"Прощайте, скалистые горы!" - читать интересную книгу автора (Семенов Юрий Иванович)

ГЛАВА 2

Капитан-лейтенант Федин в первые дни войны командовал торпедным катером. В одном из боёв катер был сильно повреждён и вышел из строя. Федин попал на сухопутный фронт в морской отряд, дрался на подступах к Мурманску во время тяжёлых декабрьских боёв 1941 года, воевал у реки Западная Лица. Потом получил назначение в бригаду морской пехоты и с тех пор связал с нею свою жизнь. Он полюбил морскую пехоту. А когда выходил к морю и видел корабль, подолгу смотрел на него задумчиво и печально.

Федину было около тридцати лет. Неторопливый, с добродушным выражением лица и глубокими ямочками на щеках, он казался покладистым и невозмутимым офицером. В то же время он был строгим, волевым командиром, в меру серьёзным и весёлым, а в бою бесстрашным.

Ломов пришёл к Федину сразу же после завтрака. Командир роты усадил его напротив себя, застегнул воротник заметно поношенного, но аккуратно сидевшего на нём тёмно-синего кителя, вытер платком большую лысину и сказал:

— Автобиографию твою по лицу вижу: до вчерашнего дня учился, теперь, та-скать, женили на взводе и отделили… — Федин говорил тихим и глухим голосом. — Однако коротко расскажи о себе…

Ломова такое начало разговора ободрило. Он думал, что командир роты для продолжения знакомства устроит ему экзамен по сухопутной тактике.

Федин внимательно выслушал Ломова, потом рассказал о боевом пути бригады морской пехоты, о роте и незаметно перешёл к недостаткам во взводе, которым будет командовать лейтенант.

— Взвод долго был без офицера. А это сказалось на многом, — заключил командир роты.

— У меня сейчас большое желание взяться за дело, а сил и энергии, думаю, хватит.

— Вижу, — согласился Федин и его приветливые глаза, сузившись, улыбнулись. — Составь расписание занятий с матросами взвода. Политбеседы проводить приходилось?

— Один раз в училище. — Ломов покраснел, вспомнив, как он провалил эту политбеседу, хотя усердно готовился к ней. Он тогда без остановки прочитал за несколько минут конспект. Прочитанные листы подкладывал друг под друга и до того увлёкся, что не заметил, как перешёл к той страничке, с которой начал.

И он рассказал об этом Федину.

— Она у всех памятна, первая политбеседа. Я тоже, помню, минут за пятнадцать отмахал конспект и перекур объявил. Начальство поругало меня и говорит, что к занятиям, та-скать, готовиться надо. Но дело разве в этом только? Чтобы провести хорошую политбеседу, много знать надо. Вот попробуй, хотя бы неделю не почитай газеты — и… отстал от событий. Надо каждый день работать над собой. То, что ты познал нового сегодня, пригодится тебе завтра, через месяц, год. Когда будет багаж политических знаний, тебе захочется не читать конспект, а много рассказывать. Политическое воспитание личного состава — одна из основных задач командира, это, та-скать, большого калибра снаряд, которым бьём по врагу. А ты должен стремиться к тому, чтобы этот снаряд у тебя не был холостым.

Федин говорил по-дружески, и Ломов не пожалел, что пооткровенничал с командиром.

— Как там, на «большой земле»? — неожиданно спросил Федин.

Ломов ответил не сразу. Он вспомнил беседу с сержантом, разговор с начальником штаба бригады и особенно отчётливо почувствовал, с какой любовью думают и говорят о «большой земле» защитники Рыбачьего.

…После обеда Чистяков принёс со склада полушубок, телогрейку, ватные шаровары, шапку и две пары полевых погон.

— Это вам, товарищ лейтенант, — сказал он, складывая всё на койку Ломова. Потом тряхнул головой, поправил длинные рыжеватые волосы и продекламировал:

Чистяков любил стихи. Иногда сочинял сам. Эти четыре строчки принадлежали ему.

