"Тогда в Египте... (Книга о помощи СССР Египту в военном противостоянии с Израилем)" - читать интересную книгу автора (Филоник Александр)

Г.В.Горячкин Судьба военного переводчика в Египте

Призванный в ряды Советской армии после окончания Института восточных языков (ныне Институт стран Азии и Африки) при Московском университете им. М.В.Ломоносова в качестве военного переводчика, я прибыл в Каир 26 августа 1969 года.

В открытую дверь самолета пахнуло августовским зноем. Формальности на таможне Каирского международного аэропорта не заняли много времени. Путь советских военных в Египет в те дни был отрегулирован и упрощен. Сотрудник штаба Главного военного советника генерала Катышкина доставил нас в скромный отель «Сауд-2» в каирском районе Маср аль-Гедида недалеко от больницы Гелиополис (сейчас этого здания уже нет и в помине), считавшийся временным пристанищем для переводчиков. В дальнейшем они размещались, главным образом, в комплексе отелей «Наср-сити» в районе Мадинат-Наср. Кроме нас, в том же отеле проживали военные специалисты, прибывшие в страну на короткий срок. Помнится, четверо из них обучали египетских солдат и офицеров применению «Малютки», противотанкового управляемого реактивного снаряда.

Небольшое трех- или четырехэтажное здание гостиницы находилось недалеко от бассейна, при первом посещении которого я услышал разговор двух египтян. «Аилят?» «Ля, азибин» («Семейные?» «Нет, холостяки»). Это означало, что мы живем в гостинице для холостых — «Сауд-2», а не в гостинице «Сауд-1», где проживали семейные и где находился офис подтянутого и интеллигентного майора, а затем подполковника Бардиси, который возглавлял «русскую службу» египетского военного министерства. В ее компетенцию входило размещение военнослужащих из СССР, их обслуживание, охрана и т. д.

Некоторое время я проживал в гостинице «Сауд-2», ждал назначения. К тому же не было свободного места в отелях «Наср-сити». Через две-три недели старший референт штаба Главного военного советника сообщил мне, что я буду работать старшим переводчиком 3-ей механизированной дивизии Центрального военного округа, дислоцировавшейся приблизительно в 20 км от Каира по дороге Каир-Исмаилия. Вскоре за мной в референтуру, где я делал письменные переводы вместе с Валерием Вежневцом с Урала, Юрием Лебакиным из Киева, Николаем Лукашонком из Минска, заехал старший советник дивизии Виктор Гаврилович Ступин. Освободилось место в отеле «Наср-сити-4»: накануне в результате налета израильских «Фантомов» погиб советник. В квартире, рассчитанной на среднюю семью и состоящей из двух спален, столовой и залы, нас проживало восемь человек, по двое в комнате.

Интересно, что, стажируясь в 1967/68 учебном году в Каирском университете, мы, четверо студентов, снимали точно такую же квартиру в районе Ату за, сразу за столичным цирком и театром Баллон.

Убитый советник был уже третьим погибшим советским офицером. Все трое выполняли обязанности советников командиров египетских зенитных дивизионов, прикрывавших ракетные части противовоздушной обороны. «Война на истощение», объявленная Гамалем Абдель Насером Израилю, входила в свою новую фазу. После артиллерийских дуэлей через Суэцкий канал израильские военно-воздушные силы приступили к планомерному уничтожению средств египетской противовоздушной обороны сначала на Суэцком канале, затем внутри страны. Мой сосед по комнате, майор, советник командира зенитного дивизиона в Дельте, часто повторял, указывая на себя, что он будет следующим…

Знакомый с войной по книгам, фильмам, рассказам отца-фронтовика, я впервые столкнулся с гибелью людей в боевых условиях. Состояние было, мягко говоря, неважным. Даже мощный вентилятор, направленный в упор, не мог остудить ни влажный и душный воздух, ни тем более воображение, воспалявшееся мыслью о том, что я сплю на кровати только что убитого советника, чьи личные вещи при моем участии были переписаны и отправлены в Москву. Память запечатлела одно из сновидений того времени: раненый в ногу, бегу, точнее ползу из израильского концлагеря под колючей проволокой, причем тащу какую-то девушку.

Третья механизированная дивизия дислоцировалась в районе Хайкстэп, где до революции 1952 года находились казармы английской оккупационной армии, которые после ухода англичан были превращены в тюремные бараки и камеры для египетских коммунистов. Каждое утро синий микроавтобус отвозил нас, советников и переводчиков, в Хайкстэп, а к вечеру доставлял в Наср-сити. Вместе со мной перевод обеспечивали два переводчика с английским языком из Союза и несколько египтян, закончивших в Каире шестимесячные курсы русского языка.

По словам генерала Щукина, заместителя Главного советника по политической части, сказанным на одном из «всеегипетских» собраний советских военных переводчиков, число последних составляло около 500 человек. Переводчиков с английским языком было больше, чем арабистов. Среди последних преобладали ребята, прибывшие на стажировку после окончания 2-го курса Военного института иностранных языков. Коллегами по переводу были узбеки, азербайджанцы, украинцы, армяне, парни из Москвы, Ленинграда, с Волги, Северного Кавказа и т. д.

Огромная нагрузка падала на арабистов, особенно на тех, кто ранее был знаком с египетским диалектом. Вспоминаются продолжительные устные переводы на армейских и дивизионных штабных учениях и различных совещаниях. Вот это был синхрон! Большинство советников и специалистов понимали, что переводчик это тот же новоиспеченный инженер, которому нужна производственная адаптация, определенный испытательный срок. Однако времени для этого не было. Обстановка требовала немедленного включения в работу, несмотря на сложную языковую ситуацию для арабистов, которые изучали в основном, арабский литературный язык, а столкнулись с местным разговорным диалектом, существенным образом отличавшимся от нормативного языка. Несмотря на некоторые издержки при переводе, советники и «подсоветные» неплохо относились к нам. Перевод осуществлялся и днем, и ночью, в помещении (палатке) и в пустыне, в машине (газике) во время учений в жуткой пыли. Приходилось работать в танковом батальоне, в артбригаде, автобатальоне. В любых условиях.

Вспоминаю перевод в кабинете комдива во время бомбежки соседней отдельной танковой бригады. Когда раздались мощные бомбовые удары, я сиганул через дверь и сразу же бросился в бочкообразный окоп метрах в 15 от здания. Вслед за мной в этот окоп мне на спину плюхнулся солдат с коваными ботинками. Через несколько минут, когда все стихло, я вернулся на место. Стало стыдно комдива, начштаба и Ступина, которые спокойно сидели на своих стульях. Одного меня как будто ветром сдуло. Думаю, сидел бы с ними и спина бы не болела от кованого ботинка солдата, упавшего на меня в окоп.

Но, кстати, именно такая прыткость всегда спасала желторотых переводчиков. Достаточно назвать два случая. Один произошел в зенитном дивизионе, где-то в Дельте. Едва началась бомбежка, переводчик выскочил из КП, а советник с подсоветным, демонстрируя хладнокровие, остались на месте, и их накрыло бомбой. Переводчик остался жив. Другой случай произошел со старшим советником дивизии одной из двух египетских полевых армий, дислоцировавшихся вдоль Суэцкого канала. Он возвращался из «фантазийи» — двухдневного отпуска, проведенного, как обычно, в пятницу и субботу, к себе на канал, вдруг машина остановилась. То ли водитель интуитивно почувствовал что-то неладное, то ли впереди были взрывы. Неважно. Это случилось на полпути к каналу. Израильская артиллерия с восточного берега Суэцкого канала достать их здесь не могла. Так или иначе, как только машина, остановилась, переводчик бросился опрометью на землю, закрыв от страха голову руками. Полковник, не спеша, вылез из машины, укоризненно покачал головой, укоряя переводчика за трусость. Тут раздался взрыв ракеты, переводчик остался целым и невредимым, а полковнику осколком снесло полголовы.

Самым трудным был перевод на командно-штабных учениях и на разборе армейских и дивизионных учений. К ним привлекались, преимущественно, только опытные арабисты с хорошим знанием и пониманием египетского диалекта. Это были не прямые переговоры, когда советник или подсоветный скажет фразу или несколько, сделает паузу, и ты спокойно переводишь. В таком духе протекает также любая беседа.

Разбор учений происходит обычно в большом помещении, присутствуют, как минимум, несколько десятков человек. Начинает комдив или командующий армией, а то и кто-нибудь из вышестоящих начальников. Затем пошло-поехало, вскакивает то один, то другой, перебивают друг друга, включаются иногда наши в разговор. Но понимать разговор советники хотят постоянно, поэтому локоть В.Г.Ступина также постоянно ощущаю у своего бока. Стоит сделать мне небольшую паузу, как я чувствую его еще явственнее: «О чем речь?» Разговор египетских генералов и офицеров продолжаю переводить, хотя, может быть, он уже проходит час, полтора, два, три часа. Бывали эти-учения и по четыре, и по пять часов кряду, разумеется, с чаем, кофе, кока-колой.

Обстановка иногда бывала очень серьезной, подчас боевой. Я уже не говорю о тех дополнительных осложнениях, которые принесла вспыхнувшая в марте 1969 года «война на истощение». Поэтому стараешься, не дожидаясь «локтя». Это был самый настоящий, изнурительный синхрон. Не тот, о котором приходилось слышать в Москве. В Москве переводчики синхронили на съездах КПСС, профсоюзов, других важных общесоюзных и международных встречах, и часто они имели перед собой текст выступавшего с высокой трибуны. Тут важно было не отстать и не забежать вперед слов делегата, а главное — закончить вместе с ним. Конечно, и по-настоящему, без текстов синхронили во Дворце съездов, Колонном зале и т. д., знаю многих из этих переводчиков и отношусь к ним с глубочайшим уважением.

Но разбор учения продолжается третий и четвертый час, страсти усиливаются, накапливается усталость. Весь во внимании, хотя перевод дается уже с большим трудом.

Помимо этого, такого рода перевод осложняется разными другими обстоятельствами: многие сидят на удалении, за колоннами, спиной; у других речевые недостатки или вообще негромкая речь и т. д.; третьи не хотят, чтобы их услышали русские, поэтому произносят слова невнятно. Бывали случаи, когда египтяне вообще не хотели, чтобы до русских дошел смысл того, о чем они говорят. Поэтому прибегали к разным методам. У комдива Хигази, например, в этих случаях гортанные арабские звуки зарождались в гортани и там же умирали, не вырвавшись наружу. В горле слышалась «каша звуков», или бульканье, как в электронной аппаратуре. Локоть Ступина тут уже «помочь» не мог.

