"Избранные произведения" - читать интересную книгу автора (Абу-Бакар Ахмедхан)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, в которой рассказывается, как дрогнуло то, во что незыблемо уверовали все, и как земля напомнила о себе, а люди вспомнили друг о друге

Запоздалой была весна семидесятого года не только в горах Чика-Сизул-Меэр. В день первой борозды пошел снег, скачки отменили, и люди, ожидавшие это зрелище, поеживаясь от холода, расходились по домам, чтобы одеться потеплее. И каждый из них на ходу съел свой праздничный чурек.

Потом зачастили холодные дожди. Напомнил о себе ревматизм — это быстро почувствовали старики, особенно после похорон Мухтадира, когда им пришлось сидеть на сырой земле и холодных камнях. Старое кладбище, занимающее узкую полосу у подножия высокой известковой горы Муза и распределенное сотни лет назад на семейные участки, уже не имело свободного места, плотный лес его каменных надгробий устало поднимался по крутому склону вверх.

Весна в горах первой приходит на кладбище. Здесь раньше, чем в других местах, появляются подснежники, первая трава, первые цветы — золотистые колокольчики, и деревья первыми распускают здесь свои листья. Почему? А кто знает… Может, потому, что эти места редко тревожат люди.

И вот пришел май. Май не слезливый, а улыбчивый, май теплый и ласковый, песенный Первомай. Раньше у горцев не было такого светлого праздника, да и до праздников ли было им в прошлом, когда каждая сакля являлась крепостью и главной целью жизни у каждого было — уберечь от целого мира эту саклю. Праздников печали хоть отбавляй, праздники радости не были учтены в лунном календаре.

А нынешний май особый — это пятидесятый радостный май для горца. Что пирамиды Мисри в сравнении с этим величием? Что Тутанхамон по сравнению с человеком в потертой кожанке, который в двадцатом году с островерхой горы последним выстрелом из маузера оповестил чиркейцев о победе Советской власти.

А что Нефертити по сравнению с горянкой Султанат — председателем сельсовета?

Пирамиды, сфинксы — мертвый камень для мертвых фараонов. А плотина Чиркея — живая сила для живых людей! И сотворена она будет не рабами, а людьми свободного труда, рабочим классом, творцами новой жизни для себя и для потомков.

Сияет чудо — город Дубки — этот солнечный, красочный, жилой центр всей стройки! И именно в этом по-весеннему молодом городе и отпраздновали рабочие пятидесятое в горах первомайское торжество. Здесь альпийские луга и приземистые, кряжистые дубовые рощи. Где еще можно найти более привольное место для отдыха? И самое главное — воздух, кристально чистый, ни единой пылинки в солнечных лучах, настоянный на аромате первых ярких цветов и трав. Не зря говорят, человек здесь на десять лот дольше проживет, а какой здоровый, пунцовый цвет на щеках у детей новоселов! Не сотни, а тысячи жителей уже здесь, а строительство продолжается, вон еще сколько поднялось новых домов… Колонны рабочих с семьями, с детьми в весенних обновках, веселые, возбужденные, проходят мимо здания управления строительством, где стоит трибуна, с приветственным «ура!», и никто из них — ни умудренные прожитыми годами, ни молодые, ни дети, — никто не предполагает сейчас, что их отделяет от нежданной беды всего лишь четырнадцать дней. Всего две недели оставалось до того рокового дня, когда охватит души и сердца людей смятение и горе.

Случилось это в полдень четырнадцатого мая. Каждый был занят своим делом, у каждого были свои планы, надежды. Малыши — в детсаду, школьники — в школе, рабочие — на своих местах: в туннелях, в котловане, верхолазы на отвесных скалах. Водители в машинах.