Услышав столь необычное обращение, Ломов удивился, но ничего не сказал. Надел телогрейку и ватные шаровары, с гордым удовлетворением осмотрел себя в большой осколок прожекторного рефлектора.

Потом Чистяков сдавал Ломову дела взвода. Мичман обрадовался прибытию лейтенанта, так как он был старшиной роты и заменял погибшего командира взвода. Совмещая эти должности, он с утра до ночи был в делах.

Ломов просмотрел журналы боевой и политической подготовки, учёта оружия и боеприпасов, расписание занятий. Он читал внимательно, но пока ни о чём не спрашивал Чистякова.

Старшина быстро раскрывал перед Ломовым документ за документом. Когда Чистяков положил на стол расписание занятий и прочитал: «…на май 1944 г.», он вдруг неловко и быстро стал приглаживать свои длинные волосы и, поняв вопросительный взгляд Ломова, объяснил:

— Война, знаете ли, мешает, здесь не училище. Да и матросам надоело, ведь по седьмому, восьмому году служат.

Ломов покачал головой. Он только что осмотрел два крупнокалиберных пулемёта, приданные взводу для охранения штаба бригады, нашёл в них серьёзные недостатки.

— Неисправная боевая техника, мичман, — всё равно, что часовой, спящий на посту.

«И какая в роте техника!» — подумал Чистяков.

Как бы читая его мысли, Ломов добавил:

— Техника — это оружие, наши крупнокалиберные пулемёты. А у вас на прицелах кольцевые визиры перепутаны и не выверены.

Ломов стал чертить на бумаге получающееся при стрельбе расхождение, и чем больше рассказывал он, тем внимательнее слушал его Чистяков.

— А где строевые занятия проводите? — спросил Ломов, смотря в расписание, в котором значилось: «Строевая подготовка — ежедневно два часа, проводят командиры отделений».

— Строевая? — удивился Чистяков. — Это для приличия записано.

— Большая роскошь — ежедневно по два часа и «для приличия». Матросов учёбой надо заинтересовать, чтобы они больше думали, а не бродили по другим землянкам.

— Их больше разведка интересует, немецкие опорные пункты… — неуверенно ответил мичман.

Чистяков, прошедший суровую школу войны на сопках Заполярья, деливший с матросами сухарь и щепотку махорки, ставший из матроса командиром, признавал единственное занятие — бой. «Здесь тебе и учёба, и практика, и опыт», — говорил он. Но сейчас Чистяков безоговорочно признавал справедливыми все замечания молодого лейтенанта.

Матросы громко разговаривали в землянке. Один из них запел:

Ломов вопросительно посмотрел на смутившегося Чистякова, заглянул за перегородку.

Пел Борисов, дирижируя сильными руками. Он был навеселе. Ломов вошёл в кубрик к матросам. Все замолчали, как по команде, и столпились около него. Подошёл и Чистяков.

— Пора познакомиться поближе, — начал Ломов, осматривая матросов. — Кто сейчас пел? — неожиданно спросил он.

— Я, товарищ лейтенант, — пробасил Борисов и, пошатнувшись, вышел вперёд.

— Кто — я? У вас есть звание, фамилия, — жёстко проговорил Ломов, заметив, что все насторожились.

— Ну, матрос Борисов.

Ломов почувствовал, как у него на лице выступает краска.

— За пьянку… арестовываю вас, матрос Борисов, на трое суток с содержанием на гауптвахте.

— Есть трое суток ареста, — тихо и удивлённо протянул Борисов, трезвея.

Ломов осмотрел кубрик и пристыдил матросов за беспорядок. Он приказал Чистякову начать авральную приборку. И пошла работа. Матросы забрались на нары, стали разбирать свои вещи. Появилась колючая проволока, её разрубили на мелкие куски и редко набили в дощечки от консервных ящиков. Вскоре шинели аккуратно висели на стене. Выделялся ровный ряд рукавов с жёлтым якорьком в зелёном овале. Смотря на работающих матросов, мичман сказал:

— Всё это, конечно, правильно. Но нам после снежных укрытий, торфяных и каменных нар эти землянки кажутся дворцом. Таких ни в одном батальоне нет. А на некоторые посмотришь — и вспомнишь историю до нашей эры.