Но вообще Ступин относился к понимающим людям. Он вникал в ситуацию сходу. Видел, что переводчик бессилен что-либо сделать в сложившемся положении. Однако, не всегда было такое понимание даже у таких советников, как Виктор Гаврилович. Иногда, по своей вине или по чужой, переводчик становился «козлом отпущения»: на него сваливали неудачи, возникшие в результате переговоров, мягко говоря «недопонимание» между советниками и подсоветными. Все же таких недоразумений, возникших по нашей вине, было мало. Но, пожалуй, каждый переводчик может вспомнить хотя бы один случай, когда ему приходилось спасать ситуацию в целом или подсоветного, или специалиста.

Однажды, уже после прихода наших регулярных войск, пришлось переводить в египетском батальоне связи в предместье Каира, куда мы поехали с узла связи Главного советского военного советника на машине с досками, чтобы сделать пирамиду для оружия личного состава. Кроме меня в грузовой машине находился начальник узла связи, водитель и два-три рядовых, включая сержанта. С арабским батальоном связи договорились до меня, поэтому, выехав уже в сумерках вечером, долго искали его. Вероятно, прошел целый час в поисках. Наконец, прибыли к связистам, но, оказалось, к другим. Изумленные до крайности, увидев нас в униформе в темноте, наши союзники после длительных объяснений все же решили нам помочь. Они долго звонили своему начальству, тоже до предела изумленному, объясняя то, что произошло. Наконец, сверху дали «добро», и наши солдаты принялись распиливать и строгать привезенные доски на станках, а нас два офицера пригласили на чай.

Сидим, разговариваем. Вдруг вопрос египтян: «А как советские люди относятся к арабам, египтянам?» Мой подопечный, не моргнув глазом, ответил: «Арабы как фашисты, те преследовали и убивали евреев, и эти тоже». Опешив на секунду от такой «находчивости» подполковника, я спокойно перевел что-то за советско-арабскую дружбу. Разговор вновь продолжался в обычном русле, хотя, вероятно, мой соотечественник ждал от арабов соответствующей реакции на свой вопрос. Солдаты скоро закончили свою работу, и мы, попрощавшись с гостеприимными хозяевами, вернулись в Маншиет аль-Бакри.

Я об этом эпизоде не напоминал начальнику узла, зато он, видимо, осознав свою, мягко говоря, оплошность и вероятные последствия ее, очень часто повторял при встрече очередную глупость, называя меня: «Ум, честь и совесть узла связи».

Хочу, однако, повторить, что подобных ситуаций было чрезвычайно мало. Не потому, что нас натаскивала прежняя система — партбюро, партком, разные выездные комиссии и, наконец, высшие инстанции ЦК КПСС, где трудились высокопрофессиональные люди с огромным практическим опытом работы в странах Востока, в том числе в арабском мире.

«Ляпы», не вышеуказанный, конечно, скорее объяснялись национальным характером россиян, застенчивостью, простотой, в какой-то степени скромностью и боязнью поднимать серьезные вопросы.

Не в последнюю очередь, сказывалось и отсутствие большого опыта контактов с иностранцами из-за «железного занавеса», существовавшего во время нескольких поколений советских людей. Отсутствие этого опыта вылилось в неумении общаться с иностранцами, этакую робость. Отсюда — отсутствие у значительного числа советников смелости ставить принципиальные вопросы и добиваться на них ответа, стремление оставаться в тени. Это, кстати, подмечали сами советники. Так, Ступин делал внушения кое-кому из своих подчиненных, которые превращались в чертежников, рисуя различные графики, схемы, таблицы, плакаты с планами боевой и прочей подготовки. У них это получалось очень красиво и профессионально. Подсоветным такая деятельность очень нравилась: и наглядная агитация на высоком уровне, и советник при деле — не вмешивается, не ставит сложных вопросов, мало беспокоит.

Прав был редактор «Аль-Ахрам» Мухаммад Хасанейн Хей-каль, когда, объясняя примерно в 1972 году «несработанность», промахи работы советников как важный показатель несложившихся отношений между СССР и Египтом после выдворения советских военных в 1972 г., писал, что это непонимание в значительной мере сложились из-за «сюсюканья» русских, часто поддакивавших подсоветным вместо спора и дискуссий с ними по тому или иному вопросу. А такие вопросы были: хотя бы поставки так называемого наступательного оружия и целый ряд других.

Вернемся к работе переводчиков. Она была чрезвычайно разнообразна и не ограничивалась только переводом. Встречались как штатные, так и нештатные ситуации. Впрочем, вряд ли существует между ними водораздел. Вспоминаю приезд в Каир то ли маршала Кута-хова, то ли Ефимова. Переговоры маршала с египетской стороной были весьма сложными. После их окончания египтяне дали прием в «Охотничьем клубе» на пирамидах. Маршал сидел очень хмурый, почти мрачный, насупившийся, даже танец живота одной из лучших исполнительниц не мог повлиять на его настроение. Неожиданно танцовщица, услышав мой разговор по-арабски с египетскими генералами, подошла, подняла меня и стала быстро развязывать галстук. Сделать это ей долго не удавалось, в конце концов, затянув узел, она так и не смогла его снять. Военную публику, сидевшую за п-образным столом и успевшую уже оживиться принятием виски, это воодушевило. Однако взгляд маршала по-прежнему был насупленным.

Восточная музыка продолжалась, танцовщица, виляя бедрами, приглашала меня делать те же движения. Я, сгорая от стыда и остолбенев от неловкости, отказывался, она настаивала. Деваться было некуда, и я в такт музыки попытался вильнуть бедром, она поощрительно закивала головой, усиливая темп. Я что-то пытался изобразить под традиционные в этих случаях хлопки арабов. Эти кривляния, продолжавшиеся несколько минут, мне показались вечностью. Русские и египетские генералы гоготали, маршал уже улыбался. Мы с танцовщицей сделали свое дело, ублажив гостя.

Много переводили письменно. В офисе Главного военного советника существовала референтура. Сразу по моем приезде ее возглавлял подполковник Георгий Реутский («Жора») из Одессы. Через некоторое время главным референтом стал полковник Квасюк из Москвы. Не знаю, почему, но так сложилось, что в референтуре работали ребята с английским языком. Устным переводом они занимались, но редко. Основная их обязанность сводилась к письменному переводу наиболее интересных статей из «Иджипшн газетт», из которых затем компоновали небольшие обзоры последних известий. Их печатали девочки из машбюро Жанна, Лена и Надя.

Затем эти обзоры разносили по начальству, подшивали. На основе их переводчики делали политинформацию в клубе на утренних планерках служащих офиса. К этому постоянно привлекали и меня.

Были и другие переводчики в офисе — Олег Колмогоров (с английским) переводил зам. Главного советника Шишеморова, арабист Шамиль Мисир-пашаев — заместителя по политчасти генерала Щукина, арабист Юра Шевцов — зам. Главного советника по общим отношениям генерала Неретина, арабист Коля Лукашонок — начштаба генерала Гареева. Работы этим ребятам у своих генералов хватало, да и покровители у них были высокие. Поэтому, если была потребность референтуры в арабисте, Квасюк чаще посылал за мной.

Тут мне вспоминаются два события, связанные с приходом к власти Анвара Садата (Насер умер 28 сентября 1970 г.). Они говорят о других формах работы переводчика.

1 или 2 мая 1971 г. будущий президент АРЕ выступал перед рабочими Хелуанского промышленного комплекса, как это регулярно делал до кончины Насер. На празднике трудящихся наблюдатели заметили отсутствие среди обычно присутствовавшей элиты Али Сабри. Али Сабри — лидер левых насеристов был связующим звеном между Москвой и Каиром. Потом рассказывали, что советский посол В.М. Виноградов послал своего личного переводчика домой к Али Сабри, который узнал, что тот находится под домашним арестом. 13 мая Анвар Садат совершил переворот, мастерски убрав со своего пути весь цвет политической и государственной элиты Египта — министра внутренних дел Шаарауи Гомаа, военного министра Мухаммада Фаузи, министра информации Фаека, начальника общей разведки, главу президентской администрации, почти все политбюро АСС. Так, А.Садат провозгласил начало «исправительного движения».

Чрезвычайно активный и инициативный начальник штаба Главного военного советника генерал-майор М.А.Гареев, прибывший в АРЕ с должности командира дивизии, с чьей-то наверняка подачи вызвал меня в один из этих майских дней к себе и поставил задачу — переодеться в штатское, направиться в народные кварталы Каира, понаблюдать за антисадатовскими демонстрациями протеста каир-цев, зафиксировать их лозунги, послушать, о чем говорят в народе.

Я выбрал столичный район Атаба, где мы часто бывали студентами два года назад, походил там, понаблюдал, поприслушивался. Ходил смущенный, вероятно, красный от стыда. Мне казалось, что все догадываются о моем задании. Всюду было тихо и спокойно. Шла размеренная торговля. Я разглядывал какие-то ткани, товары. Никаких демонстраций, никакого протеста, никаких лозунгов. Вернувшись в Маншиет аль-Бакри, доложил генералу Гарееву, что мною не было замечено никаких отклонений от нормальной жизни каирцев. Улыбнувшись, начштаба отпустил меня на узел связи.

Второе событие также было связано с генералом Гареевым и Ан-варом Садатом. Убрав, пересажав оппозицию, обвинив ее в создании так называемых центров сил, будущий президент АРЕ стал проводить много встреч с рабочими, интеллигенцией, со студентами и профессорами, с военными. При этом его речи, то спокойные, то взрывного характера, каждый раз продолжались перед аудиторией примерно 2–3 часа.

