"Третий апостол" - читать интересную книгу автора (Гагарин Станислав Семенович)

Глава вторая КОЛЕСО ВРЕМЕНИ

Неожиданно раздавшийся детский плач заставил Бориса Яновича вздрогнуть.

Он поднял глаза от рукописи, отложил перо, глянул на стоящий перед ним портрет Валентины, Магда аккуратно обвила его черной лентой, Маркерт посмотрел на портрет покойной жены и виновато улыбнулся ей.

«Продолжение твоего «я» бунтует, милая Валиня,[3] — мысленно сказал ей. — Магда готовится купать Танюшу. Только вот не любит воды наша девочка…»

Ему захотелось встать и выйти к Магде, помочь свояченице в таком непривычном для него, уже немолодого человека, деле. Но Маркерт вспомнил, как не любит Магда вмешательства в женские дела. Так уж она воспитана, эта суровая лютеранка. В доме ее отца Магде внушали, что женщина должна жить по принципу трех «К»: кирхе — церковь, кюхе — кухня и киндер — дети. Вот три кита, на которых должно удерживаться положение женщины в семье. Все остальное — для мужчин. Словом, каждому свое — и баста…

Плач малышки затих. Эта Магда умеет обращаться с детьми. Своих у нее, правда, не было, но зато она вынянчила кучу племянников за эти годы, какие пребывает Магда во вдовьем звании. Вот и к нему, Маркерту, пришла на помощь. Нет, не к нему… Кажется, Магда не одобряет, хотя и не показывает этого, его «безбожной деятельности». Магда сделала это в память о Валентине. Добрая душа… Необщительна, верно, сурова на вид, но золотое сердце.

Борис Янович вздохнул, вновь задержал взгляд на портрете жены и вернулся к рукописи. Он писал острую публицистическую статью для международного демократического журнала, статью о роли Ватикана в событиях второй мировой войны. Время весной сорок седьмого года было сложное. Едва отгремели залпы величайшего долголетнего сражения, как реакционные силы принялись сталкивать мир в пропасть новой войны. Уже прозвучала печально знаменитая речь Уинстона Черчилля в Фултоне… С легкой руки бывшего премьер-министра Великобритании пронеслись над странами и народами зловещие слова «холодная война».

В статье Борис Янович предостерегал сторонников мира, призывал их не доверять политике клерикальных партий, разоблачал двурушническую деятельность Ватикана во время минувшей войны. Написав несколько фраз, Маркерт достал карточку, на которой было записано: «Каждый американец-христианин должен сознательно возражать против возможности участия США в мировой войне в качестве союзника атеистической России. Можно сказать, что он обязан отказаться от военной службы, даже если ему угрожала бы казнь за то, что он поклоняется богу, а не кесарю».

Это была цитата из статьи «Америка», опубликованной в 1939 году в журнале американских иезуитов. В этом году Гитлер, подталкиваемый разными силами и обстоятельствами, развязал мировую войну…

Борис Янович располагал и материалами анкетирования, которое было проведено по вопросам внешней политики среди католического духовенства Соединенных Штатов. Свыше девяноста процентов опрошенных высказались против вступления Америки в войну с фашистами.

Спустя два месяца после национальной трагедии американского народа — разгрома Японией военно-морской базы Пирл-Харбор, после первых успехов японской армии в Юго-Восточной Азии, «Сошиэл Джастис», орган преподобного отца Кофлина, американского фашиста и любимца папы, писал:

«Наконец клонится к закату британское солнце, и над землей эксплуатируемых взошла заря свободы».

Маркерт сообщал в статье о том, как 27 августа 1940 года, уже через полтора месяца после падения Парижа, в небольшом городке Фульде состоялась конференция германских епископов-католиков. В торжественной обстановке кардинал Фульгабер зачитал текст присяги на верность Адольфу Гитлеру. Все присутствующие встали… Поднялся и папский нунций в Третьем рейхе, монсиньор Орсениго, он сидел на почетном месте. В общем порыве монсиньор Орсениго вытянулся по стойке «смирно» и простер руку для присяги.

