VI

Она звала его Мостиком.

— Я не хочу быть горбатым.

— Почему горбатым?

— Мостики всегда горбатые.

— Почему?

— Мостики над арыками… И вообще все это пошлятина — мостики, поцелуи при дневном свете, наше с тобой шатание здесь… Я мог получить сейчас нормальный отпуск на три месяца, но не взял его. Я ухожу на буксировку дока. Из Одессы. На Владивосток…

Последний раз они встретились случайно, на Дворцовой площади. Она сказала, что не нравятся его первые книги. Это было в начале 60-х.

В архиве сохранился карандашный набросок Ее портрета, сделанный его рукой в декабре 1952 года. Надпись на нем: «Вот такой я бы хотел ее видеть…» Серьезные, чуть улыбающиеся глаза, вьющиеся волосы, густые, почти сросшиеся у переносицы брови…

Он влюбился в нее с первого взгляда. Пошел в школу, увидел девочку с длинными косами, Ее.

Во время блокады Она была в эвакуации. Он об этом не знал и как-то пошел Ее навестить. Когда подошел к двери и открыл ее, увидел «простор синего неба, красных закатных облаков и красного солнца… Не было земли, домов и труб. Не было квартиры… Все это рухнуло, подсеченное бомбой».

Он думал, что девочка погибла.

Ему казалось, что если он найдет ее, увидит лицо в ореоле легких светлых волос, если опять почувствует ощущение счастья, смущения, смелости во всем, что нужно сделать перед ней, то жизнь сама собой опять наполнит его с каждым днем хиреющее тело.

Все эти мысли ни разу не приходили к нему в четкой словесной форме. Он только чувствовал, где-то глубоко внутри понимал это — и только.

Решение идти искать ее фактически не появлялось у него. Предчувствие обязательной случайной встречи с ней и то, что он не знал ее точного адреса — номера квартиры, не давали возможности возникнуть этой мысли: самому идти к ней домой.

Но в тот день, когда он решился идти, была его очередь идти за водой. В доме 19 по каналу Круштейна во дворе текла из колонки вода. И за водой ходили или туда, или на Неву. На Неву было значительно дальше, а к ее дому 19 было ближе, но вода там чуть текла и потому в сугробах и сквозняке проходного двора стояла смертельно-понурая длинная очередь.

Он решил идти не на Неву, а в дом 19. Вероятно потому еще решил, что дом этот был ближе к ее дому, который был концевым на канале.

Было утро, будничное блокадное зимнее утро.

Из сырого и морозного воздуха выпадал на стены и чугунные решетки набережной густой иней…

Ветер шелестел обрывками отставших от стен обоев, где-то хлопал оторванный лист кровельного железа или толя.

В огромном проломе, как в раме, застыл умирающий город.

А после войны случайно — жили рядом на канале — встретил ее сестру и узнал, что Она жива, учится в Москве.

И написал ей.

Его письма не сохранились — Она их уничтожила. Ее письма он хранил всю жизнь.

Твое письмо связало теперешнюю жизнь и жизнь до войны, сделало воспоминания более реальными…Хорошо, что ты написал мне. Интересно, где ты жил в войну и почему вдруг пошел в морское училище. Я помню, ты хорошо рисовал, и говорили, что будешь художником. Как все-таки все неожиданно и изменчиво в жизни…

Какой ты молодец, что занимаешься… Вас, наверное, начали муштровать к празднику? Думаю так, потому что каждый день проезжаю мимо шагающих строевым шагом военных, которых готовят к параду. Они с каменными беспристрастными лицами выделывают непостижимые для меня вещи. Вообще-то, красиво. Представляю тебя в таком же виде. А теперь могу тебя не только представить, но и увидеть на фотокарточке. Ты не обижайся, но я показала ее тете, должна была показать. И она определила, что у тебя энергичное лицо…

Мостик в будущее, знал бы ты, какое у меня сегодня замечательное настроение. Да еще целый день! Но как часто малейший, может быть, не заслуживающий внимания пустяк разрушает все…

