"Анютина дорога" - читать интересную книгу автора (Губаревич Константин Леонтьевич)

Анютина дорога

Год 1918-й...

Гражданская война. Голод. Разруха. Тиф.

На фронтах со всех сторон наступали интервенты, белогвардейцы. Внутри страны свирепствовали банды во главе с бывшими царскими офицерами, помещичьими сынками, кулаками.

Леса Белоруссии кишели бандами.

Вот почему так медленно и осторожно приближался к лесу эшелон теплушек. На лесных перегонах все было: банды разбирали рельсы, составы останавливались, их грабили. Или обстреливали. Всегда надо быть начеку.

И этот состав шел под охраной. На тендере примостились трое с винтовками. Они зорко и напряженно всматривались вперед, чувствуя свою ответственность за эшелон.

Поезда в то время ходили редко: не хватало вагонов, паровозов, топлива. И если уж шел состав,— в него набивалось народу видимо-невидимо. Даже на крышах вагонов было полно. Из города в деревню люди ехали выменивать на свои пожитки хлеб, картошку, муку; в город из деревни тянулись тоже менять на товары — спички, керосин, гвозди, соль... И все это — в мешках, узлах, корзинах... «Мешочниками» называли тогда людей в поездах.

И мама с Анютой ехали в деревню. Но не менять, а спасаться от голода. Они жили в городе, отец — на фронте, мама на работу нигде не устроилась и решила отправиться на Могилевщину, к сестре в деревню.

С узлом за плечами и маленькой Анюткой ей трудно было пробиться в вагон.

Остались на площадке товарняка.

А состав уже вошел в лес, грозно обступивший с двух сторон полотно дороги...

Пассажиры тоже насторожились. Особенно те, которые сидели на крышах и площадках товарных вагонов. При бандитских обстрелах им больше всего попадало.

Опасение и на этот раз оказалось не лишним.

На пути состава лежало дерево, поваленное поперек рельсов.

Паровоз дал тревожный гудок, затормозил. На тендере заклацали затворы винтовок. Состав остановился на некотором расстоянии от поваленного дерева.

В этот момент из лесной засады грянул залп по теплушкам и паровозу, а в первую очередь — по охране.

Лес огласился истошными криками пассажиров. Женщины, дети, мужчины бросались с платформ и крыш под откос полотна. Туда же летели мешки, корзины, узлы...

Паника охватила эшелон. Спасались в ближайших кустах в противоположной стороне от засады. Как можно дальше убегали в лесную чащу.

Быстрее всех бежала, подгоняемая паническим ужасом, Анютка. Мать столкнула ее с площадки и приказала бежать. Страх девочки настолько велик, что она ничего не видела под своими ногами.

Опомнилась и остановилась, только когда выбилась из сил, и решила оглянуться назад.

А оглянувшись, никого не увидела — слишком далеко вырвалась вперед.

Стало еще страшнее.

— Мама!— крикнула Анютка во весь голос.

Лес ответил тонким эхом.

— Мама!— еще громче крикнула девочка, беспомощно оглядываясь.

...Маму с раненой ногой соседи по площадке удержали, когда она порывалась соскочить на ходу состава…

Задним ходом эшелон быстро уходил от места бандитской засады.

— Пустите меня!— билась на платформе в чьих-то руках обезумевшая мать. Она плакала, вырывалась, но две женщины держали ее. Третья перевязывала какими-то лоскутьями ее раненую ногу.

— Лежи, голубка, лежи...

— Пустите! Там мой ребенок остался!

— Куда же ты на ходу поезда!

— Да еще с такой ногой!

Анютка заблудилась в лесу. Потеряв всякую ориентировку, она бежала уже просто куда глаза глядят.

И чем дальше, тем непроходимее и темнее становилась густая чаща. Впереди вроде болото... Попробовала податься вперед, да вода среди высокой травы все глубже и глубже. Повернула обратно и чуть выкарабкалась на мшистую кочку. А куда и как с нее пробираться — вовсе неизвестно. Кругом вода, осока, кусты... Обратный след окончательно потерян.

И Анютка закричала. Закричала от страха и отчаяния... Далеко-далеко по лесу покатился тонкий, дрожащий от слез голосок перепуганного ребенка, никогда, видимо, не знавшего и не видевшего в своей жизни леса.

А лес отвечал слабым, тонким эхом, безнадежно тонувшим в темной чаще.

Среди густых кустов мелькнула серая тень. Чутье безошибочно вело какого-то зверя на крик. Все ближе и ближе шевелятся лесные кусты. Крик внезапно осекся. Анютка замерла на большой болотной кочке. В нескольких шагах от нее остановилось что-то страшное, с красной оскаленной пастью.

Принюхавшись, зверь подбирался к болотной кочке. И только когда он совсем приблизился к Анютке, можно было узнать большую собаку.

Из простого собачьего любопытства она прибежала откуда-то на крик и теперь рассматривала в упор безобидную девочку. Даже понюхала ее. Лизнула руку.

Анютка была ни жива ни мертва. Но когда собака лизнула руку и миролюбиво начала помахивать хвостом, девочка осмелела. Она потрогала пальчиками между ушей собаки. Та ничего не имела против и, видимо, удовлетворившись увиденным, отряхнулась и повернула обратно. Не спешила, семенила мелкой рысцой среди кустов, по узкой тропинке в густом ельнике, между деревьями большого соснового бора, через лесную поляну...

...Очутилась, наконец, на глухой заросшей дороге...

В конце дороги маячил одинокий лесной хутор.

Собака пошла шажком, приближаясь к родному месту, присела у плота, отделявшего двор от леса. Оглянулась. За ней спешила что было силы Анютка... Собака по привычке тявкнула, но опомнилась, открыла пасть и пошла во двор. Анютка последовала за ней.

Хутор стоял среди леса, окруженный зеленой стеной елей. Девочка остановилась посреди двора, стала оглядываться. Из-под навеса к ней вышел Прокоп — маленький, щуплый мужичонка, отряхивая с подола сорочки свежие стружки. Смотрел с любопытством на девочку. Та — на него. Молча изучали друг друга.

— Ты адкуль такая?— спросил наконец хозяин.

Вместо ответа Анютка разрыдалась, прижавшись к рукам Прокопа.

...Девочка уже за столом в хате хозяина. Жадно ест хлеб, запивая молоком.

Против нее сидят хозяин с хозяйкой. У хозяйки на руках годовалый малыш. Они внимательно и сочувственно слушают Анютку.

— ...я испугалась, соскочила и побежала-побежала в лес... Дяди и тетеньки тоже бежали, я думала — и мама бежит за мной, а мама осталась там...

Анютка снова всхлипнула, судорожно глотнув.

— Не плачь, дочка...— успокаивает хозяин.— Мамка твоя найдется, и все будет хорошо.

— Дяденька, отведите меня к поезду, где мама…

— Милая моя, поезда там давно уже нет.

— А где же он?

— Уехал, когда стрелять в него начали.

— Куда?

— Кто ж его знает. Может, назад, а может, и вперед прорвался... Теперь он далеко уже.

— А как же я маму найду?

— Поищем, может, и найдем. А пока побудешь у нас. С мальцом вот позабавишься... Будешь помогать тете.

— Я пойду к маме...— стояла на своем Анютка.

— Заблудишься в лесу, а там и волки съедят. Сама видела, какой лес кругом.

— Я боюсь леса...

— Значит, сиди пока тут. А я завтра поеду в город, где поезда ходят. Поспрошаю людей.

...Анютка лежала в чуланчике при сенях на каких-то лохмотьях. Сверху прикрыта рваной свиткой. Тут уложили ее спать.

Но девочка не спала. Она тревожно прислушивалась к лаю собаки где-то за сараями.

В доме скрипнули двери, в сенях послышались шаги. Хозяин вышел во двор, цыкнул на собаку.

Через минуту двор наполнился людьми, повозками. Приглушенный говор, скрип телег...

Анютка прильнула к щели в стене чулана... Двор освещен луной, и девочка хорошо видит, как снуют какие-то люди с короткими винтовками за плечами. Таскают с телег узлы, корзины, мешки, несут их в сарай.

Но вот на дворе все стихло.

Приехавшие зашли в хату, и оттуда до слуха Анютки доносился глухой гул веселья. За столом в хате уселась банда, громившая эшелон.

Часть узлов и корзин лежит на полу посреди хаты. Двое потрошат их, выкладывая на стол сало, колбасы, хлеб, лук, ветчину...

Загуляла лесная вольница на глухом хуторе... Слышала Анютка, как во всем доме дрожал пол от пьяного топота ног, звенели окна от гика и угарного пляса...

Любопытство взяло верх. Анютка на ощупь выбралась из чулана, прошла через сени и осторожно приоткрыла входную дверь.

— Входи, входи, не стесняйся...— первым заметил ее взлохмаченный пьяный бородач. Хозяин обернулся:

— Ты чего встала? Ить спать, неча тут зыркать!

Девочка поспешно закрыла дверь.

— Зачем прогоняешь... А может, дочке любознательно посмотреть.

— Да не дочка она вовсе... Приблудилась сегодня. С вашего поезда. Напугали вы ее там...

— Дак на кой она тебе!..— удивился бородач.— Почнут искать,— может, и к тебе след приведет, а чужой глаз тут ни к чему...

— Пущай живет. С мальцом будет гушкаться,— матке руки развяжет... А потом ходят слухи, что лишнюю землю станут отбирать. Так что четвертая душа в моей семье в самый раз. На четверых оставят больше, чем на троих... Ты вот лучше скажи: ехать мне завтра в город аль нет?— спросил Прокоп.

