"Бог в стране варваров" - читать интересную книгу автора (Диб Мухаммед)

1

В церкви Сен-Мишель было безлюдно. Марта Дешан опустилась на колени, склонилась перед алтарем, перекрестилась; она заглянула сюда на минутку, просто проходила мимо. Марта никогда не пренебрегала возможностью зайти помолиться в божий храм, если встречала его на пути. Ей нравилось вот так, без определенного умысла, выказывать богу знаки любви. Когда после яркого света, который обрушило на город полуденное солнце, ее глаза привыкли к полумраку церкви, озаряемой радостными красками размытых изображений на витражах, она различила через несколько пролетов силуэт, показавшийся ей знакомым. Тихо, стараясь не стучать по плиточному полу сандалетами, Марта подошла поближе. Молодой человек молился, стоя на коленях у самого края центрального прохода. Можно было подобраться к нему, не привлекая внимания; так она и сделала, соблюдая некоторую осторожность.

Жан-Мари Эмар скоро поднялся. Обнаружив рядом с собой Марту, он прищурил глаза, и его лицо выразило удивление. Он взял девушку за руку и повел к выходу. С видимым удовольствием обмениваясь самыми обычными новостями, они спустились по ступеням паперти между двух, широких перил, высеченных, как и сама древняя церковь, из белого, словно кость, камня, отполированного, выскобленного, стертого за нескончаемое число лет нещадно палящим, как и в этот день, солнцем.

Они поспешно миновали паперть, где все, казалось, оцепенело в раскаленном воздухе.

— Пойдемте, пойдемте, мсье Эмар, такая духота, — сказала Марта.

Они побежали укрыться под платанами, которые, расположившись вокруг всей площади, отбрасывали благодатную тень. Марта и Жан-Мари погрузились в нее, словно в родниковую воду — так стало хорошо.

Со смехом стаскивая с себя платок, чтобы обмахивать им лицо, девушка бросила:

— Никогда, наверно, не привыкну к такой жаре. А надо бы.

Марта встряхнула головой, и в высвободившейся из-под платка короткой каштановой копне волос блеснули шелковистые рыжие пряди. Оживленное лицо девушки было озарено в эту минуту вдохновением, которое отражалось в улыбке, в быстром взгляде голубых глаз и как нельзя лучше передавало то не выразимое словами, что содержится в понятии «чувствительность». Однако в ее фигуре, ладно скроенной, несмотря на высокий рост, не было и намека на легкую ранимость или уязвимость. Молодая женщина в прямом платье без рукавов, стоявшая перед Жаном-Мари, не походила на тепличное растение, скорее вся она воспринималась как источник вечного гимна жизни.

Жана-Мари радовало, что наступила настоящая летняя пора, хотя июнь только начался, и стояла такая жара, что казалось, будто тело стегают крапивой. Он и не думал сетовать на летний зной, как не думал скрывать от Марты удовольствие от встречи с ней. Да и вздумай он его скрыть, переполнявшее юношу ликование, несмотря на всю его природную сдержанность, непременно выдало бы Жана-Мари. Встречал ли он Марту случайно, как сейчас, или на воскресной службе, или когда Марта с Хакимом Маджаром приглашали его в гости — каждый раз при виде девушки словно порыв ветра приносил ему что-то знакомое, важное и почти забытое; оно отзывалось в сознании Жана-Мари или, вернее сказать, с предельной ясностью напоминало о той двойственности, которую приобрели его отношения с этой страной, с ее народом. Знал ли он теперь их лучше? Этот Алжир, этих алжирцев. Скоро уже два года, как Жан-Мари здесь живет, работает, ест, разговаривает, делает множество самых разных вещей. А между тем вопросов у него теперь стало больше, а не меньше. Но вот что поразительно — осознание этого факта не вызывало у него беспокойства. Чувство, которое Жан-Мари испытывал, сопротивлялось столь вожделенной ясности. Во всяком случае, зуд от желания задаваться на их счет все новыми и новыми вопросами приутих. Алжирцы не жаловали определенности — эта общая для алжирцев черта, которую Жан-Мари в них обнаружил, соответствовала его теперешнему строю мыслей. Казалось бы, это должно было его коробить, но не коробило — единственное, что Жан-Мари мог с полной уверенностью утверждать. Они не только не жаловали недвусмысленных положений, но и проявляли удивительную изобретательность, дабы их избежать. Действительность — вещь непредсказуемая. Им нравилось все переходное, приблизительное, жизнь, текущая сама по себе, и объясняли они такое свое свойство верой в провидение. Позиция, дающая Жану-Мари отдохнуть после строгих житейских правил, бытующих в Европе, где люди постоянно находятся во всеоружии. Он не досадовал бы, обнаружив, что — вопреки желанию — проникся их взглядами. Но сами-то алжирцы хотят, чтобы их поняли? И еще: на Западе люди не могут обойтись без того, чтобы не предъявлять окружающим разного рода непомерные претензии, они не желают жить в согласии с себе подобными. «Нам чертовски не хватает умения сосуществовать в одном мире». Не без улыбки, однако, Жан-Мари отмечал про себя, что в этой стране ничто — ни ее жгучий свет, ни воздух, ни резкие краски, ни грубо очерченные пространства — не благоприятствовало уступчивости, столь чудесному дару приспосабливаться, который человеку со стороны, такому, к примеру, как он, мог представиться простой увертливостью. Жан-Мари прекрасно помнил, что еще до того, как впервые сошел на городском вокзале с поезда, он успел поразиться необычайной сухости здешнего воздуха, и это днем, в самый зной. Алжирцы же словно не замечали жары, они любили вас, радовались вам без всякой задней мысли. Жан-Мари покривил бы душой, если бы принялся отрицать, что ему всегда было приятно общаться с алжирцами, даже когда после более близкого знакомства с некоторыми из них он начал подозревать, не примешивается ли тут недоверие, а то и сомнение, тревога.

