"Греческая история, том 1. Кончая софистическим движением и Пелопоннесской войной" - читать интересную книгу автора (Белох Юлиус)



Труд крупнейшего немецкого историка К.Ю.Белоха (1854—1929) „Греческая история" и сейчас остается самой полной из существующих на русском языке об­щих историй Греции эпохи архаики и классики (VIII—IV вв. до н.э.). В большинстве общих курсов древнегреческой истории она чаще всего сводится к истории Афин и Спарты. В данной же работе дана история Древней Греции в целом.

Это чуть ли не единственный на русском языке общий курс греческой исто­рии, из которого можно узнать о развитии событий в Милете, Византии, Мегарах, Коринфе, Си к ионе, Сиракузах, Акраганте, Беотии, Фессалии, Фокиде, Ар гол и де, на Керкире, Эвбее, Самосе, Лесбосе и других полисах, областях и островах Греции. Из этого труда можно почерпнуть достаточно подробные сведения о деятельности не только Солона, Писистрата, Клисфена, Перикла, Леонида, Павсания, но и Фрасибула, Поликрата, Кипсела, Феагена, Гелона, Гиерона, обоих Дионисиев, Дно на, Тимолеона и многих других выдающихся исторических лиц. К.Ю.Белох одним из пер­вых занялся исследованием не только политической, но и социально-экономической истории Греции, что, однако, не только нисколько не помешало, но, наоборот, помогло ему дать превосходные очерки развития греческой духовной культуры (философии, науки, искусства, религии).


КАРЛ ЮЛИУС БЕЛОХ И ЕГО „ГРЕЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ[1]

I

Взгляд на экономику как на важнейший и даже опреде­ляющий фактор развития общества зародился задолго до марксистского материалистического понимания истории (исторического материализма). По-видимому, одним из пер­вых, если не первым, был английский мыслитель, видный деятель революции Джеймс Гаррингтон (1611—1677). В ра­боте „Республика Океания" (1656) он отстаивал мысль, что в основе политического строя страны лежат отношения собст­венности на деньги, вещи и землю. Решающими он считал отношения поземельной собственности, распределение зе­мельных владений. ...Где существует неравное распределе­ние земли, — писал он, — должно существовать неравенст­во силы, а где существует неравенство силы, там не может быть республики... Где существует равенство земельных владений, должно быть равенство силы, а где существует равенство силы, там не может быть монархии"1

Идея решающей роли отношений собственности лежит в основе получившей теоретическую разработку в работе шотландского мыслителя Адама Фергюсона (1723—1816) „Опыт истории гражданского общества" (1767) унитарно-стадиальной концепции человеческой истории, в которой в качестве последовательно сменявшихся стадий выступают дикость, варварство и цивилизация. Дикость — период без­раздельного господства общественной, коллективной собст­венности, варварство — время перехода от коллективной собственности к частной, цивилизованное общество целиком основано на частной собственности.

Другой вариант идеи определяющей роли экономики лежал в основе созданной в середине XVIII в. экономистами Анном Робером Жаком Тюрго (1727—1781) и Адамом Сми­том (1723—1790) концепции четырех стадий развития чело­вечества: охотничье-собирательской, скотоводческой, зем­ледельческой и торгово-промышленной. Один из ее привер­женцев, Виктор де Мирабо (1715—1789), в „Философии земледелия" (1763) особо подчеркивал, что образ жизни и поведение людей в том или ином обществе зависит от суще­ствующего в нем „способа жизнеобеспечения" Другой — шотландский историк Уильям Робертсон (1721—1793) в „Истории Америки" (1777) указывал: „В любом исследова­нии деятельности людей, объединенных в общество, первым объектом внимания должен быть способ жизнеобеспечения. Когда он изменяется, другими должны стать и законы, и по­литика"[2] Джон Миллар (1735—1801), показав в работе „Происхождение различия рангов в обществе" (1771; 1781) всю несостоятельность географического детерминизма, сра­зу же вслед за этим писал: „Цель настоящего исследования — прояснить историю человечества в нескольких важных пунктах. Это предпринято путем указания на наиболее оче­видное и общее усовершенствование, которое постепенно проистекает из состояния общества, и на последующее его влияние на нравы, законы и формы правления народа"[3] Го­воря об очевидном и общем совершенствовании, Дж. Мил­лар имел в виду развитие и смену форм хозяйства.

Поэтому ничуть неудивительно, что известный британ­ский исследователь Рональд Мик в работе „Социальная нау­ка и неблагородный дикарь" (1976) охарактеризовал концеп­цию четырех стадий в том ее варианте, в котором она была изложена в труде Дж. Миллара, как настоящее материали­стическое понимание истории[4] В этом с Р.Миком вряд ли можно согласиться. Но Дж. Миллара, по-видимому, вполне можно отнести к числу первых представителей экономиче­ского детерминизма.

Другим таким представителем был Гийом Тома Фран­суа Рейналь (1713—1796). В труде „Философская и полити­ческая история учреждений и торговли европейцев в обеих Индиях" (1770; 1780) достаточно отчетливо проявляется тенденция объяснять все социальные, политические и идео­логические перемены, в конечном счете, влиянием видоиз­меняющихся форм обмена и распределения. Автор неодно­кратно подчеркивает, что смена одних общественных форм другими происходит спонтанно, стихийно, вопреки и неза­висимо от воли и сознания людей, ставящих свои частные ограниченные цели. Экономический подъем итальянских городских республик был непосредственной причиной Ре­нессанса. Возникновение суконных мануфактур и ткацких фабрик обусловило рост политического могущества Голлан­дии. Технический прогресс способствовал развитию естест­венных наук, прежде всего физики и математики, и привел к распространению просвещения и знаний. „Как только Евро­па покрылась мануфактурами, — пишет Г. Рейналь, — тече­ние мыслей и чувств человека, кажется, переменило свой наклон" 1

Само за себя говорит название работы англичанина Чарльза Паттона "Влияние собственности на общество и го­сударство" (1797). Та же самая идея развивалась в труде его брата Роберта Паттона „Принципы азиатских монархий, по­литически и экономически исследованные и противопостав­ленные тем, что действовали в монархиях Европы..." (1801).

Экономический детерминизм в совершенно четкой фор­ме присутствует в работах выдающегося английского эконо­миста Ричарда Джонса (1790—1853). Последний решительно отстаивал взгляд, согласно которому экономическая структу­ра общества определяет прежде всего его основные особенно­сти. „Только точное познание этой структуры, — писал он, — может дать нам ключ к пониманию минувших судеб различ­ных народов мира, вскрывая их экономическую анатомию и показывая таким образом наиболее глубокие источники их силы, элементы их учреждений и причины их обычаев и ха­рактера... Нет ни одного периода древней или новой истории, на который обстоятельное знание различий и изменений в экономической структуре наций не проливало бы ясного и постоянного света. Именно такого рода знание должно нау­чить нас понимать тайные чудеса Древнего Египта, могуще­ство его монархов, великолепие его памятников; военную си­лу, с которой Греция отбивала легко возобновляемые мириа­ды войск великого царя; юную мощь и длительную слабость Рима; преходящую силу феодальных государств; более посто­янную мощь современных наций Европы..."[5]

Эта идея легла в основу созданного в середине XIX в. Карлом Генрихом Марксом (1818—1883) и Фридрихом Эн­гельсом (1820—1895) материалистического понимания ис­тории, или исторического материализма.

В значительной степени уже под прямым или косвен­ным влиянием марксизма к мысли о том, что экономика иг­рает важнейшую роль в истории, пришли во второй полови­ны XIX в. многие историки. Это направление, которое при­нято называть историко-экономическим, или просто эконо­мическим („экономизмом"), получило самое широкое рас­пространение в исторической науке Германии, Франции, Великобритании, России. Более того, на рубеже XIX и XX веков оно стало ведущим, что признавали как его при­верженцы, так и противники.

Так, русский историк и историософ Николай Иванович Кареев (1850—1931) в статье, опубликованной в 1890 г., спорил с „тем убеждением, все более и более утверждаю­щимся среди историков, что главнейшие исторические явле­ния имеют свою основную подкладку в экономических от­ношениях общественного тела, определяющих собой отно­шения и политические, и частно-правовые..."[6]

В 1903 г. известный историк, будущий академик, Евге­ний Викторович Тарле (1875—1955), в статье „Чем объясня­ется современный интерес к экономической истории" писал: „Никто не будет спорить, что в настоящее время ни одной стороной исторического процесса так не интересуются, как именно историей социально-хозяйственной. Притом интерес этот как в весьма широких (особенно в Германии) слоях чи­тающего общества, так и среди ученого мира. Можно ска­зать, что последние 30—35 лет создали почти не существо­вавшую прежде отрасль исторической науки — хозяйствен­ную историю: можно сказать также, что, кроме социально-экономической истории, никакая другая особенно не интере­сует последнее время большинство неспециалистов"[7]

Взгляды сторонников экономического подхода к исто­рии были весьма разнообразными. Прежде всего, среди них не было единства в том, что понимать под экономикой. Как известно, слово „экономика" имеет несколько значений. В самом широком смысле под экономикой понимают общест­венное производство, как оно существует в том или ином конкретном отдельном обществе (=социоисторическом ор­ганизме)[8] в целом, в единстве всех его сторон и моментов, включая технику и технологию разных отраслей хозяйства, их взаимосвязь и взаимоотношения, уровень производи­тельности и формы организации труда, и, наконец, общест­венные отношения по производству. Именно такой смысл нередко вкладывают в это слово, когда говорят об экономике той или иной страны.