Поскольку обстановка в Египте тогда, в связи с арестами и преследованиями левых насеристов, была не очень спокойной, генерал Гареев, видимо, пришел к мнению, что выступления Анвара Садата надо фиксировать, переводить. Выбор пал опять на меня. Для этого во время его выступлений в референтуру вносили радиоприемник, ловили соответствующую волну, голос А.Садата, и я начинал сходу переводить, стараясь как можно полнее и подробнее записать на русском речь А.Садата, который говорил на египетском диалекте. Лист бумаги, мною написанный, тут же переходил либо к Вежневцу, либо к Лебакину, которые быстро правили мою запись, иногда переписывали заново. Затем посыльный солдат, стоявший наготове, хватал лист с последним вариантом очередного зафиксированного куска речи А.Садата и бегом несся на второй этаж, в машбюро, где уже в две машинки кипела работа. Через 30 минут после окончания речи А.Садата, машина, стоявшая под парами в гараже офиса, уже летела относительно малолюдным проспектом Салаха Селима в Гизу, в советское посольство. Думаю, что оно, хотя и имело свой штат референтов и переводчиков и свою степень готовности для восприятия речи А.Садата, тем не менее, конечно, не могло составить конкуренцию напористому генералу Гарееву.

Впоследствии Махмуд Ахмедович сделал неплохую карьеру, был на первых ролях в Генштабе Союза, Главным военным советником в Афганистане, а сейчас также занимает ряд высших военных должностей в РФ, включая начальника военной академии. Следует отметить широкий кругозор М.А.Гареева, умение логично доводить до читателей свою точку зрения, полемизировать с оппонентами, отстаивать интересы дела, которому он предан. В частности, вспоминаются его дискуссии относительно необходимости призыва на военную службу студентов, которые он вел с академическими кругами на страницах «Литературной газеты», в том числе с Раушенба-хом, будучи заместителем начальника Генштаба в 70-е годы. Представляется доказательными его научные статьи, в частности, в «Независимой газете» в последние годы, связанные с критикой концепции Резуна о готовности СССР первым нанести удар по Германии на рубеже 30–40-х годов и т. д.

Эти синхронные письменные переводы речей А.Садата продолжались довольно-таки длительное время и порядком поднадоели. Вызывали в любое время суток и дней недели. Один раз это произошло в выходной день, в пятницу. Меня отыскали в Насер-сити-4, в гостях у В.Г.Ступина. Его жена Нила Сергеевна угощала тушеным мясом, фаршированным чесноком (блюдо для нашего брата — холостяка редкое, а потому запомнившееся). Нарочный с узла связи (солдаты и офицеры узла, или батальона связи, помимо своей связист-ской работы, выполняли еще другие обязанности в офисе — несли внутреннюю охрану — снаружи нас охраняли арабы — заступали на дежурство, работали нарочными и т. д.) сообщил, что мне срочно следует прибыть в Маншиет аль-Бакри, потому что ожидается очередное выступление А.Садата. Я послал все и всех подальше. В.Г.Ступин, который слышат этот короткий разговор, покачав головой, сказал мне, что следовало бы поступить иначе — сказать посыльному, чтобы тот доложил, что меня он не нашел — ведь выходной день.

На другой день я убедился в правоте слов этого умудренного жизнью человека. Как только я прибыл на узел связи, мне было объявлено наказание — гауптвахта на 15 суток. Сняли ремень, однако не отвели в соответствующее помещение, расположенное за казармами. Чего-то ждали. Оказалось, что за меня бился с начальством замполит Олег Борисович Щеголь. Его доводы были такими: старший лейтенант Го-рячкин хорошо несет службу, у него нет замечаний на основной работе — в узле связи, где он пользуется авторитетом, Квасюк его уже заездил своими бесконечными вызовами в референтуру, за него пора заступиться, а не наказывать. Такой напор замполита подействовал на мягкого по характеру, только что прибывшего нового начальника узла связи подполковника Рассказова. На гауптвахту я не попал.

Свою службу на узле связи я вспоминаю с теплотой. Она была своеобразной. Очень много приходилось говорить с арабами по телефону. Египтян забавлял и одновременно ставил в затруднительное положение наш позывной «Амулет», созвучный арабскому слову «амалият», что означало «оперативное управление». Так иной раз арабы русских из офиса Главного военного советника («амулет») принимали за советских советников из Оперативного управления в египетском Генштабе.

Доброе слово хочется сказать в адрес дежурных на узле связи Кузьмина, Лагутина, Корпусенкова, Воронина (ставшего впоследствии начштаба узла связи), терпеливо ожидавших моего прихода на работу. Они мне сообщали о неисправности той или иной линии связи, я садился за телефонный аппарат и звонил египетским связистам, после чего шла напряженная с ними работа с целью установления места обрыва линии связи и его устранения. У меня были очень ровные отношения как с рядовыми, прапорщиками, так и с офицерами и руководством узла связи. Те и другие называли меня Геннадий Васильевич, при этом, вероятно, не последнее значение имело то, что я закончил Московский университет.

Территория узла связи блистала чистотой, часто посещавшие египетские офицеры называли его «изящным». Здесь прекрасно кормили, никакого сравнения с «арабским котлом». Нормальные условия службы и быта, а также — после «облома» израильским фантомам — отдыха: бильярд, гитара и пр. Много шуток, здоровых, безобидных, остроумных подколов, розыгрышей.

Молодые, полные сил и здоровья, связисты интересовались буквально всем. На узле связи работали несколько египтян. Помню, переводил разговор моих коллег-офицеров с одним из них — механиком. Оказалось, что у Ахмеда (назовем его так) было четверо жен, то есть полный комплект по Корану. Узнав про это, ребята оживились, спрашивают, какая у него квартира? Двухкомнатная. Оживление возрастает. Как же четыре жены размещаются в двух комнатах? Одна живет на другом фаю Каира. Ее он довольно часто навещает. Вторая жена находится в деревне, работает на небольшом участке земли, ему принадлежащем. Ее он также не забывает. Две остальные проживают с ним. Наверное, живут каждая в своей комнате, интересуются офицеры. Нет. У него одна спальня в квартире. Значит, две кровати? Нет, одна. Максимум удивления. Как же? А вот так, одна с правой стороны, другая с левой… После этого последовал только один вопрос…

Очень хорошо помнится посещение узла связи Алексеем Николаевичем Косыгиным в 1971 г. Он прибыл в Египет загорелым, отдохнувшим, видимо, перед этим побывал в отпуске на Черном море.

Мы, офицеры, стояли недалеко от столовой. Появилась свита во главе с высоким начальством, сопровождавшая А.Н. Косыгина. Был с ними и зам. по тылу батальона связи лейтенант Миша Коваленко. Все входят в столовую. Вдруг дверь ее резко открывается, оттуда выбегает Миша Коваленко и кричит: «Ребята, кто из них Косыгин»? Дружный хохот. Мише быстро сказали, какой он из себя. Хотя портреты членов политбюро висели повсюду, были они и у нас, и всю сознательную жизнь, наверное, сопровождали Коваленко. Вскоре А.Н. Косыгин с сопровождающими выходят из столовой. Выходит очумелый и обезумевший от бремени ответственности Миша. Кто-то из офицеров ему советует: «Миша! Ты бы хлеба нашего, несколько булок предложил Алексею Николаевичу в дорогу, он ведь сегодня улетает в Москву». Миша влетает в столовую и через несколько буквально секунд, стремглав, выскакивает с несколькими буханками белого хлеба, завернутыми в какую-то бумагу и несется что есть духу, боясь опоздать, за угол здания, куда успела скрыться делегация. Не знаю, что там произошло за углом, но через секунд 15–20 из-за угла показался понурый и подавленный Миша с предназначенными для Алексея Николаевича белыми булками. Косыгин так и улетел на самолете в Москву без Мишиных булок.

Благоприятная обстановка для меня на «уютном» узле связи, возможно, была еще и потому, что там я оказался в обществе наших русских, советских парней, вдали от бомбежек, от жутких условий службы в Кене, откуда я прибыл на узел связи, о чем я рассказу чуть ниже.

Одновременно я переводил в находившемся рядом с офисом Главного советского военного советника в Маншиет аль-Бакри, в ста метрах от дома президента Гамаля Абдель Насера, в советском военном госпитале. Госпиталь и узел связи только что прибыли, и работы хватало: параллельно возведению новых объектов, осуществляемых египетскими военно-строительными организациям, происходило развертывание оборудования на узле и в госпитале.

Появились и первые раненые. В неравном бою четырех советских летчиков с двенадцатью «миражами» три пилота погибли, а один благополучно приземлился, но был направлен в госпиталь, так как сломал ногу.

Никогда не изгладится из памяти картина, когда я с начальником госпиталя сопровождал в египетский морг сгоревших в будке управления ракетного дивизиона в результате попадания израильской ракеты советских солдат. Их было восемь парней 19–20 лет, среди них два брата-близнеца. Обугленные, они все были близнецами, только лейтенант, командир расчета, стоявший, видимо, поодаль, не попал под напалм, а был сражен осколками ракеты. С вытянутой рукой, его никак не могли поместить в узкую холодильную камеру морга, так и оставшуюся незакрытой с высунувшейся наружу рукой лейтенанта.

По моим подсчетам, во время боевых действий 1969–1970 гг. в Египте погибло от 30 до 40 советских военнослужащих, из которых примерно половина принадлежала к аппарату советников, другая — к нашим регулярным войскам, прибывшим в эту страну в соответствии со специально разработанной операцией под кодовым названием «Кавказ».

Возвращаясь к переводу, столь многогранному и порой непредсказуемому, хочу поделиться еще одной его стороной.

Припоминаю два случая, когда пришлось неожиданно отвечать арабам сразу, без передачи советнику и ожидания его ответа. Одним из них был мой ответ на реплику египетского офицера. Произошло это на совещании в Кене (недалеко от Асуана), в котором приняли участие наряду с офицерами дивизии и египетские офицеры местного кенского военного гарнизона. В.Г.Ступин поставил вопрос о возможности проживания советников в самом городе Кена. Я перевел его. Тогда бросает реплику египетский полковник из местного гарнизона: «Русские ху-бара живут на канале, и ничего, а вам подавай гостиницу». Меня как будто подбросило и, не переводя Ступину, я тут же отвечаю полковнику: «Офицеры Кенского гарнизона также живут в лучших условиях, чем офицеры нашей дивизии и египетские офицеры на канале».

Воцарилась тишина. Ступин тихо вопрошает: «О чем речь»? Я ему: «Потом». Здесь комдив Хигази, обращаясь к губернатору Кены, который вел совещание, прекращает возникшую паузу и переводит разговор в другое русло. После окончания заседания я докладываю старшему советнику суть дела. Он одобрил мои действия, справедливо полагая, что отвечать кенцу надо было немедленно, а перевод Ступина и его реакции на происходившее были ни к чему. «Так и действуй», — сказал В.Г.Ступин. Так я и действовал.

