!

Сэр Филип. И вправду, странныя вести.

Хор господ и слуг. Что за новости? Что за новости? (За сим поют.)

Сэр Филип с Выжигой покидают сцену, занятые беседою. Ванбрюгге с Дайером разговаривают особливо.

Дайер (внимательно выслушав песню). Разве не говорил я, что Поэзия нынче погрязла в болоте и находится в плачевном упадке? Теперь она сделалась предметом низким, ни дать ни взять музыка в Итальянской опере; песни, что мы в детстве пели, и те сладкозвучнее. Ибо лучшие авторы, подобно величайшим строителям, суть наиболее древние; век, что нынче наступил, холоден и, куда ни глянь, полон несовершенства.

Ванбрюгге. Нет, нет, сказкам и верованиям древнего мира уж недолго осталось: довольно они служили Поэту с Архитектором, нынче пора их оставить. Нам следует во всем, даже в песнях, подражать веку настоящему.

Дайер (в сторону). В глазах его и выраженьи лица заметна сильная перемена — очевидно, что сей предмет его живо занимает. (Ванбрюгге.) Ежели мы станем, как Вы изволите говорить, подражать веку настоящему, то уподобимся тем людям, что судят картину по одному только внешнему сходству, а следственно, более всего восхищаются образами знакомыми. Мы сделаемся подобны Грешемитам, коих занимает лишь то, что они либо знают, либо видят, либо осязают; так и Ваши сочинители пиес — приманивают публику, как тетеревов или диких уток, на громкий звон и масляный свет.

Ванбрюгге (в сторону). Настроен он серьезно, однакожь потешается надо мною. (Дайеру.) Отлично сказано, сэр, хитроумно выпутались. Стало быть, Вы желали бы стащить и старого Аристотеля, и Скалигера,[63] и всех их толкователей с верхней полки, и пускай тли порхают вокруг Вашего кафтана, лишь бы украсить Литтературу сценами, повествованиями, размышлениями, дидактикою, патетикою, монологами, фигурами, паузами и катастрофами?

Дайер (в сторону). Сдается мне, он жаждет отличиться своим красноречием с целью как можно более унизить мое. (Ванбрюгге.) Скажу лишь одно: то, что едва ли найдется хоть какое-нибудь Искусство либо умение, в каком мы не уступали бы Древним.

Ванбрюгге (плюет на пол). Однако границы ума покуда не изведаны, и в суждениях своих мы черезчур полагаемся на то, что было сделано, не зная того, что сделать возможно. Провозвестникам нового должно подняться до уровня свободы.

Дайер. А за тем пасть, ибо крылья их сделаны из простого воска. Стоит ли разуму тянуться к обыкновенной Природе? Мы живем за счет прошлого: оно содержится в наших словах, в каждом слоге. Оно откликается эхом в наших улицах и дворах, потому нам толком невозможно и шагу ступить по камням без того, чтобы не вспомнить о тех, кто ступал по ним прежде нас. Века, предшествовавшие нашему, подобны затмению, в их тени не видать часов, сделанных нынешними умельцами, и выходит, что все мы толчемся в потемках, поколение за поколением. Тьма времени — вот откуда мы пришли и куда возвратимся.

Ванбрюгге (в сторону). Что он там несет про время? (Дайеру.) Сказано недурно, однако век наш совсем молод. Никогда прежде мир не был столь подвижен и бодр, как нынче, что же до подражанья прошлому, то все это грозит погибелью сочинительству, равно как и Архитектуре. Невозможно учиться строить по указаниям какого-нибудь Витрувиуса или же правильно рисовать лица по надгробным изображеньям. То же и с сочинительством: настоящее удовольствие всегда проистекает из собственного нашего таланта. В нем наше подлинное богатство, его-то мы и вытягиваем из себя, уподобляючись шелковичному червю, который вытягивает нить из своего нутра. К слову, о нутре…

Они на минуту прерывают беседу, пока Ванбрюгге удаляется в отхожее место, Дайер же обращает внимание на собравшееся общество, чьи разговоры теперь возможно расслышать.

Повеса. Для чего женщины подобны лягушкам, милейший?

Его сопутник. Скажите же мне, для чего?

