Глава вторая

— Пита!

В голосе Кэти послышались подавленные нотки: она так и не сумела затеять с дочерью разговор о Морисе.

— Aqui, mi vida. En la cocina[8], — приветливо крикнула Пита из кухни, откуда по дому разносились аппетитные запахи.

Кэти помедлила у порога, пока глаза привыкали к темноте. Тонкие лучики лунного света проникали сквозь большую трещину в одной из стен, озаряя огромный алтарь. Три яруса коробок были задрапированы белым атласом.

Кэти потянула шнур под лампочкой без абажура. Земляной пол хижины был чисто выметен, на поцарапанных столах и распятии не виднелось ни пылинки. Пластиковая коробка с булавками и обрезками черной ткани стояла на старой швейной машинке. Маленькие ножницы лежали рядом с огромными портновскими ножницами Питы, стульчик Сейди пристроился рядом с креслом Питы.

Однажды Кэти спросила у Питы, как ей хватает терпения шить или готовить, когда Сейди крутится рядом, и Пита невозмутимо ответила: «Я научилась этому, пока растила тебя, Флакита».

Флакита, маленькая худышка... Это испанское прозвище всегда раздражало Кэти, напоминая о том, как звал ее Рейф.

Пусть жилище Питы выглядело скромным, даже нищенским, но домашний уют ощущался в нем сильнее, чем в любом из домов, похожих на дворцы, в которых выросла Кэти. А титул Питы, как дочери легендарной Лупе, мог сравниться разве что с королевским. Индейцы из других деревень до сих пор совершали паломничества, чтобы поклониться ей и дому ее матери, который считали святыней.

Когда Пита наотрез отказалась перебраться в дом, который Кэти выстроила для нее рядом с собственным обиталищем, Кэти почти обрадовалась. Эта древняя, тесная, но уютная хижина с давних пор становилась убежищем Кэти в минуты уныния.

Кэти внимательно осмотрела алтарь, заботливо воздвигнутый Питой. Под фотографией Лупе лежал знаменитый дневник колдуньи, свидетельство ее ремесла, открытый на пожелтевшей странице с записанным на испанском языке золотым правилом: «Бежать от судьбы — значит вызвать цепь событий, над которыми никто не властен».

На другой странице Лупе написала всего три слова: «Нет ничего невозможного».

Рядом с дневником стояли пустые черные оахаканские[9] вазы, которые Пите предстояло наполнить ноготками, и лежала связка белых восковых свечей. С нижней полки скалились сахарные черепа.

Кэти пролистала дневник до последней страницы. Чернила на древнем пергаменте были такими бледными, что Кэти пришлось прищуриться, чтобы разобрать тусклые письмена.

Сначала ей показалось, что на последней странице записан какой-то рецепт.

Но когда она склонилась ниже и прочла заголовок, у нее задрожали руки.

Нет...

«Да», — громко отозвался внутренний голос.

Казалось, на миг в комнате потемнело. Слова сошли со страницы, разрастаясь и мерцая призрачным, переливающимся зеленовато-желтым светом, каким налилась и фотография Лупе.

Кэти содрогнулась и отдернула руку от страницы, словно боясь обжечься. Запись оказалась вовсе не рецептом, а заклинанием.

Заклинанием истинной любви.

Дрожащими пальцами Кэти нашла медальон на шее. Часто и не в лад стучало сердце.

Она вспомнила о Морисе, и будущее предстало ей унылым, лишенным малейшего проблеска. Если, конечно, она...

Почему она до сих пор помнит поездку на мотоцикле жаркой душной ночью, крепкие, загорелые мужские руки, обхватившие ее узкую талию, и грубые черные джинсы, которых касалась ее шифоновая юбка?

Долгую минуту она стояла неподвижно, охваченная самым безумным желанием, какое когда-либо испытывала, и странной паникой при мысли о том, что до конца жизни, внешне похожей на волшебную сказку, ей будет недоставать страсти, приключений и — самое главное — любви.