Ясный и солнечный выдался день, правда, кое-где в небе дремали похожие на шапки вечных снегов белые облака. Они парили высоко над землей, будто застыли в ожидании чего-то страшного. В природе было затишье, словно все прислушалось, насторожилось… И вот когда стрелки часов показывали полдень, а точнее, двенадцать часов двадцать минут, после отдаленного, непривычного, устрашающего подземного гула земля вдруг пришла в движение… Но еще раньше, еще до этого заметались, замяукали кошки, завыли, поджав хвосты, собаки, лошади срывались с привязи, мычали коровы, скот бежал к кладбищу, будто прося покойных о защите. А люди только после содрогания земли, когда зазвенели стекла в окнах, заходили стены домов, после минутного оцепенения пришли в себя и почувствовали близость смертельной беды.

Тревожно, предупреждающе завыли сирены, звали людей оставить работу и немедленно выбраться на безопасные места. Но где безопасно, кто укажет?

И понеслось, пронизывая души:

— Землетрясение!!!

В этом грозном явлении природы, когда земля вдруг задрожала, как поджилки быка с перерезанным горлом, было что-то внушающее трепет, подавляющее волю: вначале оцепенение мысли и действия, затем обострение слуха и зрения. И, наконец, единственное желание — бежать, бежать под открытое небо.

— Землетрясение!!!

Полдневный толчок был внезапным и кое-где разрушительным, но он был и спасительным: он был как бы сигналом, предупреждающим, чтобы все готовились к худшим испытаниям. И тут же передали по радио и по телеграфу всем жителям населенных пунктов, лежащих до ста километров от эпицентра: покинуть дома и не входить в них до особого на то распоряжения, властям на местах принять надлежащие меры, помочь населению всем, чем они располагают.

Всякие работы на строительных участках были прекращены, жители города Дубки и поселка Дружба, покинув свои дома, расположились на ровных, обозримых местах, некоторые из них разбили палатки. Чиркейцы же собрались на старом кладбище, где скопились и все бежавшие животные, всегда более чуткие к дыханию земли, чем люди. Если раньше было под строгим запретом пускать скот на кладбище, то теперь никто об этом даже не вспомнил. Люди в тревоге и растерянности смотрели друг на друга, немногословно говорили о случившемся:

— У нас сначала посуда зазвенела, потом смотрю: люстра качается.

— А я лежал, газету читал, сынишка на полу играл, и вдруг он мне говорит: «Папа, кто это меня толкает?»

— У меня было такое ощущение, будто проваливаюсь куда-то.

— А у меня неожиданно грудной ребенок заплакал. Думаю: что с ним? И тут будто сильный ветер ударил в стекла.

— Неужели еще будет?

…Хасрет сидел, удобно расположившись с друзьями на траве, на расстеленной перед ними газете — выпивка и закуска.

— Гора с горой не сходится, а Магомет с Магометом всегда сойдется. Эй, выпьем! Может быть, последний раз, — сказал Хасрет.

— Да, да, видно, природа опровергнет эту поговорку, и сойдется гора с горой.

— А нам-то и зацепиться не за что… — замечает многозначительно Хасрет. — День хороший сегодня. — И его блуждающий взгляд сосредоточенно остановился на черноглазой смуглянке, одиноко сидевшей поодаль, на небольшом пригорке. Эта кумычка Хамис из Эки-Булака, то ли дочь, то ли племянница Харахура. Хамис обосновалась здесь совсем недавно. При виде такой женщины горцу невольно приходят в голову отчаянные мысли и дерзкое желание похитить ее, да жаль, не те времена.

Хамис… С первых же дней, как она появилась на стройке, стали звать ее «Черная Хамис». Не для того, чтобы отличить от ее тезок в общежитии, а потому, что была она молчаливой, замкнутой, скрытной. Где жила до этой стройки, чем занималась, какие радости и горести были у нее — никто в общежитии не знал. На первый взгляд могло показаться, что она строга и лишена нежности, но это только на первый взгляд. А на самом деле она весьма даже мила. На шее сверкает золотая цепочка, черные волосы, черные брови дугой, ровный ряд белых зубов… И глаза, большие черные глаза, полуприкрытые черными ресницами, печальные и притягивающие, сейчас в них отражаются плывущие облака и островерхие горы.