В более узком смысле под экономикой понимают орга­низацию, структуру или состояние той или иной отрасли производства или вообще формы хозяйственной деятельно­сти. Именно такой смысл вкладывают в данный термин, ко­гда говорят об экономике сельского хозяйства, экономике транспорта и т.п. И, наконец, под экономикой можно пони­мать существующую в обществе систему социально-экономических, производственных отношений.

Сторонники упомянутой выше четырехчленной схемы периодизации истории человеческого общества имели в ви­ду прежде всего формы хозяйства. С каждой такой формой они связывали определенные отношения собственности и структуры власти. Дальше они не шли. Поэтому, когда перед ними возникал вопрос о причинах смены форм хозяйства, то многие из них склонялись к демографическому детерминиз­му. РДжонс, говоря о том, что экономика определяет форму общества, имел в виду прежде всего систему социально-экономических отношений. Но ответить на вопросы, почему в обществе существуют именно такие, а не иные экономиче­ские отношения, и почему происходит смена систем социаль­но-экономических отношений, он не смог. Сторонники историко-экономического направления в большинстве случаев под экономикой, если не теоретически, то практически пони­мали прежде всего систему социально-экономических отно­шений. В ней они искали ответы на мучившие их вопросы.

Одни из них прямо заявляли о том, что экономический фактор является определяющим в истории. Их с полным правом можно назвать экономическими детерминистами. К числу их прежде всего относятся английский историк Джеймс Торольд Роджерс (1823—1890), перу которого при­надлежат такие выдающиеся работы, как „История земледе­лия и цен в Англии" (Т. 1—8. 1866—1888), „История труда и заработной платы в Англии с XIII по XIX в." (1884), „Эко­номическая интерпретация истории" (1888), „Индустриаль­ная и коммерческая история Англии" (1891).

„Труды, подобные предпринятому мною, — писал он в предисловии к первому тому „Истории земледелия и цен в Англии", — весьма существенны для экономической интер­претации истории, которое, я смело берусь утверждать это, имеет первостепенное значение для понимания прошедшего, все равно идет ли речь о юридических древностях, диплома­тических интригах или военных походах. Немного можно насчитать таких событий в истории, на которые не был бы пролит яркий свет с помощью фактов, составляющих пред­мет изучения одних лишь экономистов"[9]

Таких же взглядов придерживался его соотечественник Уильям Джеймс Эшли (1860—1927), среди трудов которого особо выделяется „Экономическая история Англии в связи с экономической теорией" (1886; рус. пер.: М., 1887). Но, под­черкивая огромную роль экономики, эти ученые так и не смогли создать сколько-нибудь стройной концепции истори­ческого развития. Не смогли этого сделать и те историки, которые прямо называли себя „экономическими материали­стами"

Другие сторонники историко-экономического направ­ления, практически исходя в своих исследованиях из поло­жения о примате экономики, в то же время никогда его не прямо не провозглашали и не обосновывали. Наоборот, не­которые из них даже объявляли себя приверженцами плюра­листического, т.е. многофакторного, подхода к истории, ко­торый выражался в признании существования нескольких одинаково важных факторов исторического развития. По­этому от них еще труднее, чем от первых, можно ожидать создания сколько-нибудь последовательной концепции ис­торического развития.

Среди них прежде всего следует назвать известного русского историка, этнографа и социолога Максима Макси­мовича Ковалевского (1851—1916). Взгляды его всегда были довольно противоречивыми и к тому же претерпевали из­вестные изменения. Практически в своих многочисленных трудах он исходил из того, что система социально-экономических отношений представляет собой фундамент общества. И в некоторых работах он это прямо и утверждал.

„Историку, который пожелал бы представить картину внутреннего быта той или другой страны в ту или иную эпо­ху ее существования, — писал он в книге „Общественный строй Англии в конце Средних веков" (М., 1880), — необхо­димо остановиться прежде всего на вопросе о распределении в ней недвижимой собственности. Эта последняя всегда яв­лялась и доселе является одним из материальных фундамен­тов всякого господства, общественного и политического; от сосредоточения ее в руках того или иного сословия зависело и зависит распадение общества на влиятельные и невлия­тельные классы... Если и в наши дни поземельное владение является необходимым условием власти, то тем более так было в XV в. "'

И в то же время он выступал против исторического мо­низма (монофакторализма), т.е. выделения одного из факто­ров истории как определяющего, решающего. А когда он пытался объяснить эволюцию экономической структуры общества, то приходил к демографическому детерминизму. „Продолжительные изыскания, — писал он, — привели меня к тому заключению, что главным фактором всех изменений экономического строя является не что иное, как рост населе­ния"[10]

Однако сколько-нибудь четкой грани между названны­ми двумя группами сторонников историко-экономического направления провести невозможно. И у первых встречаются элементы полифакторного подхода, причем иногда не дек­ларативного, а реального, а среди вторых были такие, у ко­торых полифакторализм носил во многом декларативный характер.

Однако все они без исключения отстаивали положение о важнейшей роли в истории экономического фактора. Кроме указанных выше исследователей, крупнейшими сторонни­ками историко-экономического направления были во Фран­ции — Анри Сэ (1864—1936), в Австро-Венгрии — Карл Теодор Инама-Штернегг (1843—1908), в Германии — Гус­тав Шмоллер (1838—1917), Карл Лампрехт (1856—1915).

Широко было представлено историко-экономическое направление в русской исторической науке. В какой-то сте­пени его предтечей в России был замечательный мыслитель Николай Гаврилович Чернышевский (1828—1889), из-под пера которого вышло несколько прекрасных историко-публицистических работ: „Борьба партий во Франции при Людовике XVIII и Карле X" (1858), „Кавеньяк" (1858), „Июльская монархия" (1860) и др.

Н.Г.Чернышевский руководствовался в своем подходе к событиям новой истории Западной Европы концепцией классов и классовой борьбы, созданной французскими исто­риками эпохи Реставрации. Последовательно проводя эту линию, он пришел к выводу об огромной и даже решающей роли экономического фактора в истории. В „Примечаниях к переводу „Введения в историю XIX века" Г.Гервинуса" Н.Г.Чернышевский, приведя мысль Т.Бокля о том, что „ис­тория движется развитием знания", сопроводил ее следую­щим замечанием: „Если дополним это верное понятие поли­тико-экономическим принципом, по которому и умственное развитие, как политическое и всякое другое, зависит от об­стоятельств экономической жизни, то получим полную ис­тину: развитие двигалось успехами знания, которые пре­имущественно обуславливались развитием трудовой жизни и средств материального существования" [11]

Известный историк общественной мысли Юрий Михай­лович Стеклов (наст. фам. — Нахамкис) (1873—1941) в сво­ей монографии „Н.Г.Чернышевский. Его жизнь и деятель­ность. 1828—1889" (СПб., 1909; Т.1—2. М.; Л. 1928) утвер­ждал даже, что этот выдающийся мыслитель самостоятельно открыл материалистическое понимание истории. „Черны­шевский, — писал он, — смотрел на историю глазами строго­го объективиста. Он видел в ней диалектический процесс, процесс развития путем противоречий, путем скачков, кото­рые сами являются результатом постепенных количественных изменений. Действующими лицами в истории являются об­щественные классы, борьба которых обуславливается эконо­мическими причинами. В основе исторического процесса ле­жит экономический фактор, определяющий политические и юридические отношения, а также идеологию общества. Мож­но ли отрицать, что эта точка зрения близка к историческому материализму Маркса и Энгельса? От системы основателей современного научного социализма мировоззрение Черны­шевского отличается лишь отсутствием систематизации и определенности некоторых терминов"[12] С Ю.М.Стекловым вряд ли можно согласиться. Н.Г.Чернышевский не создал материалистического понимания истории. Но к экономиче­скому детерминизму он, действительно, был близок.

Кроме уже упомянутого выше М.М. Ковалевского, к историко-экономическому направлению в России принадлежа­ли (по крайней мере, в течение определенного периода своей творческой деятельности) — Иван Васильевич Лучицкий (1845—1918), Павел Гаврилович Виноградов (1854—1925), Иван Михайлович Гревс (1860—1941), Дмитрий Моисеевич Петрушевский (1863—1942), Владимир Константинович Пискорский (1867—1910), Митрофан Викторович Довнар-Запольский (1867—1934), Александр Николаевич Савин (1873—1923), уже упоминавшийся выше Е.В.Тарле и многие другие специалисты по всеобщей и отечественной истории.