Ломов ушёл к себе в комнатушку и оттуда услышал чей-то разговор:

— Ну, Миша, как новый командир? Хороший парень, говоришь?

— Хоть бы предупредил, а то бац — и влупил.

— Тебя разве не предупреждали? — раздался голос Чистякова.

— Было разок, — ответил Борисов. — Лейтенант-то об этом не знает…

— А ты, наверное, думал, командир с тобой чокаться будет? — спросил Шубный. — Не-е, брат, шалишь. Тебя целиком ему доверили, он и в ответе.

— Здорово отрубил он концы, — сказал Титов и отбарабанил на столе дробь.

Ломову с двумя пулемётными расчётами было приказано перед вечером приехать в бухту Тихую, которая находилась напротив Оленьего Озерка. Ночью ожидалось прибытие транспортов с «большой земли», поэтому готовили усиленную охрану воздуха около причалов.

Двое саней, выделенные в распоряжение Ломова, покатились по извилистой, ухабистой дороге к бухте Тихой.

Миновали штаб, тылы бригады, бывший рыбацкий посёлок Приманки, в котором сохранилось лишь три домика, свернули за сопку. Дорога пошла на юг, вдоль залива, где совсем недавно Ломов впервые шёл в бригаду.

— Вот так же, бывало, в деревне, запряжёшь гнедого и едешь в районный центр к секретарю райкома, — начал рассказывать Мельников, работающий до войны председателем колхоза на Смоленщине. — Всё попалили фашисты, — сокрушённо сказал он, опустив голову.

— Не горюй, Ваня. Вернёшься, а у тебя там такая хата отстроена будет, лучше прежней, — сочувственно произнёс Шубный.

— Гм, хату! Не о том речь, — ответил Мельников, повернувшись к нему, и начал рассказывать о былом богатстве колхоза. Он перечислял цифры с хозяйственной аккуратностью, как по бухгалтерской книге.

Матросы не впервые слушали его рассказ о колхозе и МТС, знали по фамилии лучших бригадиров, трактористов, комбайнёров, даже запомнили некоторые цифры. Они уже не удивлялись исключительной памяти Мельникова. Понимали, что он постоянно думает о любимом колхозе.

Умолк Мельников, когда сани остановились иод скалой в бухте Тихой. Пулемётчикам уже приходилось бывать здесь. Около залива на двух небольших высотах сохранились временные огневые позиции. Ломов осмотрел их, проверил сектор обстрела, взглянул на пустой пирс по ту сторону залива и приказал установить пулемёты. В огневые позиции перенесли боезапас, соединили их телефонной связью, начали готовить укрытия для отдыха.

До вечера время прошло спокойно. Только раз батареи били по самолёту-разведчику. Но он летел на большой высоте, оставляя за собой, как паук, белую нить.

Ночь показалась очень длинной. Вахтенные в двух огневых позициях, накрытых плащ-палатками, через каждые полчаса будили спящих, предлагая повернуться на другой бок. Матросы сразу засыпали. Недаром говорят, что нигде так сладко не спится, как на открытом воздухе в Заполярье.

С рассветом все поднялись. Умылись снегом и, ежась от холода, подталкивали друг друга. Борисов стоял около пулемёта на вахте. Под ногу ему попала ледяшка. Он отшвырнул её в сторону, попал в Титова, тот послал Шубному, но Мельников, подставив ногу, перехватил её. Игра началась.

Ломов наблюдал, как играют взрослые люди в детскую игру «юлу». Ледяшка разбилась, но разыгравшиеся матросы не думали останавливаться. Шубный незаметно лёг сзади Мельникова, Титов чуть подтолкнул его, и бывший председатель колхоза, задрав ноги, упал в снег. В ясном утреннем воздухе далеко над заливом прокатился дружный хохот.

Ломов никак не мог согреться. Он постукивал ногами, ёжился, до боли сводил лопатки, наблюдая за матросами.

