"Прощайте, скалистые горы!" - читать интересную книгу автора (Семенов Юрий Иванович)

ГЛАВА 1

Тёмная августовская ночь. Тонут во мраке скалистые сопки Заполярья, клокочущей бездной кажется море. Не переставая, дуют упругие ветры… Транспорт «Вятка» совершает обычный рейс из Мурманска во вражеский тыл на полуостров Рыбачий. Он идёт в мёртвой зоне немецких батарей, прижимаясь к скалистому берегу, занятому врагом. Транспорт затемнён. В положенное время не отбивают склянки и лишь иногда раздаются негромкие команды. Сигнальщики, пулемётчики — все, кто несёт верхнюю вахту, напряжённо всматриваются в ночь.

Лейтенант Сергей Ломов оказался единственным пассажиром на «Вятке». Ему не спалось. Он сидел на койке в каюте штурмана и, опершись подбородком о сцепленные в замок руки, думал.

Только одного его из всех окончивших с отличием военно-морское училище назначили командиром взвода в бригаду морской пехоты. Надежда получить назначение на боевой корабль не сбылась. И сейчас ещё Ломов с болью вспоминал шутку одного из друзей по училищу: «Значит, Серёжа, пехота. Сто километров прошёл — и ещё охота». Тогда Ломов промолчал, никому не сказал, что недоволен назначением. Приказ есть приказ. Он выполнит свой долг и в пехоте. Но вот этой ночью, совершая первый боевой поход на корабль, Сергей Ломов особенно загрустил по несбывшейся мечте.

В каюту вошёл пожилой штурман, бросил взгляд на неразобранную койку.

— Почему не спите? — спросил с укоризной он. — Страшновато?

— Что вы! — удивлённо ответил Ломов, расцепив пальцы и протирая глаза.

— Подходим к Рыбачьему. Сейчас будете дома, — сказал штурман.

Взяв со стола пачку папирос, он внимательно посмотрел на розовощёкое лицо Ломова, на его прямой, чуть вздёрнутый нос и только сейчас заметил, как молод лейтенант. Когда Ломов появился на палубе «Вятки» в морской шинели и фуражке, он показался штурману взрослее.

— Дома… — тихо повторил Ломов. Он повернул лицо к штурману и попросил: — Расскажите мне об этом полуострове.

— Полуостров не велик, да любить себя велит. Вы только вдумайтесь в одно обстоятельство, — штурман присел на койку и положил на стол незажжённую папиросу, — враг перешёл всю западную границу от Чёрного моря до Баренцева. А вот первый, самый северный погранзнак на Рыбачьем, не перешёл и всё ещё топчется около него. Полуостров — база наших кораблей, авиации… Бывает, американцы с англичанами спасаются на нём. С трёх сторон полуострова — море, с четвёртой — немцы. А матросы стоят, крепко стоят на «малой земле» и вот-вот погонят фашистских егерей. Гордитесь, лейтенант: «Не каждому в жизни даётся здесь быть, ты, видно, из лучших направлен служить», — так сказал наш фронтовой поэт.

Ломову хотелось ещё о многом расспросить штурмана, но тот быстро ушёл наверх, на ходовой мостик.

Слабая килевая качка убаюкивала. За бортом шуршала вода, доносился однотонный стук машин. Ломов оделся и тоже вышел на палубу.

В лунном свете уже различались очертания Рыбачьего. Далеко прямо по курсу взлетали и быстро гасли белые ракеты. Широкий залив между «большой землёй» и полуостровом становился всё уже. И вот наконец транспорт стал отходить от берега «большой земли», вышел из мёртвой зоны немецких батарей, взял курс на бухту полуострова Рыбачий.

— Справа по борту человек в море! — неожиданно донеслось с ходового мостика. Потом кто-то повторил эти слова, застучали по палубе каблуки бегущих в темноте матросов. Транспорт изменил курс, застопорил машины.

О борт «Вятки» гулко ударился бревенчатый плотик, и Ломов различил на нём двоих людей. Первым на палубу подняли окоченевшего матроса. Второй взобрался по штормтрапу сам. Оба они дрожали, как в лихорадке, не в состоянии были сказать ни одного слова. Спасённых отвели в каюту. На транспорт подняли и плот, состоящий из двух брёвен, вдетых в широкие штанины матросских брюк. Плот отнесли на корму, и кто-то сказал:

— Здорово сделано! Его бы в музей. И надпись к нему — короткую, выразительную.

