"Серебряная равнина" - читать интересную книгу автора (Томанова Мирослава)

8

Блага заслонился рукой: Млынаржик и Цельнер, обняв друг друга за плечи, топтались возле него.

— Поосторожней, ребята.

— Не бойся, мы тебя видим, — огрызнулся Цельнер.

— Да, но из-под ваших ботинок летит песок, а у меня сало.

Цельнер тут же подскочил к Благе и стал смотреть, как тот охотничьим ножом резал большой кусок сала, подаренный ему местными жителями.

— Это очень заманчиво.

— Когда ты перестанешь думать о жратве? — раздраженно пробормотал Махат.

— Может, мне подекламировать Неруду. Или «Май» Махи[11]? Что прикажешь?

— На Здену не обращай внимания, — посоветовал Млынаржик Цельнеру. — Он сегодня не в своей тарелке, и ему не угодишь ни ты стихами, ни Блага салом. — Он протянул Благе руку. — Кинь мне кусочек.

— Дай всем, кто тут есть, — приказал Цельнер Благе и разделил обязанности: — Ты режешь сало, я — хлеб.

— Всем? — ужаснулся Блага.

Появились Яна и Шульц.

— Ну, наконец-то, Яна, ты опять среди своих! — закричал Млынаржик. Потом покосился на Махата: — Мы уже тут судили-рядили, куда ты запропастилась.

Махат нахмурился.

— Ничего, я уже снова с вами, — проговорила Яна.

— Так и должно быть. Вся артель мастеров проволочных дел в полном составе, — заявил Млынаржик.

С грохотом подкатил танк. На нем сидела молодая партизанка Лидия Уваренко. Во время сражения она безошибочно провела чешские танки по городу и показала скрытые огневые точки немцев. Теперь в награду за ее геройство танкисты катают Лиду по родному Киеву.

— Ура! — закричали связисты.

— Далеко ли с нами? — полюбопытствовал Цельнер.

— До вашей Праги, до самого конца войны, — ответила партизанка.

— А твой муж? Он разрешит?

— Разрешит. — Ответ звучал сурово. — Фашисты его убили. И сынишка разрешит… — Лицо ее помрачнело.

Яна задумчиво смотрела на молодую женщину: потеряла мужа и сына. Тихонько прошептала:

— Ура, Лидочка! Ура!

Танк, лязгая гусеницами, укатил. Цельнер повернулся к Благе:

— Режь ломти потоньше, чтобы хватило на всех.

— Сначала на четверых, теперь на шестерых, — уныло подсчитывал Блага, глядя на свой кусок сала.

Но нарезал его так искусно, что Цельнер, взяв бутылку самогонки, провозгласил тост:

— За твою ловкость, Блага! — А потом, отпив один глоток, зажмурился и с видом знатока добавил: — И за твои чары, Яна!

Яна старалась поддержать общее веселье. Пригубила из протянутой бутылки:

— За вас за всех…

Цельнер предостерегающе поднял палец:

— Пейте, пейте, только не пьянейте. Соблюдайте декорум, молодцы. На нас смотрит весь мир. — Он изображал Панушку. — Мы — славная бригада. Дети Яна Жижки из Троцнова, ученики Амоса Коменского, богатыри Тырша и Фюгпера — и пусть дорога далека, свободовцев это не страшит.

Все дружно рассмеялись.

Толпа расступилась перед Эмчей и снова медленно сомкнулась за ней.

Цельнер помахал бутылкой:

— Иди сюда, Эмча! Тут и для тебя еще осталось несколько капель. Да поживее, пока они не высохли. Что с тобой? — Всю его оживленность словно ветром сдуло, когда он увидел ее опухшие глаза.

Эмча уткнулась лицом Яне в плечо и разрыдалась. Только Яне было слышно прерывистое «Боржек… Боржек». Связисты видели, как от ужаса широко раскрылись и стали неподвижными Янины глаза. Они отгоняли от себя страшную догадку… У Цельнера опустилась рука с бутылкой.

Эмча вытащила из кармана мокрый платок и прижала его к глазам. Что-то упало к ее ногам. Солдаты наклонились. На земле лежал амурчик с цепочкой — талисман Боржека, который они столько раз по утрам видели у него на шее. Они глазам своим не верили. Но золотой амурчик неумолимо блестел на размятой сапогами глине. Шульц поднял талисман и осторожно тронул Эмчу за плечо:

— Возьми, Эмча!