А в следующем году марионеточный президент Словакии Тисо отдал молодчикам Гиммлера еврейское население страны на поголовное истребление. Когда об этом «благочестивом деянии» узнали обитатели Латерана[4], папский престол был в восторге, а преподобному Тисо была вручена кардинальная шапка и присвоено звание папского камергера.

В 1939 году Гитлер распял и залил кровью католическую Польшу. Свободолюбивые поляки уходили в леса, создавали партизанские отряды, организовывали сопротивление. Как же отнесся к страданиям сынов своих «непогрешимый и блаженнейший отец», Vicarius Christi, наместник Иисуса Христа на земле? В рождественскую ночь 1940 года он обратился по радио к обращенным нацистами в рабство, но вовсе не покоренным полякам:

«Враг народов — это ненависть. Ненависть приводит к тому, что нации готовы видеть вину там, где налицо только ошибки или болезнь, требующая лечения, а не кары… Следует ненавидеть не грешника, а грех… Любовь к врагу — высший героизм».

Едва миновала неделя после предательского нападения Германии на Советский Союз, как «его святейшество» папа Пий XII выступил с торжественной речью, в которой объявлял участие фашистской Италии в войне против России «божественной миссией».

Но неизбежная кара, ожидающая гитлеризм, приближалась. «Миролюбивые» увещевания папы римского не были приняты народами, не желавшими стать рабами, пресмыкаться перед оголтелыми «завоевателями», белокурыми бестиями, пришельцами, которых иные силы натравили на Россию, как делали это на протяжении веков.

После Сталинградского сражения, когда Красная Армия ценою большой крови решительно погнала фашистский вермахт и эсэсовскую гвардию на запад, встревоженный Vicarius Christi пытается спасти Третий рейх и его главарей.

В 1943 году в Ватикан прибывает кардинал Спеллман, которого папа срочно вызвал из Нью-Йорка. Он ежедневно совещается со «светлейшим», задерживаясь в Латеране едва ли не до полуночи, а затем спешит утром к испанскому и немецкому послам. После целого ряда таких челночных консультаций кардинала Смеллмана 3 марта принимает министр иностранных дел Германии Риббентроп. Он сообщает кардиналу, что Гитлер согласен на мир, но при одном условии: второй фронт не должен быть открыт союзниками.

Пий XII в восторге. Не возражает и Уинстон Черчилль, однако Франклин Делано Рузвельт, президент США, заявляет решительный протест. Президент понимает: скоротечный мир, сохраненные человеческие жизни невыгодны Америке, которая может и не урвать для себя достойный кусок.

И снова призывает папа римский страны-победительницы:

«Грядущий мир должен быть равно почетным для обеих сторон», утверждает, что условие безоговорочной капитуляции «скрывает в себе величайшую опасность», потеряв всякий стыд, цинично предлагает испытавшим на себе ярмо гитлеризма народам «во имя христианского милосердия простить неразумного разбойника» (!).

Маркерт заканчивал раздел, посвященный политике Ватикана в первые послевоенные месяцы, когда, осторожно постучав, вошла Магда и сказала, что девочка уснула, пора доктору идти ужинать. Потом, через двадцать лет, она станет довольно свободно объясняться на русском языке, но акцент сохранится навсегда. Магда знала, что Борис Янович говорит и на ее родном языке, но к Маркерту она всегда обращалась только по-русски.

— Сейчас приду, — сказал Маркерт. — Еще четверть часа, и я все закончу.

Он вспомнил, что упустил два важных факта, взял листок бумаги и сделал вставку к уже написанному.