Часа через два Ломов спустился в каюту, в которой поместили спасённых матросов. Они уже сидели на койках друг против друга, жадно пили горячий чай. Один был круглолицый и рябой с насмешливыми глазами, другой — застенчивый, тихий.

— Служили мы на морском охотнике, — рассказывал матрос с насмешливыми глазами. — Я пулемётчиком, а он вот, Вася Громов, — сигнальщиком. Дней десять назад ушли в операцию к норвежским берегам. Там много наших кораблей было. Разгромили немецкий караван в Варангер-фиорде, идём, значит, обратно. И вот где-то здесь, в створе Рыбачьего, хлебнули мы водицы. Немецкая подводная лодка всплыла перед нами. Глядим: идёт боевым курсом на эсминец. Она полным ходом жмёт, а мы ещё быстрее… Не упомнил я всего. В общем, протаранили мы её — и всё, как утюги, ко дну… Когда вынырнул, пробковый пояс еле держит на воде, холод. К счастью, под руку попал спасательный круг, обломки катера всплыли. Оглядываюсь — и вижу: Вася на волне бултыхается. Появится — и опять ко дну, только пузыри из воды выскакивают.

— А ты, Андрей, небось своих-то пузырей не заметил? — тихо спросил Громов.

— Подплываю к Васе, а он как раз начал пикировать ко дну. Я его хвать за волосы — и на воздух. Еле отдышался. Ещё бы раз нырнул, и конец — выдохся, значит. Правильно, Вася?

Громов молча кивнул головой и стал приглаживать торчащие мокрые волосы.

— Добрались мы до берега, пришли к Рыбачьему, а на кого как попадёшь, через перешеек? На нём Муста-Тунтури, чёрный хребет, во-он какой! Там линия фронта, а мы без оружия. Натолкнулись случайно на ложную батарею, сняли два бревна с «пушек», штаны на них надели, связать нечем было, и поплыли через залив. — Андрей попросил табаку, а когда Ломов дал ему папиросу, закурил и продолжал: — Теперь, по всему видать, пойдём в пехоту. На земле оно, конечно, твёрдо и не качает, а случаем ранит — лежи, санитары вынесут. На волокушу тебя — и в госпиталь. Глотай кислород вдоволь, тепло, вода кипячёная. Потом медицинская сестричка около тебя, хлопоты разные… Нет, в пехоте тоже хорошо. Главное, сухо и чуть чего — вода солёная в рот не лезет. Только вот думаю, товарищ лейтенант, какие же мы будем моряки без корабля?

Ломов не сразу нашёлся что сказать. Он смущённо улыбнулся, но, вспомнив рассказ штурмана, ответил:

— Полуостров Рыбачий, говорят, как линкор в море. Ну, а на таком корабле известно кто служит — моряки.

— Да-а, это верно, — согласился Андрей и, пересев на койку к Громову, положил ему на плечо руку.

— Ну вот, Васёк, а ты говорил, не переберёмся через залив, утонем. До коммунизма ещё доживём и первыми в ворота заходить будем!

Громов неожиданно что-то вспомнил, поставил на стол кружку с чаем и, торопливо прощупав на себе прилипшую к телу тельняшку, достал из-под неё намокший партийный билет.

Заволновался и Андрей. Бросив в пепельницу недокуренную папиросу, он тоже запустил руку, под тельняшку…

По транспорту били немецкие батареи. Один за другим в залив падали крупнокалиберные снаряды, поднимая огромные столбы воды. Команда «Вятки» стояла по боевым постам. Транспорт, меняя курс, полным ходом прошёл залив и, укрывшись за мысом полуострова, направился к одинокому деревянному пирсу.

«Вятка» прижалась бортом к высокой стене пирса. Небольшая бухта, носящая название Оленье озерко, слабо освещалась луной. С транспорта были видны клочок берега и очертания сопок. Хлюпая, бились волны о толстые сваи под пирсом.

Ломов поднялся на палубу и посмотрел на берег. Мрачным и таинственным казалось ему всё вокруг, особенно сопки, куда он должен пойти сейчас.

С берега доносились людские голоса, ржанье лошадей. Слышались они всё ближе, громче, и вскоре на пирсе показалось с полроты морских пехотинцев, одетых в телогрейки, ватные шаровары и сапоги.