Эмча оторвалась от Яны. Потом, собравшись с силами, глубоко вздохнула и произнесла то, чего все так боялись:

— Нет больше Боржека.

Солдаты стояли, склонив головы, посреди гудящей толпы, онемевшие от неожиданной потери, и мысли их неотступно возвращались к той минуте, когда Боржек вдруг запросился назад в Красную Армию, к автоматчикам, а о работе связистов говорил с таким отвращением, что привел Станека в ярость. Не было ли это предчувствием?

Эмча всхлипнула:

— Как это случилось?

Шульц переминался с ноги на ногу:

— Мы его не видели с тех пор, как он пошел проверять линию к «Андромеде». Йоза был с ним.

Млынаржик потянул Благу:

— Пойдем за Йозой.

Калаш с самого утра пытался прогнать гнетущие мысли усердным исполнением обязанностей командира взвода. Но с каждым часом, с каждой минутой, отдалявшей его от случившегося, сомнения в том, правильно ли он поступил, возрастали.

Была ли эта рана смертельной? Не обманул ли его страх и та огромная лужа крови? Ведь он даже не очень хорошо соображал, что делает. Свастика, вырезанная на лице мертвого солдата, — вот что подтолкнуло его. Ведь и Боржека какой-нибудь фанатик мог обезобразить перед самой смертью.

Сомнения, сомнения… Разве все немецкие солдаты фанатики? А что, если среди тех, на которых они наскочили, не было ни одного? Да, но рана? Ну конечно, рана! Спросить бы врача, какой его осматривал? Нет! Если рана была не смертельная, то что скажут его ребята? Он не должен ни о чем спрашивать! Молчать! Молчать! Это все, что ему остается!

Он страшился встречи с сестрой, думал: «Бедный стригунок, после этой ночи я уже тысячу раз пережил твою боль. Твою и свою. Моя горше, стригунок, ты будешь умницей, ты поймешь. Боже, что со мной? Ведь и ей этого нельзя говорить. — Перед Калашем вдруг возникли глаза Боржека. Они были устремлены не к небо, как там, а на него. — Нет, даже Эмче я не должен ничего рассказывать. Именно ей ни в коем случае».

Эмча бросилась брату на шею:

— Йоза…

Калаш судорожно глотнул:

— Стригунок…

Солдаты плотной стеной окружили их.

— Йоза, как это случилось?

— Как это случилось? Как это случилось? — Голос Калаша погрубел. — Ну, снаряд…

Эмче казалось, что осколки снаряда впиваются прямо в нее, в самое сердце. Она прижалась к брату…

Музыка и топот танцующих раздавался вокруг притихшей группки связистов. С радостью победы еще сильнее пробуждалось чувство острой жалости к тем, кто не дожил до нее. Яна взяла Эмчу за руку, хотела было сказать ей что-то в утешение, но слова застряли в горле. Ведь ее Станек вернулся из боя. Рядом с горем Эмчи ее счастье казалось грехом. Все стояли вокруг Эмчи. Ни у кого не хватало духу уйти.

— Боржек, почему именно Боржек? — задумчиво процедил Шульц.

— Что ты говоришь? — удивился Цельнер.

— Да так, я вспомнил только, — неохотно пояснил Шульц, — что наш Старик сначала посмотрел на Махата.

— А потом выбрал Боржека, — отозвался Махат.

— А почему он должен был выбрать тебя, Здена? Почему?! — защищал Млынаржик решение Станека.

— Я не говорю, что он должен был взять меня. Это Омега говорит, — показал Махат на Шульца.

Шульц замахал руками:

— Я тоже не утверждаю, что он должен был взять Здену, а говорю только, что он сначала хотел взять его.

— Перестаньте, ребята, — попытался прервать этот разговор Калаш.

Цельнер повернулся к Шульцу:

— Я при этом не был. Ты говоришь, что Старик хотел взять Здену?

— Боржек был на линии два раза, был измотан…

— Да прекрати ты, болтун! — уже резко крикнул Калаш Шульцу. — Что будет думать Эмча? Что Боржек, может, не должен был…

— Нет, я ничего такого не думаю. — Эмча говорила тихо, с трудом, словно пробиваясь сквозь навалившуюся на нее глыбу горя. — Какое это теперь имеет значение, почему не Махат, почему Боржек… Теперь это безразлично.

— Ну нет, Эмча, — возразил Цельнер. — Не безразлично. Всем нам не безразлично.

