"Инкассатор: Страшный рассказ" - читать интересную книгу автора (Воронин Андрей Николаевич)

Глава 6

Закат окрасил мир в теплые медно-красные тона. Все вокруг было красным, рыжим или, на худой конец, коричневым. Сидя на покосившемся, давно нуждавшемся в основательном ремонте крылечке, Александр Дымов любовался закатом и думал о том, что, будь он художником, непременно попытался бы перенести эту красоту на холст. Впрочем, даже восхищение красотой заката не мешало ему осознавать, что и тогда непременно нашелся бы искусствовед, и не один, который во всеуслышание объявил бы, что на самом деле в природе ничего подобного не бывает и что написанная художником А. Дымовым картина — обыкновенная пошлятина, кич и потакание низменным вкусам потребителя. А дальше, как водится, пошли бы многословные, затертые от частого употребления разглагольствования о том, что пироги должен печь пирожник, сапоги тачать сапожник, а писать картины — или детективные рассказы, если угодно, — специально обученный и имеющий на то законное право профессионал. Александр Дымов к числу таких профессионалов, конечно же, не относился и оттого ненавидел редакторов и критиков лютой ненавистью, считая их просто паразитами, пьющими из настоящих творцов кровь и подлежащими поголовному истреблению в каких-нибудь усовершенствованных вошебойках. «Сволочи, — думал он, глядя воспаленными, слезящимися глазами на красный шар солнца, медленно проваливающийся в лес на горизонте, — дармоеды… И ведь они не только художникам портят жизнь! Они ведь еще и народ поучают, что хорошо, а что плохо, на что смотреть, что слушать и что читать. Сами-то шиш с маслом нарисовать не могут, матерный стишок сочинить не в состоянии, а туда же — решать, что такое хорошо, а что такое плохо…»

От этих мыслей голова, и без того напоминавшая набитый сырым песком чугунный котел, разболелась с новой силой. Сегодня весь день — вернее, всю вторую половину дня, — с Александром Дымовым творилось что-то неладное. Он чувствовал себя больным и разбитым, и каждое движение давалось ему с огромным трудом. Первую половину дня, часов до двух, а то и до трех, он попросту проспал, хотя накануне уснул не так уж поздно. Впрочем, «уснул» — это было не совсем то слово. Вернее было бы сказать, что он вырубился или, как выразился кто-то, пал смертью храбрых в неравном бою с зеленым змием.

Вчера, разослав по почте бандероли, он решил отметить начало нового этапа в своей творческой и личной жизни, приобрел в придорожном магазинчике три бутылки водки и упаковку баночного пива. Сейчас, мучаясь от жуткого похмелья, он то и дело задавался вопросом: кой черт дернул его набрать такую прорву выпивки? Можно было подумать, что он решил упиться до смерти, и, судя по последствиям, это ему почти удалось.

Двигаясь медленно и вяло, как столетний старик, мучимый всеми известными науке хворями, он слегка подался вперед, запустил руку в узкий задний карман джинсов и выудил оттуда расплющенную в тонкий блин пачку сигарет. Порывшись в ней дрожащими пальцами, Александр отыскал единственную уцелевшую сигарету — тоже сплющенную, кривую и морщинистую, как стариковский пенис. Пришедшее на ум сравнение сигареты с пенисом показалось ему интересным, и он пожалел, что не набрел на него раньше, когда писал рассказ. Впрочем, впереди у него еще много рассказов, особенно если кто-нибудь из этих сволочей редакторов все-таки найдет в себе мужество признать, что на сей раз у Александра Дымова получилась стоящая вещица — добротная, оригинальная, берущая за душу. Перед тем как разослать рукопись по редакциям, он перечитал рассказ еще трижды, нашел в нем несколько мелких опечаток, но дело было не в этом: главное, что от каждого следующего прочтения он ловил кайф, находя в собственном произведении все новые достоинства. Если рассказ и теперь не напечатают, придется признать, что на свете и впрямь не существует ничего похожего на справедливость.

Зажигалка, как назло, куда-то запропастилась. Александр долго обшаривал и ощупывал карманы джинсов, силясь ее отыскать, а потом устало уронил руки и остался сидеть, ссутулившись, держа во рту кривую, уже начавшую высыпаться сигарету. Нужно было подняться и сходить в дом за спичками, но сил на это не осталось. Оранжевый, как апельсин, «жигуленок» с распахнутой настежь передней дверцей косо стоял посреди двора. Эту ночь и половину сегодняшнего дня Александр проспал в машине, прямо за рулем, чем отчасти и объяснялось его нынешнее плачевное состояние. Он вспомнил, как пришел в себя в раскаленном жарким полуденным солнцем автомобильном салоне, где совершенно нечем было дышать, со скользкой от пота, горячей пластмассовой баранкой под щекой, и его снова замутило. Надо же было так нажраться!..