Ломов старался разглядеть лица людей, но не мог. Неожиданно он услышал смех, донесшийся с берега, и почувствовал облегчение. Как будто бы ожили и даже приветливо звали к себе суровые сопки. Не дожидаясь, пока подадут трап, Ломов спрыгнул с борта на пирс.

— Жду с победой! — вслед ему крикнул штурман, помахивая рукой.

— Спасибо! Желаю вам удачи, — ответил Ломов и быстро пошёл к дороге.

Остановился он около повозки, на которой сидели трое матросов в ватниках и бескозырках.

— Товарищи! Где находится бригада морской пехоты? — спросил Ломов и, не получив сразу ответа, добавил: — Я на «Вятке» приехал, первый раз…

Матросы рассмеялись. Один из них слез с повозки и, подойдя к Ломову, сказал:

— Ездят только на подводах, а по морю ходят, товарищ лейтенант.

Ночной мрак скрыл краску, выступившую на лице Ломова.

— Я командир взвода морской пехоты, — Ломов сделал ударение на последнем слове, он сел на подводу и с подчёркнутой серьёзностью продолжил: — Вижу, вы старые подводники. А вот я вчера интересный случай наблюдал, могу рассказать?

Матросы согласились, чувствуя, что лейтенант не хочет уйти от них побеждённым.

— Был я на «большой земле» в Доме флота. До начала кинокартины разговорился с капитаном, лётчиком, моим соседом, который вдруг шепнул мне: «Вот врёт парняга, давай послушаем». И он указал на сидящего перед нами сержанта с авиационными погонами. Тот рассказывал девушке: «Сбил я и этого, топаю на аэродром. Кругом вода, жуть. Вдруг смотрю «рама» летит, это самолёт у них есть такой «хенкель». Я за ним, подстроился в хвост, строчу на всю катушку из пулемёта, но, беда, кончились патроны. Что делать?»… Сержант в азарте даже пригнул голову и растопырил пальцы. А мой сосед лётчик шепчет ему на ухо: «А ты бы его кнутом, кнутом!» Недовольный сержант резко посмотрел в нашу сторону. Я хорошо запомнил его вытянувшееся лицо и большие, круглые, мигающие глаза.

— Почему ему так сказал капитан? — спросил матрос, подтрунивавший над Ломовым.

— Я тоже поинтересовался у капитана. Оказалось, что сержант — просто ездовой, как и вы, — подчеркнул Ломов. — Он возил в бочке пресную воду на аэродром… А уж если строго говорить, то корабли ходят, моряки плавают, а пассажиры ездят. Я же был на «Вятке» пассажиром.

— Два ноль в пользу лейтенанта морской пехоты, — без обиды сказал матрос.

— Так как же мне добраться до бригады? — снова спросил Ломов.

— До бригады далеко, товарищ лейтенант. Кругом сопки, не объяснишь. Переждали бы до утра в сапёрном батальоне, там расскажут, — посоветовали матросы и объяснили, как дойти к сапёрам.

Ломов распрощался и не спеша стал подниматься на сопку. В небе вспыхнул осветительный снаряд. Медленно опускаясь, он осветил море и сопки. Донеслись отдалённые выстрелы и очередь пулемёта. Так же неожиданно всё смолкло. Ломов понял, что идёт в противоположную сторону от переднего края. Пройдя сопку, он остановился. Дорогу преградила бурная, клокочущая речка, бежавшая в море. Ломов ступил на мокрые и скользкие валуны, выступающие из воды цепочкой. Время и вода сгладили неровные рёбра камней. Лейтенант невольно подумал, что эти камни, может быть, сброшены в речку сотни лет назад древним помором или рыбаком, обосновавшим здесь свой стан.

Ломов перебрался на другой берег речки, обошёл сопку. Около землянок сапёрного батальона его остановил часовой. А через несколько минут лейтенант уже сидел около чугунной «буржуйки» и грел руки.

Дежурный по батальону, пожилой сержант, приветливо встретил Ломова, говоря: «Сюда все заходят, у нас своего рода местная гостиница». Одет он был, как и те матросы у пирса, только на левом рукаве его телогрейки желтел вышитый жёлтый якорь. Было что-то отцовское, добродушное в выражении серьёзного лица хозяина «местной гостиницы». Он заметно радовался гостю.