— Беспременно!— подтвердил бородач.— Пронюхай, большой ли отряд комиссары снарядят на нас и когда стречать его...

...Рынок в уездном городке. Подводы, подводы... Идет бойкий обмен картошки, хлеба на спички, соль, гвозди. Рынок восемнадцатого года не признавал денег.

Меж крестьянских телег пробирается грязный, оборванный, обросший бородой окопный солдат. Тащит за собой винтовку. Вместо ремня на ней веревка.

— Православные...— хрипит солдат, еле передвигая ноги,— кто купит винтовку за фунт сала с краюхой хлеба... Изнемог не емши... Пожалейте, братцы...

Винтовка для мужиков товар не ходкий, они не обращают внимания на призывы солдата. Солдат идет дальше меж телег:

— ...осточертела она мне, энта ведьма трехлинейная... за три года в окопах, навоевался, будя с меня! Купляй-те, братцы, дайте хоть раз пожрать!..

По-прежнему никто не обращает внимания на солдата. Тот уже потерял всякую надежду сбыть свой неходкий товар, направляется с базарной площади в другую сторону.

— Эй, ты!..— услыхал он чей-то осторожный голос.

Солдат устало оглянулся.

— Подь-ка сюды...— позвал его к телеге Прокоп.

Солдат неторопливо подошел.

— Ты што... всурьез хочешь загнать ее?— показал Прокоп глазами на винтовку.

— Не загоню, так брошу к чертовой матери, только жалко, вещь как-никак...

— Сколько же ты просишь?

— Да хотя бы с фунт сала да хлебушка в придачу…

Прокоп подумал, почесал в бороденке:

— Покажь...

Солдат положил винтовку перед Прокопом. Тот пощупал, потом незаметно прикрыл сеном: — Понимаешь, в лесу живу, на хуторе, волки одолевают... Хоть будет чем попугать...— Прокоп вытянул из-под сиденья полотняный мешочек, вынул из него небольшой кусок сала, полкраюхи хлеба.— Бери, в дорогу с собой прихватил, да уж бог с тобой… Подкрепись. А я домой еду.

— Далече до дому?— поинтересовался солдат,

— Порядком. А что?

— Может, подвезешь?'

— Нет уж, служивый, иди с богом, мне с тобой не по дороге.

— Ну что ж, и на том спасибо...— поблагодарил солдат, пряча сало и хлеб.

— Слышь-ка, ты, окопник,— остановил солдата Прокоп.— А меня не загребут за твою пушку?

— Кто?— спросил солдат.

— Ходит чутка по базару, будто бы отряд какой-то приехал в город, кого-то ловить собираются. Может, меня первого и сцапают, ежель найдут твою орудию?

— Да нет, хозяин, про отряд я чевой-то не слыхивал, Брехня.

— Брехня, говоришь?

— Да я весь городишко исходил, кабы что — знал бы, Езжай смело,— махнул рукой солдат и пошел своей дорогой.

Солдат обратил внимание, как по базару ходила прихрамывая женщина и у каждой телеги спрашивала — не видал ли кто маленькую девочку, когда ехал в город на рынок.

Куда же было идти Анютиной маме, как не на базар, где столько людей понаехало со всей округи! Не может быть, чтобы кто-нибудь не встретил Анютку или не слыхал о ней...

И ходила убитая горем женщина промеж телег, умоляя людей вспомнить: не слыхал ли кто, не видал ли кто?..

Из-за угла лавчонки женщину позвал солдат, Отвел ее в сторонку.

— Что с твоей дочкой?

— В лесу поезд обстреляли…

— Кто?

— А кто ж их знает. Может, бандиты. Их теперь вон сколько по лесам... Меня пулей в ногу пришибло, а она, бедняжка, соскочила и убёгла куда глазки глядят... Вот и ищу теперь...

Женщина заплакала.

— Ты, мать, обожди плакать-то...

— Может, знаешь чего про девчушку?— с надеждой спросила солдата.

— Нет, мамаша, ничего не знаю, Знаю только, кто причинил тебе горе.

— Кто?

— Бандюги.

— Земля бы их не носила!

— Вот и помоги нам, чтоб земля их не носила.

— Миленький мой, да какая же я помощница в этом деле?

— Помощь требуется небольшая. Я тебе покажу одного мужика, вон он собирается уезжать. Выдь за город и попросись подвезти. По дороге вызнай, где его хутор, К вечеру вернешься, вон в тот дом зайдешь, в ЧК,— показал солдат,— и спросишь Кондратюка. Это — я. А тебя как звать?

— Ганна.

Солдат вынул из кармана шинели небольшой узелок.

— Это, Ганна, на случай, ежель откажет подвезти. За соль он тебя на край света завезет.

— А не порешит?

— А ты не открывайся ему, кто ты и кого ищешь. Просто едешь куда глаза глядят. Кусок хлеба в деревне какой заробить. Поняла? Нашего брата, мужика, подсаживать к нему рискованно,— смекнет, пожалуй. Баба надежнее. А что касаемо твоей дочки,— возьму на заметку., Обязательно поинтересуемся..,

— Ну что ж... попробую.

...Едет телега по глухой проселочной дороге. Прокоп не торопит коня, искоса поглядывает на сидящую рядом Ганну. Та пригорюнилась, ушла в свои молчаливые думы.

— Ну, и как же теперь жить собираешься?— так себе, между прочим, интересуется Прокоп, потягивая толстую самокрутку. Ганна, видимо, рассказала ему какую-то невеселую версию своей жизни.

— Как-нибудь... Руки, ноги на месте, здоровье тоже есть. Кусок хлеба всегда заработаю... Коли будет ваша ласка, могу и вам пособить...

— Как то ись?— не понял Прокоп.

— По хозяйству... На огороде, в поле. Да и за скотом могу.

— Ты ж городская, куды тебе...

— В городе я пять лет каких. А сама из деревни.

— Вот и поезжай к себе в деревню. Чего по чужим людям шалаться?

— К чему ж я поеду? В деревне ни кола ни двора — все продано, когда в город уходила. Батька с маткой померли. Мне теперь абы-куды...

— Не требуется мне твоей помочи, милая...— процедил Прокоп после короткого раздумья.

— Дяденька, голубчик!— взмолилась Ганка, еле сдерживая слезы.— Да я только за кусок хлеба. День-другой у вас пороблю, неделю у других добрых людей. Абы душа в теле держалась!..

— День-другой, а может, и неделю какую еще могу подержать тебя. Поможешь бабе с огородом управиться. А потом видно будет...

...Впереди возникла знакомая дорога, ведущая к одинокому лесному хутору.

Усталый конь, почуяв родное пристанище, прибавил шаг. Прокоп слегка сдерживал его.

— Дом знает...

— Это ваш хутор?— поинтересовалась Ганна.

— Выходит, мой.

— Ой!..— женщина хватилась рукой за вожжу,

— Чего тебе?— не понял хозяин.

— Остановите.

Хозяин натянул вожжи и остановил коня.

— Я думала — в деревне живете, а вы вон где!..

— Ну и что?

— Боюсь я леса. В лесах, говорят, всяких людей полно. Говорят, даже убивают...

— А кому ты нужна тут?

— Не, не, дядечка, спасибо!.. Я лучше в деревню какую пойду, а на хуторе не останусь!..

— Дело твое.

Женщина слезла с телеги:

— Где тут деревенька поближе?

— Выйдешь из лесу и возьмешь вправо большаком,

— Спасибо, дядечка... Бывайте здоровы...

— Иди на здоровье,— попрощался Прокоп и тронул вожжами коня.

Ганна торопливо зашагала обратной дорогой, довольная, что выполнила поручение уездного чекиста.

Дорогу к лесному хутору она, конечно, запомнила хорошо.

...Не успела телега с Прокопом въехать во двор, как с крыльца сорвалась Анютка, опрометью бросилась навстречу.

— А где мама?— первым вопросом встретила она своего хозяина.

— То ись как, где?— не сразу понял Прокоп, занятый своими мыслями.

— А вы сказали, что найдете ее и привезете...

— Искал, дочка, искал. Весь город исходил, всех переспросил, не нашел... Говорят, уехала далеко-далеко, и никто не знает куды... Так что придется ждать, пока сама объявится.

...В кабинете уездного ЧК Кондратюк и Ганна. Здесь он уже не солдат в рваной шинели и опорках, а чекист. Маскировка тут ему не нужна.

Он сидит против Ганны и внимательно слушает.

— ...от того места, где стреляли по эшелону, до хутора будет верстов пять,— продолжала Ганна.— Надо пройти еще вперед маленько, а там налево будет небольшая дорога в лес. Вот па этой дорожке ежель ити-ити-ити, свернуть один раз вправо—и как раз на этот хутор и выйдешь...

— Спасибо, мать...— облегченно вздохнул Кондратюк. Поднялся, прошелся по кабинету. Снова вернулся к Ганне.— Я со своим отрядом восемь таких змеиных гнезд раздавил. Выследим и девятое. Не уйдут, гадюки. Уж больно они насолили. Позавчера убили волостного председателя и комиссара. Немногим раньше — нашего работника. Продовольственный обоз разграбили... Не уйдут!

— Боюсь, что и Анютку придушили где-нибудь. Что им таким детская душонка...

— Анютку свою, мать, ищи не в лесу.

— А где?

— Анютка — ребенок городской. Леса боится и поэтому не могла убежать далеко от пути. Скорее всего вернулась к железной дороге и побежала по рельсам догонять эшелон. Ну, а в пути могла встретить любой поезд, взобраться в него и доехать до ближайшей станции... А там, знаешь, сколько их, беспризорных, потерявшихся и потерянных!..