Эмча уже не плакала.

— Теперь уж ничего не изменишь.

Горе без слез было страшнее, чем плач. Оно взывало к справедливости. Эмча посмотрела на брата отсутствующим взглядом, вряд ли она видела его осунувшееся лицо.

— Я бы хотела отсюда куда-нибудь, Йоза… куда-нибудь, теперь все равно…

Калаш обнял ее за плечи. Беспокойно обежал глазами ребят, но сестру послушался:

— Пойдем, стригунок.

После ухода Калаша и Эмчи кольцо связистов еще теснее сомкнулось вокруг Яны. Ей стало жутко. Она вдруг почувствовала, что это кольцо должно сжать, скрутить по ногам и рукам Станека.

— Все это на совести нашего Старика. Вы должны его спросить, почему Боржек, а не я! — не унимался Махат.

— На совести?! — ужаснулся Шульц. — Нет, ничего такого я не думаю. Надеюсь, ты не утверждаешь, что он мстил Боржеку?

— Мстил? — повторил оторопевший Млынаржик.

— Ты тоже там был, когда Боржек сказал, что уйдет, а он кричал, что и «презренные шарманщики» достаточно нюхают пороха, — не отставал от Шульца Махат. — Да, если он хотел доказать свою правоту, то это слишком дорого обошлось Боржеку…

— Что ты этим хочешь сказать? — высокий голос Шульца от волнения сорвался на визг.

Цельнер схватил Махата за рукав:

— Говори же, если и ты при этом был!

Яна испуганно смотрела на Махата. Он заметил это, уголки его рта дрогнули: и за таким человеком она хотела лететь в гущу боя, перевязывать ему раны, лить в рот коньяк, нежно гладить его лицо. С таким человеком она танцевала, прижавшись к нему, не сводя с него глаз…

— Я у вас недавно, — сказал наконец Махат. — Знаю его только с хорошей стороны, а с другой должны вы…

Солдаты стояли, опустив головы, словно смотрели на то место, где минуту назад лежал золотой амурчик.

Махат, глядя на веселившихся людей, вдруг увидел в толпе знакомое худощавое лицо. В бесконечном море голов то мелькнет, то вновь пропадет пилотка, то снова вынырнет лицо, широкие плечи, то покажется офицерский ремешок из светлой кожи.

— Ота! Ота! — закричал Махат.

Но человек вдруг исчез в людском муравейнике. Махат упорно продирался в том направлении, где он увидел его в последний раз, и наконец в самой гуще толпы настиг офицера:

— Ота! Не узнаешь меня?

Секундное замешательство, а потом:

— Здена! Вот это встреча! Дружище, как ты попал сюда?

— Через третий рейх, — сказал Махат, сдвинув пилотку со лба.

— Ого, рейх, вижу, сделал тебе зарубку на память, — покачал головой Вокроуглицкий, с уважением рассматривая шрам Махата.

Обнявшись, они продирались сквозь толпу и вспоминали прошлое.

Отчим Махата стеклил теплицу на вилле Вокроуглицких. Там Махат и познакомился с Отой. Пока отчим работал, он подавал мячи Оте и его приятелям, игравшим в теннис.

Махат ухмыльнулся:

— Полдня за пять крон…

— Ну, это недолго продолжалось, — напомнил ему Вокроуглицкий. — Потом ты играл в теннис вместе со всеми.

Пение, гиканье, гармошка, духовой оркестр — все слилось в общий гам. Приходилось кричать друг другу.

— У вас было здорово, Ота. После тенниса — купанье в бассейне, после купанья — шоколад…

— Твоего отца это не очень радовало.

Махат даже сейчас покраснел от злости, вспомнив, как отчим то и дело отзывал его с корта: приготовь шпаклевку, убери осколки!

— Помнишь, Ота, как я разозлился и нарочно кинул мяч в только что застекленную раму. Но ты тогда, помнишь, взял это на себя.

— Ну а как же! Иначе бы он тебя к нам больше не пустил.

— Я был страшно благодарен тебе, — сказал Махат взволнованно.

Вокроуглицкий улыбался, возвращаясь в воспоминаниях к дням мира и молодости.

— Ты уже дома прошел подготовку к суровой службе. Твой отец — не сахар…

— Сам знаешь, неродной. Такой обычно или уж слишком прижимает, или совсем не обращает внимания. А я ведь с детства не выносил никаких указок. И, как назло, меня упекли в лагерь! Теперь здесь тоже сплошные приказы. Черт побери, это бесконечное повиновение…

Махат поинтересовался, как Ота, летчик, попал к «пресмыкающимся». Вокроуглицкий рассказал.

