"Крестный отец «питерских»" - читать интересную книгу автора (Шутов Юрий Титович)

Глава 15 Картина меняется

…История, как и сама жизнь, складывается не только из блоков событий, но и из цемента подробностей…

…По плодам и узнаете их, — учил Христос.

Часы истории продолжали бить в обстановке всеобщей расхлябанности и бестолкового распихивания никому не известных, но отовсюду рекомендуемых кадров на должности, освободившиеся под мощными ударами депутатских волн.

В описываемое время депутатский слой всех уровней солидаризировался, разве что, своей антикоммунистической оголтелостью, объединяющей их почти всеобщим стремлением к ликвидации шестой статьи Конституции СССР о приоритете КПСС в жизни страны. Тогда еще никому в голову не приходило обозвать прошедшие на «ура» выборы «однопартийными» и самих «избранников народа» — людьми, «рекомендованными исключительно партией», а посему, как часто приходится слышать теперь, «не отвечающими интересам обновления России». Полагаю, что подобный вывод в ту пору был бы просто нелеп, ибо все еще совершенно отчетливо помнили: главным и необходимым условием успеха на выборах для каждого кандидата в депутаты считалась яркость и ярость хуления именно КПСС.

Боялся ли Собчак потерять Богом и депутатами дарованное ему место, причем совершенно без учета личных собчачьих качеств? Поначалу, можно смело сказать, что нет. Он даже в общих чертах предполагал возможность потери им этой пока еще не «хлебной» должности, для чего зарезервировал и длительное время сохранял за собой кресло завкафедрой в университете, получая там постоянно за такую «страховку» четвертушку оклада, и поэтому ничуть не страшился, а порой и без особой нужды безобразно глумился в публичных разглагольствованиях о том, что самый ничтожный его студент, законченный идиот от рождения, нашедший себе пристанище, как это часто в жизни бывало, именно на юридическом факультете, «даст фору сто очков вперед» любому народному избраннику, которых теперь «судьба-злодейка» всучила ему учить уму-разуму, да к тому же почти бесплатно. Подобными публичными оценками умственного и образовательного потенциала «народных избранников» «патрон» успешно концентрировал и объединял «нардепов» в ослепляющей к своей персоне ненависти.

Однако, по мере привыкания «патрона» ко вкусной, обильной, бесплатной пище и другим благам, предполагаемым его должностью, а главное, обозрев захватывающие, развернувшиеся перед ним перспективы неограниченного, не облагаемого никакими налогами личного воровского дохода, притом валютного, не в пример гонораришкам за прижизненные консультации, даваемые прежде за мелкую плату разной публике, сутяжничающей по разделу имущества, или другим незначительным подачкам от разных подозрительных кооперативчиков, Собчак в травле депутатов стал более осмотрителен и боязлив.

Накал обличения вскоре пошел на убыль, а собчачье сердце, наоборот, наполнялось пламенной любовью к подаренному судьбой чину, и порой уже начинал сковывать настоящий страх за его утрату, поэтому Собчак стал частенько заикаться о тяжести возложенной на него депутатами ноши и готовности тут же сложить свои полномочия, «ежели того захочет народ». Такой словесный блудливый каламбур был верным признаком желания закрепиться на стуле у стола с портфелем, ибо «патрон» великолепно понимал всю правовую беспомощность оформить это «народное хотение».

Истины ради следует заметить: Собчак вовсе не рвался возглавить именно законодательную или, как он сам стал именовать, «представительную» власть. Он прекрасно и быстро уразумел: для извлечения личного дохода нужно добраться до права распоряжаться городской собственностью, а это в руках лишь исполнительной власти. Вот почему схватка с Щелкановым из легкой презрительной неприязни профессора к грузчику быстро вступила в непримиримую фазу скорейшего накопления арсенала разрушительных аргументов для генерального сражения. Каждую минуту в ход могли пойти все без разбора средства, а раскладка сил представлялась явно не в пользу «патрона», так как подавляющему большинству депутатского корпуса, бесспорно, был милее Щелканов. Собчак это хорошо сознавал, но исправить положение изнутри не мог, поэтому на повестку дня вставала подготовка операции по обращению за помощью и поддержкой к населению. «Патрон» разговоры со мной часто стал сводить к обсуждению различных вариантов организации этой операции, тем самым, вероятно, прощупывая искренность моего отношения к нему и способность осуществить замышляемое. Я тогда еще не догадывался об истинных мотивах, побудивших Собчака использовать население города для достижения своекорыстных целей, и поэтому после серии душещипательных наставлений направил свою не требующую практического восстановления работоспособность на подготовку проведения всех нужных для этой операции мероприятий.