Помню еще одно совещание, на берегу Красного моря, в штабе Красно-морского округа, в Саффаге (рядом с Гардакой). Там я моментально среагировал, без перевода Ступину, на какие-то слова, может быть, опять несправедливые, командующего Красноморским военным округом генерала Саад ад-Дина аш-Шазли, очень эмоционального, экспрессивного, обучавшегося в СССР. Он хорошо говорил по-русски, написал хорошую книгу воспоминаний об Октябрьской войне 1973 г., эмигрировал из Египта и возглавил какой-то оппозиционный Анвару Садату фронт, долго, впрочем, не просуществовавший.

Саад ад-Дин аш-Шазли (я его еще раз наблюдал в действии на одном из совещаний в оперативном управлении Генштаба) нравился советникам прежде всего прямотой и решительностью. На совещаниях различного рода, также как на учениях, он буквально рвался в бой, невзирая на личности, должности, звания. Обычно египетские офицеры, участвуя в разборах командно-штабных учений и другого рода заседаниях, не вступали в острую полемику, прямо не возражали, хотя, возможно, и не соглашались с мнением предыдущих выступавших, не обязательно начальников, а ограничивались лишь высказыванием «нуты» («нута» — это замечание). Это как раз и бросалось в глаза советникам, которые воспринимали «нуту» как уход от обстоятельного, делового разговора, проявление слабости, нерешительности и боязни начальства, нежелания портить с ним отношения.

Что касается пребывания третьей механизированной дивизии в Кене, почти за тысячу километров от Каира, то разговоры о ее перемещении туда возникли после того, как во время «войны на истощение» израильская авиация стала наносить удары по войскам. Имея в виду сохранить боеспособность войск, египетское политическое и военное командование приняло решение перебросить 10-ю бригаду нашей дивизии на берег Красного моря в район Саффаги, Гардаки (сейчас неправильно говорят, используя английскую транскрипцию Гургада) и Гямши.

Другая боевая задача этой бригады заключалась в том, чтобы прикрыть совершенно оголенный большой участок египетского побережья вдоль Суэцкого залива и Красного моря, где израильтяне время от времени устраивали провокации и диверсии. Так, однажды, используя захваченные ими во время шестидневной войны 1967 года танки советского производства, они удачно совершили операцию «поиск». Переодетые в египетскую форму, они захватили в плен губернатора провинции Красного моря, совершавшего поездку вдоль побережья. Кстати, во время Октябрьской войны 1973 г. они также успешно применили этот способ, высадившись на западном берегу Суэцкого канала после форсирования его египтянами и захвата ими линии Барлева на восточном. Израильтяне сблизились с подразделениями ПВО АРЕ и, пользуясь опять же техникой советского производства и египетской военной формой, расстреляли ряд подразделений ПВО АРЕ, лишив египтян «воздушного зонтика», так много сделавшего для их успеха в первые часы и дни Октябрьской войны 1973 года.

Перед тем, как перебросить 6-ю механизированную в район Кены, командование и советники дивизии совершили рекогносцировку на газиках до самого Асуана. Это была изумительная, очень полезная для знакомства со страной поездка. Наша кавалькада машин часто останавливалась, что-то заносилось на карту, в провинциальных центрах вели переговоры и обменивались мнениями с губернаторами и военным начальством. Некоторые города оставили очень хорошее впечатление. Начали мы с Гизы (город — провинция, часть Каира), затем Ми-нья, Бени-Суэйф, Сохаг, Асьют — «невеста» Верхнего Египта. Последний был родным городом нашего водителя Ахмеда, симпатичного, смуглого, кучерявого асьютца, которого Ступин отпустил к родителям во время продолжительной остановки в Асьюте. Представляю, с какой гордостью, радостью в душе, приподнятостью он подъезжал на нашем газике к своему родному дому, многочисленной родне.

«Невеста Верхнего Египта» оказалась гостеприимным и интересным городом. Понравились асьютцы, начиная от принявшего нас генерал-губернатора, рассказавшего много любопытного о столице Верхнего Египта и кончая простыми горожанами, которые в большинстве своем впервые видели «ху-бара» в египетской военной форме. Асьютские мальчики и девочки неотступно находились рядом с нами на набережной Нила, которую жители города называли «корнейш», а Нил — «ба-хром» — морем. Не разбалованные еще, вероятно, иностранцами, ребятишки не были назойливыми, как их каирские и александрийские сверстники, которые, хватая за руки, одежду и преследуя десятки, а то и сотни метров, требовали свой законный бакшиш в пиастрах и тогда еще в миллимах (1/10 пиастра). Ребятишки Асьюта вели себя с достоинством, в их глазах было прежде всего любопытство, живой интерес, детская непосредственность, необыкновенная живость.

Следующей остановкой была, наконец, Кена (Гена по-верхне-египетски, или Ена — на языке жителей остального Египта). Здесь мы остановились чуть подольше, так как уже в Каире было известно, что дивизия будет передислоцирована именно сюда. Дело в том, что Нил здесь подходит ближе всего к Красному морю — всего на 160 км. Египетское политическое и военное руководство считало, что Израиль может легко здесь перерезать долину Нила, разделив тем самым север и юг страны. Незадолго до этого израильские командос уже взорвали трансформаторную подстанцию в Наг-Хаммади, недалеко от Кены. Побывали мы и там, взобравшись на высоченную гору рядом с подстанцией, где высаживались вертолеты противника.

От Красного моря до Кены ведет прекрасное шоссе. Кроме того, от самого побережья невысокую каменистую возвышенность до самой долины Нила пересекают многочисленные глубокие вади — русла высохших рек. Мы обследовали одну из них, проехав десятка два километров по ней. Вади оказалась прекрасной утрамбованной, почти ровной дорогой в совершенно безлюдной местности. Было очевидно, что эти высохшие русла дают блестящую возможность израильтянам использовать их и скрытно подойти к долине Нила. Их бросок через вади трудно было бы обнаружить, так как они, к тому же, очень глубоки.

Остановившись в центре Кены, в «истирахат ар-рай», двухэтажной кирпичной гостинице, построенной еще во времена английских колонизаторов для чиновников Министерства ирригации, инспектировавших свое обширное хозяйство, мы детально осмотрели место в пяти-шести километрах к востоку от Кены. Наши офицеры предварительно разметили места для передислокации бригад и отдельных подразделений дивизии. Трудились долго и вернулись в Каир затемно. Истираха понравилась советникам чистыми помещениями, высокими потолками, хорошей кухней, наличием постоянной воды, туалетами, зеленым садом, окружавшим ее. Советники положили на нее глаз, наметив ее в качестве постоянного жилья и отдыха от тяжелых праведных трудов в расположении дивизии.

Вообще «истираха» в переводе с арабского означает «отдых», на этот отдых в нормальных человеческих условиях советники имели, думаю, не меньше права, чем инспекторы по орошению и мелиорации из колониальной администрации. Что из этого получилось, увидим позже.

Так закончилась эта увлекательная для меня поездка, обогатившая новыми впечатлениями от ранее не виденных мною уголков Верхнего Египта, невзирая на трудность дороги, постоянное сидение в тряском «козлике» — газике и пр.

Следует отметить, что это была не первая моя рекогносцировка. До этого мы почти в том же составе, египетские офицеры и советники, ведомые комдивом Хигязи и старшим советником В.Г.Ступиным, совершили ей подобную в Рашид, город, стоящий в устье левого рукава Нила.

Перед этим года полтора — два назад в составе группы студентов я совершил поездку к устью правого думьятского рукава, организованную Интернациональным клубом стажеров-иностранцев каирского района Докки. Тогда приморский Думьят, город-порт, центр одноименной провинции, очаровал нас своими скалами и прибоем, именно «думьятскими скалами», по выражению Николая Гумилева, теми самыми, которые видели наши пилигримы, добиравшиеся из России через Украину, Молдавию, Черное и Средиземное моря в Египет поклониться христианским религиозным святыням и через него дойти до желанной Палестины. В своих «хожениях» они часто упоминают Думьят.

Рашид — это заболоченный край, низкая затопляемая высокими волнами Средиземного моря земля, поразившая мое воображение обширными пальмовыми рощами. Отправляясь оттуда, наш караван загрузился решетчатыми, сделанными из тонких пальмовых веток ящиками с местными красными финиками.

Заканчивая рассказ о рекогносцировке на юге Египта, коснусь конфликта со Ступиным В.Г., характерного, на мой взгляд, для многих переводчиков. На одной из остановок мы решили перекусить. Старший советник попросил меня принести из газика сумку с провизией. Я отказался. Многие заметили это. Возникла неловкая пауза. Водитель Ахмед, поняв без слов ситуацию, принес Ступину В.Г. свертки с едой и водой. Некоторое время мы молчали, не разговаривали между собой. Однако, к концу поездки кризис в наших отношениях прошел.

Я, как и мои коллеги-переводчики, обостренно реагировал на подобные просьбы, считая их ниже своего достоинства и уделом ординарцев, к которым мы себя не причисляли. То ли здесь сказывалось наше чисто гражданское прошлое, то ли университетское образование, то ли юношеский максимализм, то ли вообще, в данном случае, мой характер, не допускающий какого-либо навязывания решения, или все выше перечисленное вместе взятое, но, так или иначе, я посчитал эту просьбу-приказ за унижение.

Но были примеры иного рода, достойные подражания. У меня до сих пор в памяти рассказ одного из моих друзей, служившего военным переводчиком в Египте, о том, как командир советского военного судна, которого он должен был переводить арабам, перед спуском по трапу с корабля на встречу с ними, сказал: «Извини, дружище, я в форме, возьми, пожалуйста, мой чемоданчик». Такое обращение мы воспринимали как эталонное, и, конечно, отказа в этих случаях от исполнения просьбы командиров и советников с нашей стороны не было.