— Наши дома думают, — горько рассмеялся он, — что я по-прежнему парю над землей.

— А мои думают, что я уже в земле, — сказал Махат и спросил, нравится ли тут ему. Затронул больное место Оты.

— И не спрашивай, дружище! Бывало, стоило мне взлететь — и я хозяин своей судьбы. Там, в воздухе, все зависело только от тебя самого. Ах, как бы я хотел вернуться в свой авиаполк!

Махат, взяв его за локоть, стал взволнованно говорить, что у них это же недавно хотел сделать один солдат — стать опять автоматчиком, чтоб участвовать в боях;. Вокроуглицкий знал, что связисты, как и разведчики, должны избегать столкновений с противником.

— Этот парень, — продолжал Махат, — прямо заявил о своем недовольстве: «Возимся, словно кроты под землей, разве это война». И, знаешь, эта фраза стоила ему жизни.

— Брось! — Вокроуглицкий даже остановился.

Махат подробно описал ему, как Станек послал на линию измученного Боржека.

— Сам посуди, Ота, разве это гуманно — гнать человека в третий раз на линию, и даже нисколько передохнуть ему не дал.

Вокроуглицкий двинулся дальше. Народу прибывало. Одни танцевали, другие отдыхали, лежа на земле, и пробираться приходилось с большим трудом.

— Всякая война не гуманна, Здена, — сказал задумчиво Вокроуглицкий.

— Знаю. Но ребятам кажется, что офицер мстил связисту за то, что тот хотел податься назад к автоматчикам.

— Мстил? — Вокроуглицкий покачал головой. — Надпоручик Станек? Этого не может быть, Здена!

Сомнения Вокроуглицкого только раззадоривали Махата:

— Как видишь, может быть. Всегда заботливый — и вдруг такая жестокость.

Вокроуглицкий вспомнил, как обошелся Станек с Джони: плюнул на обещание и, словно на железнодорожном разъезде, перевел стрелку в другую сторону, и они сразу очутились в тупике. Но тысяча солдат Рабаса?! Для них-то это обернулось помощью в самый, черт побери, нужный момент!

— Все, Здена, зависит от обстоятельств.

Махат крепко держал Вокроуглицкого за локоть и пытался вытянуть из него побольше новостей:

— Слушай, Ота, тут у нас поговаривали, будто бы в Англии некоторые офицеры, прямо как звери, цеплялись из-за каждого пустяка к солдатам.

— Были и такие.

Кто-то затянул под гармошку:

— Ну, а солдаты? — кричал Махат. — Терпели?

Голоса подхватили:

— Не терпели. Писали протест за протестом, вплоть до президента. Требовали отстранения таких командиров, иначе они откажутся повиноваться.

— Черт возьми, «откажутся повиноваться», — изумлялся Махат. — Ведь это же почти бунт. И чем кончилось, Ота? Наказали их за это?

Вокроуглицкий негромко ответил:

— Никого даже пальцем не тронули.

Махат вздрогнул как от удара:

— А почему мы должны молчать, если за жестокость Станека наш товарищ заплатил жизнью?

Вокроуглицкий притянул его к себе:

— Что ты, Здена! И не думай сравнивать! Жестокость во время боя может быть оправдана, мы позавчера испытали это на себе — от Станека.

— И вы тоже, Ота?

Вокроуглицкий не успел ответить. Пронзительно заиграли трубы сигнал тревоги. Все всполошились.

Командиры кричали: «По местам! Заводи!»

Махат бежал к своим, Вокроуглицкий — к Галиржу.

Приказ гласил: приготовиться к маршу! В ноль-ноль часов бригада выступит в направлении Софийской Борщаговки.

С гулом, лязгом, скрипом бригада, потушив огни, двигалась в неизвестность. Шестьдесят орудий, двадцать танков, более двухсот автомашин разного типа — бронированных, легковых, грузовых, санитарных, крупнокалиберные зенитные установки, триста пятьдесят повозок — вся эта колонна, словно гигантский червь, расчлененный на неравные доли, медленно двигалась на запад, навстречу противнику.

И вместе с колонной плыли в сумраке солдатские думы:

НА РОЖДЕСТВО ДОМА!