Вот она встала и легкой походкой пошла по направлению к дубовой роще. Какая-то сила подняла Хасрета с земли и безотчетно толкнула вслед за пей. Зачем? Разве на этот вопрос ответишь? Когда вспыхивает любовь в сердце женщины? Заглянуть бы ей в душу, что там? Ясная ли погода или начало урагана, сметающего все на своем пути?

Теперь уже можно было сказать: горы дрогнули, а люди нет. Это была правда, но правдой было и то, что в ту минуту ожил страх, захватывающий, цепенящий. Прочное и привычное вдруг стало непрочным, шатким. Это чувство усилилось спустя несколько часов после того, как закатилось солнце и в ущелья спустились сумерки. В девять часов двенадцать минут вечера вновь напомнила о себе мрачная тайна природы. Горцы, у которых далеко не каждое поколение бывает свидетелем подобного бедствия, остро ощущают чувство своей беспомощности. Это даже не страх, а какое-то непостижимое для человека состояние неопределенности, заставлявшее самого ярого скептика на мгновение усомниться в отсутствии чего-то сверхъестественного… Именно тогда, когда уже устали в ожидании чиркейцы, когда на руках у матерей, тесно к ним прижавшись, заснули дети — горцы ложатся рано, чтоб не упустить восход солнца, — когда женщины, наконец, настояли идти по домам, говоря «будь что будет, детей жалко!» — в это самое время угрожающе загудела и вздрогнула земля.

Ашурали хорошо знал и помнил, что есть в Коране девяносто девятая сура — «землетрясение», которая гласит: «…Когда сотрясется земля своим сотрясением и обнаружит земля цену сокровищам и скажет человеку: «Что с нею, с землей?» И в этот день он расскажет о себе по внушению господа. В тот день толпами выйдут люди, чтоб им показаны были их деяния; кто сделал на вес пылинки добра, увидит его, и кто сделал на вес пылинки зла, увидит его». Кто бы из пророков или шейхов ни писал эту суру, он, несомненно, был очевидцем подобного землетрясения, думал Ашурали.

Сотряслась земля, сила толчка достигла в эпицентре восьми баллов. Люди забыли обо всем незначительном в их жизни, о невзгодах и ссорах, о неполадках и дрязгах житейских, их прежние обиды показались им ничтожно мелкими в сравнении с этой бедой. Люди вспомнили о себе, люди вспомнили родственников, близких…

— Землетрясение!

Раскачиваются дома в Дубках, большие, многоэтажные дома. Перед глазами вздрагивают столбы, башенные краны, скрипят деревянные бараки. Из рабочих были срочно созданы аварийные группы, в которые вошли мужчины, все комсомольцы и коммунисты. Одну из них возглавил парторг колхоза Мустафа. В его группе до пятидесяти человек, она должна оказать помощь на стройке. Они готовы, и если беда вдруг разразится вновь, он поведет свою дружину. Думаете, пойдут?.. Пойдут, никто не дрогнет перед большой бедой. И все? Да, все. А так, в обычной жизни? Вот здесь уже обстоит сложнее. Нет абсолютно плохих или хороших людей, есть человек в совокупности присущих ему слабых и сильных сторон. Разве не бывает так, что инженер, ученый или художник как специалист талантлив, но как человек — никудышный, дрянной. Талантом, трудом своим завоевал признание, славу, а потом седлает он эту славу, как коня, и погоняет.

— А любит ли кого-нибудь такой человек?

— Угодников и подхалимов, которые подобострастно направляют ручейки лести на мельницу его славы.

— Неужели есть такие?

— Есть.

— Я бы не пошел с таким даже в лес орехи собирать.