Он помнил, что, свернув с шоссе на проселок, остановил машину и выпил банку пива. Пиво было теплое и слишком крепкое — «девятка» в серебристо-коричневой жестянке. Чувствуя тепло в желудке и шум в ушах, он выбросил банку на дорогу и тронул машину. Желтоватая пыль клубилась над куцым рыжим багажником «копейки», застилая небо, и точно такая же неопределенная, мерзкая муть клубилась у него в душе. Он вел машину и ждал, когда же пиво наконец подействует на него по-настоящему, но так ничего и не дождался, кроме легкой тошноты и головной боли. Тогда он снова съехал на обочину — дело было уже в лесу, где ему заведомо не мог повстречаться инспектор ГАИ, — остановился и достал из сумки бутылку водки. Водка тоже была теплая, мерзкая и жгучая, и после трех глотков с ним случилось что-то вроде затмения, из которого он вынырнул уже у себя во дворе. Помнится, было ему совсем худо, поскольку пить по-настоящему он не умел. «Не можешь — научим, не хочешь — заставим», — пробормотал он тогда, адресуясь к собственному желудку, и в подтверждение своих слов допил остатки водки из бутылки, которая, как оказалось, была зажата у него в руке…

Кряхтя, он подался вперед, намереваясь встать, и тут заметил в траве у крыльца блеск хромированного металла. Это была зажигалка. Александр потянулся за ней, поднял с земли и наконец-то прикурил сигарету, сразу же об этом пожалев: дым ударил по легким, как стальной лом, из желудка поднялась и подступила к самому горлу тошнота — тяжелая, непреодолимая, вызывающая тоскливое желание скорее умереть, чтобы никогда больше не испытывать подобных ощущений. Александру не раз доводилось напиваться до потери пульса, а наутро мучиться похмельем, но сегодня, сейчас это было что-то особенное, совершенно неописуемое.

Он немного посидел, привалившись плечом к гнилому, изъеденному древоточцами крыльцу, закрыв глаза и прижав к груди подбородок, весь покрывшись липкой холодной испариной. Вообще-то, в такой ситуации следовало бы прочистить желудок, но Александр сомневался, что из этого что-нибудь получится, даже если он засунет в горло не два пальца, а все десять: как пил, он помнил, а вот насчет закуски никаких воспоминаний в мозгу не сохранилось. Осторожно открыв глаза, он увидел не одно, а два мутных, расплывающихся, подернутых тошнотворной сероватой пленкой, сочащихся густой прозрачной сукровицей кроваво-красных солнца, насаженных на острые пики еловых верхушек. От этого зрелища ему стало совсем скверно, он замычал, зажмурил глаза и так, зажмурившись, сделал еще одну осторожную затяжку.

Он еще немного посидел так, бездумно наблюдая за плавными перемещениями разноцветных фосфоресцирующих пятен под сомкнутыми веками. Затем снова поднес к губам сигарету, но тут выяснилось, что она уже сгорела почти до самого фильтра и вот-вот обожжет ему пальцы. Открыв глаза, Александр тупо уставился на тлеющий уголек, и, пока он разглядывал кончик сигареты, она догорела до самого конца и все-таки прижгла кожу. Грязно выругавшись, Дымов отшвырнул окурок. Собственный голос показался ему чужим, похожим на карканье вороны, умирающей от несварения желудка.

Солнце между тем зашло, спряталось за лесом, и теперь над верхушками деревьев виднелось только малиновое с медным отливом зарево. Неподвижно висевшие над западным горизонтом облака окрасились в нежный красно-фиолетовый цвет, напоминая комья манной каши с черносмородиновым вареньем. Во дворе стало сумеречно и прохладно, и Александр почувствовал облегчение: красный закатный свет сегодня почему-то вызывал у него неприятные ассоциации.

Откуда-то с противным писком прилетел один из первых в этом году комаров — мелкий, тощий, явно очень голодный — и с лету приземлился ему на руку.

— Окосеешь, дурак, — сказал ему Александр. — Во мне же сейчас крови нет, один сплошной спиртяга…

Комар не внял предупреждению — потоптался немного, переступая тонкими суставчатыми лапками, среди редких волосков на запястье, выбрал местечко и вогнал туда хоботок.

— Пьянству — бой, — сказал ему Александр Дымов и прихлопнул кровопийцу.

От этого чересчур резкого движения он едва не свалился с крыльца. Посторонний наблюдатель этого заметить не мог, но внутри у Дымова все сместилось, и ему стоило немалых усилий удержать равновесие — отравленный парами алкоголя вестибулярный аппарат работал как попало, вразнос. Дымов чувствовал себя готовым развалиться на куски глиняным болваном — раскисшим, рыхлым, текучим, растрескавшимся, неспособным сопротивляться силе земного притяжения.

С этим нужно было срочно что-то делать. Сквозь похмельный туман ему вспомнилось, что завтра он должен выйти на работу — отпуск, взятый им за свой счет в фирме, где он пять дней в неделю с девяти до шести занимался сущей чепухой, закончился сегодня. Строго говоря, это была катастрофа — маленькая, местного значения, но от этого не менее сокрушительная. Чтобы оказаться на работе завтра в девять, ему нужно было сейчас же садиться за руль и гнать в Москву — то есть сделать то, на что он заведомо был не способен. Шеф у Александра Дымова был строгий — один из тех ублюдков, что обожают издеваться над подчиненными, требуя от них механической точности в исполнении любых, даже самых дурацких распоряжений. «То, чего не хотите или не можете сделать вы, за вас с удовольствием сделают другие», — любил повторять он, намекая на то, что свято место пусто не бывает. Опоздание к началу рабочего дня на какие-нибудь две минуты, запах перегара, слишком частые перекуры, недостаточная расторопность и даже невыглаженный костюм — любая из этих мелочей могла послужить причиной для увольнения. Впрочем, в данный момент перспектива потерять давно опостылевшую работу нисколько не трогала Александра; сквозь тошнотворный туман термоядерного похмелья грозившие ему неприятности казались не стоящими выеденного яйца, имеющими к нему отношение не больше, чем неприличный рисунок на стене общественной уборной. Подумаешь, неприятность — увольнение! Если разобраться, о такой вот неприятности Александр Дымов в глубине души мечтал едва ли не с первого дня работы в этом вонючем рекламном агентстве…

