"Четверо повешенных на пьяцца дель Пополо" - читать интересную книгу автора (Д'Агата Джузеппе)

Посетите Италию и ее горилл

Слишком уж далеко тащиться, черт подери! Ваш старый добрый Джо ведь не посылка, это посылке наплевать на широты и часовые пояса. Не будь Джо у вас на службе, на службе у миллионов читателей, знаете, где бы он сейчас был? Не знаете? То-то...

Начнем с того, что говорить я вам буду правду, только правду и ничего кроме правды от начала и до конца, — такова первая заповедь специального корреспондента, человека, который мотается по свету, чтобы информировать тех, кто сидит дома, о том, что вытворяют в разных местах земного шара им подобные. Мне скажут: но это не событие, не новость, это дело совести всякого газетчика, вопрос корреспондентского ремесла! А я, дорогие мои читатели, отвечу вам на это, что вы вправе знать все, и прежде всего, кто и каким именно образом готовит бумажное варево, которое вы с такой жадностью поглощаете.

Вы говорите: событие. Я мог бы наплести вам целую историю: скажем, как после одного-единственного стакана виски уломал двух робких бандитов не угонять самолет, а вместо этого пожить в свое удовольствие в Риме. Но если уж для заполнения газетных полос надо непременно врать (все специальные корреспонденты врут), я предпочитаю загнуть что-нибудь позабористее.

Разумеется, не мне, писателю, специализирующемуся на сочинении романов, учить вас, что такое современная журналистика, объяснять, у кого есть настоящая мужская хватка и у кого ее нет. (Нечего хихикать, дорогая читательница, нам с тобой доподлинно известно: чтение, особенно чтение газеты, — занятие сугубо индивидуальное и потому бесстыдное, воспламеняющее воображение и кое-что еще.)

Положим, что это так. Но не кажется ли вам традиционный спор между журналистами, сообщающими голые факты, и журналистами, эти факты истолковывающими, догматичным и детски-наивным? Поверьте мне, подлинная журналистика — это прежде всего приключение; даже самая банальная информация по разделу хроники текущих событий есть приключение, в которое непременно должен быть втянут и тот, кто его описывает, и тот, кто читает.

Речь идет скорее о границах правды... Погодите, дайте мне договорить. Неужели вы могли подумать, что старик Джо за ограничение истины?! Ни в коем случае. Но важно решить, сообщать или не сообщать больному, насколько серьезна его болезнь. А в том, что вы больны, дурачки вы мои миленькие, нет сомнения. Тяжелым недугом подточена вся система ценностей, которыми вы оперируете; стало быть, вам надо точно знать, как и почему наступит конец. Но мы еще об этом с вами поговорим, а пока расскажу, что со мной стряслось вчера.

Основной философский закон, управляющий человеческим общежитием, таков: когда тот, кто тобой командует, то есть твой начальник, отдает тебе приказ, это равносильно удару в лоб, которого тебе не избежать; самое большее, на что ты можешь рассчитывать, — если, конечно, крепко держишься на ногах, — это принять удар и постараться устоять. Так вот, мой начальник — литературный агент — вчера мне заявляет, что Гэллап моего успеха как прозаика, народника и моралиста угрожающе падает, что дерьмо, которое я сочиняю (надеюсь, вы понимаете, что с его стороны это просто дружеская «facon de parler[1]», плавает на поверхности целого озера глупости, — короче говоря, что мои романы для нынешних читателей — не знаю, какого рожна им еще надо! — слишком легковесны.

Тем не менее, как ни верти, а старик Джо пишет хорошо, вы сами можете это засвидетельствовать, даже наша вшивая критика на сей счет единодушна. Но, видимо, этого уже мало. Невольно вспоминаются писательницы, которые, идя навстречу возросшим требованиям читателей, вкладывают в каждый экземпляр своей книги взращенный на собственном теле, нотариально заверенный волосок.

По словам моего литературного агента, мне позарез нужна сенсация; только с помощью какой-нибудь сенсационной шумихи я могу опять всплыть на поверхность, иметь успех, снова войти в оборот.

Начал он издалека — с рассуждения о том, не слишком ли я разленился; выпивка и кресло — очень уж ограничен этот мирок, писательское вдохновение рискует в нем зачахнуть. Я говорю: давай, давай, не бойся, бей прямо в подбородок! Джо считает, что критика сверху действует оздоровляюще; схлопотать по зубам — испытание для протеза, но в то же время проясняет мысли и даже способствует появлению новых... Давай выкладывай, дружище, все начистоту!

И тогда он сказал, что решил запродать меня одному газетному тресту в качестве корреспондента. Имя у меня есть, оно будет работать, а сама операция поможет стряхнуть пыль с моих книг, залежавшихся на издательских складах.

Я — на дыбы: как так, я же всю жизнь гнушался журналистики, а если и писал для газет эссе или очерки о проблемах морали и нравственности, то помещали их всегда особняком, строго отделяя от обычной газетной белиберды, пошлятины и тривиальной статистики — того, что именуется информацией. Моя проза неизмеримо выше всего этого. Максимум, на что я могу согласиться, это продать газетам серию фотографий, где я снят в разных позах голый. Или же... Но тут я заткнулся, потому что мой литературный агент, оказывается, уже подписал за меня контракт: чек у него в кармане. Можете себе представить, друзья читатели, мое состояние.