— И он бы с тобой не пошел.

— Почему?

— Потому что орехи ему домой приносят на серебряном подносе с серебряными щипцами, чтобы, чего доброго, зубы не поломал.

…Стоят, сидят, лежат чиркейцы у могил своих предков. Трещат сакли, слышите, доносятся эти звуки, оседают крыши, вон стена отвалилась и с грохотом рухнула прямо в пропасть. Среди всех людей, собравшихся здесь, если и был кто внешне спокоен, так это Ашурали. Хотя, возможно, и его душа давно ушла в пятки, но он призывал всех к выдержке и самообладанию; он знает, что паника — это грозный поток, готовый прорвать плотину, слепой и безжалостный.

— Что вы охаете, ахаете? Эй, я к вам обращаюсь, носящие папахи! Чего дрожите, как хвост у ручной синицы, — тихо возмущался Ашурали, и к его голосу все молча прислушивались. — Подумаешь, большое дело! Землетрясение? Ну и что? Земля всегда трясется, только мы не замечали.

— Так никогда не бывало, почтенный Ашурали, — сказал Амирхан, все время шептавший молитвы, прислонясь к каменному надгробию.

— Нашли чего бояться. Ничего не случится, кроме того, что должно случиться. — Ашурали толкнул локтем Амирхана. — А ты знаешь, на чей памятник облокотился?

— На чей?

— На памятник моего деда.

— Потому, видно, ты и храбрый такой, — заметил Амирхан. — Был бы я у могил своих предков, небось набрался бы и я смелости.

— Набей-ка табаком мою трубку! — попросил Амирхана разговорившийся Ашурали.

— На кладбище не курят, — возразил тот.

— Это в обычные дни, а когда под тобой останки предков твоих не находят места — можно. Набей! — Он сунул в руки Амирхану трубку и обернулся на плачущие голоса женщин: — Эй, раскудахтались, хватит вам причитать, за детьми лучше присмотрите.

— Пожалуйста, Ашурали, твоя трубка. Зачем такая беда сейчас, а?

— Да у тебя, Амирхан, руки трясутся. Тебе-то чего терять?

— Дрожит ведь, — сказал Амирхан, поминутно оглядываясь.

— Чувствую. — Ашурали прикурил и, затянувшись сладким дымом, добавил задумчиво: — Землю под собой всегда надо чувствовать. Забыли о ней люди, зла стало много, вот она и напоминает о себе.

— Смотрите, смотрите, минарет качается…

— Вай, чья это сакля, сейчас завалится. — К собравшимся подошел Дингир-Дангарчу.

— Моя сакля, брат мой, моя, не тревожься, — глубоко вздохнул, поднимаясь с сырой земли, Ашурали. — Старая была сакля, особенно правая сторона, да и руки не дошли подкрепить эту стену подпорками.

— Ты удивляешь меня, Ашурали.

— Чем, Дингир-Дангарчу?

— Спокойствием. Неужели ты не думаешь, что с нами будет?

— Почему не думаю? Думаю, что после таких испытаний люди подобреют, станут лучше… Да успокойтесь вы, ну потрясет и утихнет.

— Не успокаивается ведь земля, гудит, дрожит.

— Это вы дрожите, а не земля…

В это время яростный свет фар прорезал участок улицы, и к кладбищу со стороны ореховой рощи подъехала грузовая машина. Из кабины выскочила Султанат, из кузова спрыгнули люди. Прибыла аварийная группа парторга Мустафы, да вот и он сам помогает разгружать машину. С машины снимают тяжелые тюки, узлы. Султанат подошла к собравшимся и, едва переведя дух, заговорила:

— Дорогие мои, милые мои, пожалуйста, вон там, на той стороне, где ореховые деревья, есть ровная поляна, мы привезли палатки и матрацы. Палатки, правда, старые, но ничего…

— В такое-то время и старые палатки нелегко найти, — заметил Ашурали.