Университетское прошлое, да и просто человеческое достоинство не позволяли нам реагировать другим образом на хамство и унизительное обращение со стороны командиров и советников. Таких выходок со стороны последних было мало, но они были. Иной раз на переводчика смотрели как на человека другого сорта. Недаром мы часто любили повторять и цитировать отношение командования к нам в виде некоего документа-распоряжения: «Прошу Вас прислать пять танков, два орудия, 1000 снарядов, двадцать ящиков патронов, 500 гранат, 100 автоматов и одного переводчика». Содержание этой часто повторяемой фразы — условное, часто менялось, но суть оставалась прежней. Видимо, с этим связано мое триединое решение после того, как день в день я отслужил два положенных года: в армии не быть, переводчиком не работать, в длительную командировку одному не ездить.

Виктор Гаврилович Ступин, за исключением одного-двух, может быть, случаев, да и то, как говорится, в сердцах, не позволял себе унизить переводчика. Кстати, он заслуживает того, чтобы о нем рассказать подробнее. В Египет он прибыл из Курска, где служил заместителем командира дивизии. В 1969 году ему было 52 года. По словам его жены Пилы Сергеевны, — а сам он никогда ничего не говорил о себе, — к концу Отечественной войны он командовал разведбатом. После войны дорос до полковника. И вот раз, во время показательных учений, на которых присутствовал представитель Министерства обороны, случилось ЧП: во время стрельбы минометного расчета один военнослужащий засунул в ствол миномета одну мину за другой. Обе взорвались, погиб весь минометный расчет. Ступина понизили до капитана, до полковника ему пришлось служить второй раз.

Прибыв в Египет, он стал выполнять обязанности старшего советника третьей механизированной дивизии, которая дислоцировалась в районе Хайкстэп, куда я и попал по приезде в ОАР. Вскоре сравнительно спокойные поездки из «Наср-сити» в Хайкстэп и обратно, во время которых я успевал ознакомить советников со свежей информацией из египетских газет «Аль-Ахрам», «Аль-Ахбар» и «Аль-Гумхурийя», закончились. Осенью 1969 г. израильская авиация стала совершать так называемые глубинные налеты, не встречая, естественно, серьезного противодействия со стороны уже разгромленных ею египетских средств противовоздушной обороны. «Фантомы», «Миражи», «Скайхоки» бомбили жизненно важные экономические объекты — заводы, подстанции, коммуникации, школы (например, Абу Заабаль), пытались деморализовать население Египта. Для этого выбирались особо чувствительные периоды — пересменки и дни получения заработной платы, т. е. время наибольшего скопления людей. Даже с помощью обычной газетной информации нетрудно было подсчитать, что один подобный налет приводил к гибели 100–150 человек.

Естественно, что воздушные удары наносились и по войскам. Боевая подготовка египетской армии — главная цель пребывания советников из СССР — была сорвана, хотя по приказу командования с начала февраля 1970 г. мы уже постоянно находились в расположении дивизии, спали в блиндажах и палатках, обедали в офицерской столовой — «мис».

Я превосходно помню эти моменты. Мне тогда исполнялось 25 лет. Четверть века — дата запоминающаяся. Накануне я отпросился у советника, замещавшего Ступина В.Г. во время его отпуска в Союз, от поездки в Хайк-стэп. Хотел купить продуктов, фруктов, овощей, кое-что приготовить и отметить с друзьями юбилей. Однако наутро, часов в 6.00, раздался страшный стук, даже грохот в дверь. Один из наших советников громко прокричал: «Тревога! Сбор через 15 минут с вещами у подъезда внизу!». На расспросы, куда, зачем, что брать, удалось выяснить лишь, что поедем в расположение дивизии. Понакидал в чемодан все, что попадало в руки спросонку. Внизу народ также недоумевал: «Брать Тель-Авив, али что?»

Прибыли в расположение третьей механизированной. Подошли к блиндажу начштаба: он находился там. Разбуженный денщиком, появляется снизу, протирая глаза, удивленно смотрит на нас, окруживших блиндаж с чемоданами в руках! Оказывается, ни о какой тревоге он не знал! Глупейшая ситуация.

С этих пор мы и стали жить в дивизии. Места в блиндаже не досталось, и меня разместили в большой брезентовой палатке вместе с арабскими водителями, возившими советников. Ранее мне говорили, что палатка под напалмом горит пять секунд. Поэтому я занял кровать у входа, рассчитав, что смогу уложиться в этот норматив и выскочить из нее, не сгорев внутри. Вскоре вернулся Ступин В.Г. из отпуска, и для меня нашлось место в блиндаже, хотя и он не мог спасти от прямого попадания бомбы или ракеты.

В боевых условиях люди ведут себя по-разному, переводчики не составляли исключение. Во время бомбежек дивизий Центрального военного округа некоторые коллеги неожиданно «заболевали». Других «ввиду острой необходимости» перебрасывали в более безопасное место. Помнится, одного парня, переводившего в 18-й пехотной дивизии, папа, полковник Генштаба, срочно постарался перевести в район Мокаттама. Таково название огромной горы, в глубине которой находился главный штаб ракетчиков. Понятно, что у других таких пап не было, да всех ведь и не переведешь, не обезопасишь. Поэтому подавляющее большинство ребят продолжали работать на своих местах.

«Война на истощение», начавшаяся с целью изнурения Израиля, принесла прямо противоположные результаты. Египет понес большие потери. Материальный и моральный ущерб, нанесенный израильскими «Фантомами», был огромным, существенными — человеческие жертвы среди гражданского населения и военнослужащих. Вспоминается грустный каламбур египтян, любящих шутку и анекдот и достаточно самокритичных: «Хадыр, я Фантом!» вместо «Хадыр, я эфенди!» («Слушаюсь, Фантом!» вместо «Слушаюсь, господин!»).

Несли потери и мы. Особенно трудно пришлось нашим коллегам из 6-й механизированной дивизии Центрального военного округа, располагавшейся в Дахшуре, недалеко от знаменитых пирамид в Гизе. В результате налета двух израильских самолетов на командный пункт этой дивизии погибли три советника и старший переводчик дивизии арабист из Баку Махмуд Юсубов, мой сосед по лестничной площадке в Наср-сити-4. Переводчик английского языка получил сквозное ранение легкого.

До сих пор в ушах звенит траурная мелодия Шопена, сопровождавшая церемонии прощания с погибшими советниками в нашем клубе в Гелиополисе около так называемого мертвого замка и надрывающий душу плач жен советников. Атмосфера бывала очень тяжелой, и перевод египетским генералам и офицерам давался с большим трудом.

Бомбили израильские самолеты и нашу, и соседнюю 18-ю пехотную дивизию, но менее успешно. У нас их удар пришелся по штабу 14-й бригады, находившемуся в наибольшем скоплении домиков в центре Хайкстэпа, примерно в километре от командного пункта 3-й механизированной дивизии, где в этот момент и собрались офицеры и советники дивизии. Как говорил командир дивизии бригадный генерал Хигази: «Аллах нам помог».

Понятно, что настроение было никудышным, а перспектива — мрачной. Так продолжалось до прибытия нашего соединения — 18-й дивизии ПВО особого назначения, в присутствии которой мы, наконец, вздохнули полной грудью. Напомню, что советские регулярные войска прибыли в Египет в начале 1970 года по просьбе Гамаля Абдель Насера.

Еще раз хочу вернуться к своему советнику. Я благодарен судьбе, что в Египте попал к Ступину В.Г. Волевой, справедливый, внимательный к подчиненным, особенно к молодежи, храбрый, расчетливый, мудрый, с богатым жизненным опытом, с природным тактом, он обладал такими качествами, которые были в то время особо необходимы.

С самого начала сказал арабам, чтобы его называли не «мистер», как было принято, а «товарищ Виктор». Одним из достоинств его было то, что он не любил, чтобы его подчиненных наказывал вышестоящий начальник. «Раз у меня это случилось, значит, я и виноват и сам накажу провинившегося», — таков был его принцип.

Когда я совершил проступок, о нем стало известно Главному военному советнику Катышкину, который рвал и метал, вызвав Ступина, и обещал меня сослать на передний край к Суэцкому каналу («на Суэцкий канал его даже мало сослать!»). Ступин, сказав свою коронную фразу, добавил, что хуже Кены, куда дивизия скоро будет переброшена, в Египте места нет. Действительно, в этой стране испокон веков ссылали в Кену неугодных людей из Каира и вообще из центра.

Проговорив эту фразу, Ступин одновременно повинился, успокоил генерала Катышкина и спас меня. Кстати, перед этим, когда мы утром только прибыли в расположение КП дивизии и сидели в комнате советников, зазвонил телефон, Главный вызывал Ступина. Поднимаясь со стула, он проворчал: «Зачем Главному я нужен?» Я тоже поднялся: «Видимо, из-за меня». Пройдя в соседнюю комнату, я рассказал Виктору Гавриловичу о неприятностях. Поняв, в чем дело, Ступин меня сразу оборвал: «Договоримся так, что ты мне сам все первым рассказал, я так и скажу Главному».

Так Ступин отстоял меня. Кстати, через несколько дней, будучи в офисе в Маншиет аль-Бакри, я невольно услышал разговор за дверью референтуры, вернее лишь последние слова старшего референта Реутского обо мне: «В таком возрасте все делают глупости. Важно правильно разобраться и понять во время, а то можно наломать дров».

Сейчас, когда прошло свыше тридцати лет с той поры, когда сам имею дело со студентами почти того же возраста, в каком я был тогда, убеждаюсь, что тысячу раз были правы и Ступин, и старший референт.

Через несколько недель на очередном совещании переводчиков заместитель Главного советника по политической части генерал Щукин, перечисляя проштрафившихся коллег, назвал мою фамилию, сказав, какой я такой-сякой, обратился ко мне: «Ну, вспомнили, кто с вами совершил этот проступок?». Я, видя перед собой согнутую и мокрую от волнения спину сидящего передо мной приятеля, ответил: «Нет, товарищ генерал». На что генерал Щукин сказал: «Видите, он еще и совесть не потерял, своих не предает».

Что касается генерала Катышкина, то еще при мне он был заменен генералом Окуневым. Катышкина И.С. назначили начальником ВИИЯК. Известна его крылатая фраза (конечно же, не итог работы с переводчиками): «Для меня Израиль и переводчики всегда были главными противниками».