...На станции мечется в людском водовороте Ганиа, всматривается в каждую детскую фигурку.

— Анютка! Где ты?!— то там, то тут слышен ее дрожащий голос.

Ганна останавливает встречных, что-то спрашивает у них. Отмахиваются, спешат по своим делам. Какой-то железнодорожник подводит Ганну к заброшенной теплушке.

— Кликни сюда, может, здеся. Тут их невпроворот...

— Везете куда, что ли?— поинтересовалась Ганна.

— Да кто их везет, сами от станции до станции колесят... Батьки за войну порастерялись, вот и бесприютничают...

Железнодорожник стукнул молотком в стенку теплушки.

— Эй, вы там!.. Выдь все сюды!

В теплушке никто не отозвался.

Железнодорожник поднялся на площадку, подал руку Ганне, помог и ей взобраться.

— Кто тут из вас матку потерял?— спросил железнодорожник, обращаясь в темноту.

В углах что-то зашевелилось, послышался шепот.

— Ну чего шепчетесь!

— Я!

— И я!

— Я тоже!— послышались со всех сторон детские голоса.

К железнодорожнику и Ганне подошли с десяток ребят. Грязные... Оборванные... Всклокоченные... С жадным детским любопытством смотрят на Ганну — Ганна на них. Совсем малыши...

— Анютка!— позвала Ганна.

— Я тут!— отозвался из глубины радостный детский голосок.

— Иди сюда!..

Расталкивая малышей, к Ганне подкатился серый клубок грязного тряпья. Из него выглянули острые, любопытные глазенки. Но это была не Анюта, которую искала Ганна.

Погасла последняя вспышка надежды, и женщина продолжала стоять, вглядываясь в детей, будто хотела рассмотреть судьбу каждого.

Дети войны и разрухи, потерянные и потерявшиеся, осиротевшие и бесприютные... Чем они живут, на что надеются и что с ними будет?!. Эти вопросы железными иглами впивались в сердце Ганны, и она даже плакать не могла, настолько нестерпимой была ее материнская боль... Стояла, окаменевшая, и даже не заметила, как к ней подполз и прижался мальчик лет пяти. Здесь он, видимо, был самый маленький и самый беспомощный, а значит — и самый голодный. Может, поэтому осмелился подойти к Ганне и тронуть ее за подол.

Она глянула вниз и встретилась с голодными глазами ребенка.

— Я хочу есть...— послышался ей снизу шепоток.

— Как тебя звать?— спросила Ганна.

— Тишка...

Вынула из-за пазухи засохший кусочек хлеба — все, что имела — и сунула Тишке в ручку.

Ребенок спрятался за Ганну и жадно стал грызть засохшую корку.

— А мне!

— И мне!

— Я тоже хочу!— послышались выкрики со всех углов теплушки.

— Ничего у меня больше нет, детки...— призналась Ганна.

— Так пущай он и нам даст хоть разок укусить!

— Он же самый маленький среди вас...

Пока она уговаривала ребят, Тишка незаметно выскользнул из теплушки и убежал доедать наедине свой сухарик. Видимо, у него не раз отнимали, и он уже научен горьким опытом бесприютной жизни среди голодной детворы.

...Уездная ЧК. Взволнованная, Ганна прибежала сюда прямо с вокзала. Ворвалась в комнату, не обращая внимания на преградившего ей дорогу человека с винтовкой. Она уверена, что ее дело важнее всего.

— Вы тут разговоры разговариваете, а бесприютные дети пухнут с голоду!— с ходу набросилась Ганна.

— Гражданка...

Кондратюк отодвинул в сторону дежурного с винтовкой.

— Обожди минутку... В чем дело, Ганна?

— Дети бесприютные у вас тут в теплушках!

— Ты тут, гражданка, не командуй...— кто-то попытался остановить ее.

— Нет, буду командовать, покуль с детьми не уладкуете!..

— Ты пойми,— приблизился к ней Кондратюк.— Детьми уездный исполком должен заняться, а нам бы впору с бандюгами справиться. Мы сутками с коней не слазим, по пять ночей не спим.

— Никаких сполкомов я знать не знаю, а вы с ружьями и с левольвертами, вам и порядки наводить!

— Ладно...— Кондратюк постучал кулаком в стенку.

Через минуту в комнату вошла женщина с наганом на боку.

— Лукерья, потолкуй тут с Ганной относительно бесприютных на вокзале. Может, чего придумаете разом.

— А кто она такая?— спросила Лукерья, придавив о подоконник самокрутку.

— Я тебе говорил о ней... А это — наша Лукерья, тож чекистка...— представил в свою очередь Кондратюк женщину с наганом.

— А чего мне с ней толковать?— навострилась Ганна.

— Ну, как баба с бабой, что ль.

— Какая ж она баба?! На вокзале сироты мучаются, а она тут с левольвертом на боку похаживает!

— Ну, ну, ты давай делом...— прогудела густым басом Лукерья.

— Рази бабье сердце вытерпит такое, что творится у нее под носом?! Грязные, вшивые, голодные, холодные мыкаются по теплушкам, а она тут цигарки раскуривает!

— Да ну ее!— озлилась Лукерья.— Толкуй сам с ней, твоя находка. А мне и без нее невпроворот...— бросила Лукерья Кондратюку.

— Не ерепенься, Лукерья, а толком поговори!

— Чего говорить? Я давно хотела сказать тебе, товарищ Кондратюк, куда ребят спровадить...

...Длинный, обсаженный березами тракт. В Белоруссии их называли «катерининскими шляхами». По словам стариков, здесь когда-то проезжала царица Екатерина. Путь ее по Белоруссии был отмечен посадкой берез. Теперь эти березы уже старые, ветхие, но стойко и верно охраняют шляхи.

По такому шляху движется сейчас конный отряд. Движется медленно, осторожно, потому что на каждом коне — по два, а то и по три седока. Один большой, с винтовкой за спиной, другие — маленькие, безоружные...

Это — дети из теплушки. Не все они разместились на конях. Четверо из них едут с Лукерьей на военной двуколке. На второй двуколке с пятеркой детишек — Ганна. Она держит на коленях маленькую оборванную девочку, которая в теплушке назвалась Анютой. Может, поэтому так по-матерински внимательна к ней Ганна. Остальные тоже прижались к ней, недоверчиво оглядываются по сторонам.

Едут почти все, которых застали в теплушке. Кроме одного, самого маленького. Того, кто удостоился хлебного сухарика из рук Ганны.

— ...И вы прогнали его?— с горечью спрашивает женщина детишек.

— А что же он не дал нам сухарика!— пробует оправдаться малыш.

— Пущай не будет таким жадюгой!— поддержал другой.

— А куда он мог уйти?..— размышляет Ганна.— Обшарила все теплушки, как в воду канул...

— Забрался в какой вагон, а паровоз подцепили, вот и укатил...

— Ну куда же ему, такому маленькому, да еще одному укатывать?!— все не может успокоиться Ганна.

— Да рази он один там будет?— искренне удивляются ребята,

— Там таких, тетенька, ух, сколько! Я уж знаю!

...Тишка ползет под теплушкой. Проползает под одной, другой, третьей... Наконец нырнул из-под колес пятой или шестой и очутился у своей, откуда его прогнали.

Все же обжитое место тянет. Тишка прислушался — там ли ребята... Нет, ничего не слышно. Взобрался в вагон, огляделся — пусто. Тишка даже доволен. Никого нет, значит, никто уже не будет прогонять, бить. Теперь он тут хозяин!

И на правах хозяина Тишка забрался в самый дальний угол, свернулся калачиком и закрыл глазенки, Теперь только и поспать.

...Конный отряд с детьми приближается к дому с белой колоннадой. По липовой аллее конники подъезжают к въезду во двор. Бывший помещичий дом. Бывший, потому что навстречу конникам н.а площадку парадного крыльца из дому вышел не хозяин-помещик, а одноногий солдат в рваной гимнастерке без ремня и в старой окопной папахе, несмотря на сравнительно теплую погоду. Видимо, он тут теперь хозяин.

Кондратюк повернулся в седле к конникам и махнул рукой — молчаливая команда слезать.

Конники начали спешиваться, осторожно снимая ребят на землю.

— Сторож, что ль?— обратился Кондратюк к инвалиду на деревяшке.

— И сторож, и хозяин...— не очень гостеприимно ответил тот.

— Как хозяин?— не понял Кондратюк.

— А так. Три года в окопах отвоевал? Отвоевал. Панов прогнали? Прогнали. Кому теперя панское богатство, как не нам, безземельным калекам, кто кровь проливал?

— Это что,— все еще не может взять в толк Кондратюк,— ты забрал имение и решил хозяйновать один?

— Один не управлюсь... А подсоберу еще таких окопных калек аль безземельных, поделим панское добро да землю и почнем жизню.

— Нет, батя, не бывать по-твоему,— твердо заявил Кондратюк.

— Это почему — не бывать?

— А потому, что тут будут жить вот они...— показал чекист на стайку молчаливых ребят, сгрудившихся вокруг Лукерьи.

— Кто они?— не сразу понял солдат.

— У тебя дети есть?— спросил солдата Кондратюк.

— Были. Оказались в войну под немцем, так с голодухи да болезнев и перемерли.

— А эти пока живы. Но ежель не помочь им — и они перемрут, потому как батьки их, видимо, погибли на войне чи еще воюют.