— Очень трудно, всем надо, а их не хватает… Тут не на всех. Уважаемые Ашурали и Дингир-Дангарчу, на вас у меня большая надежда, уж вы, пожалуйста, распорядитесь.

— Да ты не беспокойся… они тут сами, — подбадривая аульчан, сказал Мустафа. — Я тоже останусь здесь.

— Вот спасибо. А мне в больницу еще надо успеть, там у них беда…

— И долго такое будет продолжаться, сельсовет?

— Откуда знать. Дожди могут быть, пожалуйста, разбейте палатки, разожгите костры, не жалейте ничего, детей берегите, милые. — Султанат была крайне взволнована, она уже кое-что знала о причиненных бедах первыми сильными толчками. — Хасрета не видели? — тихо, как бы между прочим, но с заметной тревогой в голосе спросила она.

— Нет, не примечал. Да ты не беспокойся, он, наверное, со строителями, — ответил Мустафа, чтобы успокоить ее. Но женское чутье Султанат подсказало что-то неладное, и щеки у нее в эту минуту вспыхнули огнем.

— Если вернется, задержите его здесь…

— Все сделаем! — сочувственно улыбнулся Ашурали, видя, как нелегко сейчас этой женщине.

Когда разгрузили машину, Султанат уехала, но сквозь ночную темень она ехала вовсе не в больницу, как сказала людям, а в поселок Новый Чиркей, полностыо разрушенный землетрясением: почти ровное место — ни одного целого здания. Вестью она не хотела будоражить и без того смятенные души горцев.

Как только Султанат уехала, старики подозвали остальных мужчин и общими усилиями возле ореховых деревьев, как советовала Султанат, разбили семь больших и две маленькие палатки. Все стали размещаться в них, потому что надвигалась черная туча, словно то, что происходило на земле, было связано с небом. И вскоре обрушился сильный ливень с громом и навесными молниями. Одна молния вонзилась в ореховое дерево и расколола его. будто топором.

Дождь вскоре прошел. Но люди оставались в палатках, многие, прислонившись друг к другу, заснули. Не спали только старики да молодые мужчины. Они выбрались наружу и увидели удручающую картину: ливень завершил то, что не успело сделать землетрясение.

— Смотрите, вон тоже чья-то сакля осела, — замечает Дингир-Дангарчу. Зоркие еще, должно быть, у него глаза, если он под светом редких звезд так хорошо видит. Дингир-Дангарчу тогда еще был жив, о смерти, как говорится, не думал. Амирхан такой зоркостью, к сожалению, не обладал, он уже лет девять носил очки, которыми очень дорожил, потому что за ними пришлось ездить в Одессу, к известному профессору.

— Валится, рушится все вокруг… Что это? Конец света? — вглядываясь сквозь очки, проговорил он.

— Гнев небесный, но за что?

— За грехи.

— За какие? У каждого свои грехи, — строго заявил Ашурали и вдруг, выйдя чуть вперед, оглянулся, пристально рассматривая всех в синем свете звезд, потом скинул бешмет, постелил его на лежащую рядом каменную плиту и, разувшись, стал на колени.

Все умолкли, не смея нарушить его молитву. Да, Ашурали часто любит говорить: «Вы как хотите, но я верю в своего бога, он у меня есть!» Его слова вспомнились и в эту минуту. Те, кто помоложе, чувствуя некоторое смущение, первыми нарушили неловкую тишину.

— Братцы, — попросил звонкий голос, — растолкуйте мне, как понимать грех.

— Как хочешь, так и толкуй.

— А вот если хорошенько помозговать…

— Лекцию на эту тему пусть прочитает секретарь сельсовета.

— Почему я? — удивился Абала Абдал-Урши.

— Потому что ты ближе к начальству, тебе виднее. — Кто-то подхватил его, маленького человечка, под мышки и посадил на старое надгробие.