Характеризуя экономическое направление в западной исторической науке, И.В.Лучицкий писал: „Благодаря ему на первый план выдвинуто изучение важнейшего из факто­ров жизни: экономического фактора, и вполне ясно постав­лено, как главная задача изучения, выяснение во всех дета­лях процесса экономических изменений, происходивших в жизни, как отдельных народов, так и всей Европы, но про­цесса не самого лишь в себе (как то было раньше), а в связи с остальными явлениями и факторами жизни. Какое влияние оказывали экономические явления на ход событий, какое взаимодействие существовало между экономическими фак­торами и тем калейдоскопом событий и фактов, который со­ставляет содержание того, что называют обыкновенно исто­рией, — вот в чем деятели этого нового движения в историко-экономической науке видят главное условие для создания научной истории"[13]

И сам И.В.Лучицкий полностью разделял подобный взгляд. Возражая в одной из своих статей французскому ма­тематику и философу Антуану Огюстену Курно (1801—1877), придававшему важнейшее значение открытию Аме­рики самому по себе, И.В.Лучицкий писал: „Между тем чис­то фактическое изучение этого периода показало бы ему, что развитие это (в Новое время) исходило существенном обра­зом из развития индустриального элемента, за которым сле­довало развитие эстетическое, и что собственно научное на­чалось лишь в XVI веке, являясь результатом развития пред­варительно указанных двух элементов"[14]

„Сознание простого факта — влияния производствен­ных форм на исторический процесс, — говорил М.В.Довнар-Запольский, — составляет важный поворот в направлении исторической мысли... В настоящее время было бы ошибкой полагать, что формула исторического процесса, как она вы­лилась в учении Маркса, Энгельса и их последователей, яв­ляется вполне обоснованной, подобно гегелевской филосо­фии для своего времени. Это обоснование пока не сделано удовлетворительно. Следовательно, конечная формула про­гресса еще ждет своего разрешения. Теперь ясно одно: важ­ное и даже преобладающее значение экономического факто­ра в истории и формула исторического процесса на нем, без сомнения, будет обоснована"[15]Отстаивая важную или даже решающую роль экономи­ки, часть сторонников историко-экономического направле­ния одновременно выступала с критикой марксистского ма­териалистического понимания истории. Для некоторых из них это был способ отвести от себя обвинение в сочувствии марксистским идеям революционного преобразования обще­ства. Другие сторонники „экономизма" в конце концов при­шли к пониманию огромной ценности исторического мате­риализма.

Е.В. Тарле в уже упоминавшейся выше статье дал высо­кую оценку марксову материалистическому пониманию ис­тории. „Как философская система, — писал он, — историче­ский материализм далеко не всегда может быть (при состоя­нии нынешних исторических знаний) проведен со всей по­следовательностью и доказательностью, но, как метод, он дал и продолжает давать весьма плодотворные результаты... ученые же, даже не разделяющие материалистического воз­зрения, приучились отчасти под влиянием этого течения с особым вниманием относиться к пренебрегавшейся ими до тех пор хозяйственной истории"[16] А в вводной части курса по всеобщей истории, опубликованной под названием „Все­общая история (Очерк развития философии истории)" (СПб., 1908), выдающийся историк довольно решительно защищал материалистическое понимание истории от различного рода нападок и обвинений[17]

Как бы ни оценивать взгляды отдельных представителей историко-экономического направления, которое, возникнув во второй половине XIX в. продолжало существовать и в XX в., совершенно ясно, что, по крайней мере, часть их счи­тала экономику определяющим, решающим фактором исто­рии.

Первоначально историко-экономическое направление составляли ученые, исследовавшие в основном Западную Европу Нового времени и в меньшей степени позднего Средневековья, начиная с возникновения городов как цен­тров ремесла и торговли. И лишь потом оно нашло сторон­ников в среде исследователей античного мира. Это прежде всего были три немецких историка: Роберт Пёльман (1852— 1914), Карл Юлиус Белох (1854—1929) и Эдуард Мейер (1855—1930).

II

Карл Юлиус Белох родился 21 января 1854 г. в отцов­ском имении в округе Любен в Силезии. Однако большую часть жизни он провел в Италии, где с 1879 г. был профессо­ром древней истории Римского университета. В 1912— 1913 гг. читал курс лекций по истории античности в Лейп­циге. Первые его работы — „Компания" (1879) и „Италий­ский союз под гегемонией Рима" (1880) были посвящены древней Италии. Затем он обратился к истории Древней Гре­ции. В 1884 г. появилась его монография „Аттическая поли­тика со времен Перикла" (1884). В следующем его труде „Народонаселение греко-римского мира" (1886) впервые в широких масштабах был применен статистический метод к древней истории. Он положил начало исследованиям по ан­тичной демографии. Самый крупный и самый известный труд К.Ю.Белоха, оказавший заметное влияние на всю науку об античности, — его „Греческая история" В 1891 г. в Риме на итальянском языке увидело свет ее начало. Оно носило название „История Греции. Часть первая" На этом томе итальянское издание оборвалось. Но в 1893 г. в Страсбурге на немецком языке вышел первый том уже „Греческой исто­рии" (Griechische Geschichte) с подзаголовком „Кончая со­фистическим движением и Пелопоннесской войной" В 1897 г. появился второй том с подзаголовком „Кончая Ари­стотелем и завоеванием Азии" Оба тома сразу же были пе­реведены на русский язык М.О.Гершензоном; первый из них вышел в 1897 г., второй — в 1899 г. На двух томах К.Ю.Белох не остановился: в 1904 г. он опубликовал состо­явший из двух отделений (двух книг) третий том с подзаго­ловком „Греческое мировое господство" Изложение там завершалось битвой при Селласии (221 г. до н.э.) и появле­нием римлян в Иллирии. С 1912 г. начало выходить новое, совершенно переработанное и значительно расширенное второе издание „Греческой истории" К.Ю.Белоха. Заверше­но оно было лишь в 1927 г. Оно включало четыре тома, каж­дый из двух отделений: всего, таким образом, оно состояло из восьми больших книг. Через два года после окончания этого издания 7 февраля 1929 г. К.Ю.Белох скончался.

Оценивая первое издание „Греческой истории" К.Ю. Белоха, прежде всего первые два его тома, выдающий­ся российский историк античности Владислав Петрович Бузескул (1858—1931) писал: Что составляет особенность „Греческой истории" Белоха, отличающую ее от всех пред­шествующих и общую ей с трудом Э.Мейера и „Очерком" Пёльмана...., так это то, что в ней выдвинута социально-экономическая сторона жизни Древней Греции. Белох отнес­ся к фактам из этой области с полным вниманием, и у него мы найдем целые отделы, посвященные описанию перемен в хозяйственном быту греков — очерки торговли, промыш­ленности, сельского хозяйства, сведения о положении раз­ных классов населения, особенно рабов, и т.д., т.е. найдем то, чего до тех пор не было в других общих трудах по исто­рии Греции или что затрагивалось в них лишь мимоходом. Белох же первый воспользовался напр. и материалом, кото­рый содержит для хозяйственной истории списки дани афинских союзников; он же указал на ту большую револю­цию в ценах, которая произошла в IV в."'

III

В советской исторической литературе К.Ю.Белоха, рав­но как и Э.Мейера и Р.Пёльмана, обвиняли в приверженно­сти к „реакционной циклической теории, модернизирующей древность"[18] „По Белоху, — писали о нем, — общество Но­вого времени отличается от древнего лишь количественно (масштабами явлений). Белох утверждал, что в Древней Гре­ции после первобытного периода наступил феодализм — „греческое средневековье", которое в 6 в. до н.э. начал сме­нять капитализм, достигший значительного развития в 5 и 4 вв. до н.э. и особенно в эпоху эллинизма и римского гос­подства. Белох преуменьшал число рабов в Древней Греции и отождествлял их фактическое положение с положением рабочих в капиталистическом обществе, а ремесленные мас­терские — с капиталистическими фабриками"[19]

В известной степени подобного рода упреки справедли­вы в отношении трудов Э.Мейера, особенно таких, как его „Экономическое развитие Древнего мира" (1895) и „Рабство в древности" (1898). Но как я попытался показать во вступи­тельной статье к сборнику теоретических работ Э.Мейера, и здесь дело обстоит не так просто, как это представлялось нашим историкам[20] Что же касается К.Ю.Белоха, то первые два тома первого издания его „Греческой истории" не дают серьезных оснований для изложенных выше обвинений.