— Товарищ лейтенант! А хочется, наверное, попрыгать, поиграть? — спросил Борисов. В его голосе и выражении лица Ломов не уловил нотки иронии или шутки.

— Старость подкралась, — с улыбкой ответил он.

У причала и под скалой стояли три транспорта. Среди них была «Вятка». Ломов вбежал на пригорок и долго глядел на неё.

По дороге шли два морских пехотинца. Они свернули к огневой позиции, стали подыматься на высоту.

— Товарищи! Вправо или влево идти к штабу бригады? — спросил один из них, с рябоватым лицом.

— Вы что, пополнение в бригаду или резерв главного командования? — пошутил Борисов, выходя из укрытия.

Ломову показались знакомыми лица идущих матросов, и, когда они подошли близко, он узнал в них матросов, которых «Вятка» подобрала в заливе.

Но те не сразу узнали Ломова. И когда он напомнил, рябоватый хлопнул себя по коленке.

— Вы в морской форме были? Теперь хорошо помню. Моя фамилия Ерошин, — представился он Ломову.

— Где же вы были эти дни? — спросил Ломов.

— У артиллеристов на батарее. Отдохнули, два дня просили начальство направить нас в морскую пехоту и, видите, упросили. Ты чего, Вася, как барышня, стоишь? — повернулся Ерошин к своему другу и, обращаясь к Ломову, добавил: — Стеснительный он, ну прямо как дева перед свадьбой. А по фамилии видать, родня буйная была. Верно, в семье не без тихони.

Второй назвал себя. Когда матросы услышали его фамилию: «Громов», заулыбались.

— Братишки! Дайте закурить, а то у меня ещё на той неделе треска табак слопала, — попросил Ерошин, облокотившись на бруствер огневой позиции.

Не курил один Громов. Матросы смотрели больше на весёлого Ерошина, знали — такой нигде не пропадёт. И действительно, он чувствовал себя как дома: быстро перезнакомился со всеми, после первой же перекурки считал себя здесь своим и шутил с матросами, как со старыми боевыми друзьями.

— Возьми табачку, всё одно стрелять будешь, пока не получишь. — Борисов развернул свой красный кисет.

— Это верно, — согласился Ерошин, отсыпая на газету махорки. — Я ведь, признаться, больше за этим и зашёл к вам.

Неожиданно в воздухе повисли три красные ракеты, сигнал «Самолёты врага». Громов с Ерошиным, чтобы не мешать пулемётным расчётам, спустились под скалу, где стояли две лошади и санки.

Первыми открыли огонь скорострельные пушки «бобики», как называли их матросы. Потом заговорили крупнокалиберные пулемёты на перешейке со стороны залива, выходящего к морю. В бухте Тихой ещё не было видно самолётов. Но шум моторов нарастал. Внезапно из-за сопки выскочил один торпедоносец, за ним ещё два. Под корпусом каждого из них виднелась висевшая, как большая сигара, торпеда.

— По головному — огонь! — крикнул Ломов, махнув руками.

Одновременно гулко заработали два пулемёта. Огненные трассы пролегли ниже и сзади самолёта. Ломов управлял огнём, внося поправки на скорость и высоту.

Торпедоносцы пролетели над мысом и, спускаясь ниже к воде, пошли вдоль залива.

Борисов стрелял длинной очередью. Он словно прирос к наплечникам пулемёта, ничего не слышал и не видел, кроме головного самолёта. Вдруг пулемёт его замолчал.

— Задержка?! — Ломов подскочил к расчёту.

Оказалось, кончились патроны в ленте. Заряжающий держал наготове новую коробку. Пулемёт быстро перезарядили. То же сделали и на втором — у Мельникова.

Головной самолёт развернулся, лёг боевым курсом прямо на пирс. Борисов ждал этого момента, посиневшими руками сдавил рукоятки пулемёта и плавно нажал на спусковой рычаг. Он стрелял, прицеливаясь через центр кольцевого визира, прямой наводкой без учёта скорости.