— Что вы, с ума сошли?!

— Ничего, сегодня можно.

— Итак, грех.

— Грех… — вынужденно повторил Абала Абдал-Урши, не лишенный природного дара воображения. — Если вдуматься, то получается, что человек — плод греха? Так или нет? — осмелел вдруг Абала.

— Так! — подтвердили окружившие его, зная, что он в таких вопросах в самом деле слыл знатоком.

— Значит, — размышлял вслух Абала Абдал-Урши, — такая простая вещь, как опыление цветка, тоже грех, а? Так или нет?

— Так! — весело поддакивали ему ребята.

— Значит, и нерест грех?

— А искусственное осеменение вдвойне грех!

— Но, братцы, получается странная вещь: природа как таковая по сути своей грешна, существование жизни грешно, все грешно… А что же не грешно?

— Никто не ожидал от него такого крутого поворота.

— Что же не грешно? Я вас спрашиваю! Прах, тлен? Ведь все началось с воды, значит, вода грешна и солнце!

— Не трогайте солнце! — вырвался откуда-то, словно из-под земли, отчаянный крик, похожий на вопль. Абала Абдал-Урши даже слетел с надгробья. — Солнце не грешно! — Это кричал Ашурали, отвешивая поклон. Значит, он и молитву читал, и внимательно слушал их.

— Ребята, помогите, я подвернул ногу! — жалобно застонал Абдал-Урши.

— Небо, небо осудило тебя! — буркнул Ашурали, поднимаясь с плиты. — Говорите, все грешно, все рушится? — тихо продолжал Ашурали. — Вам-то чего огорчаться? Вам же строят или уже построили Новый Чиркей? — выкрикнул он.

— Нам? — удивились почтенные. — А почему только нам? И тебе!

— Нет! Мне не надо ничего! Я останусь здесь, вот здесь! Эту плиту я готовлю себе сам! Здесь будет моя могила!

— Так ты думаешь, пророк восстал против нас?

— Я ни о чем не думаю, на все воля его! Я ни о чем но думаю! — закричал, противореча сам себе, Ашурали. — Я… я думаю о детях, чем их кормить завтра, где брать продукты?!

— В домах. С собой никто ничего не успел взять.

— Так чего же вы стоите здесь на святом месте и рассуждаете о грехах? Или страх вышиб из вас всякое здравомыслие, чувство стыда и уважения? Вы, я к вам обращаюсь, дети послевоенных лет, чего смеетесь? О чем вы думаете? Землетрясение одно не приходит, за ним по пятам идут другие беды, подумайте о людях, о детях, о сестрах и матерях. — Ашурали гневно потряс кулаком. — Женщина, сельсовет, о вас печется, покоя не зная, а вы — носящие папахи…

— Как же войти сейчас в сакли, все валится?

— Кто это говорит? Ах, это ты, Амирхан… ну, с тебя какой спрос, а они!

— Прости нас, Ашурали, мы пойдем, мы сделаем… — засуетились молодые.

— Видите, холодно, дети в палатках мерзнут. Что скажешь, брат мой, Дингир-Дангарчу?

— Твоя правда, уважаемый Ашурали. Что, и мы пойдем?

— И мы пойдем!

Как-то неловко стало тем, кто долгом своим призван был стать помощником и защитником всех на случай беды, тем, кому от семнадцати до сорока пяти. Им стало стыдно оттого, что сами не догадались выполнить то, к чему призвал их Ашурали. Теперь им понятно, почему сельсовет Султанат положилась именно на него.

Человек тридцать из тех, кто был на кладбище, разбрелись по аулу и стали вытаскивать из саклей все, что могло пригодиться: и продукты, и ковры, и паласы, и бурки, и подойники (ведь утром надо доить коров), и всякую утварь… Подбодрив односельчан, Ашурали подошел к Дингир-Дангарчу.