Рядом с Мартой Жан-Мари дышал воздухом Франции, и это тоже было ему по сердцу — словно прохладой веяло на него. Он отнюдь не склонен был к ностальгии, и если бы не лицо девушки… Исходило от нее нечто драгоценное, чему и названия, наверно, не подобрать.

— Вы нас совсем забыли, — сказала Марта, когда они вступили под сень платанов.

— Так вы же не приглашаете. Да нет, шучу. Экзамены. На подготовку все время уходит. Сейчас самая ответственная пора. Но скоро уже конец.

— А потом — уезжаете?

— Уезжаю? В смысле… Нет. Покамест.

Марта не стала уточнять. Даже такого, как Жан-Мари, подобный вопрос мог поставить в тупик; приехав на определенный срок, эти люди уезжали с чувством вины, словно сбегали, успев понять, как, сами того не желая, они каждым новым отъездом огорчают оставшихся.

— Рано еще говорить об этом.

Жан-Мари не решался поведать девушке о своем намерении, раздираемый боязнью предстать хвастуном и желанием поделиться с ней новостью, которая — он не сомневался — обрадует Марту; та же в свою очередь не хотела показаться чересчур назойливой.

В конце концов он не выдержал:

— Я… я остаюсь в Алжире. Даже в отпуск во Францию не поеду.

— Правда? — У Марты в глазах заблестели слезы. Она отвернулась. — Какая я глупая. Простите.

И вновь обратила влажные еще от слез глаза на Жана-Мари. Их радужная оболочка казалась бледнее обычного.

— Пойдемте к нам, пообедаем. Хаким будет рад вас видеть.

— Сегодня, к сожалению, не могу. Меня пригласил один коллега, надо обсудить важные школьные дела. Право, сожалею.

Ему и самому было неловко. Он предпочел бы пойти к Марте, он испытал бы восторг, нет, скорее облегчение, вот только почему, он не мог себе объяснить.

— Но я немножко провожу, — предложил Жан-Мари. — Мне хочется вас кое о чем спросить.

Палящий зной обволакивал правильные ряды деревьев, мимо которых они шли. Издалека долетал запах мяты, жареного мяса, печенья — прохожие словно разносили его по аллее. Но Жан-Мари молчал, и Марта вопросительно посмотрела на него. Его лицо приняло сосредоточенное выражение, но то ли он не знал, с чего начать, то ли не решался приступить к разговору.

Набравшись терпения, Марта с улыбкой наблюдала за происходящим на улице.

— Нищенствующие братья, о их существовании я узнал совершенно случайно. И весьма смутно себе представлял, чем они занимаются. Мне сказали, что Хаким один из них. Вам неприятно, что я об этом заговорил? — виновато спросил он.

— Нет, почему же? — по-прежнему улыбаясь, отозвалась удивленная Марта.

— Меня очень заинтересовало то, что я о них слышал.

Жан-Мари не стал больше распространяться на эту тему. Он шел молча и, верно, так бы ни разу больше и не упомянул о нищенствующих братьях, если бы Марта сама не спросила его:

— Кто вам о них рассказал?

— Друзья. Недавно. Несколько недель назад.

— И что вы узнали?