Ступин Виктор Гаврилович был очень беспокойным и энергичным советником, не давал передышки ни комдиву, ни офицерам дивизии, ни советникам, ни мне. Вникал во все, старался работать на совесть, требовал того же от египтян и советников, постоянно ездил по дивизии, бывал в бригадах и батальонах, помогал, советовал, используя свой богатый жизненный опыт, знал всех комбатов и командиров отдельных рот. Недаром комдив Хигязи говорил о нем: «Товарищ Виктор относится к дивизии как к своей собственной». Так, впрочем, можно отметить работу почти всех советников.

Приведу один случай его добросовестного отношения к делу. Во время учений, когда шла стрельба по мишеням, он заметил, что в цепи стреляющих только один пехотинец ведет огонь. «Гена, вперед», — сказал он и ползком стал приближаться к линии огня. Оказавшись рядом с этим непрерывно стреляющим солдатом, окликнули его. Он повернул к нам свое сердитое в белой пыли лицо, и мы узнали в нем капитана, командира механизированной роты. Выяснилось, что, собрав выданные на личный состав роты боеприпасы, он бил по мишеням только один, показывая хороший результат для всей роты. Полагаю, вряд ли египетскому офицеру или какому-нибудь другому советнику пришла бы в голову подобная идея ползти к стрелкам на линию огня. Но Ступин есть Ступин.

Очень показательно для Ступина, как он «достал» командира артиллерийской бригады полковника Сидки, который учился в Союзе не то в Пензе, не то в Перми. Комбриг сказал ему, поскольку он, Ступин, советник командира дивизии, то пусть советует комдиву, а не ему или кому-нибудь другому. Ступин ответил, что он будет делать так, как делал ранее, то есть, бывать во всех подразделениях дивизии и давать советы всем, кому он считает нужным. При этом старший советник сразу же принимает решение: «Раз полковник Сидки не желает сотрудничать с советскими советниками, приказываю тебе, Иван (советник Сидки) больше не приезжать в артбригаду». Как развивался далее скандал, я не помню. Помню лишь, что еще несколько раз Ступин при разных обстоятельствах повторял фразу, если полковник Сидки не хочет работать с советниками, пусть остается без советника.

Точно также Виктор Гаврилович поступил с подполковником Кассаром, начальником оперативного отдела 3-й механизированной. Дело было в провинции Асьют, вероятно, когда мы возвращались из Асуана. Проезжали деревню Бени Мурр, родину президента Насера. Я сказал Ступину об этом, он приказал Ахмеду повернуть в сторону этой деревни. Не помню, где был комдив, но главным в нашей колонне оказался Кассар, хорошо говоривший по-русски, поскольку учился в СССР. Он быстро сообразил, что наша машина свернула с маршрута и направилась в Бени Мурр. Через несколько минут Кассар нагнал нас и приказал Ахмеду вернуться на шоссе, в колонну. Ступин молчал; было видно, что все это ему неприятно.

После переброски 3-й механизированной в Кену к нам решил пожаловать генерал Никитан, советник командующего Центральным военным округом, это была как бы резервная армия, располагавшаяся вокруг Каира. Две другие — вторая и третья — занимали позиции в первом эшелоне вдоль Суэцкого канала от Порт-Саида до Суэца включительно.

Перед приездом генерала Никитана Ступину понадобилась, естественно, схема нового размещения дивизии в Кене для ознакомления с ней прибывавшего инспектировать вышестоящего начальника. Ступин попросил об этой схеме Хигази в присутствии Кассара, начальнику оперативного отдела дивизии и было поручено изготовить схему. Вскоре она была начерчена на небольшом куске кальки. «Товарищ Виктор» берет в руки этот листок, внимательно смотрит на него, видит, что расположение подразделений на этом клочке бумаги изображено наспех, тяп-ляп, без привязки к местности. Дыхание его становится глубже, учащеннее, он демонстративно бросает эту бумажку форматом примерно 30x50 см на стол, что означало, что он вышел из себя. Начинает громко говорить о том, что это — писулька, отписка, что не может ее показать генералу Никитану, которого он уважает, что его, Ступина, хотят подставить, что он этого не заслужил, разве он плохо что-нибудь делал для дивизии, почему же тогда к нему такое отношение. Затем он резко обращается ко мне: «Пойдем! Здесь нам делать нечего!» И выскакивает одним махом из блиндажа комдива.

Сидим в своей малые. Вскоре туда заскакивает взволнованный подполковник Кассар, и сразу к Ступину, зачем, мол, вы меня так осрамили перед командиром дивизии?… Дело закончилось тем, что генералу Никитану была показана нормальная схема, и его инспекция прошла успешно.

Через некоторое время у подполковника Кассара умерла жена, мы ему принесли свои соболезнования, он был очень расстроен. Вскоре мне пришлось уехать из Кены. А с генералом Кассаром, который впоследствии командовал дивизией, довелось свидеться спустя более чем четверть века в Институте военной истории в Москве по случаю 25-й годовщины Октябрьской войны 1973 года. Вечером на приеме в египетском посольстве выпили по бокалу шампанского за военное братство, вспомнили нашу службу в 3-й механизированной дивизии.

Вообще В.Г.Ступин установил очень хорошие отношения с офицерами дивизии. Некоторым он просто благоволил, таким, как Муршиду, командиру батальона 14-й механизированной бригады. В начале каждой беседы следовало: «Как дела?», «Как здоровье?» на арабском языке с отвратительным произношением, но для Муршида и остальных египтян все было понятно. Ступин постоянно пополнял свой запас арабских слов. У него это получалось не так умело, как у советника командира танковой бригады Агафонова, который вообще обходился без переводчика. Арабский разговорный язык давался ему легко. Судя по критике его работы Ступиным, даже легче, чем выполнение обязанностей бригадного советника.

Муршиду, да и многим другим египетским офицерам Ступин импонировал своей простотой, доступностью, коммуникабельным характером. После окончания месяца мусульманского поста — рамадана праздник разговенья (ид аль-адха) мы отмечали у Муршида в батальоне; там присутствовал комдив Хигази, начштаба Нагати, Кассар, другое дивизионное и бригадное начальство. К столу был подан традиционный барашек. Его весело уплетали под оживленный разговор и непрерывные шутки. Из-за перевода мне в рот попало совсем ничего. Поэтому после ухода дивизионных командиров и советников я немного задержался за столом под голодными и не совсем приветливыми взглядами ожидавших своей очереди офицеров батальона Муршида.

Отношения, дружески установленные с Муршидом, в известном смысле не были случайными. Бросалось в глаза, что демократизм и непосредственность египетских офицеров заканчивается званием подполковника. Разумеется, что это в значительной степени было весьма условно. Бывали, конечно, случаи, когда полковники и даже бригадные генералы были самой простотой и рубахами-парнями и, наоборот, капитан или майор выглядел бука букой, чрезмерно важным. Но, последней, высшей, как бы незримой чертой, ставившей относительный водораздел установлению искренних контактов, было звание подполковник.

Поэтому неспроста, вероятно, египетское политическое и военное руководство не приняло предложения советской стороны придать советников командирам рот, должности которых занимали старшие лейтенанты и капитаны. Их социальное происхождение из средних и низших слоев города и деревни, воспитание, образование и т. д. и т. п. — все это делало их открытыми, «уязвимыми» для непосредственных контактов с советскими специалистами, инструкторами, переводчиками и советниками. Они не бывали и не учились в Союзе. Это было доступно только для старших офицеров, которые, проучившись некоторое время в СССР, в большинстве своем, как ни парадоксально, резко отрицательно отнеслись к советскому социализму, негативно отзываясь о столовых, о колхозах и совхозах, о других обобществленных формах советского строя. На них, уже сформировавшихся, не оказывали воздействие ни общественная система, ни характер людей, проживавших в Советском Союзе.

Ступин был не только общительным, опытным, мудрым и дипломатичным советником. Главное в нем для меня, например, заключалось в том, что он был чрезвычайно заботливым и наблюдательным человеком, словом, наставником. Это было очень важно в тех сложных и подчас опасных условиях.

Подслушав как-то мое обращение к коллегам, он стал называть меня «старик», чередуя с «сынком». «Послушай, сынок», — часто говаривал он мне и другим, по-своему интерпретируя десять заповедей из Нагорной проповеди, — «мой отец учил меня так: Витька, у государства не воруй, отца и мать почитай, друзей не продавай, а остальных посылай на…» Мастер на крепкое словцо, типа «вставил п-лей или пропеллер» и т. п., он обладал, тем не менее, огромной внутренней культурой и тактом, особой чуткостью. Всегда расспрашивал о том, получаю ли из дома письма, что пишут родители, где бываю в Каире, с кем встречаюсь и т. д. За этими вопросами скрывался не праздный интерес, а истинное участие в судьбе человека, попавшего волею обстоятельств под его начало.

Такое отношение было как нельзя кстати для меня и мне подобных, призванных в армию после гражданского университета, оторванных от родителей и от дома, но попавших в родную стихию, в любимую страну. Перед этим я, как уже упоминал, был на стажировке по линии Минвуза СССР в Каирском университете, провел в Египте целый год, испытал все его соблазны и прелести. Меня тогда назначили старшим группы стажеров, в которую входили, помимо меня, шесть студентов из московского Института восточных языков и восемь — из Ташкентского университета.

Приходя в посольство, к советнику по культуре Емельянову, чтобы отчитаться, я встречал такой прием: он глядел на меня поверх очков и как бы говорил: «Ну, зачем явился, не видишь, сколько у меня работы, иди гуляй». Ну, мы и гуляли. Поскольку в университетском общежитии жить было сложно из-за раннего закрытия ворот и дверей (в 20–00) и письменных отчетов за опоздания (все остальное было сносным, до этого я прожил четыре года в общежитиях МГУ), то мы сняли квартиру в районе Агуза, сразу за цирком и театром «Баллон» с видом на Нил. Приглашали, кого хотели и когда хотели — писателей, журналистов, историков и т. д. Завели очень хорошие связи со многими египтянами, с некоторыми из них дружу до сих пор.

Многое из этого я рассказал Ступину, добавив, что и сейчас, работая переводчиком в 3-й механизированной, продолжаю встречаться с моими старыми знакомыми, потому что забывать или предавать друзей по заповеди его отца — не резон. Разумеется, я не все говорил ему. И практически я старых знакомых навещал каждую неделю. Уезжал в Замалек на автобусе в четверг вечером после работы от Насер-сити-4, где проживали энергетики с Асуанской плотины, где находился прекрасный бильярд, где за стеной играли в волейбол и где после прибытия наших регулярных войск поселились военные медики, чтобы быть поближе к советскому военно-полевому госпиталю в Маншиет аль-Бакри.

