V

Старший сын Любови Дмитриевны Конецкой и Виктора Андреевича Штейнберга — Олег — родился 5 июня 1927 года. Первенец, которого родители ждали десять лет.

Войну он встретил на Украине, вместе с матерью и братом Виктором. На хуторе близ Диканьки мать снимала угол на летние каникулы детей.

По дороге в Ленинград поезд, в котором они находились, бомбили немцы и Олега ранило осколком бомбы в левую руку между плечом и локтем. Ему было 14 лет.

Самым страшным для матери и брата во время блокадной зимы 1942 года стал день, когда Олег заболел воспалением легких.

О том времени Виктор вспоминал в неумелых стихах, сидя на лекции в Подготовительном военно-морском училище в 1949 году:

Уже не узнать, какими словами мать отмолила у Бога сына. А может быть, больному помогло масло, принесенное Робушкой…

Во Фрунзе, в эвакуации, Олег работал помощником чабана, в Омске — на 208-м военном заводе электриком, получал рабочую карточку. Там его ударило током и рабочие закопали его в землю, чтоб спасти. В выходные дни ездил на уборку картофеля — можно было наесться вволю. В эвакуации закончил восьмилетку. В октябре 1944 года завербовался на реэвакуационный 206-й военный завод электромонтером.

В армию Олега призвали в феврале 1945 года. Он попал в 20-й фронтовой запасной автополк — вывозили военную технику из Калининграда на немецких грузовиках и перегоняли ее в Ленинград.

В армии Олег окончил 3-месячные шоферские курсы.

В сентябре 1945 года по рапорту поступил на 2-й курс в Военно-морское подготовительное училище (09.45–11.47), закончил его и поступил в военно-морское училище им. Фрунзе.

Демобилизовался Олег с 3-го курса гидрографического факультета. Служить он не хотел — искал применение своим гуманитарным способностям.

В 1950 году поступил на факультет теории и истории искусства Института им. И. Е. Репина.

Во время учебы в институте Олег принимал участие в археологических экспедициях.

Вика, что мне тебе написать о моей жизни. Личной жизни у меня уже давно нет. Я живу собраниями разными, обсуждениями выставок и т. п. занятиями. Пишу все семинар по Сурикову. Ничего не получается (не совсем, но трудно). Эта же тема наверняка будет и на диплом, но, конечно, шире и проблемнее. Внутренне расту, это чувствую иногда очень ясно.

Моя задача в области ученья и вообще работы — это организоваться. Вторая задача более творческая и потому менее скучная. Суметь свое часто яркое и живое внутреннее, индивидуальное восприятие жизни свести к возможности использования в творческой работе (не важно какой, но направленной не для себя, а для какой-то общей цели). Это трудная штука.

Нужно делать так, чтобы не дать задушить свое «я» требованиями момента, т. е. абстрактной программой нашей жизни, сохранить свою «национальную форму» (т. е. индивидуальную форму), суметь ввести в себя содержание новой жизни. Видишь, опять я теоретизирую.

Читаю сейчас «Войну и мир». Огромное наслаждение испытываю. Просто трудно передать. То кажется, что написано так просто, что можно сесть и сразу так же писать, то ощущаешь, какой это огромный труд и какая гениальность в этой простоте заложены. Наташа и все герои как живые перед глазами. Эта жизненность искупает полностью его мутное философствование.

Если ты давно читал Толстого, перечитай сейчас, чтобы можно было в отпуске поговорить об этом.

Я здесь пришел еще к одному важному выводу. Я много прочел о Сурикове, много смотрел и вдумывался в его картины. И очень органично его теперь воспринимаю и совершенно другими глазами смотрю теперь на весь Русский музей.

Суриков — результат развития всего русского искусства, без которого он не мог бы появиться. Потому, узнавая его творчество, я как бы познаю и всю историю искусства русского, потому мне и легче понимать все остальное.

Я уверен, если бы ты так вплотную занялся Суриковым, то ты очень бы его полюбил. В нем сочетается большая красота с большой мыслью.

Еще о Толстом. Я забыл сказать вот о чем. Я попробовал понять, КАК он пишет. По-моему, он пользовался самыми простыми словами, понятиями. Он ими как бы лепит плотные литературные предметы и живые чувства. Например: «желтой меди таз с густым вишневым вареньем» или «зеленая жесткая трава с капельками росы».

Трудно объяснить это без конкретных примеров из текста. Дело в том, что он, видно, когда писал о вишне, то ощущал ее вкус во рту, а если писал о траве, то ощущал ее шершавость и влажность капелек росы.

То есть он мыслил не воздушными образами, а материальными, плотными, ощутительными. Я это почувствовал, понял только сейчас. А знал и раньше, что Флобер, когда описывал смерть, то сам чувствовал вкус мышьяка во рту.

Что Чайковский, когда писал «Пиковую даму» в каком-то итальянском городе, то не мог оставаться в этом городе после того, как по ходу действия «умер» Герман (так Чайковский ощущал горе от его смерти).

Об этом я знал, но теперь и чувствую. Понимаю, как это могло быть.

Сейчас перечел, плохо, но все же пошлю, т. к. хоть и плохо написал тебе, но сказал то, что хотел сказать.

Ты приедешь в половине мая?

Олег.

Без даты

Вика, ну, слушай, кончай злиться. Дело в том, что у меня последнее время были серьезные зачеты, один за другим. Готовился добросовестно. Эстетика, истор. материализм, история философии, политэкономия, скоро экзамен по западному искусству. Законспектировал много литературы. Могу похвастаться — на двух экзаменах зачеты поставили не спрашивая.

Кажется, в новогоднем номере «Огонька» напечатан рассказ твоего любимца Паустовского про Грига и девочку — дочь лесника. Действительно, очень хорошо. Поэтично, душевно, человечно. В том же номере рассказ Нагибина, но гораздо слабее. Слабее, как этот рассказ Паустовского, как и многих его же, Нагибина, рассказов. К Паустовскому иллюстрации Верейского. Пейзаж, настроение, этот фиорд с пароходами — хорошо, но образа в последнем рисунке он или не понял, или не сумел «донести» (образа девушки).

Вчера у меня с Юлием вышел незначительный конфликт на почве «копания в душе». Мне этот вид спорта нравится — ему нет. Я пытался доказать, что все великие писатели (истинно великие) были самокопателями, что хотя это до некоторой степени и отравляет жизнь человеку, но нельзя не будучи самокопателем быть хорошим психологом.

И еще. Ты в моих глазах обидел Левитана, сравнив его с Чеховым. У одного грусть красивая и зовущая к чему-то, у другого же (у Чехова) беспросветная грусть, доходящая до кривого зеркала, и кроме этой грусти ничего, ничего, на чем можно было бы отдохнуть, ни одного героя, жизнью которого, пускай и пессимистической и грустной, хотелось бы жить.

А вообще, мне бы хотелось посмотреть на северную природу, сравнить с действительностью свои представления о ней (частью родившиеся из твоих писем)…

Твой Олег.

Без даты

После окончания института в 1955 году Олег уехал работать… на ГЭС — в городе Жигулевске на монтажном участке Куйбышевской ГЭС год работал электромонтажником.

Затем вернулся в Ленинград и поступил в Русский музей научным сотрудником и оформителем, принимал участие в организации экспозиции советской живописи и выставок советских художников (Дейнеки, Машкова, Фаворского, Кардашова, Фрих-Хара, Чернышева), был хранителем постоянной экспозиции советского искусства. Работал над составлением научного каталога собрания советской живописи, над словарными статьями для тома «Ленинград» БСЭ о ленинградских живописцах.