«Много лет американский журналист Томас Морган проработал корреспондентом при Ватикане и относился к папе римскому с исключительной симпатией и уважением… Его трудно заподозрить в попытке скомпрометировать Пия XII ложными фактами. Так вот, этот самый Томас Морган утверждает, что папа римский уже 24 августа 1939 года был информирован о намерении Гитлера напасть на Польшу и начать тем самым вторую мировую войну — за восемь дней до ее начала! Точно так же за неделю до срока узнал папа римский о том, что гитлеровцы намерены вторгнуться в Италию в 1943 году. И ни в первом, ни во втором случае «непогрешимый отец человечества» не счел нужным предупредить будущих жертв «неразумного разбойника».

Маркерт пробежал глазами исписанные листки. Кажется, получилось… Здесь сами факты говорят за себя.

Борис Янович вновь взял в руки отложенное было перо и так закончил статью:

«О каком ангельском смирении, о какой защите интересов человечества, якобы изливающейся из Латерана, может идти речь, когда кардинал Леонтини, государственный секретарь Ватикана, представлявший папу на недавнем тайном совещании кардиналов, говоря в программном своем выступлении о необходимости развертывания борьбы против народных правительств в странах Восточной Европы, заявил: «Борьбу против антихристианских сил будем вести так же беспощадно, как против еретиков в средние века. Церковь не всегда будет в состоянии выбирать способы, к которым, возможно, волей или неволей придется прибегнуть, но конечная цель оправдывает средства».

Магда Брук и Маркерт молча ужинали вдвоем, когда в передней раздался звонок.

Едва он стих, часы в гостиной принялись бить и ударили десять раз. Магда и Борис Янович сидели и смотрели друг на друга. Так поздно в те времена никто не ходил друг к другу в гости… Наконец Магда кивнула и вышла из столовой.

Когда вернулась, сказала:

— Спрашивают вас. Мужчина… Голос незнакомый.

Дверь Магда не отперла, не такое было время, чтоб открыть дверь незнакомому человеку.

Борис Янович вышел в переднюю и спросил через дверь:

— Кто там?

Незнакомец закашлялся, затем произнес громким шепотом:

— Откройте, Маркерт… Это я… Тьфу, черт меня взял! Скоро… Подождите!

Человек говорил по-русски с сильным акцентом, совсем как Магда… Борис Янович голоса не узнал, но понял вдруг, откуда мог быть этот человек. У него закружилась голова. Маркерт пошатнулся и оперся рукой о косяк.

— Скоро, скоро… Как его… «И сказал господь Аврааму: пойди из земли твоей, от родства твоего и из дома отца твоего…»

Незнакомец смолк. Молчал и Маркерт: пароль был произнесен не полностью.

— Сейчас… тьфу! «Отца твоего, и иди в землю, которую я укажу тебе»[5]. Все! Открывать скоро, Маркерт!

Как предложил ему тогда в лесу Черный Юрис, Борис Янович должен был ответить «И братья его не веровали в него», пятым стихом главы седьмой из Евангелия от Иоанна, но к чему произносить отзыв, когда тот человек за дверью называет его по имени…

И Маркерт открыл замок, снял цепочку, отодвинул засов и распахнул дверь.

Перед ним стоял Малх.

Он быстро проскользнул в переднюю и, отстранив Бориса Яновича, запер дверь.

Малх был в ободранной, мокрой и грязной одежде, оброс недельной щетиной. Когда он сдернул с головы бесформенную шапку, Маркерт увидел на его лбу багровый вспухший рубец.

Пришелец молчал. Дышал он тяжело и хрипло, постепенно успокаиваясь. Наконец улыбнулся, показав крепкие белые зубы, и у Маркерта вяло шевельнулась праздная мысль о том, как же он, Малх, в условиях лесного бытия сохраняет белизну зубной эмали.

— Не ждали? — спросил Малх.

Борис Янович пожал плечами.

Малх заговорил на родном языке, и, хотя Маркерт понимал его, он молча смотрел на Малха, не произнося ни слова, и тогда пришелец перешел на русский.