Как-то перед обедом через приемную навстречу помощнику гордо прошагал соплеменник потомков «рыцаря в тигровой шкуре». Он был в рубашке без пиджака вкупе с истертой жизнью шевелюрой. Вежливо, насколько позволяло ему происхождение, этот кавказец поинтересовался, где он может видеть Собчака. В последнее время с большим трудом удалось притушить вспыхнувшую деммоду походя забредать кому не лень и просто так покалякать к «патрону». Ходоков стали потихоньку рассеивать, поэтому я, с некоторым удивлением воззрившись на визитера, поинтересовался целью его незапланированной явки. Ничуть не смущаясь, он, наполненный до краев превосходной спесью, громко разъяснил мне, что является не только бывшим коллегой Собчака по университету, но и приятелем, к которому его привело сугубо личное дело. Настырность горца была более чем достаточной для необходимости доложить. «Патрон» этого соискателя встречи действительно прекрасно знал по спорткафедре, к услугам которой постоянно прибегал, бесплатно добывая себе различный спортинвентарь, однако выслушать просьбу бывшего университетского собрата категорически отказался, заявив, чем несколько удивил меня, что «новые времена требуют замены старых приятелей». После чего указал мне «гнать прежнего сослуживца в шею».

Выйдя в приемную, пришлось сдержанно объяснить гостю, что Собчак, к сожалению, занят и принять его сегодня не сможет. «Соратник» «патрона» по университету мне не поверил и несколько раз переспросил, действительно ли знает Собчак, кто именно находится в приемной. Я утвердительно кивнул. Тогда у него поползли вверх пушистые гусеницы южных бровей и началось что-то, схожее с нервным коллапсом. Видимо, для собственной устойчивости, а может, чтобы я не сбежал, он поймал меня за пуговицу пиджака и, напирая грудью, словно пьяный матрос на ворота порта, стал, брызгая слюной, сбивчиво объяснять, что на самом деле представляет собой, по мнению университетской общественности, Собчак, который, если ему что-то было нужно, даже по мелочи, всегда готов был сколь угодно долго унижаться перед любым, лишь бы добиться своего. При этом, однако, он всегда забывал возвращать долги. В общем, расписанные им личные качества «патрона» могли смело украсить портрет не слишком авторитетного завсегдатая тюремных нар.

Помятуя об университетских нравах и зная, что моего собеседника привел к Собчаку личный, я бы сказал, меркантильный интерес, можно было без оговорок оставить высказанную им оценку «патрона» на совести разгорячившегося лица кавказской национальности, но, дабы пресечь дискредитирующие Собчака разговоры, следовало хотя бы попытаться ему помочь, что я тут же и сделал. Видя мое участие и поэтому чуть успокоившись, «приятель» Собчака, уходя, все равно сверкнул темными глазами, вслух пообещав присутствующим уничтожить «патрона» при первой же возможности, как он выразился, «за подлость». Мне подумалось: если таких желающих найдется хотя бы с десяток, то осуществление высказанного сгоряча обещания могло оказаться вполне реальным делом. Это подозрение подтвердил через пару дней сам автор угрозы, возможно, не удовлетворенный оказанным мною вниманием, а скорее всего, вновь приведенный под своды дворца затаенной личной обидой. Он, словно жених после свадьбы, одуревший от ожидания ночи, наскочил из-за колонны на случайно проходящего через ротонду Собчака и стал тут же дерзко требовать удовлетворить свою просьбу. Хорошо, что эта сцена закончилась не в духе встречи Кирова с террористом Николаевым. «Патрон» почти пустился наутек и юркнул в кабинет, вход в который преследователю преградили помощники.

После этого случая Собчак принялся усиленно заговаривать о поиске средств для содержания телохранителей. Мы аккуратно обговорили этот вопрос с генералом Курковым, пока еще начальником УКГБ. Он оценил услуги своей службы в 60 тысяч рублей годовых, но депутаты на проходящей сессии наотрез отказались субсидировать для защиты Собчака требуемую Курковым сумму. Впоследствии еще после нескольких аналогичных инцидентов и «товарищеских встреч», выработавших у «патрона» привычку постоянно опасливо, по-воровски озираться, на помощь пришел Б. Ельцин, отрядивший из своей охраны бойцов числом, в несколько раз превышающим количество телохранителей бывшего члена Политбюро Романова, приснопамятного своими, как всем казалось, сногсшибательными привилегиями.