Но Олег уволился из музея — он начал писать прозу.

В 1956 году он сменил фамилию Штейнберг на Базунова и объяснил это так: «9.02.56 в Ленинграде сменил фамилию отца на фамилию бабушки по матери, чтобы не пользоваться литературным псевдонимом».

Началом своей литературной деятельности Олег называл 1959 год. Но это год, когда он сделал решительный выбор в пользу литературы. Уже в 1957–1958 годах он занимался в литобъединении при ЛО СП СССР и состоял на учете в Комиссии по работе с молодыми авторами.

Первый рассказ — «Озимые» был опубликован в 1958 году в альманахе «Молодой Ленинград».

Первая книга Олега Базунова вышла лишь в 1977 году («Холмы, освещенные солнцем»). Тогда же он был принят в Союз писателей. Рекомендации ему дали Галина Цурикова, Борис Сергуненков и Д. С. Лихачев.

Дмитрий Сергеевич Лихачев писал: «У Олега Базунова свое и вполне точное место в литературе. Он мастер камерного жанра, мастер тонких наблюдений, своеобразных „размышлений художника“ и обладает замечательным чутьем русского языка.

Он очень своеобразен как писатель и очень скромен как писатель. У него немного произведений, но каждое отточено, закончено, написано без торопливости, и его проза напоминает поэзию — не ритмичностью, а характером тем и особенностями художественного видения мира».

На обсуждении книги «Холмы…» В. С. Шефнер заметил, что в книге «чувствуется индивидуальность и хорошая культура», а М. А. Дудин назвал его «хорошим писателем», но заметил, что он «будет не всем по вкусу».

Олега Викторовича Базунова не стало 12 октября 1992 года. Ему было 63 года. Похоронен на Волковском кладбище.

Из предисловия Д. С. Лихачева к повести Олега Базунова «Мореплаватель»:

«Я верю, что Базунова не только будут читать в спокойной обстановке люди спокойного 21 века (я оптимист), но что у него появится довольно много сторонников, которые поймут необходимость такой прозы.

„Мореплаватель“ Базунова — это произведение музыкальное, это музыкальная проза, и, как во всяком музыкальном произведении, в нем нельзя выкинуть одну ноту и заменить ее другой: либо произведение принимается в целом, либо не принимается. Это произведение культуры…»

В журнале «Русский разъезд» был опубликован некролог на смерть О. В. Базунова. Вышел лишь первый номер этого журнала и вряд ли кто мог прочитать следующие строки:

«Ушел из жизни Олег Базунов. Ушел так же мужественно, как и жил. Ушел, как уходят уставшие от болезней и старости восточные люди…

В век расцвета советской культуры, когда „Восемь тысяч комиссаров“ в поте лица трудились, чтобы окончательно похерить русскую литературу, порвать традиции, уничтожить русскую религиозную мысль, он был незаметен и, превозмогая болезнь и голод, достойно служил Искусству.

Большой стилист и первооткрыватель новых литературных форм, он в своем „Мореплавателе“ пел трагическую песню истинного художника-мореплавателя, уносимого в море жизни и уплывающего навстречу солнцу сквозь штормы и бури.

Та же тема, но еще более широко решена в его поэме-симфонии „Тополь“, где он, как никто из живущих современников-писателей, рассказывал о времени и о себе.

Эстетика его лучших произведений зиждится на духовности, и подтекст его письма незрим для людей непосвященных и воспитанных на рациональном сознании однолинейной советской литературы. И было бы неверно кого-то убеждать в том, что Олег Базунов может явиться родоначальником целого, дотоле невиданного, в русской литературе направления. И было бы неверно кого-то убеждать в том, что на Олеге Базунове как бы закончился и Толстой, когда утверждали мысль о вредности советского искусства, видя в ней демоническое, бесовское начало. Он нашел те формы, которые можно назвать эзотерическими, а значит, не приносящими вреда „малым сим“…

И еще: есть нечто загадочное, а может быть, и пророческое в том, что Андрей Платонов (после долгого забвения) и Олег Базунов были напечатаны в одно и то же время в журнале „Новый мир“. Кажется, что это встреча двух мощных эпох…»

Слова эти написал Владимир Алексеев, считающий себя учеником Олега Викторовича Базунова.

Всю жизнь Олег был храним любовью одной женщины — Ирины Васильевны Пестряковой. Он был семейным человеком по всей своей сути, воспитанием дочерей — Марианны и Маши — занимался всерьез и передал им главное — умение видеть мир и ценить прекрасное.

Для дочерей, затем внучек он сочинял сказки, и некоторые из них сохранились на бумаге. Я люблю эти сказки, потому что в них — чистая детская душа Олега.

В Океане жила Рыба. Она часто поднималась на поверхность и смотрела на Солнце. Когда Солнце закатывалось до края неба и садилось в воду, Рыба каждый раз пугалась, что оно тонет в Океане и вновь никогда уже не поднимется на небе. И каждый раз Рыба ныряла на дно Океана, в самую глубину, искать утонувшее Солнце, чтобы как можно скорее спасти его.

Однажды Океан был особенно бурен и зол. Ему показалось, что Солнце обходит его стороной. И вот он расколыхался, стараясь достать Солнце. В один из таких буйных дней Океан крикнул Рыбе: «Эй, Рыба, хватит тебе нырять в мою глубину. Мне это надоело. То ты плескаешься на самой поверхности, то ныряешь в самую глубину. Все мои обитатели — твари как твари, а что тебе надо?» Рыба очень испугалась океанского гнева, но набралась мужества и объяснила, что она любит Солнце и каждый раз ныряет за Солнцем. «Ты любишь Солнце? — совсем рассвирепел Океан. — Живешь во мне, а любишь эту несчастную медузу? Так знай, если ты еще раз так глубоко нырнешь, я сдавлю и расплющу тебя, и ты будешь плоской, как сушеная медуза».

Но так часто бывает, когда любовь велика: наступило время заката и, забыв об угрозе, Рыба в страхе нырнула на дно спасти утонувшее Солнце. И тогда злой Океан сплющил Рыбу. На следующий день, еле живая, Рыба поднялась на поверхность и, неуклюже плескаясь, смутно увидела Солнце одним-единственным глазом. И горько заплакала Рыба. «Что с тобой, Рыба? — спросило Солнце. — О чем ты плачешь?» Тогда Рыба рассказала Солнцу о своем горе. «Бедная Рыба! — сказало Солнце. — Ты в Океане, и я ничем не могу помочь тебе. Океан тебя сплющил и из рода в род так будет». Тогда Рыба стала просить, чтобы доброе Солнце хотя бы сделало так, чтобы Рыба могла смотреть на него тем и другим глазом сразу. «Мне тогда легче будет сносить мое безобразное уродство», — сказала Рыба. «Хорошо же, — ответило Солнце, — если ты так любишь меня, то пожелай очень сильно, и твой правый глаз перерастет на левую сторону». И действительно, так как Рыба желала этого очень сильно, ее правый глаз перерос на левую сторону. С тех пор потомки той Рыбы вполне смирились со своей участью и, по сей день живя в Океане, плавают на бледном боку, но смотрят на солнце двумя глазами.

Родной и любимый мамулькин, целую и обнимаю тебя крепко-крепко. Пишу из Таллина с «Комсомольца». Говорят, что на днях пойдем в Питер. Чем черт не шутит — авось увидимся.