Не нужно забывать, что когда историки занялись иссле­дованием экономики античного мира, то им потребовался оп­ределенный понятийный аппарат. Его пришлось заимствовать из политической экономии. Но политическая экономия пер­воначально возникла как наука исключительно о капитали­стических экономических отношениях. Никакой другой эко­номикой, кроме капиталистической, она не занималась. И сейчас немалое число экономистов вопреки всем фактам кате­горически утверждает, что никаких других экономических систем, кроме капиталистической, не существует. Если же они и замечают их, то объявляют их системами неестествен­ными, искусственными, обязанными своим возникновением насилию. Единственной естественной системой для них явля­ется капитализм[21] Как с сарказмом писал К.Маркс: „Экономисты употребляют очень странный прием в своих рассуждениях. Для них существуют только два рода институтов: одни — искусственные, другие — естественные. Феодальные институты — искусственные, буржуазные — естественные. В этом случае экономисты похожи на теологов, которые тоже устанавливают два вида религий. Всякая чужая религия является выдумкой людей, тогда как их собственная религия есть эманация бога"[22]

Были и имеются ученые, включая экономистов, которые не только признают бытие некапиталистических, прежде всего докапиталистических, экономических систем столь же естественным, что и капиталистическая. Но до недавнего времени никаких теорий докапиталистических экономик не было. Единственно существующими были теории капитали­стической экономики. Только совсем недавно была создана первая теория одной из докапиталистических экономик — первобытной экономики[23]

В силу подобного положения вещей и К.Ю.Белох, и Э.Мейер, и Р.Пёльман, которые жили и творили в конце XIX — начале XX в., с неизбежностью вынуждены были при описании античной экономики обращаться к понятиям тео­рий капиталистической экономической системы. Другого понятийного аппарата не было. В этом одна из причин при­писываемой им модернизации античной экономики, но не единственная и, может быть, даже не главная.

К.Ю.Белох, в отличие от Э.Мейера, в рассматриваемой работе нигде прямо не характеризует общество Гомеровской и Архаической Греции как тождественное средневековому обществу Западной Европы, но в ряде ее мест действительно пишет о существовании в эту эпоху в отсталых областях Греции (Фессалия, Крит и др.), а также и в более позднее время крепостных и помещиков. Он, в отличие от Э.Мейера, нигде не утверждает, что „если крепостные отношения ари­стократический эпохи древности, гомеровского периода со­ответствуют хозяйственным отношениям христианского Средневековья, то рабство последующего периода стоит на равной линии со свободным трудом Нового времени и вы­росло из тех же моментов, что и последний"[24] Но он пишет в своей „Греческой истории" о фабриках, фабрикантах, несво­бодных фабричных рабочих, капитале в классической Гре­ции и т.п. Но хотя это внешне и отдает модернизацией, но имеет под собой серьезные основания.

IV

Чтобы разобраться в сути дела, необходимо обратиться

к единственной в настоящее время подлинно научной общей теории исторического процесса — материалистическому пониманию истории. Согласно ему основой любого кон­кретного отдельного общества (социоисторического орга­низма, сокращенно — социора) является система социально-экономических производственных отношений. Существует несколько качественно отличных типов экономических про­изводственных отношений. Целостная система социально-экономических производственных отношений одного опре­деленного типа носит название общественно-экономичес­кого (социально-экономического) уклада.

Каждая система социально-экономических отношений одного определенного типа (общественно-экономический уклад) представляет собой внутреннюю структуру процесса производства, особую общественную форму, в которой осу­ществляется процесс созидания материальных благ. Произ­водство материальных благ всегда происходит в определен­ной общественной форме.

Производство не вообще, а взятое в определенной об­щественной форме, есть не что иное, как определенный спо­соб производства. Таким образом, способ производства есть тип производства, выделенный по признаку его обществен­ной формы. Способов производства существует столько, сколько существует общественно-экономических укладов. Общественно-экономические уклады и соответственно спо­собы производства подразделяются на основные и неоснов­ные. Основные способы производства суть такие социально-экономические типы общественного производства, которые одновременно являются и стадиями его всемирно-истори­ческого развития.

Особенность социально-экономических отношений за­ключается в том, что они, в отличие от всех прочих общест­венных отношений, не зависят от сознания и воли людей. Существуя независимо от сознания и воли людей, они опре­деляют их волю и сознание. Социально-экономические связи являются отношениями объективными и в этом смысле ма­териальными.

Поэтому система этих отношений, являясь обществен­ной формой, в которой идет производство, одновременно представляет собой фундамент любого социоисторического организма. Он определяет общественное сознание и волю живущих в нем людей, а тем самым и все остальные сущест­вующие в нем общественные отношения. В отличие от соци­ально-экономических связей, которые по своей природе ма­териальны, все прочие общественные связи — отношения волевые. Общественное сознание совокупно с волевыми общественными отношениями представляет собой над­стройку над социально-экономическим базисом.

Так как социально-экономические отношения состав­ляют базис, фундамент любого общества, то совершенно естественным является положить в основу классификации социоисторических организмов тип господствующих в них производственных связей.

Социоисторические организмы, в которых господствует один и тот же общественно-экономический уклад, относятся к одному и тому же типу общества. Социоисторические ор­ганизмы, в которых доминируют различные способы произ­водства, относятся к разным типам общества. Типы социо­исторических организмов, выделенные по такому признаку, носят название общественно-экономических формаций. Но общественно-экономической формацией может быть назван не всякий социально-экономический тип общества, а только такой, который есть одновременно и стадия всемирно-исто­рического развития. Общественно-экономических формаций существует столько, сколько существует основных общест­венно-экономических укладов и соответственно основных способов производства. Со сменой одного способа произ­водства другим происходит смена общественно-экономи­ческих формаций. Всемирная история с точки зрения исто­рического материализма есть, прежде всего, процесс разви­тия и смены общественно-экономических формаций.

В принципе вполне возможны и реально существовали такие социоисторические организмы, в которых все соци­ально-экономические отношения относились исключительно к одному типу. Так обстояло дело на ранних стадиях разви­тия человеческого общества. Но в более поздние эпохи в социоисторических организмах нередко одновременно суще­ствовали социально-экономические связи, относившиеся не к одному, а к нескольким разным типам. И это делает необ­ходимым введение еще одного понятия — социально-эко­номического строя общества. Социально-экономический строй социоисторического организма — это система всех без исключения существующих в нем социально-эконо­мических отношений.

Когда в социоисторическом организме все социально-экономические отношения принадлежат к одному типу, поня­тие его социально-экономического строя совпадает с поняти­ем определенного общественно-экономического уклада. Ко­гда же в социоисторическом организме социально-экономические отношения принадлежат к разным типам, та­кого совпадения нет.

Разные социально-экономические отношения могут су­ществовать в социоисторическом организме по-разному. От­ношения того или иного определенного типа могут образовы­вать в обществе целостную систему — общественно-экономический уклад, а могут существовать в нем в качестве лишь придатка к существующим укладам — общественно-экономического подуклада. И для исследователя очень важно отличать укладное бытие социально-экономических отноше­ний от неукладного их бытия.

Когда в социоисторическом организме существуют соци­ально-экономические отношения только одного типа, то об­щество — одноукладно. Одноукладно оно и тогда, когда в нем наряду с единственным укладом существует один или даже несколько подукладов. Но в социоисторическом организме могут одновременно существовать и несколько общественно-экономических укладов, не говоря уже о подукладах. Такое общество —многоукладно.

Обычно в многоукладном обществе один из сущест­вующих в нем укладов является господствующим, домини­рующим, остальные же уклады — подчиненными. Господ­ствующий уклад определяет характер социально-экономи­ческого строя общества в целом, а тем самым и тип общест­ва, его принадлежность к той или иной общественно-экономической формации. Различие между господствующи­ми и подчиненным укладами во многих случаях носит отно­сительный характер. В процессе исторического развития тот или иной подчиненный уклад может превратиться в домини­рующий, а господствующий стать подчиненным.

Однако не всякий подчиненный уклад может стать гос­подствующим. Наряду с рассмотренной выше существует и иная классификация общественно-экономических укладов. Они подразделяются на такие, которые в принципе могут быть господствующими, и такие, которые никогда господ­ствующими стать не могут. Первые уклады можно назвать стержневъши, вторые — дополнительными. Стержневые уклады могут быть единственными в обществе или господ­ствующими в нем и соответственно определять тип общест­ва, его принадлежность к той или иной общественно-экономической формации или параформации.

Социально-экономический строй общества либо совпа­дает (полностью или в основном) с каким-либо общест­венно-экономическим укладом, либо состоит из нескольких укладов. Это делает необходимым более или менее деталь­ный анализ структуры общественно-экономического уклада.

Социально-экономические отношения суть один из ви­дов отношений собственности. Другим видом отношений собственности являются волевые отношения собственности, приобретающие в классовом обществе, в котором всегда су­ществует и не может не существовать государство, облик отношений правовых, юридических. Социально-экономичес­кие и волевые отношения собственности всегда существуют в неразрывном единстве, в котором ведущая роль принадле­жит первым.