Повеса. Для того, что человеку в употребленье годится лишь нижняя их часть. Ха-ха-ха-ха!

Его сопутник. А вот я Вам другую расскажу. Простого деревенского жителя вызвали на судебное разбирательство в Норфольке свидетелем в тяжбе, касающейся до куска земли. Судья его спрашивает: как зовут в ваших краях тот ручей, что течет по южной стороне участка? Детина отвечает: в наших краях, Милорд, воду звать не надобно — сама приходит. Ха-ха-ха!

Дайер хмурится, за тем переводит взгляд на двух господ в другом углу; те, воспламененные выпивкою, бурно беседуют.

Первый господин. Вы своими ушами слыхали?

Второй господин. Отсохни рукав! Его это физия была, его — народ видал, в новостях прописали. Само-то дело выеденного яйца не стоит.

Первый г-н. Яйца, говорите? Ох, уж эти мне яйца — от них у меня сны тревожные бывают, а после меланхолия разыгрывается.

Второй г-н. А знаете, для чего Вы не любите яиц?

Первый г-н. Для чего же, милейший, я не люблю яиц?

Второй г-н. Для того, что отца Вашего ими частенько забрасывали!

Дайер (сам себе). В нутри ничего, кроме порчи, один лишь короб пустопорожний. Что ни увижу, что ни услышу, все вопиет о порче! (Поворачивается к возвратившемуся к столу Ванбрюгге.) О чем я говорил?

Ванбрюгге. Вы восхваляли Древних.

Дайер. Да, верно. Древние писали о страстях всеобъемлющих, одинаких для всех, Вам же подавай лишь то, что живо, ново, удивительно. Однакожь Древние понимали, что Природа есть темная комната, потому-то их пиесы останутся и тогда, когда наши Театры обратятся в прах, ибо в их Трагедиях отражен упадок, а люди нынче таковы же, какими были всегда. Мир по-прежнему не на шутку болен. Слыхали Вы во время последней Чумы…

Ванбрюгге (смеючись). Я уж и думать забыл про ту напасть.

Дайер. …Слыхали Вы о нещастном, что погнался за молодою девицею, поцеловал ее и произнес: получай в подарок чуму! Смотри! А сам распахивает рубашку, показать ей роковые признаки. Вот Вам жуть и мерзость, кои не могут не воздействовать на всех нас.

Ванбрюгге (в сторону). Однакожь в отвращеньи, этим вызываемом, имеется примесь наслажденья. (Дайеру.) Я вижу, Вы, сэр, ратуете за то, чтобы бродить грязными улочками средь угольных ям, будто ирландцы средь болот.

Дайер. Да, в подобных местах возможно отыскать истину.

Ванбрюгге. Стало быть, испарения, доносящиеся из отхожих мест, для Вас представляют собою фимиам, идущий от олтаря? Первыя ведь тоже всегда остаются неизменными!

Дайер. Неужто Вы советуете мне изучать случайные царапины и мазню на стенах в нутри помянутых мест, дабы вдохновляться их новизною?

Ванбрюгге (теряет терпение). Ничто не сравнится по педантству с привычкою часто употреблять изречения других, и Ваше почтение к Древним есть предлог, используемый единственно для присвоенья чужого.

Дайер. Это не так. (Поднимается из-за стола, неуклюже ходит вокруг, за сим возвращается на место.) Блистательный Вергилий, и тот заимствовал едва ли не все свои труды: Эклоги у Теокрита, Георгики у Гесиода и Арата, Энеиду у Гомера. Сам Аристотель многие вещи вывел из Гиппократовых, Плиний — из Диоскоридовых, и нам достоверно известно, что сам Гомер пользовался достижениями кое-кого из своих предшественников. Вам же угодно иметь разнообразие и новизну, кои суть не что иное, как необузданныя причуды воображенья. Лишь подражанье…

Ванбрюгге (смеючись). Присвоенье чужого!

Дайер (с мрачным лицом).…Лишь подражанье дает нам порядок и величественность.

Ванбрюгге (вздыхаючи). Слова, слова, слова — те, какия порождают единственно новое многословие, а все они, вместе взятыя, не представляют собою в Природе ничего, помимо одних лишь путаных понятий о величии и священном ужасе. Извольте выражаться так, чтобы Вас понимали, господин Дайер. Говорят, для того и был создан язык.