Такое безразличие показалось ему любопытным, и он отважился тихонько, осторожно потрогать самую свежую и глубокую из своих ран, просто мысленно произнеся одно короткое слово: «Ника». Он ожидал возвращения боли, обиды, жгучей ревности, но ничего не произошло. За проведенные в беспамятстве часы образ Ники потускнел и стерся, утратил живость, превратился в воспоминание, сводившееся к коротенькому слову из четырех букв — фактически, к пустому звуку, лишенному отныне какого бы то ни было смысла. Имя этой неблагодарной девчонки больше не вызывало в душе никакого отклика; произнести его было все равно что вслух сказать: «Абракадабра!»

Это было просто превосходно, и Александр решил, что древние были правы: истина действительно в вине, и чем больше этого самого вина, тем ближе ты к абсолютному знанию. Та часть его мозга, которая уже немного протрезвела, догадывалась, что все намного сложнее и что бесчувствие его объясняется, скорее всего, остатками алкогольной анестезии, заморозившей нервные окончания, однако его это вполне устраивало: он устал мучиться ревностью, ему хотелось отдохнуть, расслабиться, и теперь Александр наслаждался покоем, пусть даже сопряженным с мучительной тошнотой и неспособностью твердо стоять на ногах.

Он встал, придерживаясь за столбик крыльца, кое-как преодолел низкую ступеньку, на которой до этого сидел, и побрел в дом. В темных сенях он, как обычно, задел пустое ведро, и то с жестяным грохотом откатилось в дальний угол. Привычно ругнувшись, Дымов переступил высокий порог, нашарил на бревенчатой стене архаичный выключатель и включил свет. Под низким потолком вспыхнула голая, засиженная мухами лампочка на грязном витом шнуре. Шнур был древний, в растрепавшейся матерчатой оплетке. Изоляция на нем давным-давно пересохла и растрескалась; Дымов подозревал, что в один прекрасный день вся эта халупа сгорит, как кучка сухих щепок, в результате неизбежного короткого замыкания в электропроводке, но сейчас это трогало его даже меньше, чем обычно: чему быть, того не миновать. Жизнь представлялась ему бесконечной чередой бессмысленных неприятностей; одной больше, одной меньше — какая, в сущности, разница?

В доме царил кавардак. Судя по всему, находясь в отключке, Александр недурно провел время — разумеется, с точки зрения человека, чудящего в режиме автопилота.

Некоторое время он стоял, слегка покачиваясь, в дверном проеме и с тупым любопытством обозревал следы учиненного в беспамятстве разгрома. У него даже мелькнула мысль, что, пока он трупом валялся на переднем сиденье своих «Жигулей», в доме побывали посторонние — воры, например, а то и просто подростки из соседней деревни, у которых энергии во все времена было больше, чем мозгов. Впрочем, и те и другие наверняка не упустили бы случая свистнуть красовавшийся на самом видном месте ноутбук и нераспечатанный блок дорогих сигарет, лежавший на подоконнике.

По-стариковски шаркая ногами, поминутно спотыкаясь о разбросанные по полу вещи, Александр подошел к столу и взял с подоконника сигареты. Он надорвал целлофановую обертку блока, вскрыл картонную коробку, вынул первую подвернувшуюся под руку пачку и вдруг замер, осененный неожиданной мыслью — вернее, не мыслью, а вопросом, на который, при всей его простоте, никак не мог ответить.

Вопрос был такой: откуда в доме взялись сигареты?

При всей кажущейся нелепости, вопрос был далеко не праздный. Александр хорошо помнил все, что было с ним до начала вчерашней попойки, и вот этот свеженький блок дорогих американских сигарет в его воспоминаниях отсутствовал. Да, перед тем как отправиться в поселок на почту, он обнаружил, что у него кончается курево; да, обычно он курил именно этот сорт сигарет — «Давыдов» — и именно их собирался приобрести в деревенском магазине, где пахло бочковой селедкой и резиновыми сапогами и где ситцевые платьица и драповые пальто соседствовали с сельскохозяйственным инвентарем, канистрами для бензина и окаменевшими шоколадными конфетами. Он отчетливо помнил этот магазин — помнил, как покупал выпивку и как спросил у пожилой продавщицы в грязном белом халате (помнится, ему тогда показалось, что отвратительный запах селедки исходит именно от этого халата, а точнее, от покрывавших его коричневых пятен), почему на витрине не видно «Давыдова». Ему пришлось долго объяснять, что такое «Давыдов», потом он оборвал свои объяснения на полуслове и купил пачку ностальгической «Лайки», потому что сообразил: раз эта старая вешалка понятия не имеет о том, что «Давыдов» — это марка сигарет, значит, она их сроду в глаза не видела и говорить с ней на эту тему бесполезно. Он решил тогда, что ему хватит и «Лайки», — не шикарно, но перебиться можно — и купил эту «Лайку». Вернулся, побрякивая бутылками в сумке, к машине, распечатал пачку, закурил и поехал к себе, сюда, и уже по дороге напился до полной отключки. И, придя в себя четверть часа назад, он выкурил последнюю сигарету из той пачки — ее отвратительный, отдающий сушеным навозом привкус до сих пор чувствовался во рту.