— Мы свое сделали, пусть они теперь покажут, на что способны. Нам бы впору свои ноги таскать… Ты не хочешь ли чарку вина со мной выпить?

— Хочу.

— Так пошли! — Ашурали взял за руку Дингир-Дангарчу и кивком пригласил стариков, оказавшихся неподалеку от них. А в это время мимо спешили люди со всяким скарбом, с подушками и матрацами. — Эй, смельчаки, — окликнул их Ашурали, — мы у Дингир-Дангарчу будем. Ищите нас там.

— Хорошо, отцы!

Они вошли в саклю Дингир-Дангарчу, сели, скрестив ноги, на подушки в кунацкой. То ли от нового толчка, то ли от их шагов мелодично звякнула на стене медная посуда. Дингир-Дангарчу зажег свою допотопную керосиновую лампу, которую когда-то купил в магазине. Разжег огонь в очаге, обдав керосином поленья.

— А ну давай, где тут у тебя согревающее?

— Сейчас, Ашурали, сейчас, — засуетился хозяин.

— Я совсем продрог после дождя…

— А чем закусим?

— Тащи что есть. Мир рушится, а ты спрашиваешь, чем закусим. Хорошей беседой…

Старики заметно повеселели.

Дингир-Дангарчу скинул бешмет. Всем известно в ауле, что Дингир-Дангарчу любил носить навыпуск гимнастерку с нагрудными карманами, подпоясав ее широким ремнем со звездой. А поверх — старинный бешмет, чтобы не ярко бросалось в глаза его пристрастие к военной одежде. Каждый год он приезжал в город к одному и тому же портному и заказывал себе гимнастерку из добротного материала защитного цвета. Глядя на его одеяние, и другие старики испытывали тревогу, связанную с памятью о минувшей войне. А разве забыты годы гражданской войны? Вместо бешмета Дингир-Дангарчу с удовольствием носил бы комиссарскую кожанку, но где ее достать?.. Да, с годами все меньше и меньше становится тех, кто шел на штурм старого мира, тех, кто когда-то ставил на колени мироедов. Теперь героев тех дней единицы.

Дингир-Дангарчу протянул всем эмалированные кружки с вином.

— Будьте здоровы, чтобы все кончилось благополучно!

— Да будет так!

Ашурали сидел лицом к огню, быстро разгоревшемуся в камине. Мастер акварели, взявшись рисовать его, на этот раз достал бы другие краски. Лоб, нос, скулы и мочки ушей он нарисовал бы пламенно-красным цветом, усы и бороду обдал бы белой краской, отмечая густую седину, а бритую щетинистую голову изобразил бы серой краской. И все это — на фоне темно-синей стены, на которой играют тени языков пламени.

Да, только теперь все оценили спасительное значение того дневного предварительного толчка, который, как предупреждающий сигнал, призвал людей к бдительности и готовности. Позже сообщили, что землетрясение 14 мая 1970 года в Дагестане зарегистрировано всеми сейсмическими станциями Советского Союза. Эпицентр его находился в 30 километрах к западу — юго-западу от столицы республики — Махачкалы. Энергия, выделившаяся в очаге этого землетрясения, в сто раз превосходит энергию очага ташкентского землетрясения.

«Разъяренная стихия нанесла тяжелые раны шестнадцати районам и четырем городам Дагестана, занимающим двадцать пять процентов территории республики, на которой проживает более половины населения. Без крова осталось около сорока пяти тысяч человек».

С каждым часом распространяются новые слухи и подробности. У всех на устах одно слово: землетрясение!

Слухи рождались, преувеличивались, росли, как снежный ком, катящийся с горы. Рассказывали очевидцы: загудела земля, засветилась ядовито-фиолетовым светом и задрожала. Пастухи в предгорьях по дороге в Эки-Булак заметили бегущие прямо на них земляные волны, словно пшеницу в ноле колыхнуло ветром.