Дайер. Коли Вы заставите меня говорить с Вами просто, слова мои разорвут Вас на куски. (На это Ванбрюгге поднимает брови, и Дайер понижает голос.) Истина, сэр, не так уж проста, и Вам ее не изловить, как не изловить тумана увальню, что тянет руку, пытаясь его схватить.

Входит мальчишка-разнощик.

Мальчишка. Чего изволите, господа, чего изволите? Кофею или коньяку? У меня новый кофейник на подходе.

Ванбрюгге. Коньяку дай, а то от этих дел жажда мучает. (Снимает на мгновенье парик, чтобы обмахнуться, и Дайер замечает его волосы.)

Дайер (в сторону). До странности черны под париком — такое превращенье не обошлось без чистой воды.

Ванбрюгге (глядючи на него в упор). Итак, что Вы говорите?

Дайер (в смятении, решивши, что был услышан). Моя нить прервалась. (В нерешительности.) Меня беспокоят всевозможныя мысли.

Ванбрюгге. От чего? Расскажите мне, что Вас мучает — Вы говорите о господине Гейесе?

Дайер. Образина эдакая! (Обрывает себя.) Нет, я говорю о Вальтере, который болен.

Ванбрюгге. Вы обречены…

Дайер. Обречен? На что? Говорите! Быстрее!

Ванбрюгге. …Вы обречены на вечной страх. Таков Ваш характер от Природы.

Дайер (торопливо). Ладно, довольно об этом. (Неловко, пытаясь нарушить молчание, между ими возникшее.) Я могу излагать свои положения и далее, ведь Мильтон подражал Спенсеру…

Ванбрюгге. Вас несомненно более очаровал Мильтонов Ад, нежели его Рай.

Дайер. …Спенсер же подражал своему учителю Часеру. Весь мир есть одна сплошная притча, темное измышление.

Ванбрюгге. Какова же Ваша притча, сэр?

Дайер (успевши несколько опьянеть). Мои постройки основаны на иероглифах и на мраке, как было у Древних.

Ванбрюгге (прерывает). А, наконец-то Вы говорите о своих церквях!

Дайер. Нет! Впрочем, да, да, говорю. Подобно тому, как в изложеньи преданий нам порою видятся неведомыя фигуры и дороги, ведущия к невидимым дверям, так же и церкви мои суть покров для иных действующих сил. (Распаляется в обсуждении предмета, одновременно распаляючиясь от коньяку.) Я желаю, чтобы здания мои были проникнуты тайною, полны иероглифов, какие сокрывают секреты религии от черни. Сии Оккультные способы действия исследованы были Аббатом Тритемием в его наиученейшем труде, блестящем трактате De Cryptographia…[64] (Внезапно останавливается, обеспокоенный.)

Ванбрюгге. Что же Вы замешались, господин Дайер?

Дайер (потише). Однако искусство сие, подобно искусству росписи по стеклу, нынче не в ходу и в большой мере утеряно. Наши цвета не столь многообразны.

Ванбрюгге. Как же, в протчих делах они вполне многообразны.

Дайер. Неужли?

Ванбрюгге. В лабораториях, как мне рассказывали, с помощью солей синий превращают в красный, а красный в зеленый.

Дайер. Я вижу, что Вы отнюдь не поняли моих рассуждений.

Обоим делается неловко, они оборачиваются поглядеть на общество, однако времени уже за полночь, и в Таверне пусто, не считая мальчишки, убирающего со столов.

Ванбрюгге. Я устал; мне надобно найти носильщика, чтобы до дому добраться.

Выходит вперед, оставляя Николаса Дайера беспокойно дремать над своею кружкой, и обращается к публике с песнью.

Покойной ночи, господин Дайер. (Низко кланяется ему и выходит.)

Дайер внезапно просыпается и дико озирается по сторонам. За сим нетвердо подымается и исполняет перед публикой другую песнь.

Выходит.

Мальчишка (окликая его в след). Что, эпилога нет?