Да, как покупал пиво, водку и пачку «Лайки», он помнил отчетливо, а вот откуда в доме взялся целый блок «Давыдова», хоть убей, не помнил. Воры подбросили? Ха-ха, очень смешно…

Он распечатал пачку, сунул в зубы сигарету и закурил, забыв о тошноте. Сигарета была самая настоящая — он чувствовал на губах упругую округлость фильтра, вдыхал ароматный дым, несущий с собой строго отмеренные дозы никотина, смол и прочей канцерогенной дряни. И сигарета, и пачка, и только что распечатанный блок, из которого он эту пачку достал, — все было настоящее, осязаемое, не имевшее ничего общего с миражами, галлюцинациями и иными симптомами белой горячки. Если и было в этом блоке сигарет что-то загадочное, так это сам факт его появления — факт, не имевший никакого разумного объяснения.

Рассеянно дымя сигаретой, Дымов поднял перевернутый стул, присел и еще раз задумчиво оглядел поставленную вверх дном комнату. Похоже, вечером или ночью у него случился припадок настоящего буйства — счастье еще, что компьютер не расколотил, чертов алкаш…

По мере того как отступала тошнота, усиливалась головная боль. При одной мысли о том, чтобы опохмелиться, тошнота вернулась, но Александр понимал, что иного выхода нет. От таблеток в таких вот ситуациях нет никакого толку, и, если он хотел привести себя хотя бы в относительный порядок, ему было просто необходимо прибегнуть к проверенному народному средству.

Он осмотрелся — уже не просто так, а с определенной целью, — и у него второй раз за последние пять минут перехватило дыхание. Он помнил, что купил три бутылки водки и шесть банок пива «Балтика № 9», и вполне обоснованно предполагал, что выпил не больше половины этой отравы, — в противном случае он бы не проснулся. Однако то, что он увидел, заглянув под стол, опровергло его предположение.

Водочные бутылки были здесь — все три и все пустые. Одна стояла, приткнувшись к ножке стола, другая лежала на боку, а третья представляла собой кучку стеклянных осколков. Здесь же неопрятной грудой громоздились смятые пивные жестянки. Кряхтя от прилива крови к голове, Александр наклонился пониже и пересчитал их — пять штук, как одна копейка. Шестую он выпил и выбросил в окошко по дороге. Так что же, он высосал все это за один вечер?!

По всему выходило, что так оно и есть. В это было невозможно поверить, но это было: он, Александр Владимирович Дымов, создатель текстов для рекламных роликов, никогда не отличавшийся умением пить спиртное, на протяжении одного-единственного вечера ухитрился выпить чуть ли не ведро сверхкрепкого «ерша» и остаться при этом в живых.

Разгибаясь, он задел что-то ногой, и оно, это что-то, рокоча по неровному дощатому полу, откатилось в сторону. Александр отыскал этот предмет взглядом и увидел бутылку из-под хлороформа. Бутылка была пуста, пробка отсутствовала.

— Я что, и это выпил? — хрипло спросил он у пустой комнаты.

Комната, как и следовало ожидать, ничего не ответила, лишь за приоткрытым окном пронзительно и тоскливо крикнула, оповещая всех о начале ночной охоты, какая-то птица. Александр покосился в ту сторону, а потом снова наклонился, поднял медицинскую склянку и осторожно понюхал горлышко. Хлороформ давно выветрился, но посудина все еще издавала слабый химический запах, от которого кружилась голова и начинало мутить.

Дымов разжал пальцы, и бутылка со стуком упала на пол. Притертой резиновой пробки нигде не было видно. Александр озадаченно почесал в затылке. Если бы он, к примеру, невзначай сбил бутылку с полки и ее содержимое разлилось по полу, это хоть как-то объясняло бы имевший место провал в памяти. Впрочем, как раз этот провал объяснялся проще всего, стоило только заглянуть под стол и пересчитать бутылки. Да и не разлился бы хлороформ, сколько бы он ни ронял склянку: пробка, которой была закупорена посудина, просто не могла выпасть случайно, ее каждый раз приходилось вынимать с усилием… И неизвестно откуда взявшиеся сигареты. И неимоверное количество выпитого спиртного. И перевернутый вверх ногами дом, из которого при этом ничего не пропало… Случайные собутыльники? Нет, вряд ли. Случайные собутыльники вынесли бы из дома все, кроме стен, а тут даже компьютер уцелел…

Он тупо уставился на темный монитор, и тут у него вдруг словно глаза открылись. На панели ноутбука горела, подмигивая, зеленая контрольная лампочка; из недр темно-серого пластмассового чемоданчика доносился едва слышный шуршащий гул — компьютер работал, бормотал что-то себе под нос в режиме ожидания, из чего следовало, что, находясь в бессознательном состоянии, Александр им пользовался.