Военные особисты, ходившие в одинаковых белых плащах и ездившие на одинаковых белых «Москвичах», спросили как-то Ступина, куда это каждый четверг ездит ваш переводчик? На что он им ответил, что ему известно, куда я езжу и что я ему постоянно докладываю о своих встречах. Я действительно делился информацией, рассказывал своему начальнику о некоторых новостях, о том, что говорят египтяне, в том числе о советниках. Ступин это использовал в разговорах со своими коллегами, в докладах начальству, показывая им свою осведомленность, хорошее знание страны, ситуации.

Помню, как-то рассказал ему об анекдоте, который поведала мне моя знакомая еще с 1967 г., русистка, выпускница Школы языков. Приятельница с гордостью за свою причастность к русскому языку и культуре поведала мне о шутке со значением, ходившей тогда среди египтян, о том, что «советские советники стали уже советовать верховному муфтию Египта». От такого анекдота мне стало как-то не по себе. Ступин, видимо, тоже разобрался в подоплеке этой инсинуации и обыграл ее в своей среде, «как учили».

Что такое попасть в добрые и надежные руки, в руки Ступина, я окончательно понял, когда поехал с ним и с начальником штаба дивизии полковником Нагати инспектировать нашу 10-ю бригаду на Красное море. Мы направились туда на нашем газике с шофером Ахмедом. Израильтяне давно уже там «шалили»: проводили операции «Поиск», минировали дороги, в конце концов выкрали радар в механизированном батальоне 10-й бригады, в районе Гамши. Пострадали хорошо знакомые советник Панченко и переводчик Игорь Куликов, тогда еще курсант ВИИЯК.

Дорога на Красное море сложилась для нас как-то легко: ехали днем. Переночевали в Гардаке, в единственной тогда гостинице. От израильтян нас отделяло тогда лишь водное пространство. К тому времени они уже захватили остров Шидван, что напротив Гардаки. Ступин мне позже рассказывал, что, улегшись в кровать, я вздохнул: «Ой, мама!» и сразу уснул.

Помнится, нас в то время очень хорошо принял губернатор Красноморской провинции. Отставной генерал организовал для нас рыбалку в море. Дали нам по более чем миллиметровой леске с крючком под 10 см. Насадкой послужила каракатица, которая «стреляла» чернилами, когда ее ловили. Поймав, разрывали на части и насаживали на крючок. Леску наматывали просто на руку и забрасывали с лодки между кораллами, которые очень красиво смотрелись в чистой воде. Поклевки были видны. Попадались экземпляры до 10 кг, руку резало от лески, но азарт брал свое, и мы продолжали рыбачить. Наловили очень много рыбы.

В то напряженное время генерал-губернатора мало кто посещал. Боялись ездить на Красное море, там полностью доминировали израильтяне. Египетские ВМФ были заметны в Средиземном море да их «фрогмены» время от времени устраивали удачные диверсии против израильских кораблей в порту Эйлат в Акабском заливе.

Генеральский повар, которого губернатор возил с собой лет двадцать, весьма умело приготовил нам шесть различных блюд из пойманной нами рыбы. Такого вкусного кушанья я, казалось, не ел в жизни. Запивали его холодным египетским пивом «Стелла». Даже спустя двадцать пять лет, оказавшись в ресторане пятизвездочной гостиницы бахрейнской столицы Манама, где вроде бы было все — от лангустов и живых устриц до нежных сортов диковинных рыб со всего Индийского океана, я не получил того удовольствия от даров моря, какое испытал тогда у хлебосольного губернатора.

Проинспектировав десятую бригаду, мы собрались на ночь в обратный путь. Подождали бронетранспортер, который нам обещали дать в бригаде для сопровождения, но он так и не прибыл.

Дорога на Кену состоит как бы из трех частей. Первая, приморская — это около 20 км равнинной местности, затем дорога идет среди небольших отвесных темных скал, наконец, она выходит снова на равнину вплоть до Кены. Самый опасный участок шоссе — горный. Именно там до нашей поездки израильтяне минировали полотно, ставили т. н. прыгающие мины. Они взрывались, подскакивая, на небольшой высоте для наилучшего поражения живой силы.

Перед тем как отправиться в путь, полковнику Нагати вздумалось проверить у Ахмеда автомат «Порт-Саид» египетского производства, представлявшего собой небольшую трубку с дырочками, который валялся в ногах у водителя. Затвор заржавел, не передергивался, автомат был небоеспособным. Крайне недовольный, тем более в присутствии русских, Нагати употребил власть и объявил Ахмеду 15 суток «калабуша». Можно было подумать, что «Порт-Саид» мог спасти нас. Забегая вперед, отмечу, что по прибытии в Хайкстэп Ахмед отсидел положенный срок. Отправляясь в путь, Ступин шепнул мне на ухо: «Чуть чего, не строй из себя Космодемьянскую или Матросова, падай на землю и не рыпайся. Надо будет, поднимай руки вверх».

Тронулись. Ехали с малыми огнями. Дорога едва просматривалась. Темень жуткая. Напряжение до предела. До боли вглядывались в дорогу, которая никак не кончалась. В таком состоянии мы проехали несколько десятков километров. Вдали светлело, вскоре мы выскочили на кенский простор. Справа показался строившийся аэродром…

Вскоре дивизию перебросили в Кену, частью железной дорогой, частью своим ходом. Угнали туда и голубой рафик, который нас возил из Наср-сити в Хайкстэп и обратно. В Кене началась жара. В истираху мы наведывались только помыться и немного отдохнуть. Постоянно проживать в ней нам не пришлось, хотя работали всего в 5–6 км от гостиницы.

Дивизия постепенно обживалась, закапывалась в пустыне. Каждый день здесь обнаруживались 20–30 пострадавших от укусов скорпионов, которыми кишела местность. Практически под каждым камнем, на который приседал солдат, находился свой скорпион. В блиндаже, отведенном для нас, мы спасались от них тем, что привязывали банки с керосином к ножкам кровати. В малые (так назывался блиндаж по-арабски) и так было душно, а тут еще испарения керосина.

Работы было много. Товарищу Виктору, как всегда, было до всего дело. Каждый день объезжали почти все расположение дивизии. Начались учения. Это означало, что мы должны были на газике следовать за наступающими танками, бронетранспортерами и пешими стрелками. В душной белой пыли, белой от того, что в пустыне под Кеной преобладал светлый камень («залят»), который дробился под танками и машинами и окрашивал воздух в белый оттенок. В горле постоянно першило от пыли и песка, жара была неимоверная: ведь тысяча километров южнее Каира. Постоянно хотелось пить. Жиркель, или канистра с водой, находилась всегда с нами.

Как тогда говорили, мы сидели на арабском котле, то есть питались вместе с египтянами. Похлебки, то есть первого блюда — супчика какого-нибудь, почти не было. На второе — мясо с картошкой (или рисом) или фаршированные голуби. В Египте голубей хватает: башни для промышленного разведения голубей — необходимая часть деревенского пейзажа. Но вот беда — есть я голубей не мог, как-то не приучили дома. Так, поковыряешь немного и все. Да и аппетита не было — в такой жаре и пыли. Не способствовала аппетиту картина, когда египетские солдаты сидели в кузове машины на горе кукурузных лепешек прямо с ботинками.

Сигареты да чай. Как говорится, просвечивал насквозь. Так прошло несколько месяцев.

В этот момент избавление от этого кошмара пришло в виде моего друга, однокурсника Игоря Т.

Как-то утром меня будит Виктор Гаврилович: «Иди, там, наверху тебя твой друг ждет». Поднимаюсь по ступенькам малый, смотрю — стоит Игорь Т. в длиннющей почему-то шинели, как у Дзержинского. Обнялись. Игорь: «Пивка бы сейчас. Посидим, поговорим. Есть что рассказать». Но пиво было в Кене. Тем не менее, разговор состоялся.

Из двух арабских групп (18 человек) нас с Игорем только двоих призвали в армию. Остальные — в МИД, в аспирантуру, кого куда, но не в армию. Меня сразу ГУК наметил в 10-е управление Генштаба, в/ч 44 708 «А», то есть на выезд. Четыре дня, правда, уговаривали сотрудники генерала Сидорова поехать в Алжир. Я учился в арабо-французской группе, а тут, видишь ли, приспичило Главному военному советнику в Алжире иметь при себе переводчика с арабским и французским языком. Четыре дня отбивался от Алжира и просился в Египет. Стали уже посматривать с подозрительностью: чего это он не хочет ехать в спокойный средиземноморский Алжир, а уперся в Египет, где вовсю идут боевые действия, хотя бы артиллерийские перестрелки через канал, активничает авиация и ВМФ? Уж не хочет ли он сигануть через канал?

Тогда бежать за границу было модно. Во время нашей стажировки в Каирском университете после 4-го курса драпанули за рубеж два наших однокурсника — один в Пакистан, другой во Францию (последний прислал письмо ныне покойному директору ИВЯ Сан Санычу Ковалеву из Парижа с просьбой прислать ему справку об окончании 4-х курсов!). Когда мы получили в Каире известие об их побеге, жутко заволновались, считая, что нас непременно вышлют из Египта в Москву.

Так или иначе, мне удалось убедить сотрудников генерала Сидорова в том, что я уже был в Египте, знаю египетский диалект, написал дипломную работу по этой стране, хочу по ней же писать кандидатскую диссертацию. 26 августа 1969 г. я вылетел в Каир.

Игорь Т., получив звание лейтенанта, был оставлен работать преподавателем арабского языка в ВИИЯК. Однако в начале 1970 г. был включен переводчиком в состав участников операции «Кавказ». Его прикрепили к узлу связи и к госпиталю. Плыл морем. На корабле познакомился с офицерами, связистами и врачами.

В Египет он прибыл во второй раз. Перед этим еще студентом работал здесь военным переводчиком. Хорошо знал страну, еще лучше ее столицу. Через несколько дней после прибытия группа офицеров узла связи вместе с Игорем Т. знакомилась с достопримечательностями Каира, побывала на пирамидах и в других местах.

Парни изрядно повеселились, нарушили режим пребывания, тем более связанный с секретностью операции. Словом, старшего по званию отправили в Союз в 24 часа, остальных офицеров связистов тоже наказали, Игоря Т. — «гида» компании — сослали в Кену.