Первое, что мне пришло в голову, это что я могу настрочить несколько корреспонденций о ловле семги: насчет охоты и рыбной ловли мне пальца в рот не клади. Но, по-видимому, настоящий спецкор лишь тот, кто пишет о войнах, партизанском движении и революциях. Плохо, что я, так же как и вы, всю жизнь считал политику грязным делом, плевал на нее с высокого дерева; для меня хуже нет копаться в этой помойке.

— А ты пиши правду, Джо, — сказал мне в аэропорту мой агент, — пиши подлую правду, и дело с концом!

Старуха Мэри остановила свой выбор на Италии. Откровенно говоря, выбор был богатый: войн, партизанских движений, революций, восстаний на карте мира хоть отбавляй. Италию Мэри выбрала потому, что там, кажется, заварилась какая-то каша; к тому же девчонка давно мечтает побывать в стране «третьего мира». (Боюсь, не думает ли она, что Италия расположена где-нибудь в Латинской Америке или на Ближнем Востоке, а не в дряхлой, загаженной Европе.)

Что касается меня, то в Италии я, можно сказать, как дома. Помню, однажды за полночь, в Барселоне, мы с одной блондинкой... Нет, лучше я вам расскажу насчет барселонской блондинки в другой раз, когда не о чем будет писать. Жаль, что эта история не имеет отношения к делу.

Покуда я сижу и читаю все, что положено знать об Италии, — самая длинная река, самая высокая гора и тому подобное, — я пытаюсь сам себе ответить на вопрос, что же все-таки значит писать правду; задача эта не из простых, и я хотел бы на минутку задержать на ней ваше любезное внимание. Учтите, что Джо, как вы уже знаете, — писатель-прозаик, привыкший говорить почти исключительно о себе, придавать должное значение тому, как он пьет, ест, дерется, совокупляется.

Вот вам пример... Мэри спит, я же в самолете спать не могу — встаю, чтобы размяться, походить, благо самолет почти пустой, а немногочисленные пассажиры впали в своего рода зимнюю спячку — все, кроме меня и, как я вскоре обнаружил, одной альбиноски.

Я подхожу со стаканом виски в руке, представляюсь и занимаю место, на котором только что лежали альбиноскины ноги; она их убрала, но не прикрыла. Оказалось, что она читала одну из моих книг.

— Котик, ты в Италию? — тихонько спросила она.

Ей самой надо в Анкару — судя по всему, выступать в ревю.

Альбиноска попивает виски; тряхнув головой, она с улыбкой объясняет, что охотно со мной побеседует: не каждый день попадается под руку писатель. Я устраиваюсь поудобнее и... Тут я ставлю многоточие, так как еще не совсем уяснил себе социальный облик моих читателей. Альбиноска — большой знаток своего дела, можете мне поверить; одновременно она сообщает мне точный адрес, где в Анкаре можно приобрести изумительные ковры.

Привет, альбиносочка! Хочу надеяться, что, если мне все же доведется попасть в Анкару, мы с тобой непременно встретимся — вернее всего, в каком-нибудь маленьком баре; я бы махнул за тобой и сейчас, но не могу: читатели с нетерпением ждут моих статей.

Подобные вещи, наверное, случались и с вами, и рассказал я это вам вовсе не как из ряда вон выходящий случай, а лишь для того, чтобы наглядно показать, что именно я понимаю под журналистской правдой. Согласитесь: ведь то, что ваш Джо пропускает через себя на пути к правде, — это тоже правда? Я считаю, что да.

С Мэри в данном случае никаких проблем. Она вообще-то не в восторге от моих сочинений: с ее точки зрения, я давно исписался, но перед отъездом мы с ней твердо договорились, что я целиком принадлежу моим читателям. Другими словами, против альбиноски, независимо от того, было у меня с ней что-нибудь или нет, — никаких возражений. Мэри выше этого, она никогда бы не стала влезать тебе в печенку — ущемлять право писателя на самовыражение. Когда-нибудь, когда представится случай или потребуется для дела, я вам опишу ее достоинства. Мэри — молодая женщина, типичная для моей страны, а потому выше всяких похвал, — можете смело на нее положиться. Но в данный момент я предпочитаю поставить другой вопрос: следует ли начисто отделять писателя от журналиста, и если да, то когда и где эта мучительная операция должна произойти.

Друзья мои, сдается мне, что нам положено выражаться загадками, витиевато и двусмысленно. Одно могу вам сказать: это нехорошо, потому что не отвечает нашему традиционному здравому образу мыслей.