Нет, и не будет, ибо за сей пиесою следует маскерад. Возвратившись к себе в комнаты, пылаючи негодованием от пустопорожней болтовни Ванбрюгге, я обвязал голову платком, порвал во многих местах шерстяную шапку, то же сделал с плащом и чулками и стал в точности похож на то, что намеревался представлять собою: бродягу, да такого, какого по заслугам презирает весь мир. За сим, в два часа, когда в доме все спали, я выскользнул из своего угла, решившись итти улицами без фонаря. Проходя мимо спальни госпожи Бест, я услыхал, как она воскликнула: Боже, что это за шум? Ей отвечал какой-то мущина (ага, говорю я себе, стало быть, нашла себе свежий кусочек): вероятно, собака или кот. Я мигом очутился у входа и вышел в дверь на улицу, не вызвавши нового переполоха. Шагаючи по улице, пугающая легкость у меня в голове, доставлявшая мне такие мучения, прошла, и я, одетый в нищенское платье, вновь укрепился на земле; таким образом меня покинули все мои страхи и тревожныя раздумья.

В три часа пополуночи, видя Луну ошую, я приближился к старому дому возле Тотенгемских полей и тут опустился наземь в углу, положивши подбородок на грудь. Появился другой бродяга, однако вид мой ему не понравился, и он быстро ушел. Потом я поднялся и направился на пастбище близь дома Монтегю, что прямо за моею новою церковью в Блумсбури. Ночь стояла тихая, разве что ветер издавал низкой звук, словно женщина вздыхала; я улегся на траву, свернувшись, подобно зародышу, и принялся воспоминать давно ушедшие дни, как вдруг услыхал свист, доносимый до меня ветром. Я встал на колени, пригнувшись, готовый прыгнуть, и тут увидал парнишку, идущего через пастбище в мою сторону. Как ни крути, а направлялся он прямиком к Блумсбурийской церкви, мне же выпало помочь ему отыскать дорогу. Я выпрямился в рост и подошел к нему с улыбкою: здравствуй, радость моя, говорю, здравствуй, миленькой.

Порядком напугавшись от сего, он сказал: Господи помилуй, это еще кто?

Твоя девица-красавица, голубушка твоя. Покажи-ка мне церковь, что вон там, станем в ее тени миловаться.

Нету там никакой церкви, отвечает он. Однакожь то было сказано в отчаяньи, ибо он уж попался на привязь, словно медведь у дерева. Вернулся я в свои комнаты несколько времени спустя, а идучи безмолвными полями, распевал старыя песни.

На пятый день после того я увидал объявленье о том ладном парнишке: сбежал в ту пятницу от хозяина, г-на Валсала, с Квин-сквера, мальчик лет около 12, Томас Робинсон; одет был в темно-серое платье, кругом одинакое, рукава сертука черным обтянуты, парик темный, на одной руке красная отметина. Всякому приведшему его к вышеуказанному г-ну Валсалу или в Красныя ворота, что в Грап-каурте, положена награда в 5 фунтов, без расспросов. Изрядно сказано; не будет расспросов, господин Валсал, не услышите и лжи, я же Вам еще и вот что скажу, без вознаграждения: теперь у Вашего мальчишки отметин поболее будет.

Итак, я занимался церквями в Блумсбури и в Гриниче с более легким сердцем, и это не смотря на то, что Вальтер в контору не возвращался, но, поговаривали, пребывал под столь тяжким бременем гипохондрической меланхолии, что того и гляди в землю уйдет. Спустя несколько дней я навестил его в его комнатах на Крукед-лене, по восточной стороне улицы Св. Михаила, где его хозяйка, шлюха мерзкая, мне шепнула, когда я входил в дверь: он болен лихорадкою, мы уж в конец отчаялись, сэр (тут она стиснула руки, так, будто серебро в них держит), а говорит он до того странно, порою плачет или ревет, словно мальчик, которого высекли. Что нам делать, сэр?

За сим она отвела меня в его убогую комнатушку, вонявшую потом и мочою, что твоя извозчичья хижина. Увидавши меня, Вальтер попытался подняться с постели, но я удержал его руками: нет, нет, прошептал я, лежите, Вальтер, лежите. Тут он стал выказывать признаки великого ужаса, чем меня обеспокоил. Узнаете ли Вы меня? спросил я.