— Нет такого закону, чтоб беспритульной детворе папские имения раздавать!— стоит на своем солдат.

— Есть такой закон,— спокойно парирует Кондратюк.

— Не слыхал такого приказу!

— Так вот я приказываю.

...Очутившись в панском доме, ребята почувствовали прилив буйной радости. Покои огласились смехом, криком, топотом ног, грохотом передвигаемой мебели, стонущими аккордами пианино, по клавишам которого колотили кулачонками...

Ничего подобного не видел и не слышал чопорный барский дом.

Ганна с Лукерьей сбились с ног, приводя в порядок бесприютную вольницу. Это было не так просто.

Кто-то из ребят притащил морковку, пошептался с дружками. В один миг ребятня ринулась за пареньком с морковкой во двор, а оттуда — на ближайшие деревенские огороды...

В деревне — переполох. Бабы с палками, ухватами бегут защищать свои гряды от налета детской орды. Крики, проклятия подняли на ноги всю деревушку. На непрошеных гостей двинулись мужики, дети. Вот-вот начнется избиение голодных детей.

Но тут подоспели Лукерья с Ганной и стали между детьми и бабами.

— Бабоньки!— бросилась Ганна навстречу разъяренным женщинам.— На кого с кольем-то?! Неужто не видите: голодные, бесприютные сироты!

Но бабы двигались грозной цепью, не слушая Ганну.

— Стойте!— твердо приказала Лукерья, и все почему-то остановились.— Вашего они ничего боле не тронут,— решительно заверила,— правда... У нас скоро все свое будет... Нам уезд дал панскую усадьбу, часть панской земли, поможет оборудовать школу, и мы сами будем пахать, сеять и учиться... Ваших ребят тоже возьмем в нашу школу. А пока помогите нам на первых порах. Хоть чем-нибудь. Хотя бы раз поесть. Ведь не сдуру они навалились на ваши огороды, с голоду!..

...По дороге к имению едет телега, полная всего понемногу. Тут и картошка, и кусочки хлеба в корзине, яблоки, морковка, бурачки, мука...

Слабую хилую конягу ведет за повод мальчуган, а Ганна и Лукерья и остальные ребята подталкивают телегу, помогают коняге довезти посильную помощь, которую собрала деревня голодным детям.

На повороте к имению телега остановилась. Ганна вытерла пот с лица, вздохнула.

— Ну, детки...— обратилась она к ребятам,— мне пора...

— Куда же вы, тетенька?

— Я еще и сама не знаю куда...— призналась Ганна.— А вы живите тут на здоровье... Поживите маленько, а там и объявится кто: мамка аль батька... Найдут вас, коль живы которые... А я пойду... Будь здорова, Лукерья... Смотри ж тут за ними...

Ганна подошла к Лукерье, поцеловалась с ней на прощанье.

— Ты уж не серчай на меня, бабонька, что поначалу не ласкова была с тобой.

— Да будет... Иди, Ганна. Ищи, даст бог, найдешь... И долго еще смотрели притихшие ребята с Лукерьей вслед удаляющейся Ганне, которая так неожиданно повернула маленькие их судьбы.

...Двор хутора. Анютка сидит на ступеньке крыльца с хозяйским малышом на коленях. Во двор въезжает телега. На телеге два полных мешка и еще что-то, прикрытое травой. В передке примостился возница — один из бандитов, пировавших у Прокопа.

Из дома навстречу вышел Прокоп... Поздоровался с приезжим. Пощупал рукой мешки.

— Чего тут?

— Жито...— нехотя ответил возница.— Сегодня ночью потрясли мельницу... Молоть для каких-то бесприютных? Понавезли их там в панское имение...

— А это?— потрогал хозяин что-то, накрытое травой.

Возница раскрыл. Под травой оказался пулемет.

— Церковный староста передал. Шла какая-то воинская часть через село. Выкрал вот. А патроны не догадался стянуть, старый пень... Пущай у тебя покуль побудет...

Прокоп и возница взяли по мешку и понесли в сарай. Туда же и пулемет оттащили. Из сарая на телегу начали грузить буханки хлеба, два копченых окорока, мешок картошки, бочонок огурцов, мешок яблок…

— Сегодня отдыхаем...

— Где?

— В Темном логе.

Возница удобнее положил обрез под переднее сиденье и завернул коня в обратный путь.

Анютка поставила малыша на землю и рванулась к телеге, видимо, хотела спросить незнакомого дядю — не встречал ли где маму?

Но, пробежав шагов шесть-семь, девочка упала. Она забыла, что была привязана за ногу длинной веревкой к крыльцу.

Возница оглянулся.

— Приучаешь?

— На всякий случай... Штоб не сбежала...— пояснил Прокоп.

...Едет телега, на которой бандит везет харчи от Прокопа, удаляется в лес все глубже и глубже.

Возница и не подозревает, что за ним следует на некотором расстоянии человек, осторожно переходя от дерева к дереву.

...Темный лог — небольшая поляна среди густого дремучего леса. В центре дымится догоревший костер. Над костром на перекладине висят портянки, сапоги, штаны — сушатся.

В шалашах вокруг костра спят после ночной «работы» бандиты, с обрезами под головами.

Дежурный с обрезом на коленях сидит на пне у обочины единственной, еле заметной тропинки, сторожа покой спящих. Дремлет.

Из-за спины с величайшей осторожностью к нему подкрадывается человек, следовавший в лесу за телегой. В какое-то мгновение человек прыгает на часового, глушит его ударом по голове.

В лесной чаще замелькали фигуры людей, перебегающих от дерева к дереву. Это — бойцы отряда ЧК, доставившие детей в имение. Цепь бойцов окружила поляну со всех сторон и постепенно, осторожно сжимает кольцо.

Так же осторожно бойцы во главе с Кондратюком вошли на поляну и направили пулемет на шалаши. Чекист выстрелил вверх.

Шалаши мгновенно ожили, из них стали выскакивать босые, заспанные бандиты. С удивлением и ужасом встречали направленные на них со всех сторон дула винтовок, пулемета...

...Анютка еще спала в своей боковушке в сенях, когда двор неожиданно ожил голосами, скрипом подвод, храпом коней... Было утро, солнечные лучи пробивались в щели. К одной из них, самой широкой, девочка припала глазами.

Двор маленького хутора заполнен конниками. Это отряд чекистов, ликвидировавший лесную банду.

Прокоп вышел из дому навстречу непрошеным гостям и настороженно остановился на нижней ступеньке крыльца, почуяв недоброе.

Спешившись, к нему подошел Кондратюк.

— Здорово, хозяин...

— Здорово...— нехотя ответил Прокоп.

— Что смотришь? Никак признать не можешь?

— Вроде бы...— засмеялся Прокоп.

— Ну как моя винтовка стреляет?

Прокоп вздрогнул, отступил на шаг назад, узнав «солдата». Но быстро овладел собой...

— Не пробовал еще...

— И пробовать не стоит,— она без пружины…

— Обманул, выходит?

— А ты хотел справную? Я всучил ее, каб выследить тебя и твою шайку. А теперь показывай, где ховаешь оружие и все, что награбили твои бандюки...

— Оружиев никаких нету, и ховать ничего не ховаю...

— Обыскать!— скомандовал Кондратюк чекистам.

Те бросились в сарай, амбар, на чердак.

Кондратюк внимательно следил за реакцией хозяина:

— Лучше сам покажи. Хуже будет, ежель без твоей подмоги найдем...

— Ничего знать не знаю...

— Думаешь, я не догадался, для кого ты винтовку сторговал?

Хозяин молчал.

— Мы уже давно за твоим хутором следим. Видели, как приезжали и приходили к тебе твои дружки с Темного лога. Харчевались, ховали чего-то... Где сховано?

— Все было навыворот, комиссар...— опомнился наконец Прокоп.— Приезжать — приезжали, правда твоя. Только ховать ничего не ховали, а грабили меня и увозили все а лес. Для того и винтовку купил, двор оборонять от иродов... Только што ж я один супроть такой банды... Вот и драли как липу...

— Не заговаривай зубы.

— Христом-богом клянусь...

— Христа в сподручные прихватил?

Тем временем около них собрались чекисты, производившие обыск.

— Ну что?— спросил Кондратюк.

— Пока ничего.

— Да ничего и не найдете, хоть весь двор и хату по соломинке разберите!— стал уверять повеселевший Прокоп.— Христу-богу не верите — мне поверьте. До нитки разорили бандюги окаянные! Нет от них жисти, пропади они пропадом!.. Чуть не каждый день не тот, так другой заваливались, и подавай ему, а не дашь — сами хватали, на телегу и в лес!

— А не врешь?

— Братцы!— бросился Прокоп на колени перед чекистами.— Да разрази меня гром на этом месте, коли неправду говорю!— всхлипнул, сложив молитвенно руки.— Недавно наехало их, погрузили на возы хлеб, пожитки и увезли все, как есть! Ну как так можно жить дальше, а?— уже с явной слезной дрожью в голосе вопрошал Прокоп.

Анютка, все время вертевшаяся у ног, подошла к хозяину и потянула его за рукав, тронутая слезами и горем человека, стоявшего на коленях.

— Не плачьте... Они обманули вас...— успокоила девочка.

— Кто обманул?— не уразумел хозяин.

— Да те, которые приезжали ночью...

— Много ты знаешь!

— Да, да! Они не в лес повезли, а отнесли вон туда!— показала девочка на ворота сарая.— Я все-все видела в дырочку через стенку...

Кондратюк молча кивнул чекистам и направился с ними в сарай.