Корабль хороший. Пока он первый, с которого, грубо, по-нашему, говоря, «блевать не тянет». Чисто, пока просторно и уютно.

Завтра принимаем уголь.

Передай Олегу: пусть обязательно берет свитер — в море очень холодно. Пока шли в Таллин, я страшно замерз. В двух робах и бушлате, а все концы промерзли. Теперь все нормально.

Твой Вика. 2.06.49

5.06.49. Кронштадт.

Пришли в Кронштадт. Поздравляю тебя, мамулькин, и Олега. Если он идет на «Комсомолец», то: 1. Пусть захватит надувную подушку. 2. Пусть купит 1–1,5 кг конфет и самых дешевых сухарей (побольше). И не боится большого багажа, т. к. на «Комсомольце» большие рундуки и мест достаточно.

Интересно, как я спущу письмо, стоя на рейде?

Целую еще раз. Вика.

6.06.50. Здорово, братишка! Черт, какими бы судьбами узнать о тебе последние новости?

Сейчас уже 23 минуты шестого июня, а я только что вспомнил про то, что вчера ты родился. Забыл о 5-м начисто. Забыл и о себе, и о тебе, как всегда. По-свински не написал.

Сейчас стою собачью вахту (с 0 ч до 4 ч) и припухаю, т. к. напарник мой по прокладке, тип, которого я специально выбрал за любовь к пеленгованию, дрыхнет в кубрике, а маяков кругом до хрена и кавторанг терзает мою душу, как орел долбит печенку.

Да-с, так-то вот и живем.

Надеюсь, что в Кронштадте ждут меня конверты с хорошими новостями.

Читаю упорно «Материализм и эмпириокритицизм» Ильича, твердо решив рехнуться, но прочесть. Изредка шары заходят за шары и начинает болеть голова, т. к. решил переворачивать страницу, лишь поняв все прочитанное. Изредка, впадая в манию величия, спорю и исправляю автора, в надежде, что он уже не рассердится. Прочитываю в день 30 страниц.

Увлекся шахматами, благо есть очень сильный противник — Ральф Червинский. Сражаемся с ним по 5–6 раз в день. От меня пух и перья летят, но приятно замечать, что лучше начинаешь играть.

Вообще, если бы не артиллерия и астрономия, то было бы терпимо.

Черт, холодища в морских просторах! И жрать хочется.

Ну, кончаю. Мать целуй и будь с ней по-хорошему. Виктор.

14.07.50. Олег, кажется, сегодня смогу написать тебе более осмысленно, нежели прошлый раз.

Очень доволен тем, что с Юлием все в порядке и он с тобой. А ты? Не раздражает своим оптимизмом? Этот оптимизм имеет почву, а не воду под собой. Он, конечно, рано или поздно будет писать. Напиши, как он устроился в городе.

Мать, мать и еще раз мать. Поцелуй ее за меня. Подумай, сколько она пережила из-за нас.

Со мной сейчас все в порядке. Настроение хорошее (заметь: не плохое), и это серьезно. Прилив оптимизма и уверенности в том, что жизнь в конце концов даром не будет прожита.

Мечтаю о музыке. В отпуск всей шарагой будем ходить куда-нибудь, слушать ее. Изголодавшись по жизни, ее ценишь больше. Ты уже, наверное, не ценишь возможность проехать по городу на трамвае, да? Или пройти по вечернему Невскому, послушать ночной концерт.

Напиши, тянет или нет жить. Вопрос интересный. Могу из него сделать выводы о твоем психологическом состоянии.

Жму тебе изо всей силы лапу. В.

11.07.50. Родная моя, здравствуй! Соскучился зверски по вам. Так хочется обнять тебя, Собакевич!

Как жизнь? Как лето проходит? Была ли хоть раз за городом? Как здоровье? Надеюсь, что ты мне ответила на все эти вопросы и я, когда придем в Кронштадт, получу письмо от тебя.

Сейчас идем из Таллина в Балтийск. Это 30 миль от Кенигсберга.

В Свиноустье стояли несколько суток, водили в город, облазили все окрестности на катере. Интересного видел много — ведь чужая жизнь всегда интересна. Интересно все — начиная с людей и кончая городом.

Город весь разрушен и зарос. Все в зарослях цветущего жасмина, в аромате цветущей липы, некоторые дома окружены различными вьющимися растениями, оранжевая с красным черепица, хмель, дикий виноград. Шашечные, каменные мостовые. Между шашками — седоватый короткий мох, травка. Масса всевозможных цветущих кустов, большие яркие цветы, каштаны, седая ель, сплошь до самого верха спутанные плющом стройные высокие сосны, напоминающие кипарисы. И все это залито солнцем, все свежо утренней росой. Прямо дух захватывает. Не ожидал, что немцы в такой красоте жить могут.

Немного разрушенный католический собор, с огромными выбитыми окнами, сквозь которые видна живопись и опять вся в зелени, в тишине утра, в птичьем щебете.

Кругом последствия войны, но они придают большую романтику пейзажу. Полуистлевшие дощечки: «Осмотрено. Мин нет. Ефимов».

Одна из главных площадей названа Сталинской, на ней братская могила наших и надпись по-русски «покой». Вся площадь в липах, кругом битые дома, а с другой стороны река Свино.

Полячки одеваются очень пестро, рисунок и краски платьев хороши. Большинство мужчин днем ходят в коротких, до колен штанишках. С непривычки смешно. Поражает очень, очень большое количество детей…

22 января 1952 года умер Виктор Андреевич Штейнберг.

К водке меня приучил отец. В 1951 он уволился из прокуратуры, пил, единственной его радостью были наши с братом приходы домой… Всю жизнь почему-то говорил, что о смерти отца узнал в Полкалауте — это наша военная база в Финляндии близ Ханко. А как было на самом деле, я просто не помню. Помню, что приехал домой — отец лежал в маленькой комнате в прокурорском мундире… Отец очень гордился моим ранним вступлением в партию. С 1953 года я был коммунистом. Убежденным, но с большими критическими несогласиями по ряду коренных вопросов реальной политики партии. Отец же не был членом партии никогда. Удивительная для меня загадка…

Начиналась самостоятельная взрослая жизнь. В 1952 году, после окончания училища Виктор Штейнберг получил направление на Северный флот. Служить мечтал на Камчатке.

Когда было оглашено мое направление, вся рота смеялась. На спасатели! Я-то хотел на боевые корабли! Пропал за длинный язык, а может быть, фамилия подкачала…

Стажировка будущих офицеров ВМФ тех лет после окончания училища предполагала знание кораблей всех классов военно-морского флота.

Подводная лодка «Буки-8», «большие охотники», торпедные катера, эскадренный миноносец «Осмотрительный», тральщики — далеко не полный перечень типов судов и кораблей, на которых пришлось учиться Виктору Конецкому морской профессии.

Служить довелось на спасательных кораблях в 441-м отдельном дивизионе Аварийно-спасательной службы Северного флота. Командиром штурманской части (БЧ-1).

Выписка из личного дела Виктора Штейнберга

1. Аварийно-спасательное судно «Вайгач» СФ. Более 200 регистровых тонн. Штурман и помощник командира. 18.11.52–27.06.53. Баренцево и Норвежское моря.

2. Средний рыболовный траулер № 4139 (логгер). Весовое 400 тонн. Командир корабля. 1.07.53-3.10.53. Переход порт Беломорск — порт Владивосток СМП.