Я, соответственно, вновь попал в Маншиет аль-Бакри. Характер работы несколько поменялся. Теперь большинство окружавших были свои, из Союза. Проживал по-прежнему в Наср-сити, арабского котла уже не было. Зато была офицерская столовая с борщом, с пшеничным хлебом, курицей, гречкой, сливочным маслом, доп. пайком и т. д. Такое питание и сыграло со мной злую шутку: произошел заворот кишок на основе обильной пищи и спаек, полная непроходимость. Попал в госпиталь, оперировали. Операцию делал хирург Багаутдинов, с которым мы встретились спустя 25 лет, совершая поездку в АРЕ в составе делегации воинов-интернационалистов в 1996 году. Тогда после операции он мне сказал, что, задержись я в Кене хотя бы на несколько дней, итог всего мог быть совсем неутешителен. Получилось так, что друг спас меня, может быть, от самого худшего, попав в Кену и сменив меня там.

Жизнь в Маншиет аль-Бакри текла своим чередом. С ребятами из референтуры ходили на шашлык в таверну, находившуюся недалеко от офиса. Прежде чем идти туда, звонили хозяину, просили к 18.00 сделать первые четверть килограмма шашлыка на каждого (ходило нас от 3-х до 6 человек), а затем, по ходу, вторые 250 граммов. По дороге покупали «бренди» местного производства, но неплохого качества. Шашлыки были отменными.

Для переводчика, как, вероятно, для любого пребывающего за границей, появлялась проблема внерабочего времени. Острее она стояла перед теми, кто не знал языков, был менее легок на ногу и неспособен на правильную организацию досуга. Передо мной данный вопрос не возникал. Еще до отъезда в «загранку» у меня была договоренность с кафедрой истории стран Ближнего и Среднего Востока ИВЯ (ИСАА) при МГУ и с научным руководителем моей дипломной работы Ацамба Ф.М. о том, что после завершения службы в СА я буду учиться в аспирантуре и что, по возможности, в отпуске я должен сдать экзамены кандидатского минимума. Необходимо было собирать в стране материал для будущей диссертации; связей и знакомых для этого было много. Знал, где доставать нужные источники и литературу — после окончания студенческой стажировки в Каирском университете я вывез из Египта около 20 коробок с книгами.

Конечно, в условиях требований военного времени в Египте возобновление прежних связей в полном объеме было чревато, оно могло быть расценено как серьезное нарушение служебной и военной тайны, о чем неоднократно напоминали в ГУКе и 10-ом Управлении Генштаба. Поэтому приходилось действовать в соответствии с обстановкой.

На узле связи у меня была гражданская одежда. Когда надо было выезжать за пределы офиса, я переодевался в цивильное, брал такси и ехал в центр, там высаживался, садился вновь в такси и ехал в обратном направлении, проезжал офис и просил водителя остановиться либо у кинотеатра «Рокси», либо у третьего дома за ним — у здания Института социалистических исследований (ИСИ) при Арабском социалистическом союзе (АСС). Здесь располагалась довольно-таки приличная библиотека, в прохладном читальном зале которой я работал какое-то время, брал очередные книги, с тем чтобы через неделю-две их вернуть назад. В офис, который располагался примерно в 10 минутах ходьбы от ИСИ, я возвращался уже пешком, прямиком мимо дома, где проживал Президент Гамаль Абдель Насер, с его маленькими янычарскими пушчонками и симпатичными часовыми-гвардейцами, одетыми в желто-зеленые мундиры с малиновыми беретами набекрень, как правило, белозубыми стройными нубийцами.

Кое-кого в ИСИ я уже знал со студенческой стажировки, например, Абдель Хакима Исмаила, ее директора. Помню, еще при первой встрече в 1967 или 1968 году он, как строгий марксист-ленинец (а он был действительно членом ЕКП), спросил, как я оцениваю события 32 июля 1952 года, как переворот или революцию. Я ответил, как учили, по форме — переворот, по содержанию, движущим силам, предреволюционной ситуации — конечно, революция.

Обычно меня интересовала статистика, записки Института национального планирования, не которые меня еще нацеливал профессор ИСАА при МГУ Л.А.Фридман. Записки содержали очень ценные исследования со статистическими выкладками о демографии, социальной структуре населения Египта, его экономическом положении, даже полевые обследования. Эти ценные материалы я брал еще, будучи в Египте на стажировке студентом, в Институте национального планирования в Каире, где впервые познакомился с его директором Исмаилом Сабри Абдаллой.

Исмаил Сабри Абдалла был секретарем Египетской коммунистической партии. Как все египетские коммунисты и левые, он сидел в насеровских застенках в конце 5d-x — начале 60-х годов. Вместе с другими был выпущен к середине 60-х, когда было объявлено о «самороспуске» компартии. Коммунисты, как наиболее организованная часть интеллигенции, стали привлекаться существовавшим режимом к государственной службе. Разумеется, им были доверены органы, связанные с планированием. Связь прямая: СССР — коммунисты — пятилетние планы. Если планы развития будут провалены, вина ляжет на коммунистов. Кстати, по этому пути в 60–70-е годы пошли правящие режимы в Сирии, Судане, ряде других стран.

В Египте левые участвовали в разработке Хартии национальных действий, основного программного документа насеровского курса на социалистическую ориентацию. Другой секретарь ЕКП Фуад Мурси возглавил министерство экономики. Встречался я и с ним.

В начале 70-х годов Исмаил Сабри Абдалла был во главе министерства планирования. Ездил я к нему из Маншиет аль-Бакри в Мадинат ан-Наср, где находилось министерство. Это было сравнительно недалеко. Министр узнал меня. Стараясь не злоупотреблять добрым отношением ко мне, минут через 10 я попрощался, унося с собой издания министерства, которые мне приносил в кабинет министра его секретарь. При подобных встречах, если спрашивали, я обычно говорил, что работаю в посольстве.

Бывал я и в посольстве. Там я уже не скрывал, что работаю военным переводчиком. Ездил я туда ко второму секретарю посольства, переводчику посла Валерию Яковлевичу Сухину, выпускнику нашего института, с которым я близко познакомился, когда он работал в Организации солидарности стран Азии и Африки в Москве, на Кропоткинской.

Часто встречались с Сухиным и его женой Татьяной на советской вилле на улице Уилкокс в Замалике. Мы приезжали туда из Наср-сити, чтобы попить «Стеллу», поесть шашлыки, пообщаться с нашими соотечественниками в мирной обстановке. Странным тогда казалось, что можно жить так спокойно и мирно в Замалике, играть в волейбол (напротив находилась советская спортивная площадка). Да, удивительно иногда распоряжалась судьба. Учились в одном Институте восточных языков, на одном курсе, в одной группе, ты воюешь, подвергаешься опасности, а твой однокашник спокойно наслаждается мирной гражданской жизнью всего в нескольких десятков километров от тебя, о военных событиях знает только из газет, радио, телевидения да из твоих рассказов.

Как я уже отмечал, сбор материалов для будущей диссертации намного разнообразил пребывание в Египте. Арабы очень охотно помогали в этом, они более чем тепло относились к арабистам, в том числе, а, может быть, особенно охрана подполковника Бардиси. Парни из этой охраны мне тоже помогали. Помню одного рыжего сержанта, который жил в южной части Каира. Кстати, был заядлым анекдотчиком. На похороны Насера приезжал А.Н.Косыгин. Не успел Алексей Николаевич покинуть Каир, как этот сержант рассказал мне такой анекдот. Приезжает Косыгин в Каир на похороны президента Насера. Спрашивает Анвара Садата: «Тебе говорил Насер что-нибудь перед смертью?» «Нет», — отвечает А.Садат. Обращается Косыгин к другому политическому деятелю из египетской верхушки, затем к третьему. Тот же вопрос, тот же ответ. Никому Насер ничего, перед тем как умереть, не говорил. «Так кто же мне тогда вернет деньги?» — восклицает в сердцах А.Н. Косыгин. У этого анекдота, весьма жизненного, реальная основа — СССР давал Египту многое в долг. И, думаю, многое не получил назад. Долги в значительной степени были списаны.

Рагаб, так звали рыжего сержанта, записывал мне цены на товары первой необходимости, в том числе на продукты питания, 1-го числа каждого месяца на протяжении всего 1970 года. Кроме него, этим же занимались два араба, торговец и уборщик комнат в нашей гостинице, проживавшие в других районах Каира. Сам я фиксировал цены в Наср-сити. В списке было примерно 50 видов товаров. Эти цены, по которым население покупало для себя все необходимое, мне были нужны для сравнения с официальной стоимостью товаров. Официальные данные распространяло тогда специальное управление Арабского Социалистического Союза.

Они поступали и печатались в правительственных изданиях, в публикациях Международной Организации Труда в Женеве. Именно ими постоянно пользовались исследователи. Разница между записанными ценами на каирских рынках и данными МОТ были весьма существенными — примерно 15–20 %. Это означало, что каирцы переплачивали за товары первой необходимости до 1/5 их стоимости. Впоследствии я использовал итоги этого полевого обследования в диссертации для подсчета реальной заработной платы и прожиточного минимума египтян.

В свободное время готовился к экзаменам кандидатского минимума прямо на территории узла связи. Как-то раз сижу в одном из его помещений, конспектирую работу Ленина «Государство и революция». Углубившись в чтение книги, не заметил, как ко мне подошел невзрачный старичок, как оказалось потом начальник штаба генерал Петров, предшественник М.А.Гареева. Естественно, я встал, но по-военному не поприветствовал. Объяснил ему, что готовлюсь к занятиям по политической подготовке, которые регулярно проводились у Ступина, но не на узле связи. Начальство затем отругало меня как следует за непочтение к чину, с одной стороны, а с другой, похвалило за усердие, за самоподготовку, недоумевая, впрочем, по поводу «Государства и революции».

Экзамены кандидатского минимума я все-таки сдал, съездив в отпуск летом 1970 г.

Так прошли два года.

Переводчики, которым сравнительно «везло», справились с задачами, возложенными на них военным командованием, и своим специфическим оружием — переводом — помогли египетскому народу в очень сложное для него время. За участие в операции «Кавказ» я был награжден египетской медалью «Воинский долг» первой степени.