Он протянул руку и положил ее на удобно выгнутую спинку компьютерной мыши. Это оказалось неожиданно сложным делом. Его внезапно обуял страх перед тем, что он мог увидеть на экране. Бог знает, что он мог натворить, пребывая в отключке! Например, стереть файл с рассказом или…

Он не знал, что еще может скрываться за этим «или»; более того, его вдруг охватило острое желание выключить компьютер, даже не взглянув на экран, — просто опустить крышку и вырвать вилку из розетки. Разумеется, потом ему все равно придется узнать, что он тут натворил за ночь, но это будет потом, когда он придет в себя, успокоится и разберется с другими, более насущными проблемами. Например, откуда в доме взялись сигареты…

Сигарета, которую он курил, напомнила о себе, уронив ему на колени столбик пепла. Дымов вздрогнул; ладонь, сжимавшая мышь, дрогнула, и экран ноутбука мгновенно озарился белым светом. На белом фоне чернели рваные строки. Дымов сразу увидел, что это не рассказ — видимо, находясь в отключке, он вовсе не перечитывал написанное, а что-то писал. По неизвестной причине ему было страшно это читать, но он взял себя в руки, раздавил окурок об угол стола, немедленно закурил новую сигарету и стал читать.

И все. Дымя сигаретой, Александр хмуро смотрел в мерцающий экран, пытаясь понять, что означает весь этот бред. Вероятнее всего, ничего. Это выглядело просто как обрывки мыслей, которые ему зачем-то приспичило занести в бесстрастную память компьютера, которая, как и бумага, стерпит все. Но в этом наборе отрывистых, незаконченных фраз ему чудился какой-то зловещий смысл, и чем дольше Александр смотрел на экран своего портативного компьютера, тем крепче становилась его уверенность в том, что этой ночью он сотворил нечто ужасное — что-то черное, атавистическое, выходящее за рамки его собственных представлений о себе самом.

Он уже протянул руку, чтобы стереть написанную в беспамятстве зловещую чушь и выключить компьютер, но тут взгляд его упал на мерцавшие в уголке экрана цифры, означавшие дату и время. С этим индикатором явно что-то было не в порядке, но Дымов далеко не сразу понял, что именно. А когда понял, волосы у него на голове поднялись дыбом и он до боли закусил нижнюю губу.

Если верить электронному календарю — а не верить ему у Александра не было ни малейших оснований, — его попойка началась вовсе не вчера, а позавчера. Следовательно, он где-то потерял не сутки, а почти двое и, судя по некоторым признакам, прожил это время весьма насыщенно. Например, разгромил собственное жилище, выпил неимоверное количество спиртного, вынюхал целую бутылку хлороформа и, похоже, смотался куда-то за сигаретами — как был, без памяти, повалился за руль, включил мотор и поехал… Куда? Да уж, наверное, не в деревню, где этих сигарет заведомо не продавали. В райцентр, надо полагать, поехал. Да, почти наверняка в райцентр, потому что до Москвы он бы в таком состоянии просто не добрался — или бы погиб на дороге, или угодил бы в лапы ментам.

Он еще раз перечитал строки, видневшиеся на экране компьютера, и перевел взгляд на открытое окно, ощущая, как по спине ползают зябкие мурашки. Там, за окном, уже почти стемнело, но в последних отблесках догорающего за лесом заката ему были отлично видны распахнутые настежь ворота старого сарая, за которыми чернела непроглядная, почти потусторонняя тьма. Борясь с собой, он смотрел в эту тьму минуты две, а потом все-таки не выдержал и отвел взгляд.

Он никак не мог понять, почему вид открытых ворот сарая вызывает в его душе такой черный, ледяной, ничем не объяснимый ужас.

Юрий открыл глаза и некоторое время лежал неподвижно, мучительно пытаясь сообразить, почему постель под ним такая жесткая, откуда в ней столько стекла и где, в какой компании, он ухитрился заработать такое жестокое похмелье. Голова у него буквально разламывалась на части, а пуще боли Юрия донимало монотонное металлическое стрекотание, раздававшееся, казалось, прямо внутри раскалывающегося на куски черепа.

Прошло еще какое-то время, прежде чем он сообразил, что это раздражающее стрекотание издают его собственные часы. Часы, как им и полагалось, находились на левом запястье, а запястье пребывало в непосредственной близости от левого же уха — лежало на замусоренном, усеянном острыми осколками зеленого бутылочного стекла линолеуме с рисунком, имитирующим узорчатую каменную плитку. Скосив глаза, Юрий увидел, как секундная стрелка неутомимо бежит по циферблату. Она успела сделать полтора круга, прежде чем в глазах у него перестало двоиться и он сумел разглядеть, который час. Было что-то около половины второго — судя по освещению, ночи, а не дня.