3. Аварийно-спасательное судно «Водолаз» СФ. Более 200 регистровых тонн. Штурман и помощник командира. 13.05.54. Баренцево и Норвежское моря.

4. Углерудовоз «Вытегра». Весовое 3200 тонн. 2-й помощник командира. 26.05.54–13.09.54. Балтийское и Северное моря.

5. Аварийно-спасательное судно «Водолаз» СФ. Более 200 регистровых тонн. Штурман и помощник командира. 19.09.54–20.10.54. Баренцево море.

Олег, чем дальше на север, тем беднее пейзаж, но воздействие его сильнее. Левитан не приходил на ум. Когда глядишь на все цвета яичного желтка, на бесконечные болота, на малиновую заросль кустарника, еще без единого зеленого листика… Пахнет от всего этого тем былинным спокойствием, которое ближе всего передано у Нестерова.

Раньше мне казалось, что эта былинность у Нестерова — дешевка, воздействие Рериха, оригинальничанье. Теперь вижу, что Левитан видел красоту в русской природе. Обычной, неказистой природе. Его природа живет, страдает, красиво (по-чеховски). А Нестеров написал то, что можно назвать старославянским духом…

Мурманск удивил нищетой и бледностью своего вида. В самом городе не был, но виден он был весь, т. к. стоит на горах.

Поехал в Ваенгу и вышел у Штаба в 17 часов. Мое назначение сохранилось, и я выехал в Дровяное. Здесь я узнал, что мой пароход через неделю уходит в большой поход на запад и я не пойду, т. к. оформление в этот поход через столицу и мне не успеть пройти все формальности. Обидно — но это не последний его поход. За меня идет штурманом старший лейтенант Басаргин — Олегин знакомый по подготии и Севастополю, я же завтра выеду на его пароход, который обеспечивает судоподъем в Кольском заливе. Через месяц он вернется и мы поменяемся. Я на своем пароходе был, познакомился с командиром, помощником и др. — хорошие люди, настоящие морские бродяги (особенно командир). Ни о каких литературах пока и думать нечего, т. к. я к серьезной работе, которая предстоит, совершенно не подготовлен и буду много учиться и работать…

18.11.52

Мамоськин, здорово, ребенок. Как у вас все? Так болит душа за дом и домашние дела, за то, что до сих пор не выслал деньги. На что ты живешь? Ведь кроме долгов ничего. За все время, как я попал на корабль, я был в базе 40 минут — пришли, взяли топливо и опять ушли, а чтобы получить гроши, надо самому идти в Штаб. И хоть до этого Штаба всего каких-нибудь 20 миль — мы обеспечивали подъем затонувшего в Кольском заливе аргентинского транспорта «Алкау-Кадет», — но попасть в него совершенно не возможно. Эти деньги самое главное для меня сейчас…

Сейчас я живу вообще очень хорошо… занимаюсь вовсю учебой…

Каюта выглядит так. Вот сейчас я сижу за столом — он большой, вделан в борт и переборку, лицом в корму. Справа от него — умывальник, над ним зеркало, над зеркалом — лампа. Левее этой лампы репродуктор, еще левее полка со спец. книгами. Под ней прямо передо мной портрет Маркса (хороший), внизу — твои балерины, которые пользуются колоссальным успехом и на меня очень хорошо, красиво действуют. На столе настольная лампа с черным колпаком — уютная и удобная; в алюминиевом стаканчике остроотточенные карандаши. Слева над столом иллюминатор. Всякие книжки навалены (уложены!) на столе по краям. На стенках еще таблицы позывных и другие красочные штуки, план акватории Мурманского порта, который я сам делал, таблицы лунных сизигий и квадратур и т. д…

Люди (офицеры) совсем простые, но очень хорошие. Особенно командир — ему 57 лет — симпатяга-ворчун. О нем и вообще о людях напишу потом. Подчиненных у меня 9 человек — тоже народ хороший, и пока я с ними в полном мире…

23.11.52

Ноябрь 1952 г. Матерь моя, симпатяга Собакевич, здравствуй!

Твой сын самым стопроцентным образом здоров и всем обеспечен, включая белье, которое он купил.

Теперь по поводам волнений.

1. В море почти совсем не бываю.

2. В море зимой ничего страшного нет — так же, как и летом.

3. Навигационная штурманская рубка и ходовая рубка у нас закрытого типа, обогревается грелками, хорошая одежка. Выскакиваешь на крыло мостика лишь на 1–2 минуты — взять пеленга.

4. Когда нужна будет посылка, то я напишу и перечислю все, что надо будет выслать, — тогда и пошлешь.

5. Высылать деньги буду тебе в размере 2/5 получки.

6. В основном все необходимое купить можно и в Мурманске, кроме книг, о которых и важно тебе позаботиться. Надо: «Учебное пособие для судового механика 3 класса по паровым и поршневым машинам»…

7. Мамоська, ты знаешь, что папа Пий 12 отлучил тебя от церкви 13 июля 1949 года? Да, как читающую коммунистическую литературу.

8. Сфотографируюсь обязательно, но срок сейчас не скажу.

9. Настроение у меня бодрое

Новый год, вероятно, буду ожидать на корабле, а если и буду в базе, то идти-то некуда, т. к. Дровяное — дыра.

Занимаюсь по-прежнему много и понемножку начинаю понимать происходящее вокруг.

Морозы были недавно очень сильные. Замерз у меня спирт в котелке магнитного компаса. Понимаешь ли, говорят, что при замерзании жидкость увеличивается, и правда, он у меня расширился и раздавил стекло, попортил магниты (сдвинул их). Что теперь мне с ним делать — еще не придумал. Пока же у меня стоит в каюте.

Получил доб. паек — 2 кило масла, печенье, 9 банок тресковых консервов. Что делать с маслом, так и не знаю. Треску здесь никто не ест, и мне она уже тоже опротивела.

Получил еще валенки с галошами.

Привет всем нашим. Привет и твоим театральным кумирам и богиням (Петровой и Войшнис). Им можешь передать, что если они приедут сюда — посмотреть на северное сияние, — то моряки их будут носить на руках.

Целую…

Большой твой Вика.

20.01.1953. Олег, мне не хочется писать об этом. Думаю потому, что словами не передашь того, что было без усиления и сгущения красок, а этого делать не хочется совсем — поверь.

Тральщик выбросило на камни с романтическим названием «Сундуки». Мы вышли по аварийной тревоге и пришли на место через 13 часов после аварии. Корабль лежал посреди гряды камней, между которыми кипел штормовой прибой.

Берег — отвесный, 180-метровая скала, черная. Корабль лежал на левом борту с креном = 30 гр., носом к берегу. На спасательных кораблях начальник аварийной партии — помощник капитана. Я исполнял эту должность, совмещая ее со штурманской работой.

Первая аварийная партия ушла на аварийный корабль без меня — командир корабля боялся остаться без штурмана, т. к. штормовая погода может заставить уйти от берега в море. (Это не из-за того, что он без меня не может плавать — это запросто, но стоять одному вахту невозможно.)

Ты, конечно, понимаешь, что, когда шлюпка во главе с водолазным специалистом пошла к кораблю, я чуть не плакал от обиды, но командир покрыл меня матом, и я утих.

Слабый прожектор не смог долго следить за шлюпкой, и она пропала среди черных, блестящих под его светом валов.

