"Лавина" - читать интересную книгу автора (Крно Милош)2На шоссе за деревянным мостом, соединяющим над двумя рукавами Вага асфальтовое шоссе с грязной каменистой дорогой, остановился грузовик. Закрашенные синей краской фары осветили сапоги и кожаное пальто человека, который захлопнул за собой дверцу и осторожно обошел блестящую лужу. Когда грузовик снова тронулся, мужчина быстрым шагом перешел через мост. По его походке и резким, прямо-таки военным движениям было видно, что этот человек молод. Шапку он натянул на глаза, в руке держал продолговатый электрический фонарик, время от времени освещая дорогу. Издалека, со стороны гор, донесся колокольный звон, извещая о том, что наступила полночь. На дороге затарахтел мотоцикл. Молодой человек перепрыгнул через канаву и побежал по меже, уходящей в размокшие поля, пересеченные петляющим ручейком и окруженные низкими холмами, на которых торчали голые в эту пору года кусты орешника и терна. Мотоцикл промчался мимо развесистой липы и исчез за мостом, как будто растворился в темноте. Молодой человек энергично зашагал по тропинке вдоль ухабистой полевой дороги. Там было не так грязно. Время от времени он останавливался. Казалось, что он что-то вспоминает. Снег прекратился, начал моросить мелкий дождь. Где-то залаяла, а потом протяжно завыла собака. Молодой человек остановился у склонившейся трухлявой ивы; по ее растрескавшейся коре забегал луч света. Он легонько дотронулся до широкого ствола в том месте, где было вырезано большое асимметричное сердце, а в нем две буквы: «М» и «Я». Выражение его лица смягчилось. Потом он вздрогнул и улыбнулся. — Глупости, — сказал он. Может быть, это слово было адресовано мелькнувшей у него мысли: говорят, что смерть минует человека, если неожиданно испугает его. А может быть, оно относилось к этим двум буквам в сердце на стволе дерева, потому что долго еще освещал он их своим фонариком. Потом он свернул на межу, ведущую к задворкам села. Перед длинным ровным рядом амбаров с белыми каменными столбами и этернитовыми крышами молодой человек остановился. От деревянной калитки между двумя амбарами дорожка вела к небольшому чулану. Он вытащил из запора колышек, петли калитки заскрипели, а когда он подошел к забору, за которым торчали голые ветки высоких деревьев, в соседнем саду залаяла собака. — Цыц, Дунай, фу! Разве ты меня не узнаешь? — обратился он через щель в заборе к собаке, которая сразу же радостно заскулила. Затем молодой человек тихо прошел по дорожке, посыпанной гравием, кое-где выложенной досками или плоскими камнями. Слепо темнели окна. Он перебежал через широкую улицу, потом осторожно проскользнул через узенький мостик. В этот момент на улице раздался шум мотора: на вершину пригорка к массивным воротам каменного дома с двумя елями в саду поднимался автомобиль. Дверцу в воротах амбара удалось открыть без труда. Молодой человек осторожно прикрыл ее и пробрался в сарай; в нос ему ударил острый запах сена. Он хотел войти в хлев, откуда доносилось мычание коровы, но на дверях висел замок. Переходя по узенькой дощечке, переброшенной через навозную жижу, он осветил клеть: борова не было, дверцы распахнуты, клеть набита соломой. Во влажном воздухе стоял неприятный кислый запах навозной жижи, в соседнем дворе противно визжали кошки. Молодой человек подошел к двери маленького каменного домика. Из-под нее узкой полоской пробивался слабый свет. Он легонько нажал на ручку, дверь поддалась, и он оказался в маленьких сенях. Через стекло в двери кухни свет лампы падал на лавку с подойником, ушатом и бадьями, на побеленную дверь, из-за которой доносился непрерывный храп. Возле кухонной двери он снял с головы шапку и через оконце заглянул в кухню. На лавке за столом сидела женщина и пришивала пуговицу к поношенному зимнему пальто. Ей было около сорока лет. Правильные, мягкие черты лица, прозрачные, светлые глаза, тонкие бледные губы; в каштановых волосах, заплетенных в тугую косу, первая седина. На ней была простая деревенская кофта, связанная из серой овечьей шерсти, с черными плоскими пуговицами. Женщина сосредоточенно шила, лишь время от времени втыкала иглу в материю и дыханием обогревала окоченевшие пальцы. Справа от занавешенного окошка, возле вылинявшей вышивки с надписью «Кто рано встает, тому бог подает», на побеленной стене висел календарь с изображением красного оленя перед заснеженной лесной сторожкой и надписью «Погорелая, 1944». С левой стороны в глаза бросалась маленькая фотография в непропорционально большой, старомодной рамке — портрет мальчика. В сенях заскрипел пол, и женщина устремила взгляд на дверь, которая