Важнейшим понятием, характеризующим отношения собственности, является категория ячейки собственности, которая обозначает собственника (им может быть и индивид, и группа индивидов и, наконец, все общество в целом) вме­сте со всеми принадлежащими ему объектами (ими могут быть и вещи, и люди). Когда в ячейку собственности входят средства производства, она представляет собой производст­венную единицу: в ней создается общественный продукт.

Такую ячейку собственности можно назвать хозяйственной, или экономической, ячейкой (хозъячейкой, или экономъячейкой). Экономъячейка может совпадать с социоисторическим организмом. В таком случае она одновременно является и хозяйственным (экономическим) организмом (хозорганизмом, или экономорганизмом), т.е. таким экономическим об­разованием, которое в принципе может существовать и функционировать независимо от других таких же образова­ний. Если при этом все члены социоисторического организ­ма вместе взятые — собственники средств производства и предметов потребления, перед нами общественная собст­венность в ее наиболее чистом виде.

Когда экономическая ячейка не совпадает с социоисто­рическим организмом, то это значит, что в состав данного социора входит не одна, а несколько хозяйственных ячеек. В таком случае экономический организм есть объединение экономических ячеек, которое может совпадать, а может не совпадать с социоисторическим организмом. Если в хозяй­ственной ячейке, входящей наряду с несколькими другими такими единицами в социор, не происходит эксплуатации человека человеком, ее можно назвать ячейкой обособленной (особой) собственности. Обособленная (особая) собствен­ность может быть персональной, когда собственник — один человек, и групповой, когда несколько человек совместно владеют средствами производства. Если в экономической ячейке процесс производства одновременно представляет собой и процесс эксплуатации, перед нами — ячейка част­ной собственности.

Если же в ячейку собственности входят только предме­ты потребления, но не средства производства, то в ней об­щественное производство осуществляться не может. Если в такой ячейке собственности и ведется хозяйство, то только домашнее (приготовление пищи для личных нужд его чле­нов и т.п.). В эти ячейки обычно входят не только собствен­ники предметов потребления, но и люди, находящиеся на их иждивении. Данные ячейки собственности можно назвать иждивенческими или иждивенческо-потребительскими. Свя­занную с ними собственность нередко называют личной, что не очень точно, ибо она может быть не только персональной, но и групповой. Лучшее для нее название — отдельная соб­ственность.

Нередкий случай — совпадение хозяйственной ячейки с иждивенческо-потребительской. Особенно часто совпадают с иждивенческо-потребительскими ячейки обособленной собственности. При этом отдельная собственность отсутст­вует. Существует лишь обособленная собственность одно­временно, как на средства производства, так и на предметы потребления.

Каждый общественно-экономический уклад, будь то стержневой или дополнительный, имеет свои специфические экономические ячейки. Каждому стержневому общественно-экономическому укладу присущи также свои собственные экономические организмы. В отличие от них, дополнитель­ные уклады своих собственных хозорганизмов не имеют. Их хозяйственные ячейки вкраплены в состав экономического организма одного из существующих наряду с ним стрежне­вых укладов, чаще всего господствующего. Что же касается общественно-экономических подукладов, то они не облада­ют не только собственными хозяйственными организмами, но и своими собственными хозъячейками; специфические для него экономические отношения существуют в рамках не только чужих хозяйственных организмов, но и чужих хозяй­ственных ячеек.

V

Историки, причем не только советские, при характери­стике общественного строя классовых обществ давно уже привыкли пользоваться понятиями рабства, феодализма и капитализма как категориями одного порядка. А это невер­но. Понятия феодализма и капитализма, как правило, факти­чески обозначают способы производства, общественно-экономические уклады и тем самым общественно-экономи­ческие формации. Совершенно иначе обстоит дело с поняти­ем рабство.

Рабство, взятое само по себе, вовсе не способ производ­ства, а особое экономическое, а тем самым и правовое состояние людей. Рабы — это люди, являющиеся полной соб­ственностью других людей. Они совершенно не обязательно должны быть заняты в производстве материальных благ. Их могут использовать в качестве домашних слуг, домоправи­телей, нянь, наложниц, учителей, писцов, врачей, стражни­ков, даже министров и военачальников и т.п. В том или ином социоисторическом организме может быть множество рабов, но если их используют лишь в качестве услужников, то ни­какого рабовладельческого способа в нем нет. Рабство здесь социально-экономическое отношение, но не производствен­ное. Всякое производственное отношение всегда есть соци­ально-экономическое, но не всякое социально-экономичес­кое отношение есть производственное. В таком обществе существуют рабы и рабовладельцы, но нет уклада производ­ства, основанного на рабстве, а, следовательно, и классов рабов и рабовладельцев.

Но даже и использование рабов в материальном произ­водстве само по себе взятое тоже не свидетельствует о суще­ствовании в обществе рабовладельческого уклада. Если, на­пример, крестьянин использует 1—2 рабов в качестве по­мощников в своем хозяйстве, то здесь, разумеется, не может идти речь о рабовладельческом общественно-экономическом укладе, а тем самым о рабовладельческом способе производ­ства. Рабовладельческие производственные отношения в та­ком случае не образуют уклада. Они существуют в качестве придатка к укладу мелкого самостоятельного производства, т.е. в виде подуклада. То же самое относится к ремесленни­кам, которым в их работе помогают рабы.

Об особом укладе и способе производства можно гово­рить только в том случае, когда существуют особые эконо­мические ячейки, владельцы которых целиком живут за счет труда работающих в них рабов. Если такого рода рабовла­дельцы-предприниматели и заняты в производстве, то толь­ко в качестве организаторов и управленцев. Эти хозяйствен­ные ячейки существуют в составе особого хозяйственного организма, каковым, помимо всего прочего, является клас­сический античный полис. С гибелью этого хозяйственного организма разрушаются и специфические для него рабовла­дельческие хозяйственные ячейки и тем самым описанный выше общественно-экономический уклад. Только там, где имеет бытие такого рода общественно-экономический уклад, существуют не просто рабы и рабовладельцы, но особые общественные классы рабов и рабовладельцев. Рабы, обра­зующие особый общественный класс, требуют особого на­звания, которое отличало бы их и от рабов-услужников и рабов-помощников (рабов-сотружников).

Лучше всего, вероятно, подошло бы для этой цели ла­тинское слово, обозначавшее раба, — „серв" Но, увы, это слово употребляется сейчас в исторической науке для обо­значения западноевропейских средневековых крепостных крестьян. Поэтому для обозначения описанной выше катего­рии рабов в дальнейшем изложении будет использоваться термин „серварий ", созданный по аналогии со словом „про­летарий" Соответственно, данный способ производства бу­дет в данной работе именоваться серварным, представители противостоящего сервариям класса рабовладельцев-предпринимателей — серваристами, специфические для данного общественно-экономического уклада хозяйственные ячейки (эргастерии, виллы и т.п.) — сервариумами. Как не все рабы являются сервариями, так и не все рабовладельцы — серваристами. Люди, владеющие рабами, но использую­щие их только в качестве прислуги, крестьяне, в хозяйствах которых наряду с ними и членами их семей трудились не­сколько рабов, несомненно, были рабовладельцами, но не серваристами.

В целом же, по аналогии с феодализмом и капитализ­мом, для обозначения данного общественно-экономического уклада, данного способа производства и данной обществен­но-экономической формации можно было бы использовать термин „серваризм "

Важнейшая особенность серварного способа производ­ства заключается в том, что он базировался на труде не про­сто рабов, а рабов, которые в основной массе своей не роди­лись в данном социоисторическом организме, а были дос­тавлены в него извне, вырваны из своих родных обществ. Именно за счет использования привлеченной силой извне рабочей силы, прежде всего, и был достигнут наблюдав­шийся в античном мире подъем производительных сил и тем самым невиданный расцвет культуры.

Существуют три основных способа повышения уровня развития производительных сил общества, увеличения про­дуктивности его общественного производства, исчисляемой объемом общественного продукта в расчете на душу его на­селения: технический (технологический), темпоральный (за счет увеличения рабочего времени) и демографический (за счет увеличения доли работников в составе населения обще­ства). Если в политарном обществе подъем производитель­ных сил в основном достигался за счет увеличения времени, в течение которого трудился работник, то в античном обще­стве их прогресс был обеспечен главным образом путем ис­пользования демографического способа.[25]

Рабство вообще бытовало во многих предклассовых и практически во всех докапиталистических классовых обще­ствах, но серварный способ производства из всех докапита­листических классовых обществ существовал только в ан­тичном. Именно поэтому К.Маркс и Ф.Энгельс предпочита­ли писать не о рабовладельческом, а об античном способе производства и соответственно об античной, а не о рабовла­дельческой общественно-экономической формации.