В сарае хозяйская собака разрывала землю, жадно принюхиваясь к чему-то.

— Лопату!— коротко приказал Кондратюк.

Лопата врезалась в землю. Наткнулась на что-то твердое.

Под толстым слоем земли оказалась широкая крышка, закрывавшая вход в большой погреб.

Прокоп стоял во дворе, оцепенев от страха.

Анютка выбежала из сарая и помчалась к Прокопу с радостным криком:

— Нашли! Все ваше нашли! Не плачьте, дяденька! Не плачьте!

Прокоп с ненавистью ударил ее ногой, и Анютка покатилась под двуколку, резко вскрикнув...

Из погреба чекисты вытаскивали винтовки, ящик с патронами, пулемет, кадушку сала, окорока, запах которых, видимо, прельстил хозяйскую собаку, корзины, узлы, награбленные в разбойных походах...

Вытащили наконец и два мешка, взятые бандитами на мельнице.

На каждом мешке кривыми буквами выведено:

Хлеб для детского приюта,

Смолоть без очереди.

Чекисты погрузили все это на телеги и двуколку. Кондратюк вышел из сарая и прямо направился в хату, но тут же выбежал.

— Где хозяин?— крикнул на весь двор.

Но хозяина и след простыл.

...Обоз под охраной конников ехал по лесной дороге. Чекисты уверены, что они ликвидировали не только банду, а и ее базу на лесном хуторе. Поэтому возвращались с песней и были довольно-таки беззаботны.

Одну из телег подбросило на дорожных корнях. На обочину слетел узел. Возница с винтовкой за плечами поднял узел и начал его заталкивать между корзин.

Из-под узлов послышался слабый вскрик.

Возница раздвинул узлы.

На дне телеги лежала, свернувшись калачиком, Анютка. Никто не видел, как со страху забралась она на телегу, стоявшую во дворе, и спряталась под солому от рассвирепевшего хозяина.

— Ты чего тут?— удивился возница,

— Я боюсь...— прошептала дрожавшая Анютка,

— Чего?

— Дядя убьет... Он больно-больно ударил меня…

— Это кто, хозяин, что ли?

— Ага.

— А ты рази не дочка его?

— Не-е! Мой папа на войне!

— Во-он оно што!— удивился возница, даже присвистнул...

...Анютка сидит уже на узлах. Рядом с телегой шагает возница, озабоченно слушает ее болтовню.

— ...вы меня, дяденька, подвезите только, где паровозики ходят, и покажите, куда ехать, а там я уже сама...

— Сама...— вздыхает возница.— Кто же тебя саму отпустит, дитё ты горькое... Вот приедем в город и отвезем тебя в приют!.. Там таких, как ты, десятка три уже...

— А я не поеду туда!— протестует девочка...

Командир отряда едет впереди, молча ругая себя на чем свет стоит, что упустил хозяина. Опасный зверь выскользнул из рук.

Отряд движется не спеша. По лесу плывет раздольная песня о Ермаке и его славной дружине...

На высоком запеве грянул неожиданный выстрел из густого ельника,— Кондратюк покачнулся в седле и медленно сполз вниз... Чекисты спешились, сорвали с плеч винтовки, дали залп, другой по придорожным кустам, несколько человек бросилось в заросли, откуда прогремел выстрел, но Прокоп был уже далеко от дороги. Он знал лес лучше своих преследователей...

...Медленно приближается отряд к городу.

На передней телеге, на мешках сиротского хлеба, лежит Кондратюк с перевязанной головой. Позади телеги идет его оседланный конь. По бокам движется конный эскорт.

Анютка едет на самой последней телеге, пораженная случившимся. Она знает, что ее хотят отвезти куда-то, откуда, видимо, трудно будет выбраться и найти маму. Вот почему, когда отряд переезжал через железную дорогу, девочка незаметно соскользнула с телеги и спряталась в канавке. Отряд был уже далеко, и тогда Анютка вышла на полотно, осмотрелась.

Вдали виднелись вагоны, стоявшие на запасных путях. Туда она и побежала со всех ног, окрыленная надеждой уехать обратно домой, куда, видимо, вернулась мама.

...Очутилась на станции, когда там готовился к отправке эшелон. У теплушек в полном разгаре посадочные баталии... Солдаты, мешочники, беженцы — бурный людской водоворот...

Девочка с ужасом в глазенках смотрела на посадочную кутерьму. Бросилась к ближайшей теплушке, но ее оттолкнули в сторону, чтобы не путалась под ногами...

Побежала к следующей теплушке, но и там ей не удалось пробить непробиваемую стену человеческих ног, мешков, узлов...

На глазах Анютки слезы бессилия и злости. Она кинулась в атаку на посадку в третью теплушку — там ее просто отшвырнули... Помчалась дальше, заливаясь слезами, но и у четвертой и пятой теплушек ее штурм закончился неудачей...

Анютка с плачем бежит вслед за уходящим составом, хватается за висящих на подножках, на поручнях пассажиров, обрывается, догоняет и снова цепляется, но опять срывается и остается лежать на обочине пути, провожая безнадежным взглядом хвост эшелона...

...На перрон вернулась молчаливая, окаменевшая от горя. Присела в сторонке подумать, что же делать дальше?.. Долго сидела так, пока внимание ее не привлек маленький оборванный мальчик.

Это — Тишка. Он ходил около пути, на котором стоял ушедший поезд, и подбирал что-то... В ручонках его можно заметить кусочек недоеденного огурца, хвостик морковки, картофельную шелуху... Видимо, не один такой эшелон оставлял Тишке свои «дары», которыми он пробавлялся время от времени.

Отойдя в сторонку, мальчик собрался уже было перекусить, как из-за вагона на него налетели двое таких же грязных оборванцев, только немного постарше. Начали отнимать у Тишки его скромную поживу.

Тишка, наученный горьким опытом дележек, упал на землю животом вниз, поджав под себя кулачки, в которых держал свои находки.

Оборвыши перевернули его на спину, но неожиданно разбежались в стороны... Возле Тишки стояла, защищая его, разъяренная Анютка... Опомнившись, оборванцы ринулись на нее.

Неизвестно, чем бы закончилась схватка, если бы не вмешался одноногий солдат, ушедший из имения. Он быстро восстановил справедливость, взяв под свою защиту маленького Тишку и Анютку.

Мальчишки все же успели вырвать у Тишки морковку и огрызок огурца. Мальчику до слез обидно. Он плачет горькими слезами, растирая кулаками грязные потеки. Солдат берет Тишку и Анютку за руки, ведет к скамейке, где сидел до этого. Усадил рядом. Вынул из солдатского мешка по сухарику.

Тишка взял сухарик и недоверчиво смотрит на солдата: шутит он или в самом деле?.. Мальчик все уже испытал в свои пять лет...

— Ешь, чего смотришь?— подбодрил солдат.

Опасливо оглянувшись кругом,— нет ли поблизости подстерегающих, ребенок торопливо начал грызть сухарик. Анютка тоже аппетитно хрустнула. Солдат смотрит на них помрачневшим и вместе с тем теплым взглядом. Может, вспомнил своих, загубленных войной ребятишек, может, задумался над судьбой этих,

— Звать-то тебя как?

— Тишка...

— А тебя?

— Анютка.

— Он што, братик твой?

Анютка глянула на Тишку, на солдата, обдумывая, как лучше ответить.

— Ага,— может, первый раз в жизни соврала девочка, решив, видимо, взять на свою ответственность дальнейшую судьбу беспомощного Тишки.

— А батьки ваши? Почему бесприютничаете?..

— Папа на войне,— спешит ответить девочка,— а мама потерялась... Мы ищем ее...

— Ну что ж,— вздохнул солдат.— Ежель хотите найти мамку, пойдем со мной...

...Вот так они очутились в знакомом уже нам имении, куда чекисты привезли беспризорных детей.

Их встретила почти вся ребятня, высыпавшая во двор. Многие узнали Тишку, не поделившего однажды хлебную корку с обитателями теплушки.

— Ткшка-мышка-скупердяй!

— Тишка-мышка-скупердяй!— начали дразнить маленького Тишку.

Кто-то подбежал к нему и показал язык.

Анютка и на этот раз не сдержалась,— бросилась в контратаку на всю ребячью ватагу, защищая струхнувшего собрата. От неожиданности ребята растерялись, но в ту же минуту опомнились: кого, собственно, испугались! Дружно ринулись на Анютку под свист и улюлюканье. Но между ними и Анюткой встал солдат, подняв в руке дорожную палку...

— А ну, цыц!— рявкнул на весь двор.

Дети опешили, замерли на месте.

— По одному в ряд становись!— скомандовал он.

Дети зашевелились и послушно стали в один ряд.

— Смир-рна!— снова скомандовал солдат.

Дети недоуменно переглянулись,— не совсем поняли команду.

— Смирна, стало быть, замри на месте, не шевелись и гляди на меня, покуль не скажу — вольно...— пояснил солдат.

Все присмирели и уставились на взрослого дядю с раскрытыми ртами и настороженными глазенками. Кажется, им это понравилось...

— Так вот, голопузые!.. Отныне я вами буду командовать...— сообщил солдат.— Хотел уйти отселева, а посля передумал: няма куды податься мне. Стало быть, остаюсь при вас и буду распоряжаться по хозяйству, поскольку вы в нем ничога не смыслите...

— Правильно, служба, давно бы так!— подошла к нему усталая донельзя Лукерья.— Будешь, служба, помогать мне. Упарилась я тут с ними.

— Вот, вот!— обрадовался солдат.