В чугунке потрескивал догорающий хворост. Угрожающе подмигивала коптилка, намереваясь погаснуть.

Суровое фронтовое жильё Ломову показалось уютным. Он перебирал в памяти события этой ночи: и прорыв «Вятки» мимо немецких батарей, и спасённые матросы, и разговор с ездовыми у пирса, и ночной путь по полуострову — всё это представлялось молодому лейтенанту настоящим вступлением во фронтовую жизнь. Он с нетерпением ждал утра, начала своей боевой службы.

Остаток ночи прошёл незаметно в беседе с сержантом, который расспрашивал лейтенанта о «большой земле». И вот с окна сошла тёмная пелена, в Заполярье наступил поздний осенний рассвет.

Ломов оделся, расспросил о дороге в бригаду, простился и вышел из землянки. Отсюда не было видно ни моря, ни залива. Несколько чаек, покружившись, скрылись за ближней сопкой. Значит, там залив, а дальше — море. Ломов вдохнул свежий воздух осеннего утра, огляделся и поднялся на гребень сопки. Причал Оленьего озерка был пуст; на месте, где стояла «Вятка», качалась на волне шлюпка. Транспорт ночью же ушёл на «большую землю», чтобы до рассвета проскочить мимо берега, занятого врагом.

Темнело, когда Ломов, уставший, с попутчиком — почтальоном, подошёл к расположению штаба бригады.

Начальник штаба капитан второго ранга Антушенко не дослушал доклада Ломова.

— Знаю, знаю, приказ мы получили… Садитесь, — предложил он, прислоняясь спиной к стене землянки, оклеенной газетой. Белёсые широкие брови его подпрыгнули, на большой открытый лоб набежали морщинки.

Антушенко произносил слова отрывисто, быстро, потряхивая петушиным хохолком на голове. Ломову он показался похожим на Суворова. Позже лейтенант узнал, что начальника штаба и в самом деле чаще называли Суворовым, чем по фамилии.

— С желанием приехал?

— Если по-честному признаться, то вначале без особого желания.

Антушенко нахмурился, но откровенность молодого лейтенанта понравилась ему.

— Отчего же так?

— Как же, товарищ подполковник, заканчивая училище, я мечтал о корабле, а попал в пехоту.

— Э-э, батенька мой, да ты, я смотрю, солёный насквозь, в ракушках весь — и вдруг в пехоту, ай, ай, ай, какая несправедливость, — с насмешливым сожалением проговорил Антушенко, тряся петушиным хохолком.

— Так это ж было вначале, товарищ подполковник, а когда узнал, что Рыбачий…

— Вот об этом я и хочу сказать, — прервал начальник штаба и пощупал тонкими пальцами свои полевые погоны. — Говоришь, пехота, подполковник… Так вот, разреши доложить тебе, что я семнадцать с лишним лет плавал на боевом корабле. И не подполковник, а капитан второго ранга Антушенко теперь шагает по скалистым сопкам. А ты пешком сюда шёл?… Значит, уже огляделся на Рыбачьем. Для первого разговора в наставления я не буду пускаться. Поживешь, понюхаешь порох, узнаешь всё сам…

Антушенко позвонил командиру роты разведки, приказал прислать за Ломовым матроса.

— А теперь, пока ещё время есть, расскажи о себе подробней, — обратился он к лейтенанту.

Ломов рассказал, что добровольцем воевал под Ленинградом, участвовал в освобождении Тихвина, был ранен в феврале 1942 года и только после госпиталя попал в военно-морское училище, где находился два года. Антушенко слушал его, светлея и улыбаясь.

— …Стало быть, суровой жизни отведал, — одобрительно произнёс он. — Ну, а как на «большой земле» жизнь идёт? Заскучаешь иной раз по ней… Знаешь ли, я однажды во сне по Москве ходил, в Большом театре слушал «Князя Игоря», и до того ясно, — утром проснулся, а в ушах увертюра звучит. Комбригу рассказал, а он мне говорит: «Пусти на свою койку, я в МХАТе хочу «Горячее сердце» посмотреть».

«Душевный он, как видно, человек», — подумал Ломов.

В дверь постучали. Вошел широкоплечий, высокого роста матрос-богатырь.

— Товарищ капитан второго ранга, матрос Борисов прибыл по вашему приказанию, — густым басом доложил он.