быстро открылась. Вскочив с лавки, она хотела что-то крикнуть, но слова застряли у нее в горле. Она откинулась назад и, чтобы не упасть, схватилась одеревеневшими от страха руками за стену. Глаза ее выражали одновременно и радость и ужас. — Мама! Женщина вздрогнула, зажмурилась, но сразу же открыла глаза, как бы желая убедиться в том, что это не сон. Она обошла стол, остановилась посреди кухоньки. Сквозь бисеринки слез она видела только плечистого парня в кожаном пальто, все остальное вокруг нее перестало существовать. Появившийся перед ней человек вызвал в ее сердце одновременно два чувства — радости и страха. Этот человек был для нее, вероятно, всем в этом мире, и она бросилась к нему: — Янко, милый мой Янко! Она судорожно обняла его за шею и крепко прижалась лицом к его груди. Пылающей щекой она чувствовала сквозь кожаное пальто, как сильно бьется его сердце. Он поцеловал ее в лоб, и она тихо заплакала. — Ты жив, сын мой, ты жив! — шептала она вне себя от радости, нежно поглаживая его шею дрожащими руками. Затем, как бы спохватившись, она перестала плакать, вытерла синим платочком глаза и начала расстегивать его пальто. — Раздевайся, раздевайся, — приговаривала она, помогая ему дрожащими руками. — Прости мне мою слабость, просто не верится… Нет, я знала, что ты придешь, знала… А сколько болтали!.. — Но, мама, — улыбнулся Янко Приесол, — я ведь тебе сказал, что приду. Помнишь, когда уходил в армию? — Да, да, Янко, — ответила она, и ее влажные глаза опять радостно засветились. — Вот посмотри. — Она показала рукой на стол. — Я ждала тебя, вот видишь, чиню твое пальто. Янко нахмурил брови, но тут же рассмеялся: — О, ты обо всем заботишься, мама… Ну а теперь знаешь что? — продолжал он сквозь смех. — Я голоден как волк… — Ой, да что же это я! — сокрушенно воскликнула она и топнула ногой. — Подожди, подожди, вот здесь на полке у меня… — Тише, мама, — прервал ее Янко, — не разбудить бы кого… Никто не должен обо мне знать, даже дедушка и бабушка. — Понимаю, понимаю, — согласно бормотала она, хотя в действительности ничего не понимала. Она принялась растерянно хлопотать у плиты, словно бестолковая хозяйка, которая не знает, что подать к похлебке из брынзы, а что к лапше с маком, что посолить, а что посыпать сахарным песком. Потом она вспомнила о сале на полке и дрожащими от волнения руками подала его на деревянном блюдечке. Она долго искала нож, потом отрезала большой ломоть хлеба и, когда Янко принялся за еду, робко спросила сына: — Как ты пришел? Откуда? Охваченная страхом и опасениями, она едва осмелилась задать этот вопрос. Мать с ужасом ожидала, что сын прошепчет: «Я бежал, мама, за мной гонятся жандармы». Она не сводила с него глаз и тогда, когда наливала ему молоко в кружку и когда отрезала второй ломоть хлеба. Проглотив кусок сала, Янко лукаво улыбнулся. Он прищурил левый глаз, как делал всегда, когда шутил, и приложил палец к губам: — Свалился с неба. Мать удивилась. Не поверила: — Ой, шалун ты мой, шалун! — Да нет, мама, правду говорю… Слыхала ты о парашютистах? — Ну, это те, которые из еропланов, — не задумываясь ответила она, но, поняв смысл своих слов и их прямую связь с сыном, судорожно схватила его за плечи. Янко снова лукаво улыбнулся и произнес с полным ртом: — Ну вот, я тоже парашютист. Морщины на лбу матери стали еще глубже, она бросила на сына полный отчаяния взгляд, как будто в ней что-то надломилось. Потом, наклонившись к его уху и затаив дыхание, она прошептала: — А скоро все это кончится? Она очень боялась услышать в ответ: «Нет». Ей казалось, что до конца войны уже рукой подать, и поэтому у нее неожиданно вырвалось: — Не бойся, я тебя хорошо спрячу, и пока это… Сын посмотрел на нее и покачал головой. В уголках его рта все еще таилась лукавая улыбка. — Нет, мама, — сказал он, — не для этого я пришел сюда. Он взял ее за руку и посадил рядом с собой на конец лавки, покрытой домашним ковриком, какие делали в Погорелой из пестрых тряпочек, ленточек и бахромы. — Послушай. — Янко бросил на нее испытующий взгляд, взгляд человека, который знает, чего он хочет. Его голос неожиданно заставил ее вспомнить мужа. Как бы читая ее мысли, он продолжал: — Ведь и отец дрался с фашистами, чего же ты хочешь… Пойми, я должен сейчас же идти в партизаны, — добавил он, понизив голос, слегка раздраженный тем, что мать не понимает такой простой вещи. Мать испугалась. Ей пришла в голову мысль, что Янко может погибнуть, как погиб его отец в Испании. Она почувствовала, как страх стискивает ее сердце и сжимает горло. Но наперекор этому страху всем своим существом она покорилась Янко. Она не хотела с