— Должен признаться, ничего определенного, почти совсем ничего, но любопытство мое они возбудили. Сказали вскользь, но я потом много размышлял об услышанном. Такой опыт…

Он никак не мог найти подходящие слова, чтобы объяснить…

— Нетривиальный, — подсказала девушка.

Жан-Мари благодарно кивнул.

— Вот именно, нетривиальный. Вы и вообразить себе не в состоянии, как мне хотелось бы…

— Наверно, вам надо побеседовать об этом с Хакимом?

— Да, да, с Хакимом. А он не откажется?

— Конечно, нет.

На секунду она задумалась.

— Он не делает из этого тайны.

— Тогда я приду как-нибудь. Если вы не против. И…

— Как сможете, так и приходите.

— Вы оба удивительные!

— Так ему и передать?

— Что считаю вас замечательными людьми? Так и передайте.

Марта рассмеялась.

— Да нет. Что вы придете побеседовать с ним на эту тему.

— Я не осмеливался вас даже попросить. Скоро каникулы. У меня будет много времени.

Незаметно — привычным путем — они добрались до того места, где старые кварталы как бы ощупью подступали к новым. Два города: европейский — властный, шикарный, с высотными домами, банками, дорогими магазинами, правительственными учреждениями, широкими, прямыми, ярко освещенными улицами с нескончаемым потоком машин — и африканский, арабский, — прижавшийся к земле, запутанный лабиринт, полный тайны, несмотря на упрямое кишение толпы, — сходились на этом рубеже, причем первый продолжал царить над пространством, плыть по реке истории, второй же словно укоренялся во времени, насыщаясь вечностью; везде, кроме, естественно, этой узкой полоски, где пространство теряло свою силу, а время — истинность. Здесь можно было встретить дом в мавританском стиле, с аркадами, выходящий прямо на шумный проспект, а на выходе из тесной извилистой улочки увидеть мастерскую по ремонту телевизоров и стиральных машин; в самую обычную пекарню, иногда босиком, шли мальчишки, неся на голове подносы с лепешками, и тут же, рядом, офицеры в фуражках, в новой, с иголочки, военной форме; нередко попадалась женщина, вовсе не обязательно пожилая, в тонкой белой накидке, какая принята у мусульман, шедшая бок о бок с другой, вовсе не обязательно молодой, в наряде, в каком Щеголяют в Париже или в Риме. Не говоря уже о ручной тележке, соперничающей с «мерседес-бенцем», или о публичном каждении — как еще назвать то, чем занимается вон тот тип в штанах с напуском и в сандалиях из алжирского ковыля, размахивающий цепью, на конце которой болтается курильница с благовониями, дым от которых поднимается к вашему носу, просачивается в окна домишек; парень хочет за одно су одарить вас благословением, для чего ему приходится перекрикивать доносящиеся из репродукторов на минаретах призывы, к молитве, разумеется, — содержать муэдзинов, вероятно, оказалось государству не по средствам.

Марта и Жан-Мари прошлись немного по старому городу.

— Вы можете на меня рассчитывать.

— Спасибо.

— Хакиму тоже будет приятно. Я уверена.

Они остановились на углу улицы, полого спускавшейся к самым древним городским кварталам. Марта как раз и жила в одном из этих кварталов.

— Не откладывайте особенно.

Жан-Мари дружески помахал рукой и отправился к себе, а новый город. Но через несколько шагов, повинуясь внезапному побуждению, оглянулся. Силуэт женщины в голубом промелькнул вдали, на пестром фоне мозаик медресе. Некоторое время он провожал Марту взглядом, достаточно долго, пока та не скрылась за поворотом, и успел заметить, какая у нее горделивая походка, посадка головы, но это горделивость не королевы, а простой женщины, и от этой мысли его сердце переполнилось смутной, непонятной тревогой.

Дома Марта обнаружила накрытый стол. Внезапный приступ смеха не позволил ей вымолвить ни слова. Давясь от смеха, Марта повалилась на стул, который пододвинул ей Хаким Маджар. В знойную пору на нее часто находили такие приступы неудержимого веселья. Она сама не знала, отчего это происходит. Помнится, когда впервые, прямо с корабля, она попала в восточные бани и на нее дохнуло паром, Марта в замешательстве, чуть ли не теряя сознание, начала пробираться сквозь толпу голых женщин, и тут с ней случился приступ бешеного смеха, и чем жарче становилось, тем сильнее ее разбирал смех.

Марта прерывисто дышала, широко раскрыв рот; нагнувшись к Марте, Хаким не сводил с нее глаз.