Затем слова в дневнике еще сильнее потускнели, и чернила будто растворились в бумаге. Кэти выпустила из кулака медальон и распрямила плечи. Она попыталась пригладить своенравную желтую прядь, упавшую на глаза, но добилась только того, что еще больше волос выбилось из узла на макушке.

Подобные мечты только рвали ее сердце. Возможно, лучше было бы не любить так страстно, тогда не пришлось бы и страдать. Кэти надеялась, что любовь Мориса придаст ей сил, а не станет мучить, как любовь Рейфа.

Кроме того, кому придет в голову всерьез воспринимать заклинания старой индианки только потому, что она была достаточно умна и убедила невежественных крестьян в своем могуществе?

Едва Кэти подумала об этом, как земляной пол мелко задрожал под ее ногами, а комнату залил зловещий багровый отблеск. Кэти пронзил странный, яростный жар, словно она стояла перед пылающим костром, рискуя зажариться заживо.

В ужасе Кэти метнула взгляд на фотографию Лупе, по-прежнему излучавшую радужное сияние. Черные волосы Лупе на фотографии были разделены на прямой пробор, строгие индейские черты лица и высокие скулы могли бы показаться заурядными, если бы не пристальные черные глаза, которые оказывали на Кэти почти гипнотическое воздействие.

О Господи... неужели она лишилась рассудка в предсвадебной суете и волнении?

Волосы на затылке Кэти встали дыбом, ее бросало то в жар, то в озноб, но хуже всего было думать о том, что ей ничего не привиделось, что она действительно рассердила Лупе, усомнившись в ее могуществе.

Нет, попыталась уверить себя Кэти, она и вправду спятила, Лупе мертва, а белой магии нет и быть не может.

Но Лупе Санчес удалось убедить всех, кто был знаком с ней, что белая магия существует и что она в совершенстве владеет ее тайнами.

Жители деревни почитали ее и боялись. Внезапно Кэти вспомнилось, как она вечно заставала на кухне у Лупе кого-нибудь из просителей, униженно что-то шептавших и умолявших старуху о помощи. Матери больных детей, жены неверных мужей, жены выпивох и драчунов — все они шли к Лупе и покупали настои и порошки, веря в силу ее чар.

Они до сих пор приходили к дочери Лупе, и милая Пита усердно пыталась воскресить былую славу матери. Но чары бедняжки Питы оказывались гораздо менее могущественными.

Нет, родители больных детей на нее не жаловались, ибо Пита обладала несомненным даром лечить их, но оказывать воздействие на буйных мужей она не желала, возможно, оттого, что сама не хотела выходить замуж, заявляя, что брак для бедной мексиканки ничем не лучше рабства. И Пите никогда не везло, когда дело доходило до мужчин и колдовства.

Жены, которые покупали у Питы снадобья для того, чтобы вернуть в лоно семьи заблудших мужей, слишком часто убегали в Мехико с привлекательными молодыми любовниками. А самая плачевная история произошла с робкой и многострадальной портнихой Эльзой Пачеко: та пришла к Пите и заплатила за колдовское зелье, в надежде превратить своего пьянчугу мужа Абелардо, еженощно избивавшего ее и детей, в примерного супруга.

Пита взяла у Эльзы денег и старательно приготовила снадобье, пообещав, что оно будет обладать чудодейственной силой. Пита подучила Эльзу подлить его в водку-пульке ничего не подозревающему Абелардо. Но в эту же ночь, выпив смесь пульке с зельем Питы, неукротимый Абелардо вернулся домой еще более пьяным и злобным, чем обычно.

Размахивая ножом, он загнал всех семерых маленьких Пачеко на кукурузное поле, ухитрившись при этом отхватить кончик правого уха у старшего сына. Затем избил жену, грубо овладел ею и потом заснул прямо на ней.