Освещение было искусственное — желтоватый, рассеянный, болезненно слабый свет затененной чем-то электрической лампочки. Он лежал на полу четким косым треугольником, разрезавшим густую ночную тень, и в этом светлом треугольнике поблескивала средних размеров лужа прозрачной воды, на поверхности которой плавала парочка случайных соринок.

О том, чтобы повернуть или, боже сохрани, поднять голову, Юрию даже не думалось. Он просто скосил глаза, пытаясь определить источник света, и голова отозвалась на это движение такой вспышкой боли, словно внутри черепа взорвалась граната Ф-1. Глаза скрипели, как несмазанные шарниры, поворачиваясь в глазницах, к горлу горячей волной подкатила тошнота такой неимоверной силы, что Юрий даже испугался: до сих пор ему как-то не приходилось блевать, лежа на полу, и он не хотел пробовать, каково это.

Награда за мучения не заставила себя долго ждать: он увидел полуоткрытую дверь старенького, облупленного холодильника «Саратов», откуда падал свет слабенькой лампочки, понял, что лужа натекла из оттаявшей морозилки, и немедленно как приз за мужество и сообразительность воспоминания о событиях минувшего вечера проступили в мозгу, будто изображение на опущенной в проявитель фотобумаге.

Юрий застонал — не от боли, а от жгучего стыда и злости на собственную тупую самоуверенность. Он бродил по чужой квартире, как хозяин, уверенный, что затаившийся здесь взломщик забился в темный уголок и дрожит от страха в ожидании неминуемой расправы. Возможно, взломщик действительно боялся его и даже, может быть, дрожал, но события показали, что Юрий сильно его недооценил: парень начал действовать первым, умело воспользовавшись допущенной Юрием ошибкой. Он не стал сидеть скорчившись за креслом в гостиной, а сразу же, как только Филатов повернулся к нему спиной, покинул укрытие и, выражаясь на жаргоне военных летчиков, сел на хвост своему противнику. Когда Юрий вышел на балкон, этот тип имел отличную возможность запереть его там. Однако это была бы полумера: обнаружив, что угодил в ловушку, Юрий мог воспользоваться пожарной лестницей, высадить стекло или просто поднять шум, заорав на весь микрорайон: «Держи вора!» Еще он мог вызвать милицию по мобильному телефону; как бы то ни было, взломщик даже больше, чем сам Юрий, был заинтересован в соблюдении тишины и потому не стал запирать дурака на балконе, а дождался его в кухне, ослепил «черемухой», огрел по голове бутылкой, а потом окончательно вырубил какой-то дряныо, применяемой, судя по всему, для наркоза, — эфиром каким-нибудь или хлороформом…

Замычав от унижения, Филатов уперся ладонями в пол и заставил себя сесть. Голова у него закружилась, но все почти сразу прошло — естественно, кроме тупой боли в затылке, являвшейся, скорее всего, следствием удара тяжелым «фаустом» из-под шампанского, кривые осколки которого во множестве валялись вокруг. Осторожно пощупав затылок, Юрий обнаружил там здоровенную гулю, декорированную твердыми завитками заскорузлых, слипшихся от крови волос. Он ни на мгновение не усомнился в том, кто оставил ему этот «подарочек». Подкрадываться к людям со спины и бить их по затылку чем-нибудь тяжелым — кажется, это была фирменная манера длинноволосого Саши, непризнанного литературного гения и отвергнутого воздыхателя Ники Воронихиной.

— Сукин сын, — вяло выругался Филатов, и собственный голос показался ему чужим и незнакомым.

Он попытался подобрать под себя ноги, и правое колено пронзила острая вспышка боли. «Ничего себе! — возмутился Юрий, разглядывая торчащий из почерневшей от крови штанины джинсов кривой осколок стекла. — Хорошо, что сухожилие не задел, сволочь».

Заранее морщась, он ухватил скользкую стекляшку двумя пальцами и рывком вытащил из ноги, как занозу. Из пореза выступила свежая кровь, но ее было не очень много — очевидно, почти все, что должно было вытечь через эту дырку, уже вытекло.

Он снова посмотрел на часы. Было тридцать семь минут второго. Радио уже замолчало, и вообще в доме царила мертвая тишина, нарушаемая только негромким журчанием воды, льющейся из неисправного бачка в туалете. Юрий припомнил, что явился сюда где-то около половины десятого вечера, как раз перед началом очередного бразильского сериала, который крутили по телевизору уже вторую неделю. А по голове он схлопотал, самое позднее, в десять — ну, может быть, в начале одиннадцатого. Получалось, что без памяти он провалялся, самое меньшее, три — три с половиной часа, и за все это время его никто не потревожил.