Но, кроме серварного способа производства, в истории существовал еще один рабовладельческий же способ произ­водства, наиболее ярко представленный хозяйством Юга США первой половины XIX в. Хозяйственные ячейки этого способа производства именуются плантациями. Поэтому его можно назвать плантационным, или плантаторским. Имея сходство с серварным способом производства, он в то же время существенно отличался от серварного: его хозяйст­венные ячейки (плантации) находились в составе совершен­но иного экономического организма, не полиса, а капитали­стического национального рынка. И к жизни его вызвали совершенно иные силы, чем породившие античный серваризм, — силы складывавшегося мирового капиталистиче­ского рынка.

Рабство в Древней Греции существовало давно. Оно было хорошо известно и в период, который историки неред­ко именуют гомеровским, и следующий за ним архаический период. Серваризм же стал утверждаться в передовых поли­сах Греции лишь в VI и V вв. до н.э. И К.Ю.Белоху было крайне важно подчеркнуть качественное различие между старым рабством, представленным рабами-услужниками и рабами-сотружниками, и вновь возникшим. Для нового раб­ства, в отличие от старого, было характерно существование особых производственных ячеек, целиком основанных на труде рабов, и рабовладельцев, полностью живущих за счет их труда. Именно с целью показать это качественное отли­чие К.Ю.Белох и называет эти хозяйственные ячейки фабри­ками, занятых в них рабов фабричными несвободными ра­ботниками, а хозяев — фабрикантами. Только с появлением такого, „фабричного", рабства Древняя Греция становится обществом рабовладельческим. Раньше оно таковым не бы­ло.


VI

Как уже указывалось выше, Э.Мейер рассматривал и типологически отождествлял раннее греческое общество с западноевропейским средневековым, т.е. феодальным. И создание им циклической концепции развития античного мира объяснить действием только социальных, вненаучных факторов невозможно. У этой концепции существует и серь­езная фактологическая основа.

Именно этим объясняется огромное влияние, которое оказало данное его построение на современную ему истори­ческую науку. Если ограничиться только Россией, то взгля­ды Э.Мейера были подхвачены такими крупными историка­ми, как Роберт Юрьевич Виппер (1859—1954), Дмитрий Моисеевич Петрушевский и Михаил Иванович Ростовцев (1870—1952). Сказались они на советской философской, со­циологической и исторической науке. Конечно, тот факт, что многие советские обществоведы, включая историков, в 20-х годах рассматривали общество Древнего Востока как фео­дальное, нельзя объяснить только влиянием идей Э.Мейера. Такого взгляда придерживались тогда многие видные, как зарубежные, так и дореволюционные российские историки.

Но, когда, например, видный специалист по античной истории Владимир Сергеевич Сергеев (1883—1941) в книге „Феодализм и торговый капитализм в античном мире" (1926) утверждал, что античное общество вначале было феодаль­ным, затем торгово-капиталистическим и что разложение торгового капитализма открыло дорогу для перехода к „так называемому романо-германскому или христианскому фео­дализму"[26], то влияние концепции Э.Мейера в данном случае несомненно.

Социолог Павел Иванович Кушнер (Кнышев) (1889— 1968) по существу прямо принимал взгляды Э.Мейера в той их части, которые касались Древнего мира. Он считал, что в Древней Греции, как и на Древнем Востоке, разложение первобытного общества привело к появлению феодальных отношений, затем на смену им пришли рабовладельческие, которые в конце концов снова были замещены феодальны­ми. Произошел, как говорил сам П.И.Кушнер, своеобразный „исторический зигзаг"[27] Взгляды Э.Мейера существенно ска­зались и на концепции всемирной истории, которая развива­лась в книге Александра Александровича Богданова (Мали­новского) (1873—1928) и Ивана Ивановича Степанова (Скворцова) (1870—1928) „Курс политической экономии" (1925).

Одна из причин, которые привели Э. Мейера к цикличе­скому пониманию истории Древней Греции и Древнего Ри­ма, заключалась в том, что он, с одной стороны, обнаружил, что в Гомеровской и Архаической Греции (и раннем Риме) господствовали экономические отношения иные, чем рабо­владельческие, с другой, руководствовался представлением,

что существуют три, и только, формы эксплуатации челове­ка человеком: рабовладельческая, феодальная и капитали­стическая. Кстати сказать, такого взгляда всегда придержи­вались почти все, если не все историки, включая советских.

Последние, говоря об антагонистических способах про­изводства, обычно сводили их к трем: рабовладельческому, феодальному и капиталистическому. А, начиная с середины 30-х годов, они понимали эти типы общественного произ­водства одновременно и как стадии его поступательного развития. Поэтому, с их точки зрения, феодальные отноше­ния стали существовать, начиная лишь с VI—VIII вв. н.э., а капиталистические — с XV—XVI вв., но ни в коем случае не раньше.

Для западных, дореволюционных российских и совет­ских историков 20-х годов такого временного ограничения не существовало. Не было его и у Э.Мейера. Поэтому ему ничего не мешало, выявив, что экономические отношения, господствовавшие в Гомеровской (и Архаической) Греции, ни в коем случае не были ни рабовладельческими, ни капи­талистическими, объявить их средневековыми, т.е. феодаль­ными.

Преодолеть концепцию Э.Мейера невозможно, не отка­завшись от постулата о существовании только трех антаго­нистических способов производства: рабовладельческого, феодального и капиталистического. Он ошибочен. В дейст­вительности, кроме трех названных выше антагонистиче­ских способов производства, существуют и иные. И все эти иные способы производства, как свидетельствуют данные этнологии, существовали уже на стадии перехода от перво­бытного общества к классовому, цивилизованному.


VII

Одним из них был способ производства, который при­нято было называть „азиатским" Так как он был основан на общеклассовой частной собственности, прежде всего на зем­лю, выступавшей в форме собственности государственной, то предпочтительно именовать его политарным (от греч. полития — государство) способом производства[28] Этот спо­соб производства лежал в основе обществ Древнего Востока, Соантичного современного античному миру) Востока, Средневекового Востока, а также и Востока Нового времени (до конца XIX в.). Близким к нему был нобиларный способ производства, базировавшийся на корпоративно-персональ­ной частной собственности опять-таки же прежде всего на землю[29] Прямого отношения к истории Греции в эпоху ар­хаики и классики они не имеют, поэтому специально рас­сматривать их здесь нет смысла. Но о двух других ранних антагонистических способах производства подробнее ска­зать нужно, ибо здесь ключ к разгадке мейеровской концеп­ции циклизма.

Один из этих ранних способов эксплуатации — доминарный (от лат. dominire — господствовать) способ произ­водства. Суть его заключается в том, что эксплуатируемый полностью работает в хозяйстве эксплуататора. Этот способ выступает в пяти вариантах, которые часто являются и его составными частями. В одном случае человек работает толь­ко за содержание (кров, пища, одежда). Это — доминоприживальческий, или просто приживальческий подспособ экс­плуатации (1). Нередко вступление женщины в такого рода зависимость оформляется путем заключения брака. Это — брако-приживалъчество (2). Человек может работать за оп­ределенную плату. Этот вариант можно назвать доминонаймитским, или просто наймитским (3). Человек может ока­заться в чужом хозяйстве в качестве заложника или несо­стоятельного должника. Это — доминокабалъный подспособ (4). И, наконец, еще одним является доминорабовладельческий подспособ эксплуатации (5). Рабство как вариант и со­ставной элемент доминарного способа эксплуатации качест­венно отличается от рабства как самостоятельного способа

производства, или серваризма. В литературе его обычно именуют домашним, или патриархальным, рабством.

Другим ранним основным способом производства был магнатный, или магнарный (от лат. magna — великий, ср. лат. magnat — владыка). Он выступал в четырех вариантах, которые нередко являлись одновременно и его составными элементами. При этом способе основное средство производ­ства — земля, находившаяся в полной собственности экс­плуататора, передавалась в обособленное пользование ра­ботника, который более или менее самостоятельно вел на ней хозяйство. Случалось, что непосредственный произво­дитель получал от эксплуататора не только землю, но и все средства труда. Работник обычно отдавал собственнику зем­ли часть урожая, а нередко также часть времени трудился в собственном хозяйстве эксплуататора.

Таким работником мог стать раб, посаженный на землю. Это магнорабовладельческий вариант магнарного способа производства (1). Им мог стать приживал. Это —магноприживальческий вариант магнарного способа производства (2). Им мог стать человек, оказавшийся в зависимости от вла­дельца земли в результате задолженности. Это магнокабальный подспособ эксплуатации (3). И, наконец, им мог стать человек, взявший участок земли в аренду и оказавшийся в результате этого не только в экономической, но и в личной зависимости от владельца земли. Это — магноарендный подспособ эксплуатации (4). В литературе такого рода экс­плуатацию обычно называют издольщиной, а когда работник отдает половину урожая — испольщиной.