— Мне нужно хорошо кушать, другой одежда, немного ждать, потом ваша помощь. Когда придет катер, ехать Швеция, я хорошо заплачу вам, доктор. Вы не будете жалеть. Пожалуйста, горячая вода мыться, потом говорить дело.

Маркерт, словно завороженный, смотрел на пришельца.

— Вы уснул? — негромко, но резко сказал Малх, и Борис Янович услыхал вдруг крики тех несчастных, которых пытали тогда в лесу.

— Да-да, — сказал Маркерт. — Мы все сделаем для вас… Магда! Идите сюда!

Она появилась тотчас, словно стояла за дверью.

— Этот человек — мой знакомый, — сказал Маркерт и скривился в вымученной улыбке. — Он будет жить пока у нас. Ему необходимо вымыться, сменить одежду. Нужна горячая вода… И подберите что-нибудь из моих вещей.

Когда Магда скрылась в ванной, чтоб растопить титан, Борис Янович спросил:

— Нуждаетесь в медицинской помощи?

Малх расхохотался.

— Нет, доктор. Я, как это говорить по-русски… Заговорный от пуль энкаведистов.

— Буду ждать вас в кабинете. Магда проводит.

Он видел, что Малх хотел сказать ему нечто, но Маркерт сделал вид, что не заметил этого, и быстрыми шагами прошел к себе.

Борис Янович стоял у окна.

Маркерт не зажигал света в кабинете и смотрел за окно, на майский белый сад, залитый светом луны, появившейся на месте туч, разогнанных поднявшимся к вечеру холодным ветром с Балтики.

…Протрещала очередь, выпущенная из автомата, и пули просвистели над головами Маркерта и Валентины. Борис Янович натянул поводья…

Били часы. Маркерт вернулся из воспоминаний.

«Вот и пришло время расплаты, — подумал он. — Знал ли я, что рано или поздно настанет этот час, когда обещал Черному Юрису выполнить его требования? Или надеялся на случай? На какой случай? На внутренние войска, которые перебьют банду верных братьев? Но вот он здесь, верный брат Малх, смывает грязь и копоть лесных бункеров в моей ванне. Сейчас он насытится моей пищей и начнет диктовать волю Черного Юриса. И я вынужден буду подчиниться. А если нет?

Тогда, в лесу, я спас жизнь Валентины. Спас на время. Но ее уже нет, Валентины. Лес Черного Юриса убил ее. Значит, моя жертва была напрасна? А Татьяна? Ведь тогда и она не появилась бы на свет… Не появилась бы… Но Татьяна родилась. Родилась, убив собственную мать. Из двух я спас только одну. А сейчас? Разве сейчас моя дочь не в опасности? Разве я не видел своими глазами, на что способен этот Малх, чудовище, которое не смог бы измыслить и создатель Апокалипсиса? Что же делать? Что делать мне? Какой Бог мне поможет сейчас?

— Мне известно, что вы есть умный человек, доктор Маркерт, — сказал Малх, — потому, думаю, не надо с вами играть туда и сюда. Не надо, как это говорится по-русски, заправлять арап. Буду сказать совсем прямо. Черный Юрис больше нет!

— Как нет?! — вскричал Маркерт.

— Капут, — сказал Малх. — Энкэведэ Черный Юрис сделал пиф-паф. Вот так!

Малх согнул указательный палец левой руки, он был левшой. Маркерт обратил на это внимание, когда по приказу Черного Юриса Малх показывал искусство заплечных дел мастера на тех захваченных братьями активистах… Малх согнул указательный палец и подергал им невидимый спусковой крючок.

— Черный Юрис — капут, — повторил Малх. — Теперь Черный Юрис, все верный братья стали один Малх!

И Борис Янович узнал, что отряд Черного Юриса, собиравшийся перебраться ближе к Луцису, чтоб небольшими партиями просачиваться в город для предстоящей переброски через Балтику, попал в засаду и был полностью уничтожен войсками НКВД и бойцами из истребительного батальона местной самообороны. Спасся один Малх. Вожак банды еще до перехода сообщил ему, где живет Маркерт, и передал пароль.