Избитая Эльза пришла в такое отчаяние — ведь напиток Питы только ухудшил дело! — что она, добродетельная католичка, поддалась искушению и сделала один-единственный глоток пульке своего мужа. Этот глоток имел непредсказуемые последствия: осушив вторую бутылку, Эльза созвала в дом детей и с их помощью обмотала грузное тело Абелардо всеми плащами и одеялами, которые только нашлись в доме. В конце концов Абелардо оказался крепко привязан к кровати и более беспомощен, чем узник в смирительной рубашке.

На следующее утро, когда он с диким ревом пробудился и приказал Эльзе отпустить его, она преспокойно схватила тяжелый утюг и била мужа до тех пор, пока тот не запросил пощады, в промежутках между всхлипами божась, что никогда в жизни не прикоснется к пульке, если только Эльза даст такую же клятву. Как ни странно, после этого случая и известия о том, как неудачно подействовало снадобье Питы, у нее почему-то прибавилось клиентов. А Абелардо действительно больше не брал в рот пульке и превратился в самого послушного и тихого из мужей.

Еще секунду портрет Лупе излучал сияние, а затем воздух в комнате вдруг сделался холодным и влажным. Черные глаза Лупе впились в лицо Кэти.

Кэти покаянно опустилась на колени перед портретом.

— О, Лупе, мне так жаль! — прошептала она. — Я не хотела обидеть тебя. Ты не виновата, что я не верю в колдовство. Я... поверила бы в него, если бы смогла. Как жаль, что жизнь слишком сложна...

Пол вновь затрясся под ногами Кэти. Сахарные черепа зловеще застучали.

Что-то прохладное ласково коснулось ее щеки. «Все возможно», — послышался откуда-то тихий голос. Кэти отпрянула от алтаря. Казалось, на несколько секунд здесь появился незримый дух Лупе.

Затем пол задрожал вновь, и Кэти испуганно вскочила на ноги, призывая на помощь Питу.

— Momentito! Минутку!

Услышав добродушный знакомый голос Питы, Кэти немного успокоилась.

Невысокая, полная няня с кожей кофейного оттенка вперевалку вышла из кухни, вытирая руки о белый передник.

— Ты почувствовала небольшое землетрясение?

— Землетрясение?

Небольшое землетрясение. В этих краях подземные толчки ощущались постоянно. Обычно они не приносили вреда.

Однако Кэти так перепугалась, что ее язык, казалось, присох к нёбу.

Наконец, обретя дар речи, она произнесла:

— Пита, твой алтарь с каждым годом становится все огромнее.

— Как и я сама, — с усмешкой отозвалась Пита, разглаживая на животе передник и ничуть не стесняясь внушительных размеров своей округлой фигуры. — Мне приходится воздвигать его. — Приблизившись к алтарю, она взяла фотографию матери. — Ты ведь знаешь, как все в округе восхищались Лупе.

— Д-да... знаю.

— Каждый год в это время сюда собираются люди, ожидая ее возвращения и молясь о помощи.

— Давай лучше поговорим о чем-нибудь другом...

— Она умерла уже давно, а они по-прежнему верят в ее могущество — гораздо сильнее, чем в мое, — с оттенком зависти заключила Пита.

— Не расстраивайся, — утешила ее Кэти. — У тебя немало других достоинств.

— Она была так талантлива! И никак не могла понять, почему я не унаследовала ее способности.

— Моя знаменитая и талантливая мать тоже не понимает, почему я не похожа на нее.

— Лупе всеми силами старалась научить меня своим секретам, но заклинания — сложная штука. — Пита оживилась. — Мне каждый раз хотелось добавить в них что-нибудь свое и посмотреть, что из этого выйдет.

— Так вот почему ты так чудесно готовишь — благодаря творческому подходу!

— Но дополнять заклинания и добавлять новые приправы в блюдо — разные вещи, — пробормотала Пита.

— Ну, это еще неизвестно. Может, когда-нибудь ты выдумаешь самое величайшее из заклинаний! Может, оно будет таким великолепным, что Лупе от зависти позеленеет в могиле!