— Звать-то тебя как?— поинтересовалась женщина.

— Степаном зови.

— Подходяще.

— Ну вот,— еще более приободрился Степан.— Стало быть, кончается ваша безбатьковщина. Я с ей,— кивнул головой на Лукерью,— будем вам и за батьку и за матку... Спать всем есть на чем?— сразу приступил к делу.

— He!

— He!

— He!

— Струмент я тут приховал, доски тож есть, зараз смастерим козлы!

— Смастерим!

— Смастерим!— закричали ребята наперебой.

— Смирна-а!..

Дети опять присмирели. Степан критическим взглядом прошелся по грязным босым ножонкам.

— Знаете, што такое лыки?— спросил он.

— Знаем!— ответил кто-то неуверенно.

— А знаете, где они растут?

— В лесу!— послышался еще один несмелый ответ,

— Так вот... Половина строя зараз пойдут в лес по лыки, заодно соберут грибов и орехов, другая останется со мной козлы мастерить!

— Пошли!— крикнул кто-то нетерпеливо.

— Атставить!— приказал Степан.— Не было команды! Слухай напоследок...— Он подошел к Анютке и Тишке, стоявшим в сторонке.— Вот этих штоб и пальцем не тронули, бо и они такие ж бесприютные, как и вы!.. Считайте, они — мои дочка и сын. Так и знайте: ежель што — отлуплю как Сидорову козу и прогоню отседова на все четыре!.. Поняли?

— Поняли!

— Ну вот. А теперь правая половина ко мне! Левая — в лес! Разойдись!..

Такое еще больше понравилось ребятам! Они лавиной помчались через поле в ближайший лес. Лес ожил, наполнился визгом, свистом.

Оставшиеся без крика и шума занялись во дворе более прозаическим делом — стали сколачивать из коротко нарезанных кусков досок козлы для топчанов.

Единственное, что централизовал Степан в своих руках — гвозди, которые выдавал по одному и показывал, куда и как их заколачивать.

...Утро. Дети спят на топчанах, прикрытые чем попало. Ни подушек, ни матрасов еще нет. Да ребятам, видимо, и не привыкать.

В одной комнатушке спят девочки, Среди них — Анютка. Рядом с ней скрючился Тишка. Анютка и ночью не захотела отпустить от себя малыша, чтобы не обидел кто.

...Спальня мальчиков. У полураскрытого окна ворочается мальчуган. Ему холодно. То, чем был прикрыт, сползло ночью и валялось на полу.

Мальчуган и проснулся от холода, поднялся, чтобы прикрыть окно. Глянул во двор, замер: в ворота въезжала военная двуколка. Мальчуган заложил два пальца в рот, свистнул на всю спальню... Детвора подхватилась, как по тревоге.

— Посмотрите, кто приехал!— крикнул он на весь дом.

Все сгрудились у окон, потом метнулись во двор. Лукерья и Степан стояли у двуколки и разговаривали с Кондратюком. А к нему уже мчалась ребятня, очертя голову. Окружили двуколку, кричат, смеются, улыбаются — узнали!

— Как живем-можем, орлы!— перекрыл густой голос Кондратюка детский шум.

В ответ поднялись еще больший шум и галдеж. В них потонули отдельные детские голоса.

— Атставить!..— скомандовал наконец Степан, видя, что иначе не дождаться порядка.

Ребята привыкли уже к его командам и враз смолкли.

— А теперя слухайте, што скажуть!..

Кондратюк обвел глазами детей, улыбнулся.

Ребята в ответ — тоже.

— Так вот, детки...— начал он негромко.— Идет осень, и что нам придется делать?

— Бульбу копать!

— Правильно. А еще будете сеять!..

Кондратюк слез с двуколки, поднял мех, взвалил на плечо и поставил на землю. Так же снял и второй мешок. На них хорошо видны слова, написанные дегтем:

Хлеб для детского приюта.

Смолоть без очереди.

— Наши!

— Наши!— узнали дети свои мешки.

— Бандиты украли их на мельнице!

— Бандиты украли, а мы нашли...— сказал Кондратюк.— Правда, нашла их одна девочка, это она показала нам, где бандиты спрятали ваш хлеб и много чего другого…

— А ее бандиты не убили за это?— поинтересовался кто-то.

— Хотели убить, стреляли в нее, а попали вот в меня...

— А где она теперь?— еще больше заинтересовались ребята.

— Не знаю. Мне в больнице уже сказывали, что она оказалась в нашем обозе, а после как в воду канула.

— Может, бандиты украли ее и убили?

— Все может быть...— неопределенно ответил Кондратюк.

На двуколку вскочил рослый хлопчик. Взмахнул рукой, чтобы все утихли, и запел «Вы жертвою пали»... Ребята, воодушевленные подвигом неизвестной девочки, стихийно подхватили песню, которую они, видимо, не раз слыхали в те дни...

Кондратюк снял шапку. Снял шапку и Степан.

Только Анютка и Тишка сидели поодаль.

— Чего это они поют?— спрашивает Тишка.

— Это кто упадет, так вот поют...— поясняет Анютка.

— А как упадет?— не отстает Тишка.

— Жертвою...

— А кто упал?

— Я не знаю...

Кончилась траурная песня. Кондратюк нахлобучил шапку.

— Может, ребята, она и жива, потому как, сказывали, будто собиралась куда-то ехать...

— А меня не пустили в вагончики...— услыхал Кондратюк дрожащий от обиды голосок Анютки.

Он резко повернулся на голос.

— Кого не пустили?!

— Меня...— подтвердила девочка.

Чекист взволнованно шагнул к ней, присмотрелся.

— Братцы!.. Так это ж она!..— крикнул он на весь двор, взяв на руки Анютку.— Так ты от батьки убегла с хутора?

— Мой папа на войне...

— А мамка?

— Не знаю. В лесу стреляли, я убежала, а мама потерялась...

— Это когда в поезде ехали?

— Ага.

— Милая ты моя!.. Да тебя ж мамка по всему свету ищет! Она ж и тут была!..

— И вы ее видели?— взволнованно спросила Анютка.

— Видел, разговаривал! И не раз!

— Где же ока теперь?

— Кто ж ее знает... Шукает, небось, где-то по станциям да по деревням...

Анютка зажала кулачком рот, чтобы не разрыдаться. Застыла в безысходном отчаянии... Ни слез, ни всхлипываний... Сжалась в комочек. Не слышит ни вопросов, ни утешений... Переходит с рук на руки окаменевшая, отрешенная от всего на свете...

...Вот уже Степан держит ее на руках. Что-то говорит. Анютка не слышит.

...Лукерья взяла ее на руки. Тоже, видимо, утешает... Анютка не слышит...

...Дети посадили ее на мешок. Окружили, наперебой предлагают кто ленточку, кто картофелину, кто кусочек морковки... Какой-то хлопчик расщедрился даже на спичечный коробок... Анютка ни к чему не притрагивается... Как будто все это не для нее...

Но вот, приняв, видимо, решение, девочка соскакивает с мешка, прорывается сквозь окружение и бежит со двора на дорогу и по дороге... по дороге... жадно глотая встречный воздух, задыхаясь и падая...

Во дворе опомнились не сразу. Первым спохватился Кондратюк. Он вскочил на двуколку, круто повернул коня и хлестнул его вожжами. Конь с места рванул крупной рысью.

За двуколкой бегут дети, Лукерья. Ковыляет взволнованный Степан... И самым последним клубочком катится Тишка. Ревмя ревет, уверенный, что Анютка хочет убежать от него, оставить... И только где-то на повороте дороги двуколка настигает Анютку. Выбившись из сил, девочка упала в дорожный песок. Кондратюк соскочил с телеги, подхватил ее на руки.

— Ты куда же это, а?..

Анютка молчит, никак не может отдышаться.

— Сперва мамка тебя ищет, потом мы за тобой охотимся... Нет уж, милая, жди пока тут...— уговаривает Кондратюк.— А насчет мамки я дам объявление в газету, укажу в нем, где ты обретаешься, и мамка придет за тобой.

— А скоро придет?

— Как только прочитает, В момент!

...Редакция губернской газеты. Комната, заставленная столами. На столах обрывки газет, ученические чернильницы-невыливашки, школьные ручки.

Людей нет. Сотрудники входят и выходят, не обращая внимания на стоящего посреди комнаты Кондратюка. А тот ждал-ждал, пока не решился схватить за рукав пробегавшего мимо.

— В чем дело, товарищ?

— Мне бы...

— Короче...

— ...объявить в газете надо бы…

— Объявления не принимаем.

— Как не принимаете?

— Нет мелкого шрифта.

— Какого такого шрифта?

— Буквочки такие махонькие.

— А ты мне большими пропечатай… Вот такими!..

 Кондратюк подошел к столу. На нем лежала газета «Соха и молот». В скобках: «Орган Могилевского губкома РКП». Кондратюк положил ладонь на название:

— Вот такими буквами пропечатай... И на самом первом месте. Понял?

Сотрудник посмотрел на него, как на чудака, махнул рукой и побежал по своим делам.

Чекист попробовал остановить второго, третьего... Те отмахивались от него, как от назойливой мухи.

Наконец он выхватил наган и схватил очередного за рукав.

— Стой, тебе говорят!

— Да?

— Где ваш командир?

— Редактор?

— Мне все равно, давай редактора!

Сотрудник показал рукой на дверь. Разъяренный, Кондратюк с наганом в руке пнул ногой дверь к редактору. На него поднял воспаленные от переутомления глаза человек. Он сидел за маленьким столиком, заваленным газетными материалами, За спинкой редакторского стула стояла узкая железная кровать, покрытая солдатским одеялом. Кабинет и квартира редактора.