Очень часто доминарный и магнарный способы произ­водства срастались друг с другом, образуя по существу один единый гибридный способ производства — доминомагнарный. Доминаристы при этом одновременно были и магнаристами[30]

Нетрудно заметить, что магнарные отношения обладают определенными чертами сходства с феодальными. И как

следствие все историки, сводящие все формы эксплуатации человека к трем: рабству, феодализму и капитализму, в большинстве своем трактуют магнарные отношения как феодальные. Так, например, почти все советские историки рассматривали общественный строй Древней Руси как фео­дальный, хотя в действительности никакого феодализма там не было. В этом обществе господствовали магнарные и нобиларные (тоже имеющие сходство с феодальными) связи.

VIII

В Гомеровской Греции, которая была обществом предклассовым, преобладали доминарные отношения. Однако наряду с ними существовали нобиларные и магнарные от­ношения. В обществе Архаической Греции господствующи­ми стали магнарные отношения. Именно они и были приня­ты Э.Мейером за феодальные связи, а К.Ю.Белохом названы крепостническими. Последний считал, что в ряде греческих социоисторических организмов в крепостных были превра­щены жители завоеванных областей. Таковы, например, мноиты и войкеи на Крите. Однако он ни в коем случае не сводил причины древнегреческого крепостничества исклю­чительно к завоеванию. Оно, по его мнению, имело корни, прежде всего, во внутренней структуре социоисторических организмов Архаической Греции. Там шло развитие заемно-долговых отношений, что вело к разорению крестьян. „Обеспечением (долга — Ю.С.), — писал К.Ю.Белох, — был земельный участок, на котором кредитор ставил камень с высеченным на ним закладным актом; если ценность участка была ниже долговой суммы, то должник и его семья отвеча­ли своим телом. При этом размер процентов был высок, как всегда бывает при первобытном экономическом строе; 18% считались в Афинах во времена Солона умеренной платой. При таких условиях заем должен был в большинстве случаев разорить крестьянина, тем более что после падения царской власти все управление и судопроизводство находились в ру­ках знати, которая тогда, как во все времена, пользовалась своим положением для извлечения экономических выгод. Преимущество крупных землевладельцев увеличивалось тем, что оптовая торговля велась исключительно ими.... Против могущества капитала крестьянство было бессильно; предоставленное самому себе, оно неизбежно должно было погибнуть. Так действительно и случилось в большей части Греции. На обширной Фессалийской равнине знати удалось превратить крестьян в крепостных (пенестов), а на исходе VII в. Аттика стояла на пути к таким же социальным отно­шениям. Всюду на крестьянских землях стояли залоговые камни; многие хозяева был изгнаны из своих дворов, другие попали в рабство или покинули страну, чтобы избежать этой участи. Что в большей части остальной Греции дела находи­лись не в лучшем положении, это доказывают Гесиодовы „Труды и дни", главная цель которых — научить крестьян рациональному ведению хозяйства и этим предохранить от нужды и долгов. Но одним этим средством, конечно, нельзя было помочь; чтобы спасти греческое крестьянство, нужны были более решительные меры — нужны были такие ре­формы, какие Солон провел в Аттике[31]

В результате революций VII—VI вв. до н.э. в передовых полисах Греции магнарные отношения были уничтожены и на смену им пришли серварные связи. Греция из доминомагнарного общества стала превращаться в общество серварное. Конечно, наряду с серварными отношениями в этом обществе продолжали существовать и иные, в частности, наемный труд, о чем пишет и К.Ю.Белох. Но как неодно­кратно подчеркивал последний, господствующими в передо­вых полисах Греции были принципиально новые рабовла­дельческие отношения, отношения „фабричного" рабства.

IX

Совершенно безосновательны упреки советских истори­ков в том, что К.Ю.Белох занижал численность рабов в Гре­ции. Он действительно критически подошел к имеющимся источникам, в частности, он первый в своей работе „Наро­донаселение греко-римского мира" убедительно показал со­вершенную недостоверность цифр, приводимых в „Пире со­фистов" („Пире мудрецов") Афинея (ок. 200 г. н.э.). Там чис­ло рабов в Коринфе определялось в 640 тыс., на Эгине — в 470 тыс., в Аттике — в 400 тыс. на 21 тыс. граждан и 10 тыс. метеков1 Во втором издании крайне авторитетного в то вре­мя труда Анри Валлона (1812—1904) „История рабства в античном мире" (1879) утверждалось, что население Аттики состояло из 67 тыс. граждан, 40 тыс. метеков и 206 тыс. ра­бов[32] Сходные цифры приводили и другие авторы. К.Ю.Белох одним из первых выступил с опровержением та­кого рода взглядов. Рабов, по его мнению, было в Греции значительно меньше, хотя и достаточно много. В рассматри­ваемой работе он пишет, что рабы составляли половину, а кое-где (в Коринфе и на Эгине) и значительно больше поло­вины населения древнегреческих социоисторических орга­низмов[33] В Аттике к началу Пелопоннесской войны прожи­вало, по его расчетам, примерно, 100 тыс. граждан, 30 тыс. метеков и до 100 тыс. рабов4

Дальнейшие исследования в этой области показали, что К.Ю.Белох был гораздо ближе к истине, чем его предшест­венники. Рейчел Луиза Сарджент (р. 1891) в работе „Числен­ность рабского населения Афин в V и IV веках до н.э." (1925) определяет его в 71—91 тыс. (из них 16200—18200 женщин)[34] Арнольд Уикомб Гомм (1886—1960) в работе „Население Афин в V—IV вв. до н.э." (1933) подсчитал, что население этого полиса накануне Пелопоннесской войны (431 г. до н.э.) включало 172 тыс. граждан (вместе с женщи­нами и детьми), 28 с половиной тыс. метеков (считая жен­щин и детей) и 115 тыс. рабов (из них 30 тыс. взрослых муж­чин)[35] По расчетам Виктора Эренберга (р. 1891), содержа­щимся в его труде „Греческое государство" (1957), в Афинах около 434 г. до н.э. обитало 110—115 тыс. граждан (считая вместе с семьями), 35—80 тыс. метеков (тоже с семьями) и 80—110 тыс. рабов[36] Все эти цифры считал наиболее вероят­ными советский историк-античник Аристид Иванович Доватур (1897—1982) в труде „Рабство в Аттике в VI—V веках до н.э." (1980). Уильям Линн Уэстерманн (1873—1954) в книге „Системы рабства в греческой и римской древности" (1955) полагал, что рабы в античном обществе составляли самое большее треть, а скорее даже четверть населения[37]

Многие наши историки стремились опровергнуть все эти цифры из боязни поставить под сомнение принадлеж­ность античных обществ к рабовладельческой общественно-экономической формации. Страхи совершенно напрасные. Когда в обществе существует серварный общественно-экономический уклад, он с неизбежностью является господ­ствующим и тем самым определяет его формационную при­надлежность. Все остальные производственные отношения либо существуют в неукладной форме (например, наймитство), либо образуют дополнительные уклады, в принципе не способные определять тип общества. Такой дополнительной системой общественного производства был в античности уклад мелкого частного самостоятельного хозяйства, кото­рый, возможно, в процессе развития разделился на две сис­темы социально-экономических отношений: крестьянско-общинный уклад и ремесленный уклад.

Аналогично обстояло дело с капитализмом. Когда был уничтожен феодальный уклад, капиталистический уклад стал господствующим, несмотря на то, что доля промыш­ленных рабочих во всех странах Западной Европы, а также и в США в течение всего XIX в. составляла сравнительно не­большую часть их населения. В середине этого века в самой развитой капиталистической стране — Великобритании при общем населении в 20,9 млн человек промышленных рабо­чих было 4,1 млн, для Франции эти цифры — 35,8 и 2,5 млн, США — 23,2 и 1,4 млн, Германии — 35,9 и 0,9 млн. На ру­беже XIX и XX вв. численность населения и численность промышленных рабочих были: Великобритания — 41,8 и 8,5 млн, Франция — 39,8 и 3,4 млн, США — 76,5 и 10,4 млн, Германия — 56,4 и 8,6 млн, Италия — 32,5 и 2,6 млн.[38]

Во всяком случае, К.Ю. Белох, в отличие от некоторых авторов ни в малейшей степени не сомневался, что в боль­шинстве социоисторических организмов Греции классиче­ской эпохи рабство было господствующим способом произ­водства. Приведя цифры численности рабов в передовых полисах Греции, он писал: Это искусственное увеличе­ние рабочих сил должно было дать могучий толчок разви­тию промышленности, подобно тому, как это случилось в наш век благодаря введению паровой машины. Без рабства культурное развитие Греции совершилось бы гораздо мед­леннее. Только применение невольничьего труда дало деми­ургам возможность расширить свое производство, накоплять капиталы и, таким образом, сломить перевес земледельче­ской и торговой аристократии. Политическое возрождение нации исходило именно из промышленных государств"[39]