— О таком я могу только мечтать! — Эти слова Пита произнесла так печально, что Кэти поняла: она стыдится своих неудач. — Я буду стараться. Беда в том, что, когда я пробую что-нибудь новое, все выходит наперекосяк.

— О, Пита, как бы я хотела... — Кэти осеклась, вдруг ощутив уныние и неуверенность. Чего она этим добьется? Она не верила в колдовство. Но Кэти слишком любила Питу, чтобы оскорбить ее, признавшись в своем неверии.

— Что тебя беспокоит, Флакита?

Кэти бросилась в объятия Питы.

— Мне будет недоставать тебя, Пита.

— Зато у тебя появится муж и начнется новая жизнь.

Но замки Мориса так далеко! И кроме того, они слишком напоминают роскошные дворцы Арми. Почему-то Кэти казалось, что Морис не позволит ей часто приезжать сюда, в деревню к обожаемой Пите, а Кэти знала: только Пита и любит ее по-настоящему. Вот почему Кэти привезла своего ребенка сюда, в эту нищую деревню, пытаясь обеспечить дочери счастливое детство, полное любви, какого никогда не было у нее самой.

От слов Питы слезы выступили у нее на глазах, и Кэти выпалила правду, в которой не смогла бы признаться ни единому человеку в мире:

— О, Пита, это ужасно! Я не могу поговорить с Сейди о Морисе. Я... Пита, я хочу влюбиться, я хочу любить Мориса...

— Полно, моя маленькая Флакита, ты же сама говорила мне, что любишь его...

— Да — потому, что хотела поверить собственным словам!

— Но во всех газетах пишут...

— Там повторяют лишь слова, сказанные журналистам мамой и Арми. Но дело вовсе не в том, что Морис слишком плох для меня!

— Тогда в чем же?

— Я хочу любить его так же сильно, как любила Рейфа.

Пита перевела взгляд на странного вида шаткое сооружение из коробок, небрежно прикрытое неровными обрезками белого атласа.

— Ты видела, какой алтарь воздвигла наша маленькая Гордита?

Обернувшись, Кэти заметила наконец маленький алтарь, неуверенно прислонившийся к сооружению Питы.

— Она сделала его в честь Рейфа, — объяснила Пита. — Она так старалась! Я не говорила тебе об этом, потому что...

Ошеломленная Кэти шагнула к алтарю. Три неустойчивые коробки были лишь отчасти прикрыты обрезками атласа. На нижней коробке Сейди разложила свои немудреные сокровища. В центре, словно корона императора, усыпанная драгоценными камнями, горделиво красовалось ее последнее приобретение.

Лиловый светящийся череп торжествующе щерился, глядя на Кэти пустыми глазницами. Рядом с ним, в маленькой позолоченной рамке, которую Сейди потребовала купить на прошлой неделе, лежала фотография Рейфа на мотоцикле.

Так вот почему Сейди закатила такой скандал на рынке!

Эта фотография Рейфа, единственная оставшаяся у Кэти, поскольку Арми разыскал и уничтожил остальные, прежде была заперта в шкатулке с драгоценностями. Считалось, что Сейди даже не подозревает о ее существовании.

Кэти невольно потянулась к медальону, в котором хранила ключ.

Каким-то образом маленькая плутовка, всегда с негодованием отрицавшая, что она постоянно роется в вещах Кэти, утащила и ключ, и фотографию.

Но Кэти размышляла не о многочисленных проказах Сейди, а скорее о той горькой причине, следствием которой они являлись.

Бедная малышка отчаянно тосковала об отце.

— О, Пита... — пробормотала Кэти, обмякнув перед маленьким алтарем. Передернувшись, она притронулась к ярко-лиловым светящимся надбровным дугам черепа. — Я должна выйти за Мориса, и чем скорее, тем лучше. Сейди необходим отец. Знаю, со временем она примирится с Морисом.