Проведя ладонью по лбу, похлопав себя по щекам. Марта немного успокоилась. Не поднимаясь со стула, она обхватила голову Хакима руками. Хаким выпрямился. Марта повисла у него на шее, не отпускала. Слегка придерживая Марту, он принялся покачивать ее, как бы убаюкивая. Поцеловал волосы, ухо — Марта не отстранилась. Наоборот, прижалась к нему, словно котенок, нашедший хозяина. Хаким донес ее до стола, бережно, как будто она и правда котенок, опустил на стул.

— Все готово. Можно кушать. Если есть желание.

Страстный взор направленных на нее темных глаз не мог не взволновать молодую женщину. Вдруг Хаким вышел из комнаты.

Когда вскоре он вернулся с салатницей, Марта сказала:

— Угадай, кого я только что видела.

Он посмотрел на потолок, как если бы именно там надеялся прочитать ответ.

— Нет, не могу догадаться, — промолвил Хаким, оторвавшись наконец от созерцания потолка. — Кого?

— Эмара.

— Эмара, учителя?

— Да.

— Ну и как он? Готовится к отъезду?

Расположившись напротив, он, не прерывая разговора, накладывал ей на тарелку еду.

— Нет.

— Мне, однако, кажется…

— У него и в мыслях такого нет.

Хаким недоверчиво на нее глянул. Он был так удивлен, что Марта развеселилась:

— Нет, серьезно. Он сам сказал.

Забавно было видеть, как недоверие на его лице сменилось удовлетворением.

— Жан-Мари хочет остаться в Алжире, даже летом никуда не поедет. Он разузнал о нищенствующих братьях, хочет о них с тобой потолковать. У него, по-видимому, свои расчеты.

На этот раз Хаким призадумался.

— Вроде он не похож на тех французишек, что суют свой нос всюду из одного только любопытства. Он не такой, сам знаешь.

— Я и не спорю.

Марта засмеялась.

— Не споришь? Значит, договорились.

— А если ему захочется сопровождать нас во время одной из наших вылазок?

— Как это?

Теперь уже очередь Марты была замолкнуть в изумлении.

— Ему это вполне может взбрести в голову.

Марта прекратила есть и, покусывая губы, размышляла.

— Но, в конце концов, что тут плохого?

— Ничего, кроме того, что он не представляет себе, как, впрочем, и все вы, что такое наши деревни. Зрелище малоприятное, ты уж мне поверь. Сомнительное удовольствие — гостить несколько дней кряду у феллахов, которым нечем даже вас накормить. С непривычки прием может показаться не в меру суровым. Ты, Мики, не подозреваешь, до какой степени одичания могут дойти люди. Если кто неподготовленным попадает в такую обстановку, он рискует просто-напросто потерять веру в человека. Ладно, мы отвлеклись, — заключил он примиряюще.

— Ты славный парень, Хаким, и Эмар тоже человек честный.

— Тоже честный, говоришь?

— Тоже, — улыбнулась Марта.

Они молча продолжили трапезу. Хаким Маджар, по-видимому, размышлял о сказанном, а посерьезневшая Марта время от времени украдкой на него поглядывала.

Поев, он сразу поднялся, сказав жене, что должен уйти. Она слегка изменилась в лице, однако ни о чем не стала спрашивать — Марта никогда в таких случаях ни о чем не спрашивала. Но сейчас она подошла к нему, снова усадила его на стул и пошла за кофе. Хаким не сопротивлялся. Марта подала ему кофе, обняла его, мягко провела по лицу дрожащей ладонью, рука ее скользнула к его векам и нежно их погладила. Он прижал Марту к груди.