Узнаю ли? Да, конечно.

Что ж, как поживаете?

Хуже некуда, мастер. По правде, мне и дела нет до того, что со мною станется. Тут он остановился и испустил вздох.

Я пытался его ободрить: так-то оно так, Вальтер, но дальше что? Что Вы дальше делать станете? Не вечно же Вам вздыхать.

Не знаю, что мне делать — повеситься разве. Лучшего мне не придумать.

Что произошло, Вальтер? Скажите мне. Неужто это тайна, коей Вы не смеете высказать? Надеюсь, Вы не совершили убивства.

Однако он не рассмеялся, как я надеялся, а вместо того отвечал: не могу знать наверняка, да теперь уж и это не велика важность.

Не велика важность, а сами меж тем думаете, не повеситься ли! Тут я перервался и, отведя глаза от его лица, разительно бледного, увидал на стене, приколотые булавками, разнообразные планы и чертежи моих Лондонских церквей, и сердце мое было тронуто: бедняга хоть и молчит в конторе, тут выказывает мне свою преданность. А он, лежа больной среди моих набросков, поднял голову от подушки и говорит наконец: я думал, Вы оставите свою должность и меня позабудете.

Как же, Вальтер, разве могу я отказаться от своих обязательств в Вашем отношении, после Ваших-то трудов? Вы моя правая рука.

Нет, нет, я сам хотел, чтобы Вы ушли, хотел более не служить Вам.

Вас, Вальтер, переполняют беспокойныя мысли и меланхолическия веяния. Вам следует нынче лежать в покое.

Он же, напротив, приподнял голову еще выше и говорит: далеко ли продвинулась колонна в Блумсбури? Чем стоять на холодной земле, пускай подымается выше колокольни! А что Гриничская церковь, закончили Вы ее модель? С этими словами он взял перо и чернила и принялся писать на бумаге множество всяких вещей, чертить линии с помощью короткой медной линейки, однакожь я ничего из этого не понял.

Оставьте, говорю я, Вы больны, совершенно больны.

Тут он пыхнул на меня злобою: видали Вы строки, прежде мною писанныя?

Я видел какие-то косныя иносказания, что Вы положили в ящик под Вашим стулом, отвечал я, да не придал тому значения.

Вальтер еще более возбудился: уверяю Вас, никаких иносказаний не было. Я говорю о письмах, которыя для Вас оставлял.

Я Вас не понимаю, Вальтер.

Мне хотелось побудить Вас уйти из конторы, ибо я был там всецело в Вашей власти, сказал он, уставивши на меня дикий взгляд, но столь ужасных страданий причинять Вам я не хотел. Я очутился в ящике, откуда не способен был выкарабкаться; мне хотелось свободы, однако вместо того я лишь связал себя.

Те письма были делом рук злодея Гейеса, а не Ваших, отвечал я (не думаючи о том, что говорю).

Но тут он вынул из-под подушки запечатанное письмо, вручил его мне и снова, напуганный, опустился на постелю, встретившись со мною глазами. Расскажу Вам секрет, говорит, я за Вами ходил по пятам, а после потерял Вас. Той ночью снилось мне, будто я убил господина Гейеса, а потом, на другой день, я нашел его труп. Была ли в том сновиденьи правда? И что мне теперь делать?

В комнате снова появилась мерзкая шлюха: он и день, и ночь в подобном расстройстве, говорит, с самых тех пор, что тело обнаружил. А речи его безумныя все о Вас да о господине Гейесе.

Лихорадка до того усилилась, сказал я ей, что Вам надлежит крепко привязать его к постеле. Необходимо предоставить его лечение времени.

Вальтер лежал, стенаючи, я же в последний раз вгляделся в его лицо, а после повернулся к нему спиною и пошел своею дорогою. Верно, что сие посещение позволило мне узнать некия новости. Спускаясь по узкой леснице, я распечатал данное мне письмо и тут же понял, что это одно из тех, которыми он мне угрожал и которыя я приписывал господину Гейесу. Итак, собственный мой помощник следил за мною и строил против меня козни; не кто иной, как он, и он один, желал от меня избавиться. Не кто иной, как он, замышлял хитроумные планы, чтобы меня не стало. Кто знает, что еще он мог предать бумаге, пребывая в горячке? Не зная толком, куда теперь меня швырнет ветром, я по дороге домой озирался вокруг, подобно тем, которые путешествуют по ненадежным местам.