— А, Борисов! Проводите лейтенанта Ломова до командира роты, и, кстати, к вам просьба.

— Слушаю вас, — отчеканил Борисов. Антушенко порывисто поднялся, быстро обогнул стол и в упор взглянул на матроса.

— Очень хорошо, что у вас такие кулаки, но нельзя ли, батенька мой, чуть понежней. Приведённый вами «язык» к вечеру только пришёл в себя, но и сейчас ещё заикается. «Язык» без языка получается — нехорошо.

— Сопротивлялся, товарищ капитан второго ранга, — Борисов виновато посмотрел на свои чугунные кулаки.

— Я не думаю, что он с радостью попал к вам в руки. Учтите замечание в следующий раз.

Антушенко подал Ломову руку.

— Если что — заходите, не стесняйтесь. Они крепко пожали руки.

Ломов вышел за Борисовым и осторожно закрыл за собой дверь.

Землянки роты разведки находились в трёхстах метрах от штаба бригады, около дороги, ведущей на передний край. Они были оборудованы уютнее других. В них имелись даже деревянные нары, чугунные печи-буржуйки, карбидные лампы.

Только что кончился ужин. Одни матросы отдыхали, другие чинили порванные в бою телогрейки и ватные шаровары. Любители домино звонко стучали косточками по столу. Медсестра роты Евстолия Макеева, или, как все называли её, Толя, перевязывала руку матроса Козлова, щупленького, но энергичного и бывалого разведчика, прибывшего недавно из батальона. Он молча смотрел на кровоточащую рану.

— Хорошо, кость не задело, а то бы прямо в госпиталь, — сострадательно проговорила медсестра. Худенькая, небольшого роста, с короткими косичками, она походила на школьницу, ухаживающую за больными в подшефном госпитале.

В дальнем углу землянки зазвенела мандолина.

«Тихо вокруг, сопки покрылись мглой…» — запел мягкий голос где-то на нижних нарах. Песню подхватили другие. Кто спал — проснулся; кто играл в «козла» — осторожно опустил занесённую вверх косточку домино. Дружно и задушевно пели матросы песню, родившуюся ещё во время Русско-японской войны 1905 года.

В это время в землянку вошли Ломов и встретивший его на дороге командир роты капитан-лейтенант Федин. Услыхав песню, они переглянулись и остановились около двери. Дневальный тихо доложил:

— Товарищ капитан-лейтенант, во взводе всё в порядке, личный состав готовится ко сну.

— Споём и мы, лейтенант… «Подготовимся» тоже ко сну. Боюсь только, после песен долго не усну, — шёпотом сказал Федин.

Офицеры прошли в конец землянки и сели на свободные нары. Ломову было неловко, он «явствовал себя пока ещё чужим среди этих закалённых в боях людей. Лейтенант смотрел пытливо в обветренные лица матросов и не мог ещё представить себе, как же он будет командовать ими, как будет жить с ними, как поведёт их в бой. Ведь все они старше его и во многом опытнее. И он был благодарен Федину за то, что тот не стал прерывать поющих матросов, чтобы представить взводу нового командира.

Когда окончилась песня, Федин сказал:

— Товарищи! Лейтенант Ломов назначен командиром вашего взвода. А для знакомства споём ещё одну любимую — и спать.

Матрос Мельников, игравший на мандолине, сутулый, но быстрый, поднялся и принял позу дирижёра. Его угловатое, розовощёкое лицо вытянулось.

— Споём, орлы, «Полярный вальс». Я играю, командир запевает, вы подхватываете. Возражений нет?

— Нет! — ответили дружно матросы.

Спокойно, тихо Федин запел:

Видно, он был запевалой не впервые. Все разом подхватили:

И снова Ломов был благодарен Федину. Матросы рассматривали его тепло и доброжелательно. Знакомство состоялось просто.

«Вот это песня! — подумал Ломов. — А слова-то какие! Кто б мог написать их, не пережив, не перечувствовав всё сам?»

Теперь и ему хотелось присоединиться к поющим, но он не знал слов песни.

Когда в землянке наступила тишина, Федин показал Ломову нары в небольшой отгороженной комнатушке.

— Располагайтесь. А это, — он указал на спящего второго обитателя комнатушки, — старшина роты Чистяков. Ему досталось ночью, устал, спит как убитый. Завтра днём зайдите ко мне, потолкуем, а сейчас — спать. Я тоже здорово устал. Всю ночь лазили на передовой.