Вот ты пишешь о жизни. Я тоже думаю о том, что будет дальше и что мне надо, чтобы жить, а не существовать. Только давай условимся верить друг другу и не думать, что это из книг…

Теперь насчет оптимизма. Право же, ты должен согласиться, что эта черта врожденная, и скорей не страсть утверждать, что все идет хорошо, когда все плохо, а вера в хорошее, несмотря на плохое настоящее. Оптимизм не должен и не смеет питаться ложью, а только правдой, ясным видением победы, которая неминуема. Такого оптимизма у тебя не может быть, т. к. его нет, а оптимизм, о котором ты пишешь, просто внешнее удовлетворение или веселье, которое, возможно, проявляется и у тебя (только не при мне). Ты пойми мою мысль: человек хочет быть оптимистом, но сам не оптимист, и потому по-настоящему он не сделается им, в крайнем случае внешне. Точно так же он может сказать, что у него и для него все плохо, но и это будет не настоящее и не совсем правильно…

Ты знаешь, между людьми всегда стена. Я ее умею создавать, если человек мне чужд или стал таковым. Вот тогда нельзя узнать, тогда все скрыто и остается только внешнее, поверхностное, пустое. Но по отношению к тебе у меня никаких стен нет. Что я должна делать, чтобы ты меня узнал?…

…Когда я читаю твои письма и чувствую, как ты меня любишь, мне так хорошо. А если бы не ты, было бы неприятно. Ничего этого я не могла бы тебе сказать, но все правда. И сейчас я так хотела бы, чтобы ты был здесь…

Я не могу писать словами, что я к тебе чувствую. Не могу и не хочу. Мне кажется, что, если я скажу об этом даже тебе, будет уже не так хорошо. Это, конечно, ненормально, потому что, если ты пишешь и я читаю о любви к себе, ничего не делается хуже. И это самое близкое, самое дорогое мне в твоих письмах. А сама…

Я тебя сегодня видела во сне, причем не таким, какой ты сейчас, а каким ты был раньше, в школе. Правда, я не помню, какой ты был тогда, но во сне знала, что такой, и удивлялась, почему вдруг превратился в маленького. Ты был в черном бархатном костюмчике с белым воротничком и почему-то с женской сумочкой и цветами. Сумка твоя, будто велела отвезти домой твоя мама, а цветы ты принес мне. У меня было чувство какого-то страха увидеться с тобой. Поэтому я старалась как можно дольше переодеваться в другой комнате, а ты ждал, когда я приду, и ставил цветы в вазы…

Кажется, нет ни одной минуты без тебя. Все время ты. Начинаю писать тебе и бросаю. Эпически спокойно, уравновешенно, холодно — и больше ничего. Все, что хотелось бы написать тебе, все остается во мне. Ну разве ты мне не веришь?.. Бывают минуты, когда я начинаю убеждать себя, будто мне ничего и никого не надо, ничто не важно, что я свободна, что не захочу и ничего не буду чувствовать. Это глупо и мучительно, потому что, если и сумею уверить себя, то только внешне и на время…

Мостик, хороший мой! Прошло четыре дня, как ты уехал. Был ли ты и уехал ли? Здесь все так, как было: пепел на столе, сбитый чехол на стуле, металлическая пластинка от бескозырки. Каждый день я иду в институт и думаю, что увижу тебя. Ей-богу, это не сентиментальность… Это я поняла, когда ты уезжал в первый раз, когда вдруг стало ясно, что не за что ухватиться в жизни… Ты мне дорог, дорог, дорог, но сказать, что ты все — не могу. Ты такой, какого я могу любить. Только будь самим собой и не старайся слиться с окружающими. Все эти разговоры о твоей пустоте, злости и прочее — пустое. Не думай, что я не вижу ничего плохого, но ты можешь и должен стать настоящим человеком. Я тебе верю и так благодарна тебе. Это страшно, когда верят тебе, но это должно и помогать…