В 9 утра шлюпка вернулась, с тех пор — еще 7 раз — на аварийный корабль ходил я и каждый раз, когда я уходил туда, я не знал, вернусь ли назад, но, видя тот же вопрос в глазах матросов, держался соответственно.

Мне удалось перебросить на пароход 800-килограммовую помпу на шестерке (вынимали заднюю банку) и тонны 1,5 другого имущества, не считая людей.

Да. Корабль имел три пробоины: в 1-м, 2-м трюмах и машинном отделении, в последнем — пробоины были под фундаментом главных машин и заделать их не было возможности. Необходимо было беспрерывно производить откачку маш. отделения, даже в момент буксировки.

Не буду описывать этих семи рейсов. Мне, конечно, везло, т. к. обширного опыта управления перегруженной шлюпкой на штормовой прибойной волне, среди камней и у борта, лежащего на боку корабля, у меня не было. Да еще мороз и темнота.

На 3-и сутки работ, в 6-й раз вернувшись со всеми людьми, я пришел по вызову к командиру спасательных работ. Сидели в каюте 2 капитана второго ранга. Главный инженер и старик — командир спасательного корабля другого (не моего).

Инженер спросил, могу ли я перебросить на аварийный корабль еще одну 800-килограммовую помпу.

Я и люди не спали уже 3 суток, причем команда гребцов менялась, я же ходил бессменно. Также бессменно ходили со мной двое — оба поморы, северяне, много плававшие до службы и любящие все эти штуки.

Я, конечно, им благодарен за это.

Так дальше разговор. Я сидел у них в каюте мокрый, уставший, утомленный беспрерывным риском, в надутом спасательном жилете.

Погода ухудшалась еще больше и идти в этот грохочущий ад (прости за пышность, но это так) с перегруженной шлюпкой показалось мне явной гибелью.

Главный инженер протянул мне бланк радиограммы — командующий флотом приказывал во что бы то ни стало спасти корабль.

Надо было сказать, что в случае, если бы шлюпку разбило, то, даже несмотря на спасательные жилеты, 90 % людей погибло бы в бурунах на скалах, а остальные замерзли на берегу, т. к. жилье в 7 км от места аварии и ночь.

Я сказал, что пойду, и здесь впервые за весь разговор командир корабля — старик — взял слово.

«Вы знаете, — спросил он меня, — что на севере, зимой, ни разу из перевернувшейся шлюпки не спаслись все? Даже на тихой воде у кого-нибудь не выдерживает сердце ледяной воды. Вы когда-нибудь купались здесь? А я трижды, потому считаю, что идти туда сейчас с помпой — безумие».

После его слов я впервые понял, что решаю сейчас за жизнь десятка людей, с одной стороны, и за спасение 30 миллионов государственных денег — с другой.

Понимаешь, я впервые понял, что все это, что творится вокруг, не азартная игра, где я проверяю мужество, а что-то серьезное. И я испугался.

Инженер постучал портсигаром по радиограмме командующего и дал мне сигарету. Я сидел и думал. Решил так: я пойду с помпой, но за мной следом пойдет спасательный вельбот.

Мне сказали: «Идите спите 4 часа, до половины полной воды, и пусть отдыхают люди».

Помпу я не повез. Через 4 часа шторм стал еще больше. Аварийный корабль моментально скрывался с глаз за белой завесой брызг.

Мне было приказано идти на него, взяв с собой 3 мотористов (для работы у помпы) и обеспечивать откачку в момент снятия его с камней и оттягивания в море. Это был мой 7-й рейс и последний рейс.

Ждать было нельзя (со снятием), т. к. море все больше и больше калечило пароход. В момент большой опасности страха нет — слишком напряжены все силы и слишком занят, чтобы бояться. Есть лишь холодок в груди и дрожь в голосе, после победы над которой голос становится звонче и резче.

Это был кровавый рейс. Я не буду описывать его всего. Скажу только, что завезенный буксир помешал мне идти уже знакомым путем между знакомыми камнями. Пришлось идти незнакомым путем. Помогали прожектора, которыми следили за нами. Три парохода. Уже у самого аварийного корабля шлюпку трижды положило на борт (мы стали лицом к волне) и, приняв полтонны воды, я очутился среди камней аварийного корабля и берега.

Как нам удалось развернуться на волну и подойти к кораблю, я не знаю и не помню. Знаю одно, что командовал правильно, а люди работали как львы.

Итак, к моменту снятия аварийного корабля с камней на нем находилось две аварийных партии с нашего и другого корабля по 9 человек каждая и 8 человек осталось с аварийного корабля. Последние не имели спасательных жилетов. Мы распределили их по своим шлюпкам.

Итак, я должен был в случае, если аварийный корабль, будучи отпихнут в море, затонет, взять к себе в шлюпку еще 4 человека.

13 человек на шестерке в шторм!

Описывать все, что было на корабле, не буду. Самое неприятное — глухие, мощные удары корпуса по камням. И темнота.

У нас было 6 фальшвееров, они горят 4–5 минут, а после тьма делается кромешная. Палуба стоит под углом в 30 гр. Завалена сбитым такелажем, засыпана солью и рыбой — аварийный корабль шел с грузом рыбы. Для света зажгли ведра с мазутом. Волна перекатывается через борт, и бензин горит на ней. Люди измучены беспощадной борьбой с водой и нервным напряжением, шторм усиливается.

Совершенно ясно, что как только аварийный корабль будет снят с камней, он затонет. Шлюпки прыгают у бортов, как скаковые лошади. Один за другим рвутся фалиня. Я завожу их 5 штук на форштевень своей шлюпки, борта ее приказываю обвязать матрасами (из кают). В такой обстановке мы даем белую ракету-сигнал: «Усилить натяжение буксира, откачка идет успешно».

Старший на корабле — старлей с другого корабля.

Короче. Шлюпки были разбиты в щепки волной, у моей — эти 5 фалиней вырвали форштевень, а ее унесло. За три минуты до этого я приказал уйти из нее 2 матросам, которые находились в ней с топорами у фалиней — для немедленного ухода в случае затопления корабля.

Убрал я их оттуда, как видишь, вовремя.

Корабль стащили с камней, и он лег на другой борт. Залитые водой, заглохли помпы. Единственным спасением для нас было: аварийный корабль оттянут в море, и к его борту сможет подойти кто-нибудь из спасателей, чтобы взять людей. Единственная надежда была, что он не затонет раньше.

Мы собрали всех людей на кормовой надстройке. Люди с «краба» — без жилетов — нервничали. От нас до воды было метров шесть. Я сидел спиной к морю и закуривал, когда корма стала очень быстро тонуть. Волна захлестнула кормовую надстройку и рухнула мне на колени. Когда я вскочил, вокруг бушевала вода, в ней отчаянно барахтались люди, перебираясь к рубке, которая торчала из воды. Корабль быстро кренился.

Я схватился за сумку с ракетницей. Как всегда в такие моменты, кнопки заело. Меня накрыло с головой волной. Все это секунды. Наконец, удалось вырвать ракетницу и я выстрелил. Помню, что, вцепившись в шлюпбалку, увидел, как рассыпались над головой красные искры (это был сигнал о прекращении буксировки и спасении л/с).

Когда бросился к рубке, меня ударило волной, руки не выдержали и меня потащило к борту, но, очевидно, помирать было рано — вода хлынула в машинное отделение, вытолкнула из него воздух через раструбы вентиляторов, которые были рядом, и эта струя воздуха отбросила меня к рубке.