На этапе перехода страны из одних рук в другие, при торжестве повального безумия, пропаганда человеконенавистнических «демократических» идеек уже вовсю бушевала даже на районных депутатских слетах. Среди разных выплеснутых на поверхность, а потому видимых всем пороков и искренних заблуждений лишь свою убежденность в необходимости продолжать начатое дело разрушения и разграбления страны «демократы» и прочие отпочкованные ими «реформаторы» сохраняли в полной неприкосновенности. К ней они стремились не прикасаться, дабы не подвергать правильность грабежа даже сомнению. Возбуждаемые взмахами крыльев быстро летящего времени, они продолжали бездумно громить все на своем пути к какому-то «рынку». Осмысление будущего методом использования даже элементарных знаний и накопленного человечеством опыта было признано всеми «реформистами» самым ненадежным средством для строительства «светлого завтра» и потому без всякого сожаления отброшено. «Демократы» решили: народ нужно не просвещать и подготавливать к грядущим переменам, а просто «освобождать», поэтому демпресса, задыхаясь, наперебой стала убеждать, что люди окажутся вмиг счастливыми, как только получат возможность свободно и постоянно испытывать страх за завтрашний день. При этом все, кто во что горазд, экспериментировали над жителями города, тем самым внося свою персональную лепту в чинимые измывательства и обман околпаченных избирателей. Именно тогда кто-то выдумал расхожий лозунг, что будто бы наша страна очень нуждается и «радикальных реформах», только в каких конкретно — никто не говорил.

В итоге жизнь большинства населения оказалась более чем жестокой, ибо народные избранники, как они сами пояснили, пытались улучшать ее во имя какого-то, схожего с навязчивой идеей, «прогресса» за счет реформирования созданных ими же ужасающих неурядиц, хотя любому было ясно, что организованный «демократами» беспорядок не может способствовать вообще никакому прогрессу, так как нет страшнее врага для него, чем сам беспорядок. Демгазетки предлагали наперебой поддерживать в народе возбуждение, которое, по мнению демпропагандистов, должно было сильно ослабить правительство СССР. Причину же самой начавшейся разрухи и обнищания рекомендовалось валить на партию, чем добиваться ее полной дискредитации в глазах озлоблявшегося населения. В «демократиках» поражала одна свойственная почти всем им черта: стоило только любому из них «выйти в люди» и получить депутатский мандат, как человек тут же начисто забывал о своих обещаниях вместе с желанием подавляющего большинства избирателей не расставаться с социализмом и смело, но без шума бросался в строительство неведомого никому, а потому чуждого всем первобытного капитализма. Было понятно, что без общего дирижера подобные метаморфозы происходить не могут.

«Реформаторы» восторженно любовались производимыми ими разрушениями и собственным невежеством. Правда, все разрушалось не так быстро, как они того хотели, ибо средства защиты страны были колоссальны.

Собчак блаженствовал в безнаказанной несправедливости и продолжал отдавать на службу «реформации» всю убедительную яркость и пылкость своих речей, подбадривая себя результатами этой деятельности по уродованию города и искажению умов. Проворству и предприимчивости его в этом направлении уже никто не мог помешать. Народ же, словно по заданной программе, становился все более безучастен и пассивен.

Управление городским хозяйством разваливалось на глазах, как разъедаемая кислотой ткань. Новая районная администрация полностью игнорировала команды и приказы городских организаций, так как исполнять их еще не умела. Вот почему ярко вспыхнула кем-то подброшенная в этот пожар идея самостийности, и районы вдруг разом захотели отделиться от города (?!). Из Кронштадта доходили упорные слухи про группу депутатов, выдвигавших требование об организации там вольной территории на манер Сейшельских Островов и обязательном выводе всех советских войск, которые, видите ли, «будут вредить дальнейшему укреплению независимости» вольных островитян и поэтому станут рассматриваться ими в некотором смысле как оккупационные (?!). Кронштадтского депутата, который донес это известие Собчаку, «патрон», словно психиатр, долго и пристально разглядывал в упор, явно подозревая, что тот не в себе.