Я тебя люблю. Я это знаю, когда бываю с тобой. А потом ты постепенно теряешь меня. И вот тогда мне достаточно одного сознания, что ты есть и любишь. Но это должно быть — и ты, и любовь. Мостик, видишь какая я. Но до чего же мне было трудно, когда ты уехал…

Я получила твое письмо и едва дождалась его. Ждала и боялась. Боялась, что оно будет таким, какое ты порвал. Ты прав во всем. Но прав потому, что мои письма никогда не говорили до конца, что ты для меня. Я слишком, до глупости, до противоречия всему, даже своему чутью, не верю никому и почти ни во что. Я слишком привыкла быть только сама с собой… И опять причиняю тебе страдание. Не сердись — это от меня не зависит…

Она училась, он учился, часто бывал на практике, в море. Писали друг другу часто. Письма не могли сказать всего. Встречались редко.

Была и ревность — она стала писать его другу Юлию. Ее подозрения — доходили разговоры, что Виктор выпивает.

Редкие встречи — сохранилась фотография — Виктор, Она, ее сестра и Юлий на набережной у Академии художеств, удивительно молодые и серьезные.

ИЗ ЕГО ДНЕВНИКА 1950 года

Я очень замкнутый человек. Я говорю о своих несчастиях и радостях не для того, чтобы найти помощь, соболезнование и разделить радость, а ради красования собою или из чувства долга. Поэтому все считают меня неискренним, человеком, не

Виктор Конецкий. 1950 г. имеющим внутри ничего дорогого и ценного. Нет, ты не права, если ты хотела сделать меня хорошим для меня, а не для себя. Нужно было просто любить и это помогло бы мне. Но говорить прямо об этом и не делать ничего… потом ты совсем, совсем не знаешь меня. Ты кроме слов не дала мне ничего, а если б действительно хотела, то отдала бы себя, свою жизнь мне, не думая о награде, а просто спасая меня. Найдется ли женщина, которая поймет то, что нужно мне, и даст ли это?

Для того чтобы огонь, который во мне столько лет, не потух, ему нужны были дрова, а ты их не давала. И сгорел я сам. То немногое, что осталось, я хочу сохранить. Уже 3 года, как мы снова знакомы, а ты дала мне не больше 20 ласковых слов за все это время…

Ее послал мне сам черт. Хирург, который изучает болевые точки на человеке, хладнокровно колет, режет скальпелем по телу, как она мне душу. Воистину, будь проклят день, когда я написал ей.

Она вышла замуж, когда Виктор служил на Северном флоте.

Который это лист из тех, которые я пишу тебе? Завтра ухожу в Мурманск. 12 суток моря и трудной моей работы. 12 ночей, когда на вахте думаешь о себе, о счастье, о тебе, о том, что когда-то было.

…Женщина, девушка, мостик к самому чистому и хорошему, что есть в жизни. Ты знаешь меня слабым, ты испугалась вина… Кого бы ты ни встретила — всегда то, что было, будет в тебе. Всегда я был плохим, грубым… когда был с тобой. Почему? Может быть, страховался. Мол, если и таким полюбит, то значит это верно…

Красота ранит нутро, и я знаю, что главное в жизни я сделаю ради тебя.

Я уже проверил степень своего мужества, своей честности — они удовлетворительны… Счастье песком течет между пальцами, а ты сердишься, что снова тебе сумбуром пугаю душу, да? Помоги хоть словом, маленький, до самого последнего конца родной ребенок…

«Ей я обязан писательством» — надпись на подаренной Ею в 1947 году фотографии, сделанная много лет спустя. И дописал: «О роли женщины в творчестве мужчины».

«Конечно, женщина всегда влияет на творчество мужчины. Или она возбуждает в нем желание творить, или гасит, уничтожает всячески его желание или возможность творить. Значит — всегда соучастник. И в победах, и в поражениях».

Ненаписанный рассказ: «О том, как в одно и то же время в одиночку ходили по Ленинграду, вечернему, ночному, два человека. Он и Она. Потом через много лет они это выясняли под мостами».