Выступавшая над водой ее боковая стенка была сплошь покрыта людьми и нам со стариком-боцманом, который тоже замешкался в корме, места на ней не было. Волна отрывала руки, корабль продолжал погружаться кормой и кренился на левый борт.

Я крикнул, чтобы люди переходили по поднимавшемуся правому борту (по его внешней части) в нос.

Чтобы сделать это, надо было прыгнуть метров с трех в кипящую воду на спардек. Все только крепче вцепились в рубку, я приказал еще раз. И вот первый, Белов — водолаз с нашего корабля — прыгнул первым. За ним посыпались другие. Секунд за 40 они перешли на задравшийся нос. На рубке осталось нас четверо. Путь на нос для нас был уже закрыт — через весь спардек, перемахивая через оба борта, шли волны.

Мы лежали на верхнем краю рубки, ноги были в воде, брызги заливали лицо. Крен прекратился, но корабль продолжало бить о камни, а нос «водило».

Единственная оставшаяся в живых шлюпка на кораблях в первый раз подошла к нам минут через 30 после аварии. Как она подходила и как снимала людей, ты себе не представишь.

Она сделала три рейса. Я ушел с корабля предпоследним (последний — старлей).

Пробыл в воде 1,5 часа. Это было 16-го января с 19 до 20.30. Сейчас уже 20-е, а у меня нет даже насморка, несмотря на то, что температура воды была + 1,7 гр.

Было ли страшно? Конечно, и очень страшно — в то время, которое пролежал на рубке без всякого занятия, когда лезли в голову всякие дрянные мысли.

Мы пели. В частности пел: «Когда из твоей Гаваны отплыл ты вдаль…», потом курили — у боцмана (он был уже в 6-й раз в такой передряге) в герметическом портсигаре были спички и папиросы. Затянуться пришлось всего два раза — потом размокло.

Первым стал доходить сигнальщик с другого корабля — у него была ранена рука и не было рукавиц. Я отдал ему свои. Его тряс озноб, и головой он бился в леерную стойку — на корабле все быстро прошло.

Между прочим, учти, что в холодной воде всегда теплее, если что-нибудь надето.

О чем думал? О том, что, если выживу, смогу немного уважать себя. Прошло 4 дня, а уже все буднично и незаметно. Сейчас, когда писал, правда, разволновался немного. Интересно, что в таких положениях люди исполняют приказания — как ягнята…

Без даты 1953 г.

Здорово, братишка… Я, кажется, на 1/2 осуществляю свою мечту о том, чтобы обогнуть шарик ниткой своего курса.

В конце этого месяца, если все будет нормально, уйду к Косте Денисову, а может быть, и дальше к югу. Пойду по своим водам, по следам Нордшельда. Все это интересно и почетно, но знал бы ты о том бардаке, несуразице, неподготовленности к тому, что предстоит на кораблях. Я буду капитаном корабля водоизмещенностью 318 тонн, мой корабль самый мощный из отряда однотипных и поэтому, а также потому, что я из аварийно-спасательной службы, — мы названы аварийно-спасательным кораблем, и очень тяжелая ответственность аварийного обеспечения такого большого и трудного похода ляжет на мои хилые плечи. Впереди бесконечно много трудного. Тяжелая ответственность за людей, за миллионные ценности, за свою совесть.

Опыта, конечно, мало. Простая швартовка и то перенапрягает нервы. Трюма полны ценным, разнокалиберным, готовым для рынка грузом, а у матросов далеко не все в порядке с деньгами.

Не хочется думать о сдаче корабля — так это неприятно выглядит.

Из Мурманска я выехал с расчетом вернуться через 3 дня, а вернусь через 1/2 года, если не будет зимовки и крупных аварий и, главное, если отпустят от Кости Денисова назад в Мурманск. Вещи, переписка, записки, секретная документация — все брошено на старом пароходе.

Ладно. Если благополучно вернусь, то вернусь настоящим моряком. Опыт двух больших аварий, на которых я был, должен помочь в будущей работе. И неистребимая способность мечтать — поможет в трудный момент. Плохо то, что мать ждет меня со дня на день домой в отпуск, а это будет еще не скоро.

Не подумай, что теперешнее мое назначение обусловлено какими бы то ни было моими заслугами. Стечение обстоятельств, безвыходное положение командования — вот причина.

Теперь еще очень серьезный момент. После практики, во что бы то ни стало, съезди куда-нибудь отдохнуть и дай отдохнуть от себя народу. Езжай в деревню. Живи обязательно совсем один, мечтай, пиши, отдыхай. Зелень. Осень. Тишина… Вернешься влюбленный в город, в людей, в работу.

Возьми с собой все, что сможешь достать Паустовского. Обворожительный писатель — красивый и сильный. Он научит тому, как смотреть на деревья, реку, на всю нашу русскую землю. Его книги совершенно исключительный стимул для творчества.

Кончаю. Очень много работы по подготовке корабля…

Счастливо… Вика.

СРТ 1953 г.

Конечно, Олег, за первый год после военного училища мне пришлось не раз выходить в море на спасение в море тонущих судов, а единожды пришлось участвовать в очень специфической операции спасения загоревшейся и затем затонувшей баржи с боезапасом. Это происходило в лютые морозы в Кольском заливе. Над заливом стоял черный туман, как обычно при низких температурах на севере, на барже в момент, когда начался пожар, вспыхнули пакеты с порохом для орудий крупного калибра крейсеров. Сразу после того, как вспыхнул порох, погибло пять человек солдат, сопровождающих баржу. Первой нашей задачей, как всегда в подобающих случаях, было выловить трупы погибших, пока их не унесет сильным отливным течением в океан. Должен сказать, что это, конечно, очень тяжелая работа и не только физически, потому что водолазы, опускаясь под воду, рискуют, что им будут перерублены воздушные шланги теми льдинами, которые на сильном отливном течении несет от устья реки Кола в море Баренца.

Первый же спуск старшины отделения водолазов оказался трагическим. Дело в том, что водолаз, идя против течения по грунту, очень сильно наклоняется вперед и поэтому не видит того, куда ставит ноги. Мой старшина водолазов увидел впереди плавающего вертикально обожженного взрывом пороха покойника. Он доложил мне по телефону в водолазный пост о том, что видит одного из погибших, я приказал ему обвязать его тросом, чтобы потом мы могли втащить его на борт спасателя. Но произошел случай, который называется «граблей», то есть когда человек наступает на зубья граблей.

Получилось так: старшина водолазов наступил на конец доски, а на другом конце этой доски, касаясь ее ногами, вертикально плавал погибший. Доска сработала, как рычаг, и погибший упал лицом на лицевой иллюминатор водолаза. Учитывая то, что иллюминатор незначительно, но все-таки увеличивает изображение, действуя на манер линзы, и учитывая еще то, что лицо покойного было страшно обезображено горевшим порохом (добавим сюда еще неожиданность всего происходящего), и водолаз не выдержал неожиданного шока, аварийно продулся, мгновенно всплыл. Он находился в таком психическом состоянии, что категорически отказался продолжать погружения. Так же точно его примеру последовали рядовые водолазы. В результате идти в воду пришлось мне, по приказанию командира корабля, который меня терпеть не мог. Нам удалось закрепить и затем поднять три тела погибших, остальных унесло течением. Затем мы приступили к откачке воды из баржи, заделке пробоин пластырями. Все эти работы в условиях очень низких температур, обледеневших пакетов с порохом и снарядов оказались, конечно, трудной задачей.