— Главный?— еле сдерживая себя, спросил Кондратюк.

— Да. В чем дело?

— Не хотят твои, понимаешь, пропечатать меня.

— Почему?

— Буквочек, вишь ли, махоньких нет. А мне большие нужны. Чтоб сразу она увидела и прочитала!

— Кто она, что прочитала?— не понял редактор.

— Тож выкручиваешься?— стукнул чекист по столу рукояткой нагана.

Редактор вынул со стола свой наган и положил на бумаги. Кондратюк поостыл, опустил оружие, поискал глазами, где бы присесть — второго стула не было.

— Садитесь на кровать...— пригласил редактор.

Кондратюк присел осторожно, потому что уж больно ненадежная была кроватка. Редактор подсел к нему.

— Ну вот. А теперь рассказывайте...

...С колокольни сельской церквушки по окрестностям расплывается гулкий звон. Он слышен далеко за селом.

Церковный староста раскачивает колокольную веревку, бьет еще раз, два, прислушивается, далеко ли уплыл волнистый гул, и на этом кончает.

...Поздний вечер. Вернее — ночь. Староста сидит за столом у себя дома, разглядывая газету «Соха и молот» при скупом свете церковной свечи.

В окно кто-то осторожно постучал. Староста спешит к двери, он давно, видимо, ожидал стука.

В дом осторожно входит хозяин хутора — Прокоп.

— Добрый вечер...

— Здорово... Проходь, присаживайся.

Прокоп не спеша подсел к столу.

— Зачем вызвал звоном?

— Дело тут, Прокоп, до тебя...— пробасил староста, взяв со стола газету.— Сам-то ты читать не умеешь, а пропечатано-то как раз про тебя...

— Кто ж это пропечатал?— насторожился Прокоп.

Староста оседлал нос старыми очками, развернул газету, всмотрелся в подпись.

— «Записано со слов командира ЧК товарища Кондратюка»,— медленно связывая слоги, прочитал староста.

— Ну и чего же там записано?— еще больше насторожился Прокоп.

— Читать, вишь ли, долго... Впрочем, тут твою душу вдоль и поперек перепахивают... Значит, и бандит ты, и бандитов пригревал. Ну, а девчушка, котора у тебя жила, помогла ЧаКе найти бандитский склад в твоем хлеве...

— Ох, окаянная тварь!..

— Ну, а дальше пишут, что ежель кто повстречает ее мамку, котору она потеряла во время бандитского налета на эшелон, пущай, мол, перекажут ей, где ее дочка.

— Вот оно што.

— Но главное, Прокоп, не в том,— вздохнул староста, постучав пальцами по газете.— В газетке пишут, что имение наше, куда собрали бесприютных сирот, надо, значит, переделать в детскую коммунию, открыть школу для всех; значит, и с нашего села детвора хлынет туда... Пришлют учителев-комиссаров, и, помянешь мое слово, коммунии не миновать... А ты и в лесу места не найдешь. Обложат, как волка...

— Ну и што присоветуешь робить?— помрачнел Прокоп.

— На мой ум — нельзя им дозволить корениться тут.

— А как же им не дозволишь?

— Припугнуть маленько.

— С кем? Ведь я, считай, один остался,

— Ты не один будешь,— успокоил староста.— В здешних деревнях есть недовольные, что уезд отдал панскую землю коммунии. Вот таких я подбодрю, кого словом, кого чаркой. И выйдут тебе на подмогу. Обещаю.

...Недалеко от панской усадьбы на поле кипит работа. Коммуна во главе со Степаном и Лукерьей взялась за вспашку под зябь.

Но на всю коммуну — единственная лошаденка. И никто из ребят не умеет обращаться с плугом.

Степан, ковыляя на одной ноге, тем не менее держит плуг ровно, и борозда получается у него прямая.

Несколько ребят идут рядом с плугом, учатся управлять им.

Время от времени Степан дает им поочередно в руки плуг, и борозда сразу теряет свою стройность.

Солдат терпеливо «поправляет огрехи». А время не терпит. Лукерья с ребятами вооружились еще мотыгами, лопатами. Быстро переворачивают землю под пахоту. Одним плугом не управишься.

Шаг за шагом расширяется площадь, поднятая под озимый сев. Где-то в соседнем селе давно уже и настойчиво звучит церковный набат.

От села через поле бежит мальчишка. Он спешит, запыхался...

— Дяденька,— подбежав, шепчет Степану, соблюдая предельную таинственность.— Тикайте скорее с поля!

— Почему?

— Вас бить будут!

— Кто?

— Я не знаю…

— А кто тебе сказал?

— Миколов Янка... А ему — Адаська... А ему еще кто-то. У нас все ребята уже знают... Послали меня к вам сказать... Говорят, бить и стрелять будут...

Недалеко от пахоты виднеются кустарники. В них трое с обрезами. С Прокопом во главе. Загоняют в магазинные коробки по обойме патронов...

— Не!— не соглашается Степан.— Не может того быть, каб в сирот стреляли... Никогда такого не было...

Степан прилаживает Анютке маленькое лукошко. Сам одевает через плечо значительно большее. В обоих лукошках лежат по нескольку горстей мелких полевых камешков.

— Теперь, Анютка, делай все, как я...— говорит Степан, встав с ней рядом в начале вспаханного поля.— Поучись сперва на камешках...— Он берет горсть камней. Анютка — тоже.

Все ребята напряженно следят за приготовлением к севу, Степан широко отвел в сторону руку и бросил камешки в землю. Анютка точь-в-точь повторила его движения. Степан ступил два шага и снова бросил горсть камешков, не спуская с Анютки глаз. Девочка повторила.

— Правильно,— похвалил Степан.

Вытряхнув оставшиеся камешки из лукошка Анютки, старый солдат осторожно и бережно насыпал туда семян.

— Ну, а теперь с богом!— благословил он посев девочки. Но прежде, чем начать, обернулся к детям.— Вот, ребятки... Первые зерна в землю бросит Анюта... Она их нашла у кулака, она и посеет их, чтобы на будущий год уродили большим и богатым урожаем... Сей, дочка!..

Но не успела девочка занести ручонку для броска, как из кустарников грянул залп... Просвистели пули... Залп — устрашающий,— поверх голов... Дети замерли.

— Откуда стреляют?— глухо и грозно спросил Степан.

— Вон оттуда!

— Из кустов!— закричали ребята, ринувшись вперед.

— Назад!— приказал Степан.— Ложись!— скомандовал всем.

Дети упали на землю.

Степан схватил мотыгу и направился в сторону кустарников.

— Степан! Не ходи туда!— крикнула ему вслед Лукерья.

— Атставить!— бросил в ответ солдат.— Я тут командую!..

...Дети лежат на вспаханной земле, прижатые грозным приказом Степана. Сам он, страшный в гневе, надвигается на кустарник с мотыгой наперевес.

— Меня стреляйте. Я не боюсь! В меня уже немец стрелял! Я жисть свою за сирот ложил, в окопах три года гнил! Мне нечего терять, окромя последней ноги!..

Среди бандитов замешательство. Все вопросительно смотрят на Прокопа: стрелять в калеку или что?

— Ну его к дьяволу! Не надо пока связываться!— махнул рукой Прокоп. И бандиты начали отползать, опасаясь сближения с разъяренным Степаном.

А тот ворвался в кусты, начал крошить мотыгой вокруг себя, ослепленный гневом и ненавистью.

Прокоп с бандитами отползал все дальше и дальше…

Дети не выдержали, подхватились с земли, чтобы побежать на помощь Степану. И тут из-за пригорка вырвалась ватага пьяных мужиков, науськанных церковным старостой. С ревом, гиком устремились они на ребят.

Дети сбились в кучу. Лукерья встала впереди.

— Бей коммунию!— гаркнула пьяная ватага, набегая на столпившуюся малышню.

Та в испуге шарахнулась назад, на пахоте остались только Анютка и Тишка.

— Стой!— на все поле крикнула Лукерья, выхватив из кармана револьвер.— Кто из вас первый тронет дитенка — пуля на месте!— уже тише и спокойнее предупредила женщина-чекист.

Ватага остановилась, тяжело дыша.

— В чем дело?— спросила Лукерья.

— Уходи с нашей земли со своей коммунией!

— Земля не ваша, бывшая панская. Уездные власти отдали ее нам.

— Мы распоряжаемся панской землей, а не уезд!

— Вы распоряжаетесь той, которую получили.

— Не получали мы!

— Землю только беспортошным раздали!

— Значит, у вас своей хватает.

— А мы еще хотим!

— Почему только голодранцам панскую землю?!.

— Да бей их, чего смотреть!

— Пущай стреляет!

— Всех не перестреляет!

— Дави!

Ватага двинулась было, но Лукерья выстрелила вверх, и толпа снова осела...

Над полем нависла тяжелая пауза.

И разрядил ее маленький Тишка. Чувствуя, что страшные дяди хотят сделать плохое для ребят, он не выдержал, бросился с кулачонками на переднего мужика.

В пьяной толпе разразился гогот.

— Братцы! До чего дожили! Сопля двинула на нас!..

— Неужто поддадимся?!.

И чем злее Тишка колотил кулачком по мужицкому животу, тем громче гоготали. Злость маленького Тишки мужики превратили в пьяную потеху. И кто знает, может, эта заминка спасла ребят от трагической развязки. Пока пьяные мужики потешались над Тишкой, со стороны села лавиной валила толпа баб, мужиков, детей на помощь коммунаровцам.