Хаким ушел, а она, накинув простенький халат прямо на комбинацию, принялась наводить порядок. Вымыла посуду, протерла кое-где тряпочной пыль и улеглась на кровать. У нее не было привычки отдыхать после обеда — к полуденному сну она уж теперь вряд ли когда-нибудь пристрастится, — но, оставаясь одна, она любила вот так растянуться и предаться размышлениям. И прежде всего об удивительном чувстве, посещавшем ее, когда она была одна, — будто мир раздвигает перед ней свои границы. Это чувство было ей незнакомо до тех пор, пока она не приехала с Хакимом в Алжир. Друзей у них хватало, настоящих друзей, предупредительных, искренне к ним расположенных, о родичах и говорить нечего, семья Хакима жила здесь спокон веков, отсюда такое невероятное количество дядей, теток, племянников, и особенно кузин — о существовании все новых и новых кузин Марта узнавала каждый день. Даже в родном Мёдоне у нее не было столько друзей и знакомых. О родине Марта не тосковала. Доказательством, если бы в таковом возникла нужда, мог бы послужить ее сон, всегда один и тот же, снившийся Марте каждую вторую ночь, — будто она вернулась в домик родителей или прогуливается по старым улицам Медона, встречая знакомых, не скрывающих своего изумления. С радостью Марта обнаруживала, что места, где расцветала ее юность, не утратили прелести. Вот бакалейная лавчонка с красно-карминовым фасадом, куда ее посылали за покупками, вот улицы, спускающиеся под гору, к вокзалу, церковь, нескончаемые леса над городом. И люди. Кюре. Мамина подруга, мадам Сильвестр, Марта ее так любит. А вот ее товарка и наперсница Дениз, в которой Марта души не чает, ей она поведает все-все о своем счастье. И тут Марту поражает мысль, что ей уже не суждено вернуться в Алжир. Смутные, неясные причины накладываются друг на друга, препятствуя ее возвращению. Ей неоткуда взять денег на дорогу. Вокзал, на который она приезжает — думает, что приезжает, — как сквозь землю провалился. Железнодорожное сообщение прекращено. Марту задерживают здесь против ее воли. Она отчаянно сопротивляется или рыдает от бессилия. Но тут сон обрывается, и пробуждение избавляет ее от беды — и Марта, словно цветок, благодарно раскрывается навстречу чистому бесконечному утру, Алжир прежде всего связывался у нее с утренней зарей. После испытанного ею панического ужаса Марте неизменно вспоминались слова из Корана, которые она слышала от Хакима: «Отдаю свою веру богу утренней зари». Превозмогая дрожь в теле, Марта повторяла:

Потом сон вновь нисходил на нее.

Долго еще Марта терзалась сомнениями. Солнце, белевшее сквозь щели ставней, безраздельно царило снаружи, заточая, осаждая все живое в домах. Что мог Хаким в такое пекло делать в городе? Эта земля, которую Марта, конечно же, любила, опутывала ее своими чарами. Окружала звуками, голосами, запахами, желаниями, которые почему-то никогда не осуществлялись; их бесплодная красота страшила.

В дверь постучали. Марта вскочила с кровати, пошла открывать. На пороге стоял парень — на вид лет двадцать с небольшим — в штанах и рубашке с короткими рукавами, он глядел по сторонам, поигрывая плечами, словно регбист.

— Здравствуйте, Лабан. Бедные розы! Скоро совсем завянут. Давайте поставлю их в воду.

Только тут, казалось, молодой человек вспомнил, что держит в руках немилосердно помятый букетик.

— Это вам, Марта, — сказал он и резким движением, хотя и сдержанно, почти робко, что плохо сочеталось с силой и отвагой, которые излучал весь его вид, протянул цветы.

— Спасибо.

Марта была тронута, Бережно, словно раненую птицу, она взяла букет. На улице бесхитростные души, вроде Лабана, часто незнакомые, иногда старухи, также запросто протягивали ей цветы. Она научилась не стесняясь принимать эти подарки, которые на первых порах смущали и даже пугали ее.

Женщины подчас добавляли:

— Ты хорошая, Да сохранит тебя бог.

Так по крайней мере она понимала их слова и жесты.

Марта огорчилась, когда рассмотрела вблизи розы Лабана. Они не увяли, в воде они быстро обретут свежесть и цвет (алый, багряный). Но Марта глядела больше на стебли: всего-то несколько сантиметров. С мышиный хвост. Марта и раньше замечала, что здесь цветы обрезают очень коротко — преступление, и только. Но она ничего не стала говорить Лабану.

Пока Марта старалась вернуть букет к жизни, Лабан без церемоний завладел стулом и, расставив ноги, опустив плечи, уселся. Весь подобравшись, он не спускал с нее глаз, и вкрадчивость в его взоре сочеталась с детским простодушием.

И тут наконец он вспомнил, для чего сюда пожаловал. Внезапно помрачнев — такой переход стал для Марты уже привычен, — он осведомился:

— Что, Хакима нет?

— Только что ушел.

Лабан не скрыл досады и огорчения.

— А мне он ничего не сказал! Куда же это он отправился? Да он просто прячется от меня. Ну что я такого сделал? Скажите, Марта! В чем я провинился?

— Да полно, Лабан! Бросьте эти дурацкие мысли.

— Но почему он меня не дождался? Он злится на меня. Да, да, он на меня рассердился. Я уверен. Сами посудите, Марта, что я ему сделал? Вы же знаете меня. Что я мог сделать дурного?