Вместо подготовки к зиме и организации других важных и нужных жителям района дел, местные власти увлеклись разным псевдоэкономическим блудом. Районы стали, словно опарышами, кишеть всякими невесть кем и для чего придуманными «обществами», «ассоциациями», «концернами» и другими сомнительными новообразованиями. Чиновники районных администраций жгуче возжелали извлекать прибыль из каждого участника этой бестоварной ярмарки тщеславия.

Складывалась довольно парадоксальная ситуация. Прежде, чем отделиться от города, районы решили сперва объединиться для выработки совместного текста ультиматума городским властям. Стало известно, что руководители районных администраций собираются по субботам вместе, обсуждают задачи по самоизоляции, где делятся уже накопленным опытом и планами по заражению всех бациллами вольнодумства с целью быстрейшего инициирования вспышки эпидемии сепаратистских настроений масс.

«Патрон» мало интересовался происходящим в районах, не желал знаться с «райбунтарями», посмеивался и старался не обращать на них никакого внимания. Он почему-то абсолютно уверовал, что в случае чего быстро укротит там очередное сумасходство при помощи сокращения числа самих районов в городе либо их переименования. Идея разных переименований всего, с чем не справлялись, была очень модной, но кто подсунул Собчаку еще и затею с ликвидацией некоторых районов — ума не приложу. Весь этот комплект «смелых замыслов» тоже попахивал клиникой.

Я же решил, что ежели стихийно возникшее субботнее брожение районных единомышленников ввести в спокойное русло регулярных встреч с Собчаком, то атаманский угар елочных есаулов может пойти на убыль, после чего они запросто смогли бы заняться делами, действительно необходимыми населению районов. Но прежде, чем предложить это Собчаку, нужно было самому побывать хоть на одном «субботнике» этих райвожаков.

Спустя неделю первый же посещенный «сходняк» главарей районных Советов и администраций произвел на меня неизгладимое впечатление. Я долго не мог отделаться от ощущения, что смысл и тексты большинства услышанных там речей могли бы сильно огорчить, скажем, врачей психбольницы имени Скворцова-Степанова.

В большом актовом зале одного из районных исполкомов собралось около сорока человек. Быстро наметилась очередь выступающих, куда, похоже, вошли все присутствующие. И понеслось… Каждый оратор начинал свою речь с приоритетного поименного приветствия собравшихся и ругани всех вместе за нерешительность и разные неясные огрехи. Трибуна постоянно оглашалась призывами к свершениям, обещаниями побед и подбадривающими рекомендациями, как быстрее и сильнее разбогатеть. Из их выступлений следовало, что минутные вожди всех мастей были окружены, словно мед мухами, неслыханными ранее всевозможными искушениями и изнурительным соблазном. У нескольких заговорщиков имелись довольно большие бороды, которые, когда они с жаром говорили, гневно сотрясались, как пустой мешок из-под овса, надетый на морду голодной лошади.

Все наперебой предлагали новые, доселе никому не известные формы и образы правления, при этом утверждая, что действуют от имени народа. Однако, по легко угадываемым разрушительным последствиям их предложений было похоже, что население об этом не знало, но верило им, а посему допускало углубление общего «котлована» под строительство «светлого здания» будущих обещанных всем преобразований.

Каждый участник этого «слета» на свой лад прославлял задачу преобразования районов в плутократические территории, где под видом «демократического правления» стал бы безнадзорно и бесконтрольно праздновать победу и господствовать освобожденный от гнета законов жулик средней руки. Подобной или близкой к ней точкой зрения был зачат развешанный впоследствии пред взором уже ограбленного народа будущий лозунг о том, что «нужны не единицы-миллионеры, а миллионы собственников».

Все речи заканчивались среди полного невнимания, но под бурные аплодисменты. Многие публично с трибуны признавались в каких-то денежных поборах, сильно смахивающих по технике исполнения на обычные вульгарные взятки, несмотря на заверение о необходимости получения их исключительно ради нужд района. Какой-то маленький, близорукий, взъерошенный оратор с неожиданным гневным пафосом заявил, что сами по себе небольшие размеры этих поборов лишают их получателей всякого оправдания, ибо брать нужно как можно больше. После этого он с мужеством, даваемым близорукостью, спокойно перенес презрительные взгляды из партера. Ему почему-то совсем не аплодировали. К этому следовало бы добавить, что «слуги народа» районного уровня вовсе не так уж обогащались, как принято считать сейчас. После ликвидации советского центра по распределению привилегий каждый новый чиновник стал хапать ровно столько, сколько мог, но, будучи ограничен грабительством других, себе подобных, естественно, был не в состоянии добиться относительно высокого уровня дохода при такой жесткой конкуренции, чем, видимо, и объясняется районная строгость нравственных тарифов по сравнению с городскими аналогами.