«Дуракам везет, — подумал Юрий. — Мог проснуться на нарах, а мог и вовсе не проснуться…»

Подумав еще немного, он пришел к выводу, что его нынешнее положение говорит о многом — в частности, о том, что Ника, хоть и попала в серьезную передрягу, все-таки до сих пор жива. В противном случае тому, кто рылся в ее вещах и угостил Юрия бутылкой по черепу, не было никакого резона оставлять его в живых — его, единственного человека, который мог догадываться, куда исчезла Ника. Но взломщик — Юрий по-прежнему считал, что это был волосатый литератор Саша, — предпочел обойтись полумерами, просто вырубив человека, которого, как ему казалось, имел все основания ненавидеть. И при этом не стал звонить в милицию из ближайшего телефона-автомата: дескать, по такому-то адресу обезврежен опасный домушник, приезжайте и грузите. Да оно и понятно: как ни относись к милиции, не одни же дураки там работают! Ну, пересчитали бы Юрию еще разок кости, но ведь потом все равно разобрались бы, что к чему, и начали бы искать некоего волосатого писателя, до смерти надоевшего, наверное, редакторам московских литературных журналов…

Мысль о редакторах показалась Юрию заслуживающей внимания, но он временно отложил ее в сторонку, поскольку сейчас у него имелись более важные и куда более насущные проблемы.

К разряду важных относилась проблема дальнейших действий. Все упиралось в один-единственный вопрос: как поступить с господином литератором? Теперь, после вторжения в квартиру Ники, у Юрия были законные основания требовать от милиции возбуждения уголовного дела по факту исчезновения — читай, похищения — человека. Увидев этот разгром, ни один, даже самый тупой, мент не отважится сказать, что это обычный беспорядок, оставленный девушкой, впопыхах укладывавшей дорожный чемодан. Если взяться за дело с умом — где-то подмазать, а где-то и поднажать, — им придется искать. И, как бы плохо они ни искали, рано или поздно патлатый литературный гений попадет к ним в лапы и почти неизбежно отправится за проволоку.

Однако передоверять это дело милиции Юрий не хотел. Во-первых, пока они будут чесаться и соблюдать бесчисленные формальности, с Никой может произойти все что угодно. А во-вторых, Юрию Филатову претила сама мысль о том, что этот подонок с артистической прической отделается в лучшем случае несколькими годами лагеря, откуда его, несомненно, освободят досрочно за примерное поведение и активное участие в культмассовой работе.

Но главным, как ни крути, было время. Господин писатель мог похитить свою возлюбленную с какой-нибудь совершенно идиотской целью — например, запереть ее в каком-нибудь чулане, чтобы дать ей время образумиться и понять, в чем ее счастье. Вернее, в ком. Но завиральные идеи тем и плохи, что со временем они доказывают свою полную несостоятельность и тают, как утренний туман. Идеи тают, планы меняются и в конечном итоге тоже тают, а запертый в кладовке человек остается, постепенно (и очень быстро) превращаясь из средоточия мыслей и предмета вожделений в тягостную проблему, разрешить которую можно только одним способом — раз и навсегда избавившись от носителя проблемы, уничтожив человека, знающего о тебе слишком много лишнего. Поэтому Юрий испытывал настоятельную потребность отыскать Нику раньше, чем ее присутствие начнет по-настоящему обременять похитителя.

Решив, таким образом, главную проблему, он почувствовал, что настало время перейти к проблемам насущным и в первую очередь к тому, как ему выбраться из этого «гостеприимного» дома.

Порезанное колено продолжало кровоточить — не слишком интенсивно, но с достойным упорством. Кряхтя от отвращения к самому себе, Юрий залез в боковой карман джинсов и, ухватив за уголок, вытащил оттуда мятый носовой платок в сине-коричнево-белую клетку.

— Надо же, — проворчал он, туго перетягивая колено платком, — и от общей культуры, оказывается, иногда бывает польза.

Ему подумалось, что пользы было бы еще больше, если бы он имел привычку носить при себе не один носовой платок, а два, как водится меж интеллигентными людьми, — тогда второй платок можно было бы приложить к разбитому затылку. А с другой стороны, если постоянно носишь джинсы, даже один носовой платок занимает слишком много места. И вообще, если использовать эти самые платки в качестве перевязочного материала, то уж кому-кому, а Юрию Филатову пришлось бы постоянно таскать за собой целый чемодан этих предметов…

Покончив с коленом, он осмотрел ноющий кулак правой руки. Кисть распухла, как наполненная водой резиновая перчатка, на костяшках пальцев темнели ссадины. Юрий пошевелил пальцами. Было больно, но кажется, обошлось без переломов. Он поднял глаза и поискал на холодильнике оставленную кулаком вмятину. Вмятины не было, хотя, судя по ощущениям в отшибленной руке, она была просто обязана красоваться на самом видном месте. «Дубина стоеросовая, — с досадой подумал Юрий и, кряхтя, поднялся на ноги. — Вот уж действительно, сила есть — ума не надо…»

Встав перед открытой дверцей холодильника, он осмотрел себя при свете горевшей внутри лампочки и поправил, что мог, то есть затолкал на место выбившийся из-под брючного ремня подол рубашки. Правая штанина от колена до самого низа набрякла кровью, задубела и стала тяжелой, как керамическая канализационная труба, а обвязанный вокруг колена носовой платок живо напомнил Юрию молодежную моду конца восьмидесятых. Оглянувшись через плечо, он увидел на линолеуме смазанное кровавое пятно, обозначавшее место, где бывший офицер ВДВ Филатов провел изрядную часть этой веселенькой ночки.

— Тьфу, — сказал он с отвращением и, прихрамывая, пошел из кухни.