Она поглядела на странного молодого человека, и, как уже случалось раньше, противоречивые чувства заговорили в ней; сострадание мешалось со страхом, которого она сама стыдилась, зная наверняка, что в его присутствии ей нечего бояться. Волновалась она из-за другого: ее тяготила проявлявшаяся сама собой необузданность его натуры, и Марта никак не могла успокоиться. Удлиненное овальное лицо Лабана было необычайной красоты — такую ей редко доводилось видеть: на удивление правильные черты, густые черные брови. Ростом он особо не выделялся, зато весь был соткан из мускулов и фигурой походил на танцовщика, который, к несчастью, не мог преодолеть неловкость, грубость движений. Если признаться честно, ничего плохого в нем не было. Отталкивала ее скорее неизменно надутая физиономия, отсутствующее выражение его лица. При встрече с Лабаном Марте всегда становилось не по себе, и она удивлялась на Хакима, вздумавшего ему покровительствовать; но тем более трогало Марту, как по-доброму, нежно относился к нему Хаким. Странно было наблюдать вместе этих двух мужчин, почти однолеток, ведущих себя так, словно они сын с отцом.

— Хаким скоро вернется, — сказала она.

Лабан сразу же успокоился. Не обращая больше на Марту внимания, словно ее и не было в комнате, он принялся забавы ради вычерчивать в воздухе пальцем круги и потом протыкать их в середине. Развлекаясь подобным образом, он сохранял тем не менее серьезный вид и бубнил себе под нос:

— Придет. Не придет. Придет. Не придет.

И вдруг, погрузив всю руку в последний из нарисованных им невидимых кругов, он воскликнул:

— Придет!

Это было так неожиданно, что Марта, хлопотавшая по хозяйству и совсем о нем забывшая, вздрогнула. Обернувшись и увидев устремленный на нее неподвижный взгляд, Марта улыбнулась. Лабан в ответ тоже расплылся в восторженной улыбке.

Скрепя сердце она вынуждена была в который раз с изумлением признать, что парень на редкость красив.

— Вы сказали правду, Марта. Он придет. Вы всегда говорите правду.

Он вдруг развеселился. Марта не знала, что и подумать.

— Вы ни разу не отведали тухлятины. Мертвечины, — втолковывал он Марте. — А вот другие… Тьфу! Ничто не очистит их от мертвечины, которую они носят в себе, разве что их собственная смерть.

И он резко взмахнул рукой, как бы ставя на этих людях крест, и прежняя улыбка снова осветила его лицо.

— Вы не колдунья. — Лабан поднял указательный палец. — Бог вас любит.

Он произнес еще что-то столь же невразумительное, бессмысленное. Но ее повергали в недоумение не столько его слова, сколько безумный вид, жестикуляция — он сотрясался всем телом. Казалось бы, ей-то чего волноваться, и тем не менее Марта чувствовала себя не в своей тарелке. Возбуждение, хотя ей и удавалось его сдерживать, перерастало в боль. Выдай она ему свое смятение, чтобы он хоть немного утихомирился, хотя бы из жалости к ней, Лабан бы этого и не заметил — Марта не сомневалась, — знай гнул бы свое дальше. Поэтому Марта, передумав, решила его не прерывать — ей оставалось лишь надеяться, что он угомонится сам.

Дикая гримаса исказила лицо Лабана, по-кошачьему гибкое тело угрожающе надвигалось на нее. Вот он схватил Марту за руку, и она даже не успела помешать или хотя бы отстраниться, как Лабан уже припал к ее ногам.

— Вы святая.

Не выпуская ее маленьких рук, он прижался к ним лбом.

— Простите. Простите. Мы все алчем и жаждем благодати.

Марта хотела заставить Лабана встать, даже попыталась сама приподнять его, показать, что сердится. Но тот словно окаменел, прирос к полу.

В бессилии взглянула она на молодого человека.

— Но господь бросил нас на произвол судьбы — выкручивайтесь, мол, сами. Место человеку уже не здесь. Все друг другу чужие. Отпустите каждому его вину, иначе никто не сможет ни жить, ни умереть. Даже земля, даже прах отпускают вину тем, кто находит под ними успокоение.

Лабан откинул голову и устремил на нее взгляд, полный такой невыносимой тоски, что Марта еле сдержалась, чтобы не вскрикнуть. Дрожь пробрала ее. Лабан молил о помощи, но она не знала, как его утешить.

— И вот, наконец, вы пришли. И принесли нам избавление. — Его нежный голос обжигал душу.

Лабан опустил глаза долу.