Федин, пряча лицо, зевнул, хотел что-то сказать, но махнул рукой и вышел из землянки.

Расстелив полушубок на нары, Ломов сел. Низкий потолок комнатушки не позволял ему стоять во весь рост. Две койки из досок от ящиков из-под консервов образовали угол. Небольшое окно затянуто промасленным полотном. У окна — небольшой, как в вагонном купе, стол, рядом — грубо сбитая скамейка. За неимением досок защитники Рыбачьего строили жилища из камня и торфа. Рубили кустарник, плели плетень. Со стен, с потолка осыпалась земля, в трещины прорывалась поземка. Оклеивали землянки газетами. Становилось светлее, уютнее. Но газеты быстро тускнели от коптилок и карбидных ламп, рвались, обвисая лохмотьями. С получением почты оклеивали снова.

В комнатушку вошли матросы.

— Товарищ лейтенант, возьмите телогрейку, а то у нас прохладненько стало, — предложил с виду самый старший из матросов Шубный. Ломов заметил в его курчавых волосах густую седину.

— Спасибо… товарищи.

Шубный немного помялся и с ласковым добродушием сказал:

— Мы вот с Титовым сейчас за хворостом пойдём для бани. Утром приходите помыться, с дороги — самый раз.

Разговаривал он певуче, с говорком на «ё». Чувствовался настоящий северянин.

— И за это спасибо. Обязательно приду, — ответил Ломов.

— Товарищ лейтенант, вы издалека? Не земляк ли? — спросил матрос Борисов.

— С Волги, саратовский.

— Издалека, — разочарованно произнёс Борисов. — Я ленинградский.

— Какой ты, Мишка, ленинградский! Твои же Струги Красные к Псковской отошли. Ты уж говори: «Мы псковские», — подшутил Мельников.

Рядом с землянкой вдруг грохнул разрыв снаряда, потом ухнуло где-то в стороне. Ломов накинул шинель и вышел из землянки. За ним выбежали матросы.

В небе разорвался осветительный снаряд и, плавно покачиваясь, стал опускаться над полуостровом.

— Осветительные бросает, дрожит, собака, — произнёс кто-то.

К Шубному подошёл Титов, дал ему клинковый штык.

— Пойдём, Фома, а то без дровишек останемся, — сказал он, расправляя чёрную пушистую бороду.

Они быстро скрылись в темноте, направляясь в сторону переднего края, где ещё сохранился небольшой кустарник.

Старшина роты мичман Чистяков проснулся раньше обычного. Его богатырское тело не умещалось на нарах. Спал он «калачиком» или подымал ноги на фанерную стену. Часто ругал тех, кто строил эти нары, не рассчитывая на его рост.

Под соломенной подушкой мичмана лежал большой кисет, в который можно было поместить три месячных пайка махорки. Курил он много и даже ночью.

Вставать Чистякову не хотелось. Он набил трубку махоркой, зажёг спичку и увидел лежащего Ломова. Соображая, кто бы это мог быть, он опять зажёг спичку.

— Дневальный! — вполголоса позвал Чистяков.

Никто не ответил. Слышалось ровное дыхание спящих, кто-то громко храпел. Чистяков встал, вышел из комнаты.

— Мельников! Ты оглох, что ли?

— Вроде нет, товарищ мичман, письмом увлёкся, а что?

— Кто это у меня там спит, лейтенант какой-то?

— Не какой-то, а командир нашего взвода, — ответил Мельников, кладя карандаш.

— Когда прибыл?

— Вчера, перед отбоем.

— Что же меня не разбудили?

— Он с командиром пришёл. Песни пели, а потом фрицы так долбили по нашей сопке, аж страсть, — приврал Мельников. — В такую трескотню нельзя было не проснуться. Вас будить, знаете как… а пушек в роте нет.

— Это зря, я очень чуткий.

Мельников не выдержал и рассмеялся.

— Баню ушли топить?

— Ушли Титов с Шубным.

— Порядок, — сказал Чистяков и направился в комнатушку.

Мичман зажёг спичку, стряхнул со стола хлебные крошки и, передвинув из-под своих нар к нарам Ломова серую оленью шкуру, взял свёрток с бельём и направился в баню. У порога он остановился и, подозвав Мельникова, строго сказал:

— Смотрите, чтоб порядок был!