— Командир не хотел мне говорить главное дело, — усмехнулся Малх, — Черный Юрис думал — я слишком глупый… Малх умеет только мясной работа, развязывать язык активистам… О! Умный Черный Юрис ошибался!

Малх знал, что касса верных братьев, составленная из бесчисленных ценностей в виде золота, ювелирных изделий и старинной церковной утвари, награбленных за годы фашистской оккупации Прибалтики, была захоронена в окрестностях Луциса. Когда Черный Юрис был убит, Малх обыскал труп и нашел план захоронения.

— Этот план вам надо смотреть, доктор Маркерт, — сказал Малх. — Вы мне будете помочь, я вас не буду обижать. Вы возьмете свой доля.

— Значит, погибли все брать я, — задумчиво проговорил Маркерт.

Внутренне он ликовал. «Черный Юрис — капут! Черный Юрис — капут! — повторял мысленно Борис Янович слова Малха. — Грош цена теперь тем обязательствам, которые я дал ему в бункере!»

Малх махнул.

— Никого нет. Конечно. Какие-то трусы хотели поднимать руки… Они хотеть идти плен. Но русский Сибир хуже смерть. Теперь только Малх на свобода. Малх один стоит всех братьев!

Он расхохотался.

— Почему не хотите пить, доктор? — спросил он и приподнял бутылку. — Хороший самогон!

— Я не пью, — сказал Маркерт.

— Тогда буду пить я. Прозит!

Бориса Яновича пронзила вдруг ужасная мысль.

«Почему он так откровенен со мной? Касса этих бандитов, ценности, моя доля… Как же! Ведь Малх убежден, что я никогда больше не заговорю, не заговорю после того, как помогу ему, перестану быть для него полезным! Вот он и говорит со мной, как на исповеди…»

Малх выпил, крякнул и, отправив в рот большой кусок сала, стал заедать его хлебом.

— И еще там стекляшки, — проговорил он с набитым ртом, — цветной стекло. Там есть, в нашей кассе. В лесу недавно был чужой человек. Он ушел за день до нашего выхода сюда. Черный Юрис говорил ему про стекляшки. Они лучше золота. Я слышал это.

— Какие стекляшки? — спросил Борис Янович.

— Не знаю, — ответил Малх. — Мы будем смотреть их вместе.

— Какой человек был в лесу?

— Чужой человек, — сказал Малх. — Молодой. Не наш. Наверно, оттуда… Пришел с моря. Человек с Запада.

Язык у Малха заплетался.

— Мне можно спать, — проговорил он. — Долго спать, доктор. Завтра идем разведка.

Борис Янович проводил его в боковую комнату, где Магда постелила пришельцу. Малх осмотрел дверь и довольно хмыкнул, увидев, что она запирается изнутри. Затем на глазах Маркерта достал из кармана пиджака, пиджак с плеч Бориса Яновича был явно ему тесен, достал из кармана парабеллум и, глядя хозяину в глаза, скаля белые зубы, передернул затвор, достав патрон в патронник.

— Этот пиф-паф лежать под моей голова, — сказал он. — Спокойной ночь, доктор.

Маркерт кивнул и вышел из комнаты. Он вернулся в кабинет. Раскрыл окно, чтоб выпустить дым махорочных самокруток Малха, устало опустился в кресло, остался с невеселыми мыслями наедине.

Матросы-швартовщики сбросили с чугунного кнехта петлю тяжелого троса, и петля с плеском упала в воду. На баке засуетились, выбирая швартов на палубу. Тут отдали кормовые тросы, и теплоход, увлекаемый буксирами, стал медленно отходить от причала.

Он вздохнул, отвернулся и пошел прочь из порта.