— Но если ты сама не любишь его...

— О, Пита, если бы на свете и вправду существовало колдовство! Если бы ты только унаследовала дар Лупе и сумела состряпать зелье, от которого я влюбилась бы в Мориса без памяти!

Пита застыла, борясь с уязвленной гордостью и глубокой скорбью.

Кэти мгновенно поняла, что натворила.

— Пита, прости! Напрасно я сравнила тебя... но я не хотела...

— Все всегда хвалят только Лупе, даже ты, — произнесла Пита сдавленным, оскорбленным голосом.

Последовало неловкое, ледяное молчание. Обе женщины почувствовали страх отчуждения.

Слишком поздно Кэти поняла, что собственная боль ослепила ее и привела к необдуманной жестокости.

Простого извинения здесь уже было мало.

Одно дело — когда Пита сама пыталась принизить себя и свои таланты, и совсем другое — критика со стороны. Кэти знала: одного неосторожного замечания или шутки по поводу того, что Пита — сплошное разочарование по сравнению с ее матерью, хватало, чтобы обычно жизнерадостная Пита несколько дней ходила мрачнее тучи.

— Пита, я и вправду не хотела тебя обидеть. Ты же сама понимаешь. Я даже не верю...

— Нет, веришь, — угрюмо перебила Пита.

И ты права: дара Лупе у меня нет. Я всего лишь жалкая обманщица. Мои заклинания никогда не действуют — вспомни Пачеко! Так кого же я пытаюсь обмануть?

Кэти медленно подошла к Пите, но, когда попыталась обнять и утешить ее, та отстранилась.

— Прошу тебя, прости! Мне невыносимо думать о том, что завтра я уеду, так и не помирившись с тобой...

Взгляд обиженной Питы метнулся мимо Кэти и остановился на суровой фотографии Лупе, которая вновь стала испускать радужное свечение.

— В меня никто никогда не верил. Особенно мать... а я так старалась! И до сих пор стараюсь...

— Я верю в тебя, Пита, и всегда верила. Если бы не ты, в детстве я была бы несчастна.

Но Пита еще колебалась и заговорила, лишь выдержав продолжительную паузу:

— Значит, ты позволишь мне доказать и тебе, и матери, что все вы ошибались?

— Я и так знаю, что совершила ошибку.

— Нет. Я — дочь великой Лупе Санчес, а это кое-что значит! — провозгласила она с оттенком надменности, свойственной Лупе. — Если я приготовлю снадобье матери, вызывающее истинную любовь, ты дашь его Морису и примешь сама, когда приедешь забрать отсюда Сейди?

Кэти считала, что прибегать к помощи колдовских снадобий нелепо. Но сейчас она была готова на все, лишь бы умилостивить Питу.

— Разумеется, Пита.

В черных глазах Питы вспыхнуло внезапное воодушевление, и, пройдя через комнату, она взяла дневник матери.

— Хотя бы раз в жизни я докажу ей! И тебе тоже, Кэти. Мое заклинание преобразит весь мир!

Кэти припомнила, как Абелардо превратился в примерного мужа, и ощутила легкую тревогу. Земляной пол вновь задрожал под ее ногами.

— Еще один толчок, — обронила Пита по пути в кухню с дневником, прижатым к объемистой груди.

— Пита, может, тебе не следует слишком увлекаться? Не забывай, я хочу всего лишь влюбиться.

— Клянусь тебе тщеславной душой моей достопочтенной матери — а она, как тебе известно, была величайшей колдуньей и знахаркой, — ты влюбишься без памяти! Ты потеряешь голову от любви, и это будет лучше, чем в прошлый раз.

Фотография Лупе Санчес затряслась. Весь алтарь опасно накренился.

Кэти вскрикнула, но Пита с вернувшимся к ней добродушием улыбнулась и успокоила:

— Не волнуйся. Это всего лишь подземный толчок.