ним ссориться, была готова во всем угодить сыну. Более бодрым голосом она сказала: — Ладно, только смотри будь осторожен! — Она прижалась к нему и добавила: — Ты уж скажи мне, как… Что с тобой произошло? Что? Довольно неохотно он начал рассказывать: — Ну что же… Попали мы на фронт, а под Одессой ушли к русским партизанам. Там мы скрывались под городом, в катакомбах. Затем меня отправили учиться в Москву, ну а потом, — засмеялся он, — потом меня забросили… Месяц назад, в Восточную Словакию. Он привлек ее к себе и веселым голосом добавил: — И вот я у тебя. — Знаешь, а Пучикова меня все успокаивала, — просияла мать, и ее испуганные глаза ожили. — Она говорила, что ты жив. Один раз меня вызвали жандармы, не знаю ли я чего-нибудь о тебе. Вот тогда-то я и начала догадываться, что ты у русских. Она поспешно рассказала ему о последних событиях. Говорила торопливо, бессвязно, обо всем, что приходило ей на ум. Коммунисты собираются, приходят из района; доктора Главача глинковцы [2] хотели перевести в другое место; Ондрей Захар — сущий дьявол; Пудляк очень старается; жандармы куда-то убрались, гардисты боятся… На кожевенной фабрике бастовали… Кроме этого мать припомнила все свадьбы и похороны. Янко слушал ее внимательно, кое о чем расспрашивал, кое-что старался запомнить, кое-что вызывало у него лишь улыбку, и он прерывал мать. — Ой, чуть не забыла! — спохватилась она после паузы. — Когда гардисты хотели забрать у всех радиоприемники, вмешались ребята с кожевенной фабрики. А знаешь, у них у самих-то этих приемников нет, они только у крестьян. Крестьянам это понравилось. Хорошо, что они за них заступились. Янко припомнилась ива за амбарами, которую он осветил карманным фонариком. Неожиданно у него вырвалось: — А как поживает Мариенка Захарова? — Кажется, собирается замуж, — ответила мать, но сразу же запнулась и посмотрела на сына испытующим, слегка боязливым взглядом. Янко же лишь усмехнулся и спокойным голосом произнес: — Мама, ведь ты не думаешь… — Лицо его покраснело, и он добавил: — Ведь это было давно. И вообще теперь не до этого, у нас другие заботы… Янко украдкой взглянул на часы. Была половина третьего. Он резко поднялся со стула. — Мне надо идти, пока не вышли подводчики. Мать встала с лавки и схватила сына, за руку: — Нет, Янко, подожди, ведь не сразу же… — Не могу, мама. — Ну хотя бы до завтра… Я сварю обед, хорошей лапши… — Пойми, мама, — начал объяснять Янко. — Я приехал сюда попрадским экспрессом, а в поезде меня узнал мой бывший командир. Этакая дрянь! Я должен был быстро… — он удержался от слова «выпрыгнуть», чтобы не слишком перепугать мать, — быстро сойти. Потом мне попался грузовик. Здесь меня могут выследить. Конечно, задерживать его дома было неразумно. В горах он будет в безопасности. Но в ней взбунтовались материнские чувства. Подобно вышедшему весной из берегов горному потоку, горячая и слепая любовь затмила ее разум. Она так долго не видела сына, а теперь он здесь, рядом с ней. Нет, не может она его отпустить. Если бы он остался хотя бы на часик-другой! А когда начнет светать, идти ему будет легче. — Поешь еще, вздремни часок, — упрашивала она. Ей хотелось, чтобы Янко заснул и она смогла бы насмотреться на него. А что, если он погибнет в горах, ведь там он не будет сидеть просто так! — Не бойся, я вернусь к тебе, — понял ее Янко. Но у матери защемило сердце: какой он непреклонный, как изменился, стал будто чужим ей. Но потом она испугалась этой мысли. Махнула рукой, как будто хотела отогнать назойливую муху. «Ой, какая я глупая, думаю только о себе, — убеждала она себя. — Ведь здесь его и в самом деле схватят». Легче стало на душе, и она понемногу успокоилась. Когда Янко оделся и крепко обнял ее, мать обрадовалась его ласке. Она вышла с ним во двор. Ей пришло в голову, что она ничего не дала сыну с собой. Она вернулась и вынесла ему кусок хлеба с маслом. Янко беспокойно хмурил брови и смотрел на часы. Он хмурился потому, что оказалось — о самом главном он и забыл. — Да, мама, — сказал он, — обо мне никому ни слова, только Имро передай, чтобы в воскресенье утром пришел к лесной сторожке. Я буду там. Когда он обнял ее во второй раз и ушел, мать застыла, как одурманенная. Она терла виски ладонью, как бы желая убедиться, что это не сон. Подождала, пока Янко скрылся за калиткой, а потом неуверенным шагом прошла через двор и вернулась в кухоньку. На столе стояло блюдце и лежала шкурка от сала. На недавно вымытом полу у дверей остались мокрые следы. Она подошла к столу и оперлась руками на спинку стула. «Да, Янко был здесь, это не сон», — осознала она и от радости заплакала. |
||
|