X

В предисловии переводчика — М.О.Гершензона ко вто­рому русскому изданию „Греческой истории" (1905) было сказано, что за 11 лет, прошедших после появления первого ее тома, в результате обширных раскопок, первые две его главы устарели. Еще в большей степени можно это сказать сейчас, когда после выхода оригинала этого тома прошло 115 лет. К.Ю.Белох фактически отождествлял микенскую и гомеровскую эпохи и соответственно полагал, что Микен­ское общество непосредственно предшествовало обществу Архаической Греции. В действительности же Микенское общество, которое, бесспорно, было классовым и относилось к тому же типу, что все остальные общества Древнего Вос­тока, т.е. к политарной (азиатской) общественно-экономической формации, возникнув в первой половине второго тысячелетия до н.э., в XII в. до н.э. рухнуло. Исчезли все признаки цивилизации: монументальное каменное зод­чество и письменность. Произошел возврат к предклассовому обществу. Наступили „темные века", которые длились до VIII в. до н.э. Общество „темных веков" или лишь несколь­ких последних из их числа принято было называть гомеров­ским. В VIII в. до н.э. на территории Греции стало снова возникать классовое общество, но уже иного типа: вначале оно было доминомагнарным, а в результате революций VII—VI вв. стало превращаться в серварное. И история Гре­ции VIII—IV вв. до н.э. изложена в труде К.Ю. Белоха так полно, как ни в одном из имеющихся к настоящему времени на русском языке курсов общей древнегреческой истории.

Об одном из огромных достоинств этого труда в свое время очень хорошо сказал В.П.Бузескул: „У Белоха история Греции не сводится, как это часто бывает, преимущественно к истории Спарты и Афин: Афины и Спарта не стоят у него на первом плане, заслоняя собой всю остальную Грецию. Напротив, их история введена, так сказать, в общую рамку, излагается не отдельно, не как особые отделы, под особыми рубриками, а в неразрывной и органической связи с истори­ей всего греческого мира, с ее постепенным развитием и с точки зрения общегреческой"[40] С тех пор на русском языке не появилось ни одной общей работы по истории Греции, о которой можно было бы сказать то же самое. К сказанному можно добавить, что в отличие практически от всех общих курсов, в которых о Македонии начинают говорить лишь после воцарения Филиппа II, в работе К.Ю.Белоха история этого государства рассматривается как неотъемлемая часть общегреческой истории.

Кроме отмеченного выше В.П.Бузескулом порока об­щих курсов древнегреческой истории, серьезный недостаток подавляющего их большинства заключается в том, что они по существу обрываются на конце Пелопоннесской войны (404 г. до н.э.). Более или менее обстоятельно рассказав об истории VII—V вв. до н.э., авторы крайне бегло касаются событий, происходивших в первые шесть десятилетий IV в. (до полного подчинения Греции власти Македонии). Так, например, в книге В.С.Сергеева „История Древней Греции" (1948) этому периоду уделено всего-навсего двадцать стра­ниц (с.335—355). Даже в самом обстоятельном из имеющих­ся у нас курсов общей истории Греции — книге Соломона Яковлевича Лурье (1891—1964) „История Греции" (1993) этому времени посвящено 98 страниц (с.477—574). В самой последней „Истории Древней Греции" (2006), написанной В.И.Кузищиным, Т.Б.Гвоздевой, В.М.Строгецким и В.Стрелковым, этой эпохе уделено где-то около 25 стра­ниц (см. с. 173—204).

В результате, когда рядовой читатель в стихотворении П.Ж.Беранже „Тиран Сиракузский" наталкивается на строки: „Как Дионисия из царства //Изгнал смельчак Тимолеон //Тиран, пройдя чрез все мытарства //Открыл в Коринфе пан­сион"[41], то ему остается лишь гадать. Если о Дионисии, при­чем чаще всего не о младшем, который упомянут в стихах, а о старшем — его отце, он, может быть, что-нибудь и слы­шал, то о Тимолеоне — вряд ли. В книге С.Я.Лурье и труде четырех авторов этот крупнейший исторический деятель древнегреческого мира вообще даже не упомянут, в курсе

А.С.Сергеева ему уделено четыре строки.

В труде же К.Ю.Белоха история первых шести десяти­летий IV в. до н.э. составляет большую часть второго тома (с.68—355). Там, в частности, детально рассказывается о свержении Тимолеоном не только Дионисия Младшего, но всех других тиранов в греческих городах-государствах Си­цилии и восстановлении там демократических порядков.

Более обстоятельно, чем в других общих курсах, рас­смотрены К.Ю.Белохом все вообще события греческой ис­тории. На русском языке нет ни одной работы, в которой была бы столь подробно изложена и история греческой ко­лонизации VIII—VI вв., и знаменитой Пелопоннесской вой­ны. „Греческая история" К.Ю.Белоха чуть ли не единствен­ный на русском языке общий курс греческой истории, из ко­торого можно узнать о развитии событий не только в Афи­нах и Спарте, но и в Милете, Византии, Мегарах, Коринфе, Сикионе, Сиракузах, Акраганте, Беотии, Фессалии, Фокиде, Арголиде, на Керкире, Эвбее, Самосе, Лесбосе и других по­лисах, областях и островах Греции. Из этого труда можно почерпнуть достаточно подробные сведения не только о Солоне, Писистрате, Клисфене, Перикле, Леониде, Павсании, но и о Фрасибуле, Поликрате, Кипселе, Феагене, Гелоне, Гиероне, обоих Дионисиях, Дионе, Тимолеоне, Агесилае II, Эвбуле, Хабрии, Ификрате и о многих других выдающихся деятелях древнегреческого мира.

К.Ю. Белоха часто упрекали за чрезмерно критический подход к источникам, за гиперкритицизм. Гиперкритическое отношение к источникам действительно присуще ему, но оно проявляется почти исключительно по отношению к со­бытиям греческой истории VIII—VII вв. до н.э. Он, напри­мер, считает мифическими персонажами не только Миноса, но и законодателей: Спарты — Ликурга и италийских Локр — Залевка. К.Ю. Белох ставит под сомнение установление в 621 г. до н.э. одним из архонтов — Драконом (Драконтом) писаных законов в Афинах. Так называемое „драконово законодательство", — утверждает он, — не что иное, как идеальная конституция афинских олигархов конца V века, которую какой-то политический писатель, ради вящей реко­мендации ее, выдал за творение древнего законодателя..."1 Что же касается VI—IV вв. то там присутствует вполне здравый критицизм, свойственный всем профессиональным историкам.

Труд К.Ю.Белоха содержит массу добротного фактиче­ского материала, который не устарел к нашему времени и к которому, если оставить в стороне Микенскую цивилиза­цию, трудно что-либо сколько бы значительное добавить. Можно соглашаться или не соглашаться с той или иной ин­терпретацией фактов, данной К.Ю. Белохом, но его добросо­вестность вряд ли может быть поставлена под сомнение. Он не делит факты на подходящие и неподходящие, а приводит, по возможности, все без исключения.

Поражает глубокое понимание автором процесса разви­тия духовной жизни Греции. Он, например, прекрасно пока­зывает, как в греческой религии возникает и получает разви­тие идея посмертного воздаяния. Автор гораздо лучше мно­гих профессиональных историков философии прослеживает объективную логику развития античной философской и об­щественно-политической мысли. Очень хороши и главы, по­священные греческому искусству.

Советские историки нередко характеризовали К.Ю.Белоха как откровенного не только модернизатора, но и реакционера[42] Об одном из оснований такой его оценки — его якобы приверженности к „реакционной циклической теории" — выше уже говорилось. Другое основание — его неприязнь к греческой демократии вообще, к Периклу в ча­стности. К.Ю.Белох действительно критически относился, но не к демократии вообще, а к радикальной демократии, которую нередко именуют охлократией. Но одновременно он был ярым противником тирании, а также олигархических и аристократических политических режимов. Его идеалом была та умеренная демократия, которую Аристотель в своей „Политике" называл политией. Именно поэтому он с таким восторгом описывал деятельность Тимолеона по свержению сицилийских тиранов и утверждению режима умеренной демократии в полисах этого острова. Аристотель отрица­тельно относился к демократии, под которой он понимал исключительно крайнюю демократию. Но никто его на этом основании не объявляет реакционером. Думаю, что и К.Ю.Белох ни в коей мере не заслуживает такого эпитета.

Все отмеченные выше несомненные достоинства „Гре­ческой истории" К.Ю.Белоха, ставящие его и сейчас в целом ряде отношений вне конкуренции на поле нашей литературы по истории античности, и побудили переиздать его и тем самым сделать его наконец-то снова доступным для общест­венности. Можно с большим основанием надеяться, что но­вое, третье по счету, русское издание этого классического труда будет полезным не только для любителей истории, но и для специалистов-историков, включая и античников.