Огромную радость доставили твои последние письма, матерь. Господи, до чего все делается радостнее, когда не болеешь за дом. Плохо, что я не могу тебе до конца верить… Родная моя, маленькая Собакевич, как там у вас? Как тополь, который Олег привез, распустился? Есть ли одуванчики на скате канала?

Когда я вчера был в городе, на танцах в Доме офицеров, то занял 1-е место в литературной викторине и получил приз — книгу Эренбурга…

В завод пришли новые корабли. Теперь здесь рядом Ральф, Птохов и другие ребята — огромная, шумная, довольно дружная банда, которая оккупировала Дом офицеров и распевает легкие песенки под аккомпанемент разбитого рояля в комнате отдыха. Приятно встретить знакомые морды…

04.05.53

Здорово, маленькая мать, целую и обнимаю тебя с большущей нежностью и лаской. Не сердись бога ради за неписание. Было мне здесь одно время трудно — много тяжелой работы, плохая дисциплина на корабле — поэтому и не писал, т. к. хныкать не хотелось, а если б стал писать, то захныкался бы непременно.

Отвечаю на основные вопросы:

С женитьбой — не собираюсь пока — если б было на ком, то женился бы обязательно, т. к. это вещь, вне всяких сомнений, должна помочь в жизни и украшать ее. Так что погоди переходить на самоснабжение и уезжать на юг потихоньку. Ладно?

Кстати о юге. Мать, будь серьезной в этом и слушай меня. Съездить тебе этим летом к солнцу совершенно необходимо… Ты должна думать о себе — это главное, что ты можешь сделать для нас…

Подарки получил все. Всему очень рад. Правда, Алпатьевские этюды читал в прошлом месяце — брал в библиотеке…

Пришлось тут 10 суток проболтаться между небом и водой, но выход в море был учебный и зверски скучный.

Ремонт окончится не раньше июня. Мои дела с ним подвигаются — скоро все окончу.

Ребят осталось мало, но появились другие. Шляются ко мне на пароход мыться в бане и трепать языком, чем иногда мешают мне. Чувствую, что много поплавать в эту летнюю навигацию не придется, но бьюсь за это упорно. Самое отвратительное — стоять у пирса и видеть луч грядущей формации на пьяных мордах своих матросов…

Мане очень доволен — люблю за краски, жаль, что иллюстрации не в цвете. В Эрмитаже есть его (или Клода Моне) «Уголок сада» — самая восхитительная вакханалия смиренных меж собой красок.

Золя не люблю, т. к. утомляюсь выискиванием сути из сиропа прочувствованных слов. Понимаешь?..

У нас сопки все еще кое-где залатаны грязными лоскутьями синего, а недели две назад, олицетворяя облетающую черемуху, два часа шел снег…

09.06.53

Дорогая моя мать, слушай, почему я не писал. В конце прошлого месяца я выехал в Беломорск в командировку (сказали, что на 3–4 дня). В Беломорске я принял дела старшего помощника на одном корабле, который недавно стоял в Ленинграде у моста Шмидта со стороны нашей площади. Помнишь, там стояли зеленые с белым кораблики? Вот на такой я и попал с целью перегона его в Мурманск. 1 июня я получил приказание принять корабль в качестве его командира и срочно выходить в Мурманск. За 2 часа до отхода мне объявили, что надо идти в Архангельск, а не в Мурманск. Сейчас я в Соломбале. Совершенно не знаю, что будет дальше.

Итак, я впервые командовал кораблем в море и привел его туда, куда нужно, без всяких происшествий. Это приятно. Пишите мне не на Росту, а на Мурманск. Ребята будут пересылать…

06.07.53.

Матерь, сижу на офицерском суде чести в роли общественного обвинителя.

Завтра опять в море. Кручусь, как белка в колесе. На днях была у нас большая удача — спасали корабль и 18 человеков. Мурманское радио кричало о нашем корабле. Теперь на моей памяти около полусотни человекообразных существ, извлеченных из жидкой среды.

Если потеряешь мою комнату — не переживай — семья ведь мы!

Помнишь, когда я уезжал в Мурманск, то в одном вагоне со мной ехал офицер? Вот его сейчас и судят за пьянство и развал на корабле.

Я уже обвинил и теперь пользуюсь своим отдельным столом и прокурорской отдаленностью от всех, чтобы писать тебе.

Прямо скажем — я не в батьку, и его функции даются мне с трудом, металл в голосе тоже не звучит.

Дописываю на следующий день утром. Настроение почему-то хорошее. Теперь со мной в каюте живет новый офицер — переведенный с Дуная, капитан 3 ранга — замполит. Кажется, хороший дядька, из донских казаков (из станицы, где живет Шолохов), по фамилии Немудрякин — интересная, да?

В первую ночь, когда он прибыл, получили SOS и полетели в море. Хватил он после голубизны Дуная заполярной романтики — тьма, заряды, туман, шторм, но держался вполне.

Если б опоздали минут на 30, то пароход погиб. Однако успели и сохранили государству 7 миллионов рублей — стоимость корабля и парней в фиолетовых валенках, нагрудниках и сапогах до пупа.

Все время забываю написать Олегу и забыл сказать перед отъездом, что тужурка, которая висит в шкафу, в коридоре — целиком его. Пускай немедленно начнет носить, его костюм, наверное, уже пошел везувийским прахом.

Из новостей: смотрел «Вернись в Сорренто!» Ну и поет, подлец! Но общее впечатление — очень неудачный дубляж. Удивительный постановщик: неужели в Риме нет ничего красивее белых и плоских крыш в лунную ночь?

Мать, посылаю письмо с рейда. Кончать нет времени — уходит шлюпка. Целую и обнимаю всех. Пишите, щенки.

Вика.

16.02.54

Матерь, не писал раньше, т. к. сперва был в море и долго — ходили к Шпицбергену, и я любовался на его мрачные скалы под сногсшибательным северным сиянием, которое превращает снег и лед на черных скалах во что-то цвета моих чернил. А потом, когда пришли, я подал рапорт с просьбой поехать в Ленинград на 7–8 суток. Сегодня получил дробь, а до этого не хотелось писать, т. к. рассчитывал приехать.

Обозлился страшно, т. к. несколько раз уже приезжал в мечтах в Питер и приходил домой.

О себе: здоров, фитилей нет, настроение терпимое, работы много; работа, когда не в море, отвратительная; книги в местной библиотеке прочел все, и сейчас читать абсолютно нечего; кинокартин смотрел много.

От Паустовского ничего нет — утешаюсь мыслью, что письмо пропало, т. к. другое толкование хуже. Из «Советского воина» получил рецензию: «Рассказ написан стилистически очень гладко. Есть и словесные находки, но тема не отражает боевой жизни флота, т. е. его боевой и политической подготовки».

Все это правильно и вспоминать об этом рассказе мне почему-то стыдно — просто он дрянной до невозможности. Статей же о спасении я никаких не писал, ибо никто их печатать не будет.

Тамаре напишу письмо, в котором скажу о подарке в категорической форме. Она меня в письме спрашивает о Кэтрин из «Дипломатов». Кэтрин совершенно обаятельная женщина. Она совесть мужчины и огромная ему помощь именно потому, что в ней нет ни капли женской пассивности. Однако это тип совсем не русский и я в жизни таких не встречал. Напиши, ты таких на Руси встречаешь? Сейчас знаешь?

Что-то ты упоминала об институте военной журналистики. Я такого не знаю, но, если ты не ошибаешься, узнай о нем подробнее…

Целую и обнимаю тебя. Вика.