Сердце Марты отчаянно билось, она прижала к себе голову Лабана, так и не поднявшегося с колен — он еще долго оставался в этой позе. Ледяное спокойствие низошло и на нее. Секунду назад слезы подступали ей к горлу. А теперь желание плакать пропало, и Марта словно оцепенела. В ее скованной неподвижностью душе царили лишь холод и мрак. И в то же время у нее возникло странное, неожиданное ощущение, будто помыслы Лабана ей понятнее, чем ее собственные. Марте казалось, что отворились запретные двери и она очутилась в уединенной местности, навевающей недобрые мысли, может быть, даже в аду, откуда ей позволили навестить себя саму.

Марта еще не оправилась от шока, а Лабан уже расхаживал по комнате, напевая, разглядывая то одно, то другое с неослабным вниманием, будто начисто забыл о случившемся. Марта была сбита с толку, ей в голову даже закралось подозрение, не ломал ли он сейчас перед ней комедию. Но зачем? Проводя много времени в больницах, она слишком хорошо была осведомлена о гнусных уловках некоторых больных. Но теперь Марта и сама сомневалась, не привиделась ли ей эта сцена, не сыграло ли с ней злую шутку ее собственное воображение. Машинально она следила за метавшимся взад-вперед Лабаном; пусть смутно, но она начинала понимать, почему Хаким окружал Лабана такой заботой.

Иногда Лабан вдруг ни с того ни с сего останавливался как вкопанный и несколько секунд с чудным видом созерцал какую-нибудь точку пространства, и по его сосредоточенному лицу можно было решить, что перед ним разворачивается удивительное зрелище. Он завороженно прислушивался к чему-то, тут же делал непроизвольные движения или начинал фразу, так что нельзя было понять, к кому он обращается, и вдруг оборачивался, снова начинал ходить по комнате, но уже со спокойным, безмятежным взором, чуть ли не с улыбкой на устах.

Наконец он уселся на прежнее место, приняв точно ту же позу, что и в начале их разговора: раздвинул ноги, наклонился вперед, руками оперся на колени. С глубокомысленным выражением на лице уставился себе под ноги. Потом поднял голову:

— Этой ночью мне приснился сон. Вы не можете себе представить, Марта, какой сон. Хотите, расскажу?

— Конечно, Лабан, расскажите.

— Так вот, я лежу на кровати, а вокруг меня другие больные. Как я там очутился, не знаю. В палате тишина, погода прекрасная, солнечные лучи проникают через окна над моей головой, вырисовывают причудливый узор на стене напротив. Я любуюсь переплетением теней и счастлив. И тут входят сразу несколько женщин: четыре, пять, все в белых халатах, бросаются ко мне, хватают кровать и катят в комнату, где уже поджидает человек, тоже в белом, но с маской на лице. С первого взгляда я понимаю, что это не настоящий врач. Пытаюсь подняться. Но проклятые бабы, что меня сюда приволокли, тут как тут, набрасываются, прижимают к постели. Пользуясь тем, что преимущество на их стороне, человек подходит и вскрывает мне все вены. По правде сказать, я ничего не почувствовал, никакой боли. Но не хотелось вот так даться им в руки. И потом эта кровь… картина тошнотворная. Но я лишь тогда испугался, когда понял, что вся она вытечет из меня до последней капли. Сердце учащенно забилось, казалось, оно вот-вот остановится. Между тем этот мнимый доктор не просто выпускал из меня кровь. Нет! Он еще и собирал ее в большую миску. Промелькнула мысль упросить его не делать этого. Знаете, Марта, я парень крепкий, мне ничего не стоит одной рукой поднять человека. Но на больничной койке я не мог даже рта раскрыть, вся сила моя куда-то улетучилась.

Он потер пальцы и несколько секунд молча качал головой; ему и на ум не приходило, что он почти слово в слово повторил рассказ, который Марта от него уже слышала. По-видимому, Лабан забыл об этом. Топнув ногой, он заговорил снова:

— Но когда эти стервы привезли меня обратно в палату, я вновь обрел голос и тут же потребовал вернуть кровь. А то нашли дурака! Они ведь виноваты, что я потерял столько крови. Человек в белом халате украл ее у меня. Такого бы не случилось, оставь меня в покое эти… — С его губ чуть не сорвалось грубое слово. — Они ринулись к выходу.