— Наши! Наши бегут!— возликовала ребятня и начала хватать лопаты, мотыги, камни, комья земли, чтобы дать отпор кулачью.

Те заметили катившуюся на них волну сельчан с кольями, палками, вилами... В один миг слетел хмель. Налетчики поняли, что дело принимает серьезный оборот, отступая шаг за шагом, бросились врассыпную кто куда, под улюлюканье и свист осмелевших ребят. Вслед полетели камни, палки...

На холме появился Степан.

— Сейте, детки!— крикнул он издалека, подняв вверх мотыгу.— Сейте, я буду сторожить тута!..

На другом пригорке тоже показались люди, вернувшиеся из погони за пьяными.

— Смело сейте! Мы тут будем и никого не пустим до вас!— неслись с пригорка подбадривающие крики.

...«Мы победили»... Эти слова написаны мелом на широкой классной доске. Их хором повторяет вслед за Лукерьей класс коммунаровцев.

«Мы не рабы!» — сказано во второй строчке.

Ребята списывают с доски.

На грубо сколоченных столах шуршат листки бумаги, бумажные обрывки... Тетрадей нет и в помине. На двух учеников приходится лист, вырванный из старой конторской книги, на трех — грифельная доска. На класс — две самодельные ручки, грифель, карандаш. От стола к столу переходят эти драгоценные для того времени письменные принадлежности.

Анютка зажала ручонку Тишки в своей руке и выводит на грифельной доске: «Мы не рабы»...

«Да здравствует первая,— пишет Лукерья на классной доске кривыми буквами третью фразу,— гадовщина Октябрьской революции!»

Этот лозунг написан уже большими буквами и не на классной доске, а на длинном транспаранте, склеенном из старых обоев. Лозунг написали сами коммунаровцы...

...Сами коммунаровцы плетут под руководством Степана лапти из лыка, принесенного ими из лесу.

— Эх, и пройдемся на празднике в новых лаптях,— мечтательно вздохнул кто-то из ребят.

— Это еще надобно научиться, как ходить на параде, а уж посля похваляйся...— заметил Степан.

— Дядя Степан, а как ходить на параде?!

...— Ать, два, три, четыре!

Ать, два, три, четыре!

На весь двор звучит команда Степана. Он стоит посередине, а мимо него проходит длинная колонна ребят, построенных в ряды по три.

— Левай! Левай! Ать, два, три, четыре! Ать, два, три, четыре!— вдохновенно командует Степан, вспомнив армейскую муштру.— Запе-вай!

Тонкий детский голосок в передней шеренге затянул: «Смело мы в бой пойдем»…

...Под песню юные коммунары четко шагают уже по улице села... Впереди несут самодельное красное знамя, за ним длинный транспарант из старых обоев: «Да здравствует первая годовщина Октябрьской революции!» Коммунаровцы преображены. Все в новых лаптях, в стираных, старательно залатанных штанишках и рубашонках, платьицах. Пальтишки не на всех. Но зато на всех красные банты на груди. А самое главное — лица ребят, сияющие радостью праздничного шествия, на виду у всего села...

Впереди — Лукерья. Сбоку ковыляет в такт песне Степан, тоже преображенный и подтянутый по случаю праздника и гордый ответственностью за строевой порядок. Время от времени он отсчитывает команду, когда строй теряет шаг.

Это — первая Октябрьская демонстрация в селе. И неудивительно, что на песню и маршевый проход коммунаров на улицу высыпали все от мала до велика. Дети, те сразу примкнули к праздничной колонне, влились в ритм маршевого шага... По сторонам двинулись парни и девушки... На груди многих из них вспыхнули красные бантики. За молодежью потянулись мужики, бабы. И они принарядились: на головах новые платки, фуражки, на ногах — новые лапти, а кое у кого — сапоги, ботинки. Свитки перемешались с поддевками и пиджаками.

На юных коммунаровцев смотрели с теплыми улыбками, любопытством и с каким-то взволнованным интересом: они принесли сегодня светлое и действительно праздничное чувство, дыхание великого дня... Да нет, это еще почти ничего общего не имело с сегодняшними праздничными демонстрациями на селе. Тогда люди просто высыпали на улицу, чтобы посмотреть на красное знамя в руках ребят, на транспарант с праздничным лозунгом, на маршевый шаг колонны,— ведь здесь такого никогда не было, это только-только засветилась маленькая зорька будущих торжеств, которые после отольются в многолетнюю форму революционных праздников народа.

Все будет потом, а сегодня люди вышли на улицу стихийно, первый раз, им просто любопытно, что же дальше. Колонна юных демонстрантов и сельчане остановились посреди деревни у взгорка. На него взошла Лукерья, осмотрелась кругом. Сейчас она особенно почувствовала — правильно сделала, что привела ребят в село...

— Мы думали у себя, в школе, устроить праздник,— начала она, обращаясь к народу,— но ведь это же наш, общий с вами, праздник!.. И мы пришли к вам, как к своим родным и близким, чтобы вместе, одним голосом, одним сердцем сказать друг другу: «Да здравствует первая годовщина Октябрьской революции!»

— Ура-а!— крикнули коммунаровцы единым духом и увлекли за собой всю толпу. Из нее тоже вырвалось нестройное, несколько еще стеснительное «ура», люди захлопали в ладоши, оживились...

— ...В трудную годину мы собрались сегодня на наш праздник, дорогие товарищи!.. Со всех сторон на нас бросились черные силы контрреволюции и мировой буржуазии, они льют кровь рабочих и крестьян. Но мы верим, что победим, и поэтому уже сегодня строим школы, строим новую жизнь, заботимся о детях, потому что они будут продолжать начатую нами революцию!

Неожиданный церковный набат вторгся в праздничное оживление улицы.

— Горим!— кто-то истошно крикнул в толпе сельчан, хотя над деревней нигде не было видно дыма.

Столб дыма подымался за деревней, над бывшим помещичьим имением, где находилась школа-коммуна...

Со взгорка Лукерья сразу заметила пожар.

— Коммуна горит!— крикнула она на всю улицу и ринулась вперед. И уже через поле, напрямик побежали коммунары, их стали обгонять парни, девушки, бабы, мужики с ведрами, топорами, баграми...

Самыми последними, стараясь не отстать, со слезами и плачем торопились Анютка и Тишка. Девочка, конечно, поспела бы за остальными, умчавшимися вперед, но нельзя же бросить перепуганного насмерть хлопчика, поминутно падающего и цепляющегося за нее…

Бежали люди на пожар и из других сел.

В кустах мелькнул Прокоп, убегавший в лес.

Горели пока деревянные пристройки усадьбы. При поджоге расчет был сделан на то, что разбушевавшийся огонь перекинется и на каменный дом, крытый гонтом. Но на крышу дома уже взобрались человек пять с ведрами и вениками и гасили тлеющий гонт... Остальные — взрослые и ребята, растаскивали горящие пристройки, заливали водой огонь.

В меру своих силенок помогали Анютка с Тишкой.

Деревянные пристройки почти сгорели, но дом отстояли.

И когда все было кончено, коммунаровцы выстроились на открытой веранде. В благодарность за помощь в беде дети запели столпившимся у веранды людям песню «Смело мы в бой пойдем». Коммунаровцы давали понять, что их дух не сломлен, праздник остался праздником, и ничто не помешало ему закончиться по-праздничному...

Анютка и Тишка, как самые маленькие, стояли впереди всех. Песни они не знали, но не хотели отставать и тянули невпопад. И никто не увидел, как к толпе незаметно подошла Лукерья, а за ней — Ганна.

— Вот она...— показала Лукерья на Анютку.

Но Ганна заметила дочь еще раньше. Она с трудом сдерживала себя, чтобы не броситься к дочке и не закричать от радости...

Лукерья видела ее состояние... Пробравшись сторонкой к дому, она незаметно сняла Анютку с веранды и понесла на руках. Девочка не поняла сначала, в чем дело, пока не очутилась перед матерью, улыбающейся сквозь слезы...

И когда Анютка опомнилась от неожиданной радости, когда прошло первое волнение, она спросила наконец:

— Ты объявление прочитала?

— Потом прочитала. А до этого мне рассказали про газету...

— Мама, у меня братик есть...— похвалилась Анютка.

— Какой братик?— не поняла Ганна,

— Он маленький-маленький, все его били, а я заступилась, сказала, что он мой братик...

— А где же его мама?

— Он говорит, что не знает свою маму, а я ему сказала, что у нас одна мама и она скоро придет...

— Где же он?

— Я тебе сейчас покажу его!—Анютка сорвалась с материнских рук и нырнула в толпу» Через минуту она вела Тишку.

— Наша мама приехала...— с нескрываемой радостью сообщила девочка Тишке.— Вон она, смотри...— показала на мать.

Тишка остановился, стал всматриваться...

— Тиша?— удивилась мать, протягивая к нему руки. Тишка уже на руках у нее. Рассматривает ее лицо, глаза. Начинает улыбаться. Вспомнил, кто ему когда-то сунул в ручку сухарик... Наверное, признал ее матерью... Она такая ласковая…

...И снова длинный эшелон теплушек. На открытой платформе сидит Ганна с Анюткой и Тишкой... Народу в теплушках, на крыше, на платформах видимо-невидимо. Эшелон проходит знакомое место, где была бандитская засада. Анютка настороженно смотрит по сторонам.

— Мам, а еще не будут стрелять в нас?

— Нет, нет. Теперь можешь быть спокойна.

Эшелон уходит все дальше и дальше.