Пришедши в контору на другое утро, я ничего не говорил о своем посещении Вальтера, обладая характером излишне частным и манерою разговора черезчур задушевною, а стало быть, заведи я о том речь, сам бы (так сказать) и дал им в руки прут, подставивши собственную спину. Они же подозревали меня Бог весть в чем и отсутствие Вальтера расписывали мне в укор, шептались против меня так, чтобы я не услыхал, однако мне не требовалось никакого адского громогласья, дабы распознать все их козни и происки. Они избегали меня, словно дыханье мое было заразным или же меня покрывали чумныя язвы. Наконец, спустя три дни, меня позвал к себе сэр Христофор; цели своей он мне не сообщил, я же, хоть и воображал себе, что настала моя погибель, не делал вопросов, опасаясь вызвать у него подозрения. В комнату его я взошел, охваченный дрожью, однако он даже и словом не упомянул о Вальтере, но заговорил о господине Ванбрюгге и его замыслах в манере самой что ни на есть приятельской.

Некоторое время я был спокоен, однако цель, каковую преследовали его речи, сделалась яснее ясного, когда на другой неделе мне нанесена была пребольнейшая рана, до того усугубленная, что я едва от нее оправился. Ибо я прочел в газете следующее: Его Величество щастлив был назначить сэра Джона Ванбрюгге Поверщиком по работам Его Величества в Англии. Я почти успел забыть об одном замечательном обстоятельстве: новый Король посвятил Ванбрюгге в Рыцари; однако то не шло ни в какое сравнение с этим новым делом. Куда мы идем, чего ожидать, когда люди, подобные сему пресмыкающемуся рыцарю, выдвигаются впереди меня? Меня же презирают в такой степени, что мне его не превзойти, а потому гореть мне огнем. То же и по всему миру: лица, коим нечем похвастаться, кроме проявлений гордыни и высокого мнения о самих себе, добиваются уваженья; награждаемый достоинствами за то одно, что притворяется их обладателем, этот хлыщ вышагивает, что твоя ворона в помойной канаве, а протчие меж тем смеются надо мною, прикрываясь руками. Теперь, после смерти Королевы, сэр Христ. выйдет из милости у властей предержащих, и на что тогда надеяться мне? Меня желают выставить вон и таким образом уничтожить, для каковой цели имеется испытанное средство: швыряй грязью, а коли не пристает, швыряй еще — глядишь, что и пристанет. Стало быть, мне необходимо их сторониться; они суть люди подозрительные и завистливые, глазом востры, теперь же взоры их будут прикованы ко мне.

Отягощенный подобными мыслями, я распространялся в письме к Комиссии о своей новой работе следующим образом.

На эти-то жалкия лачуги в Блек-степ-лене, где я обитал некогда в детстве, падет тень моей церкви: то, что разнесла чернь, я построю заново в истинном великолепии. Таким образом я завершу сию фигуру: Спиттль-фильдс, Ваппинг и Лаймгаус составили треугольник; далее Блумсбури и Св. Мария Вулнот создали огромную пятиугольную Звезду; а вместе с Гриничем все они образуют шестиугольную обитель Бааль-Берита, иначе — Властелина Согласия. За тем, с появлением церкви Малого св. Гуго, над Блек-степ-леном подымется семисторонняя фигура, в каковой всякая прямая линия будет приумножена точкою в бесконечности, а каждая плоскость — линией в бесконечности. Пускай тот, кто обладает пониманием, сам сочтет: семь церквей построены, дабы соответствовать семи Планетам нижних небесных сфер, семи кругам Рая, семи Звездам Малой Медведицы и семи Звездам Плеяд. Малого св. Гуго швырнули в яму с семью отметинами на руках, ногах, боках и груди, который изображают семерых Демонов: Бейделуса, Метукгайна, Адулека, Демеймеса, Гадикса, Уквизуза и Сола. Я построил орден, что будет стоять вечно, и могу со смехом резвиться в своих владениях: теперь меня никому не поймать.