03.03.54

О рассказе, отправленном в «Советский воин», никогда потом не вспоминал. И не помнил его.

Ответ на письмо от К. Г. Паустовского не получил.

Сохранился лишь набросок черновика этого письма:

«Я обращаюсь к Вам, как к человеку с огромным жизненным опытом, человеку, сумевшему прожить благородно и красиво много трудных десятилетий. Какая бесславная злоба появляется, когда читаешь заведомо ложные, поддельные, без собственной мысли и чувства стихи и романы из громких, лишь по внешнему виду идейных слов. Когда видишь, что пишут люди, чуждые истинному, глубокому благоговению перед марксизмом и ленинизмом. Ответьте мне на это, но так, чтобы я понял, что сами Вы понимаете в происходящем в стране и партии до самых глубин».

Отправив письмо К. Г. Паустовскому, в своем дневнике записал:

«Если писатель дает бодрость и веру в жизнь, и смелость в борьбе, даже если он подтолкнет к поступкам необдуманным, то он хорош тем, что заставляет поступать…»

Маленькая, родная, бедная, глупая моя мамоська.

Родная, есть одна неприятная вещь, которую я должен написать тебе. Вещь нужная и бесконечно хорошая для меня.

Дней через 7-10 я ухожу в очень большое плавание — на Южный Сахалин. Вернусь месяца через 3–4 — не раньше. Отпуск сразу по возвращении. Пойду в должности штурмана. Корабль прекрасный. Все прекрасно, кроме вашего домашнего ужаса… Но деньги я надеюсь выслать за 2–3 месяца дней через пять.

Мать, я знаю, что ты ждешь меня в отпуск, но знай, что тот поход, в который я иду сейчас, для меня очень важный и нужный. Потом, ты сама мне желала большого плавания.

Сейчас идет сумасшедшая подготовка кораблей к походу. Ты должна понимать то, какой объем работ надо сделать, чтобы подготовить корабль к переходу в 12 000 миль. Одних карт у меня около 400 штук. И днем и ночью в скрипе лебедок и ругани матросов носишься по кораблю и ругаешься сам.

Иду я под гражданским флагом Советского Союза. Перед уходом напишу еще. Возможно, что потом ты долго не получишь от меня ничего. Может быть, даже 3–4 месяца. Не волнуйся за меня…

Обнимаю тебя, худенькая моя. Мать, я вернусь, потерпи, родная. Привет всем, всем. Вика.

22.04.1954

12.05.54. Маленькая моя мать, все хорошо. Корабль прекрасный — моя мечта, транспорт на 4000 тонн, замечательной архитектуры, комфортабельные каюты, хороший ход и т. п., все, что я когда-то видел в мечтах.

Обаятельный запах новорожденного корабля, запах свежей краски, новой материи, смолы и прочего будят во мне бурю воображений.

Маршруты до сих пор неизвестны. Есть несколько вариантов — все интересные.

Сегодня я был у флагманского штурмана Балтийского флота и назначен флагманским штурманом трех таких кораблей на переход. Я буквально влюблен в эти громадины и, приходя к причалу, испытываю желание похлопать их круглые кормы, похлопать от избытка ласковости и дружелюбности к ним — с таким чувством, вероятно, хлопают детей по мягкому месту.

Кэп — наш, северный, но людей я привык не хвалить по первому впечатлению, а выждать.

Работы много, до чрезвычайности много, но, кажется, буду работать со страстью. Для подготовки сроки очень жесткие.

Здесь уже отцветают фруктовые сады, много черемухи, очень нарядные женщины. Кенигсберг очень сильно разбит и почти не восстанавливается…

Целую тебя, дорогая моя, береги себя. Твой бродячий сын Виктор.

Олег, совершенно нет времени царапать сейчас. Все факты — в письме материнскому созданию. Уезжаю на запад, за новыми кораблями. Обидно за отпуск. Трезвая оценка трудностей, которые впереди. То, что осознаю это в себе, — немного играет своей обывательщиной.

Главное — береги мать! Гони ее в отпуск, вышвыривай на юг. Попробуй купить путевку.

Встречай моего зама, т. к. он везет мои тяжелые книги. Записки мои заверните и до моего прихода или дальнейших указаний не трогайте, кроме одного: найди среди них отпечатанную на машинке статью «О художественном вкусе и пошлости» (в которой, кстати, много ее), прочти статью и письмо от редактора «Советской культуры». Попробуй влить в статейку факты и детали, известные тебе, убрать пошлую «головку архитектуры» и попробуй послать опять в редакцию «Советской культуры». Навал на писателей выкинуть совсем, т. к. он не к месту[14].

Жму лапу; будешь писать — обязательно фактического материала за меня добавь. Виктор.

13.06.54. Дорогая матерь, удачи, не начав осуществляться…

В Ленинград мы не идем, а прямо отсюда Большим Бельтом и Каттегатом идем в Мурманск, вероятно, без заходов куда-либо.

Несколько дней назад вернулись с моря. Ходили на уничтожение девиации. Мы получили приказ 12-го в 15 часов выходить в Ленинград. Все было готово. Курсы предварительной прокладки, миновав Кронштадт по Большому Корабельному фарватеру, втыкались в Ленинград и оканчивались у гранита набережной против Горного института (мы должны были там встать).

Ты, вероятно, можешь себе представить настроение, которое было на корабле.

За несколько часов до выхода все оказалось переигранным… Единственно, что хорошо, — это виза, паспорт моряка, диплом штурмана дальнего плавания и свидетельство на право заграничного плавания — мечтаю зажать диплом.

Да, бесплодно отцвели мечты о белых ночах и теплом вечернем граните. Сейчас сидим и ждем выхода в море. Есть свободное время. Много перечитываю Чехова и все думаю о том, почему он тебе не нравится. Он заставляет думать о собственной пошлости, бесчисленное количество кусочков которой есть в душе. Он беспощадно бьет за душевную слабость и трусость, изредка доставляет радость абсолютно чистой красоты образов. Я никогда не улыбаюсь, когда его читаю.

Прочел «Записки советского актера» Черкасова. Много повторений — обычный недостаток мемуарной и полумемуарной литературы — серый фон с редкими блестками фактов.

Да, книги купил, — чтобы ты не покупала: «Русские мореплаватели», двухтомник «Современный военный рассказ», сборник «О писательском труде», «Болгарское изобразительное искусство», «Нидерланды» из серии «У карты мира» и другие менее важные…

Неужели ничего не выиграли по всем этим займам, которые прошли? — просто зверски нам не везет с этим делом.

Деньги за июнь получать буду в Мурманске и вышлю, когда получу сразу.

Обнимаю тебя, родная моя. Пиши… Вика.

Виктор Штейнберг был демобилизован с военной службы приказом ГК ВМС № 0386 от 16.02.1955 по ст. 59 п. «г» («за невозможностью использования по ограниченному состоянию здоровья»).

За два месяца до этого был отправлен на Высшие спецкурсы офицерского состава на Охту в Ленинград. Тогда же комиссован по болезни после пребывания в 1-м военно-морском госпитале. Язва желудка диктовала необходимость береговой службы, а на это согласиться он не мог — хотел плавать.

Письмо с просьбой о демобилизации было послано обычной почтой на имя Маленкова. Ответ не заставил себя ждать…

Тогда же начал готовить себя уже сознательно к писательству, ибо заниматься живописью на корабле — ненаучная фантастика.