К концу этого искреннего «шоу» какой-то пожилой меланхолического вида блаженный, вероятно, заподозрив во мне, скромно сидящем в уголке зала, антидемократического шпиона, стал привязываться с требованием представиться, после чего я, к удивлению меня узнавших, также вынужден был выступить со скрытыми пожеланиями скорейшего выздоровления всем присутствующим.

На следующий день я уже смело звал Собчака посетить в очередную субботу место, где собирается эта «высокочтимая» публика, огорчившая меня своими призывами к развитию разнообразных пороков в районном масштабе и расшатыванию последних, чудом уцелевших устоев государственности. На мой взгляд, подобные встречи «патрона» нужно было сделать регулярными, дабы удержать районных «реформаторов» в рамках всеобщей адаптации. Собчак со мной согласился и дал задание подготовиться к их очередной сходке, которая была намечена на ближайшую субботу.

Утром в день первой намеченной встречи, о чем заблаговременно были предупреждены районные «робеспьеры», в приемной замельтешил Анатолий Моргунов. Мы с ним шапочно знались давно. Этот тележурналист с лицом Бабы-Яги бальзаковского возраста был чем-то неуловимым определенно симпатичен. Если не ошибаюсь, то именно с его непосредственным участием родилась довольно популярная городская информационная программа «Телекурьер», где он стал бессменным ведущим. Его программа, как и любая другая, имея свой, отведенный ей вниманием зрителей срок жизни, постепенно состарилась, но зато сделала Толю узнаваемым повсюду.

Послонявшись молча вокруг разных посетителей, топтавшихся в приемной в этот субботний нерабочий день, и, видимо, сориентировавшись в обстановке, Моргунов с решимостью литерного поезда попытался проскочить в кабинет «патрона», пристроившись в кильватер к приехавшему не знаю зачем Георгию Хиже. После неудавшейся попытки проникновения тележурналисту пришлось поведать мне о цели своего визита. Постоянно хватаясь за свои и так не собиравшиеся падать большие роговые очки, он рассказал, что какой-то предприимчивый человек, совладелец антикварного магазина, или даже двух, собирается поделиться собственным коммерческим успехом и подарить Собчаку очень дорогую картину. Что касается самого Моргунова, то он хочет запечатлеть для сведения горожан этот «исторический» момент дарения.

Я расспросил Моргунова о дарителе, сильно усомнившись, что глава города захочет принять дорогой подарок, да еще публично, из не известно чьих рук. На высказанное мною сомнение Моргунов, имея в виду «патрона», с подозрительной уверенностью заявил, что я плохо разбираюсь в людях. После чего стал настаивать на быстрейшем докладе об этом Собчаку, так как сам даритель картины с подрамником, оказывается, уже давно ждет своего часа у спуска к воде на стрелке Васильевского острова — фоне, который, по мнению тележурналиста, будет очень выгодно оттенять на экране сие «эпохальное» событие. Выходило, что «невеста» уже на выданье. Осталось лишь вне графика и срочно уговорить «графа Оболенского», как не совсем к месту пошутил Моргунов. Мое пояснение, что у Собчака должна сейчас состояться очень важная встреча с главами районов, Толя слушать не стал и опять предпринял попытку ворваться в кабинет. Пришлось доложить о нем Собчаку, ничуть не сомневаясь в отказе. «Патрон», узнав про картину, к моему изумлению, сразу безоговорочно согласился принять дар в любом месте от кого угодно и даже вместо намеченной встречи. При этом очень заторопился, чтобы не упустить дарителя. Присутствовавший здесь же мой коллега Валерий Павлов чуть не потерял дар речи от расторопной готовности Собчака стать публичным объектом для дарения неизвестно чего, от кого и за что.