По дороге он ощупал карманы и убедился, что барашек дверного замка бесследно исчез вместе с перочинным ножиком. На месте, на двери, барашка тоже не было, а сама дверь оказалась запертой. Юрий пожал плечами: а как же иначе? Вырубив его, господин литератор позаимствовал барашек, отпер дверь, опустил барашек в собственный карман, беспрепятственно покинул квартиру и снова запер дверь снаружи имевшимся в его распоряжении ключом. Юрий рассматривал такое поведение как обычную мелкую пакость, поскольку настоящим препятствием для него отсутствие какого-то несчастного дверного барашка стать, разумеется, не могло. Хромая, он вернулся на кухню, выбрал на магнитной доске самый узкий нож и снова подошел к двери.

Только теперь он заметил, что в прихожей кое-что изменилось. На темном фоне входной двери сквозь мрак смутно белело что-то прямоугольное, по формату похожее на фотографию среднего размера. Фонарь на улице уже погас — кто-то экономил электричество, — и, сколько Юрий ни всматривался в это смутное пятно на двери, разглядеть, что это такое, он так и не сумел. Возможно, покидая квартиру, оппонент Филатова оставил ему записку — что-нибудь наподобие знаменитого письма запорожцев турецкому султану. Что ж, он имел на это полное право, ведь счет в их поединке пока что был два — ноль в его пользу. Первое очко этот волосатик отыграл, когда умыкнул Нику прямо из-под носа у Юрия, а второе — когда в два счета обвел вокруг пальца и угомонил здоровенного десантника простейшими подручными средствами, доступными каждой домохозяйке.

— Ничего, — пробормотал Юрий, шаря ладонью по обоям в поисках выключателя. — У нас, у русских, всегда так: долго запрягаем, зато быстро ездим. Имей в виду, сучонок, я уже запряг… Ну, где ты там?

Последнее относилось к выключателю, который тут же, словно испугавшись, подвернулся под руку. Юрий немного помедлил, но время было уже совсем позднее, соседи наверняка спали, и он решительно щелкнул клавишей.

Когда глаза привыкли к чересчур резкому после почти полной тьмы свету, Юрий глянул на дверь и до звона в ушах стиснул зубы. К двери при помощи обыкновенных ножниц была прикреплена фотография Ники крупным планом. Она улыбалась, несмотря на то что слегка раздвинутые лезвия ножниц пронзали ее зрачки своими, острыми, чуть тронутыми ржавчиной концами.

Проглотив вертевшееся на кончике языка ругательство, Юрий взялся за стертые от долгого употребления металлические кольца и потянул. Ножницы сидели крепко — то ли длинноволосый Саша потратил немало усилий, вгоняя их поглубже, то ли рука у него оказалась тяжелее, чем предполагал Юрий. Он рванул сильнее, и ножницы уступили, издав напоследок тупой деревянный звук. Изуродованная фотография с выколотыми глазами легла Юрию в ладонь; в двери остались две глубокие треугольные раны, похожие на следы от удара ножом.

Юрий немного постоял, разглядывая фотографию, и, пока он стоял так, шаря взглядом по знакомому смеющемуся лицу, ему сделалось ясно, что времени у него осталось гораздо меньше, чем можно было рассчитывать. Осознав это, он спрятал фотографию за пазуху, вставил кончик ножа в отверстие замка и провернул против часовой стрелки.

Раздался неприятный металлический скрежет, потом лезвие нащупало паз, плотно зацепилось, и замок дважды щелкнул, втянув в себя плоский стальной язык. Юрий аккуратно положил нож на пол у двери, выключил в прихожей свет, выглянул наружу через глазок и, не заметив ничего подозрительного, вышел из квартиры. Лифтом он пользоваться не стал, дабы не поднимать лишнего шума, и спуск с двенадцатого этажа по лестнице доставил ему, раненому, массу неудобств.

На автомобильной стоянке царила кромешная тьма, и Юрий с некоторым трудом отыскал место, где вечером оставил свой джип. К счастью, машину не загородили, и, устраиваясь на обтянутом грязноватым велюром сиденье, Филатов с облегчением перевел дух. Ему предстояла огромная работа, за которую он даже не знал, как взяться. Но это в будущем. А сейчас, оказавшись после разгромленной квартиры в знакомой и привычной обстановке, он чувствовал себя как человек, пробудившийся посреди ночи от жуткого, леденящего кошмара и обнаруживший, что лежит в собственной кровати.

Чтобы хоть немного продлить это приятное ощущение, Юрий вынул из бардачка предусмотрительно оставленные в машине сигареты и закурил. Приборная панель осветилась, когда он повернул ключ в замке зажигания, но Филатов не спешил заводить двигатель. Его снедало лихорадочное нетерпение, однако он понимал, что до утра сделать все равно ничего не удастся. Поэтому он докурил сигарету до самого фильтра, подумал пару секунд, закурил еще одну, выкурил ее тоже и только после этого запустил соскучившийся по работе мотор.

Он выжал сцепление, включил скорость и медленно вывел громоздкий джип с дворовой стоянки, забитой автомобилями жильцов. Вращая податливый руль, Юрий чувствовал, как спрятанная под рубашкой фотография царапает ребра своими твердыми уголками, и героически боролся с искушением сейчас же, не медля ни секунды, позвонить Светлову.