С торпедоносцев ответили пулемётным огнём. То на одном, то на другом самолёте вспыхивал и дрожал огненный пучок. Немцы били по огневым точкам. Над головами пулемётных расчётов хлыстнула трассирующая очередь, вторая прошла по земле. Мельников отшатнулся от наплечников. Пулемёт его замолчал. Когда совсем близко свистнули пули, Ломов, забрав голову в плечи, присел, но не удержался на ногах и упал под валун. Он быстро поднялся и, смотря на матросов, спокойно стоящих в огневой позиции, подбежал к пулемёту. Лейтенант чувствовал, как краска с лица перешла на уши, стало жарко.

Борисов бил длинной очередью. Ломов стоял рядом, наблюдая за трассой, изредка корректировал огонь. Наводчик стрелял правильно.

Головной торпедоносец достиг середины залива. Мотор его вдруг заревел. Правое крыло лизнул язык пламени; было видно, как остановился один пропеллер. Самолёт накренился, сразу от него отделилась торпеда, пролетела немного вперёд и зарылась в воду. Торпедоносец так и не выровнялся. Он, видимо, рассчитывал с одним мотором дотянуть до своего берега, но его прижало к воде. Вот он разрезал левым крылом поверхность залива, круто развернулся, и бурун воды опустился над ним. Одновременно раздался гулкий взрыв, потрясший воздух над заливом. Торпеда попала в пирс, разрушила его угол, сделала пробоину в транспорте.

Ломов видел, как ранило Мельникова, как к пулемёту подскочил Ерошин, прицелился и начал стрелять. Огонь перенесли на другие торпедоносцы.

После гибели головного самолёта остальные два поспешили сбросить торпеды в воду и бреющим полётом над сопками ушли в сторону «большой земли». Сброшенные ими торпеды попали в скалу.

Ломов подал команду «Отбой!», побежал ко второму пулёмету. Мельников сидел на камне, разрезанный левый рукав его гимнастёрки был в крови. Пуля задела наплечник пулемёта и отрикошетила в руку. После перевязки Мельникова отправили на санях в бригадный госпиталь.

Матросы, кроме вахтенных, собрались около пулемёта Мельникова, жали руки Ерошину. А тот, сгорбившись, отмахивался.

— Что вы! Его же до меня подбили.

— А те почему торпеды в воду побросали? Тоже не ты? Давай лапу, — наседал Шубный.

Ломов подумал: «Неплохо бы оставить его во взводе наводчиком пулемёта». Когда он сказал об этом Ерошину, тот даже вытянулся перед лейтенантом:

— Прошу вас, товарищ лейтенант, походатайствуйте о нас… Мы с Громовым хотим вместе, только сейчас говорили…

К вечеру заделали пробоину в транспорте. С наступлением темноты он первым ушёл на «большую землю». Последней отдала концы «Вятка». Спокойно, не торопясь, она развернулась в бухте Оленье Озерко и почти бесшумно направилась к скалистому берегу, занятому врагом.

В полночь Ломов с двумя пулемётными расчётами вернулся к себе в землянку. С ним приехали Ерошин и Громов. Чистяков лежал в комнатушке, тяжело храпел. Ломов повернул его со спины на бок, накрыл телогрейкой и вышел в матросский кубрик. В землянке было тихо, все быстро уснули. Не спалось только одному Ломову. Он закурил, позвал дневального:

— Как Мельников себя чувствует, не знаете?

— Неплохо, товарищ лейтенант, рана пустяковая.

Ломов хотел что-то ещё спросить, но забыл о чём, и без шапки вышел из землянки. Он остановился около валуна, положил на холодный камень руку, стал смотреть в море. Вспомнил слова начальника штаба: «Поживёте, понюхаете порох — узнаете всё сами».

Ломов не мог простить себе трусости: когда над головой в первый раз просвистели пули, он упал. Было стыдно перед матросами, которых он недавно отчитывал за неполадки в землянке. «Ты должен не только передавать матросам свои знания, но и учиться у них, а главное — быть примером в бою. Вот где твой авторитет, Сережа!» — наставлял себя лейтенант.