К спуску мы подъехали на тогда еще неприметной белой «Волге» со специально не запоминающимися государственными номерами. Нева серебристой от ветра грудью, как и в старые времена, напирала на стрелку острова, стремительно растекаясь на два рукава и наглядно доказывая, что в одну и ту же воду реки дважды вступить нельзя. Внизу у самой кромки диабазовой площадки стояла в подрамнике приличных размеров картина с изображением морской закатной глади на старинном фоне нашего города.

Я слабо разбираюсь в живописи и зачастую ориентируюсь простым визуальным восприятием, а тем более не знаю рыночной стоимости картин, поэтому с интересом выслушал встретившего Собчака дарителя, который назвался Ильей Трабером и был представлен Моргуновым как большой знаток цен всех без исключения произведений искусств. То, что это «спец» по антикварной части, вполне доказывалось его обликом — короткой борцовской стрижкой и роскошным, входящим в деловую моду двубортным костюмом с дорогими валютными туфлями. Сам его вид, как потом оказалось, произвел на «патрона» неприятное впечатление, полагаю, по причине отсутствия в ту пору у него самого подобного костюма и таких же штиблет, но картина привела его в трудно скрываемый восторг. Собчак тихонько, не для микрофона Моргунова, даже поинтересовался у дарителя, сколько она может стоить, если решить ее продать. Антиквар, потупив иглы пламенеющих глаз, объяснил «патрону», что сто тысяч ему не представляются большими деньгами (это была середина 1990 года), а потому дарит он ее «от чистого сердца». Говоря это, «даритель» больше смотрел в телекамеру, чем на Собчака. Сцена на стрелке, в общем, получилась натянутой, даже с учетом радости немногочисленных зевак, случайно попавших в кадр. Подаренную картину в машину уложил сам «антиквар», но подрамник почему-то оставил себе.

Собчак тут же сделал вид, что потерял интерес к происходящему. Когда мы прощались, счастливое лицо было только у Моргунова. По дороге «патрон» не проронил ни слова, сидел в машине нахохлившись, сбоку разглядывая подарок. Я попытался у него выяснить адрес стены, которую он собирается украсить. Видя его нерешительность высказать сокровенное, я стал мягко уверять в целесообразности, с учетом публичного принятия этого дара, повесить картину где-нибудь в Мариинском дворце. «Хотя бы на первое время», — пришлось уточнить мне, заметив, как он хмурится. Так и не выказав желания, «патрон» приказным тоном буркнул подобрать ей место в своем кабинете.

Тут уместно напомнить, что над его письменным столом во всю кабинетную ширь, чуть выше задрапированной золотистым штофом потайной двери, дающей возможность исчезнуть из здания в любой момент, висела огромная картина, изображавшая Ленина, шагавшего по набережной бурной Невы на фоне Петропавловской крепости, которая, с точки зрения художника, видимо, олицетворяла оплот царизма. Когда Собчак вдруг стал беспартийным, он велел немедленно Ленина убрать. Я пригласил в кабинет директора Русского музея Гусева, который долго ерошил свою густопсовую бороду, соображая, чем из запасников вверенного ему музея он сможет заменить вождя, дабы закрыть на стене большое невыгоревшее пятно. Кроме этого, над старинным камином в приемной тоже висел полноростовый ленинский портрет, который стал невероятно раздражать порвавшего с прошлым перелицованного Собчака. Он потребовал заменить и его. Не знаю уж, по какой причине, но место этого портрета так и осталось впоследствии пустым.

Подаренную картину я решил водрузить над беломраморной плитой кабинетного камина, полагая, что там ее свободно смогут обнаружить все, кто заинтересуется продолжением виденной по телевидению трогательной сцены дарения. Изображенный на картине закат будет прекрасно, как мне казалось, сочетаться с обитой желтой тканью стеной. Кроме того, после привыкания к месту нахождения этой картины всех усомнившихся в порядочности «патрона», у него оставалась зарезервированной возможность, используя потайную дверь, найти подарку другое, более подходящее, на его взгляд, место. Это было сразу оценено Собчаком, когда на следующий день, войдя в кабинет, он скользнул глазами по стенам и, найдя картину для себя не потерянной, удовлетворенно улыбнулся, не заметив моего внимания… Теперь в его новой квартире подобных подлинников, надо полагать, множество.

Главы же районных Советов в тот день Собчака прождали напрасно, немало, наверное, удивившись во время очередного просмотра «Телекурьера» его «выступлению» на стрелке вместо обещанной встречи с ними.