В это время в дверях появился Хаким Маджар. Заметив возбужденное состояние своего приятеля, Хаким поморщился. Осторожно, стараясь не шуметь, сделал несколько шагов к Марте, которая, сдерживая рыдания, молча бросилась к нему. Лабан не обратил внимания ни на приход Хакима, ни на то, что Марта отошла. Ровным голосом он продолжал:

— В мире столько эгоизма, что очистить от него землю способно только зло. Пусть оно наводнит все кругом, тогда посмотрим… Двери захлопнулись прямо перед носом у этих гадюк. Они туда, сюда, да не тут-то было. Ну и повеселился же я. Кровь им пришлось вернуть. Капанье из крана слышалось по всей комнате, звук нарастал, крепнул, и вот он уже стал подобен грохоту водопада. И вдруг что я вижу? Маленькая, еле заметная струйка крови течет по полу прямо к моей кровати, поднимается по ножке. Женщины же все превращаются в бледные призраки, тощие до невозможности, а мои раны затягиваются, кожа розовеет, я выздоравливаю на глазах.

Он замолк и без всякого перехода обратился к Марте:

— Не сомневайтесь, война объявлена. Со стороны это, может, не заметно. Никаких тебе армий, никаких сражений. Никакого «театра боевых действий». Что с того? Машина пущена, и на этот раз война будет доведена до конца. По крайней мере мы так надеемся. Я хочу сказать, мы надеемся, что не в пример тому, как случалось до сих пор, оба лагеря сойдутся лицом к лицу и один из них будет уничтожен полностью, а не отделается легким испугом, как это бывало раньше. Происходящее теперь все собою затмит. И мы надеемся победить. Я горжусь, хотя особенно и не заношусь, что, впрочем, практически невозможно, потому что каждому из нас приходится сохранять инкогнито и, конечно же, держать в тайне, какие способы борьбы мы используем, как нападаем, как защищаемся и тому подобное, так вот, я горжусь, что участвую в таком грандиозном предприятии. Само собой, я не открою вам, какое место занимаю в нашей военной машине, не стану также говорить, как наша организация функционирует, как быстро мы продвигаемся к цели или хотим продвигаться. Все, конечно, зависит от того, как будут разворачиваться события. Кроме того, мне не дозволено поверять вам некоторые подробности, хотя они и не составляют тайны. Многое, знаете ли, можно было бы рассказать. Тема благодатная. Я даже не думаю, что в состоянии обо всем поведать, уж не сердитесь.

Не выпуская прижавшейся к нему Марты, Хаким спокойно, умиротворяюще положил руку на плечо Лабана. Тот поднял восхищенное лицо на Хакима, нисколько не удивившись ни его присутствию, ни взволнованности Марты, в первый раз глядевшей на него такими глазами.

— Она сказала правду! — торжествующе воскликнул он, показывая на Марту пальцем. — Ты пришел.

Он нагнулся, поцеловал подол ее халата и с горящим взором поднялся.

— Я пришел узнать, скоро ли ты поедешь к феллахам. Никак не дождусь, когда же мы посетим те края. Что ты медлишь? А то все они обратятся в прах, и прах разнесет ветер.

— Потерпи, Лабан. Остались считанные дни.

— Захочу — потерплю, не захочу — не потерплю. Хорошая работка наклевывается. Ведь именно там бьется пульс жизни.

— Ты прав.

— Еще бы не прав!

Хаким улыбнулся, подумав: «Только невинность диктует самые нужные слова».

— Скоро я тебе скажу, когда надо будет готовиться в дорогу.

— Мне не надо готовиться. Я и так готов. А вот ты успокоился на достигнутом.

И Лабан несколько раз шлепнул Хакима по руке.

— Сказали бы мне: «Взвали эту страну себе на спину», я бы взвалил.

Еще даже не окончив фразы, он припустился рысью по комнате, согнувшись, словно груз и правда давил ему на плечи. Марта с Хакимом покатились со смеху.

— Ладно, кончай! — распорядился Хаким.

Наклонив голову, словно рассвирепевший бык, Лабан кинулся на приятеля, боднул его в живот, стараясь, однако, не сделать больно, и взревел громче громкого:

— Я унесу тебя на край света на своих рогах!

Тряхнув Лабана за плечи, Хаким заставил его выпрямиться.

Внезапно посерьезнев, Лабан обратил на приятеля ясный, ничем уже не омраченный взор:

— Так когда?

Он выглядел теперь вполне нормальным, рассудительным, готовым прислушаться к чужому мнению. Он говорил так, что можно было подумать, будто на место прежнего Лабана заступил другой. Хотя Марте уже доводилось быть свидетельницей столь быстрого преображения, когда, казалось, человека словно подменили, но, по чести сказать, увиденное сегодня несказанно ее взволновало.

— Загляни через пару дней, тогда и узнаешь, — ответил Хаким.

— Заметано.