Итак, насколько я понял, Италия — это республика, где есть президент, правительство, палата депутатов и сенат. Как все эти институты между собой соотносятся, — иначе говоря, у кого власть, — хрен их знает, не поймешь. Вот ведь до чего они тут, в Европе, докатились — одно слово: бедлам. И все из-за своей маниакальной приверженности к политическим теориям; политика — это, по их мнению, искусство. Делают вид, будто забыли азбучную истину, известную даже малым детям: что первейшая и реальная власть — это власть экономическая; общество заинтересовано в том, чтобы она находилась в руках людей способных и честных, а не бесчестных, даже если они способные; мы все должны этому содействовать, не поддаваться на разные европейские штучки, не кидаться на подарочки, которые Европа нам все время подкидывала, начиная от Макиавелли и кончая Марксом.

И еще: в Италии слишком много партий. Иные из них были созданы специально для того, чтобы под предлогом каких-то эфемерных различий завлекать в свои предвыборные сети простофиль.

Но этого им показалось мало, добавились так называемые «внепарламентские группы», то есть такие, которые поставили себя вне, точнее, против существующих установлений, а еще точнее — вне закона. Придуманы они для того, чтобы вызывать глубочайшее возмущение добропорядочной буржуазии, которую именуют правой, так как она производит материальные ценности, трудится и стоит за порядок; чтобы вызывать возмущение наиболее здоровой и, следовательно, преобладающей части государственных служащих, армии, полиции — точнее, всех ее разновидностей — и, наконец, духовенства. В последнее время активизировались профсоюзы: задумали играть такую же роль, как предприниматели. Все хотят заниматься политикой. Студенты — и те, вместо того чтобы увлекаться спортом, ударились в политику. Понятно? Мало им профессиональных политиканов, у них еще шуруют неопытные люди, дилетанты!

Теперь разберемся, какие произошли перемены.

— В этой стране ни хрена не поймешь! — заявил культурный атташе нашего посольства, приехавший встретить меня в аэропорт Фьюмичино. — Но ты, Джо, не расстраивайся. Продержишься на местном колорите, а в остальное время можешь загорать.

Он невозмутимо спокоен и вызывает доверие — еще бы: в каких только странах он не работал. Не случайно его первые слова совпали с классической формулой, с которой обычно начинаются все секретные донесения наших дипломатов: «В этой стране ни хрена не поймешь». И говорят они, к сожалению, чистую правду.

— Но прошел слух, что тут в самом разгаре революция! Если это так, то какого дьявола бездействуют наши, чего они смотрят?! — взволнованно спросила старуха Мэри.

Прежде чем привести ответ атташе — тем более что ответил он ерунду, — я прошу читателя по достоинству оценить язык вашего Джо — не какой-нибудь чистоплюйский, а реалистический, выразительный, каким и положено быть языку журналиста нового типа.

Культурный атташе ответил, что его задача — смотреть в оба, но ему совершенно ясно: никого, даже НАТО, пока тревожить нет смысла.

Определив таким образом место этой проклятой революции в международном разрезе, я считаю своим долгом прежде всего заверить вас, дорогие читатели, что Италия — это не Вьетнам.

Присмотримся поближе к тому, что тут происходит.

Уже вечер. В залах аэропорта масса народа: туристы, люди, отправляющиеся на отдых, воры-карманники, несколько военных; изредка попадаются полицейские. Но я уверен, что больше всех здесь именно полицейских в штатском. В среднем из шести итальянцев один, прямо или косвенно, служит в полиции. Занимаются этим все, начиная от приходских священников, включая почти всю сферу обслуживания, и кончая дворниками.

Я прохожу как VIP[2], но других журналистов, я уверен, здесь не пропускают: задерживают, обыскивают, бесцеремонно гонят в шею.

Покуда мы дожидаемся своих чемоданов — получение багажа взял на себя атташе, он себя ведет в аэропорту по-хозяйски, — я мысленно прикидываю, как бы поэффектнее озаглавить свою первую корреспонденцию. «На подступах к революции» — неплохо, а? В этот момент Мэри крикнула:

— Смотри, смотри, ведут заключенных! — И показала мне на сотню людей, которые брели по взлетной дорожке под конвоем взвода полицейских. Я было хотел кинуться вслед за ними, а Мэри бы следовало их сфотографировать, но тут, как на грех, привезли багаж.

Атташе объяснил:

— Это футболисты. Возвращаются после матча.

Я-то уверен, что это политические заключенные. А посему, друзья, — внимание! Версиям дипломатов, особенно отечественных, доверять нельзя хотя бы потому, что им важнее всего уберечь вас от неприятностей. Впрочем, есть еще одна причина, объясняющая такое благодушие: ведь Италия — наша колония.

Мы садимся в машину, на номере буквы ДК[3]. Стоит тропическая жара. Мэри — ее прогноз погоды подкачал — раздевается почти догола; впрочем, она всегда это делает с охотой.

На первый взгляд в городе все нормально: никаких застав, Рим не объят пламенем, выстрелов не слышно, даже не объявлен комендантский час. Реальность всегда пресна, читатель, даю слово романиста, можешь своему старому Джо поверить! Хорошо еще, что помимо реальности видимой есть реальность скрытая, та, которую я обязан познать.

На пьяцца дель Пополо промелькнули четверо повешенных. А может, мне только померещилось. Наш сопровождающий очень уж спешил доставить нас в гостиницу. Вполне понятно: люди устали с дороги.