Море и корабли всегда волновали Арвида Казакиса. Приехав в незнакомый портовый город, Арвид непременно находил свободное время, чтобы осмотреть те достопримечательности, какие связаны были с морской сущностью этого людского поселения. Родную Прибалтику Арвид знал, пожалуй, не хуже профессионального моряка, тем более, он обладал дипломом яхтенного рулевого. В каждый отпуск Казакис уезжал к неизвестному для него побережью, и неоткрытыми в стране были для него только моря Ледовитого океана.

С детства мечтал Казакис о капитанском мостике, и документы в Высшее мореходное училище были заготовлены загодя. Оставалось присовокупить к ним аттестат зрелости, а уж к приемным экзаменам Арвид начал готовиться еще в восьмом классе. Он все на английский, международный язык моряков, нажимал, да и точные науки не являлись для него серьезным препятствием.

Но в канун выпускного бала вызвали Арвида, комсорга школы, в городской комитет комсомола. Понятное дело, интересуются, видно, как у них подготовлено необходимое к вечеру. Но интересовались только им, Арвидом Казакисом.

Секретарь горкома представил его улыбающемуся товарищу средних лет, одетому в обычный летний наряд без особых затей и претензий: сандалии, светлые брюки, рубашка, именуемая в обиходе распашонкой.

Предупредив Арвида, что горком надеется на него, оказывает Казакису особое доверие, «и вообще», секретарь оставил их вдвоем.

Улыбающийся мужчина — улыбка, между прочим, весьма ему подходила — начал разговор без обиняков. Не пытался он убедить, что дело, предлагаемое Арвиду, дело, которое станет частью его самого, интереснее судовождения, нет, этого Казакису не говорили. Вопрос ставился иначе. Да, он, Арвид Казакис, настоящий парень, один из лучших, и капитан из него может получиться замечательный. Но кто будет работать на той трудной стезе, к которой зовут сейчас Арвида? Худшие? Середнячки? Невозможно позволить такое и потому обращаются к нему, Арвиду Казакису, с обычным словом: «Надо!» И им лучше знать, готов или не готов комсомолец Казакис к такой службе, он не в лесу жил, на виду у людей, а люди считают этого парня достойным…

Разумеется, не так сразу расстался Арвид Казакис с мечтой о море и согласился пойти учиться в специальную школу милиции. Их разговор продолжался больше двух часов, и улыбающийся мужчина мягко и в то же время настойчиво склонял Арвида на собственную сторону. Он убедил парня, заставил поверить и в то, что свет сошелся клином именно на нем, Казакисе, и что ему необходимо подчиниться сейчас суровому, железному слову: «Надо!..»

Когда Прохор Кузьмич официально принял руководство группой работников уголовного розыска по расследованию дела об убийстве профессора Маркерта, он предложил Арвиду съездить в Луцис.

— Маркерт жил там в самое трудное время, — сказал Конобеев. — Только что ушли немцы, разруха, в лесах полно бандитов всех мастей, они совершали террористические акты. Опять же эта странная история о том, как он чудом ушел от верных братьев Черного Юриса. Меня в Прибалтике в то время не было, среднюю школу заканчивал в Рязани, но старые работники говорили, что от Черного Юриса никто не уходил. Кстати, именно Александр Николаевич руководил последней операцией по уничтожению этой банды.

— Я знаю, — заметил Арвид.

— Тем лучше… С особым, значит, рвением займешься этим периодом в жизни Маркерта.

— У вас есть по Луцису особая версия?

— Понимаешь, надо порыться в старых делах. Кое-что может выплыть, если обнаружится связь между профессором и тем лесным временем. Может быть, косвенная связь. Ведь ежели мы предполагаем месть, то рука убийцы могла протянуться от неких событий многолетней давности. Необходимо поднять архивный материал. Словом, отправляем тебя в широкий и вольный поиск. Смотри внимательно сам. Главное — больше фактов, разных и много. А вообще попробуй прояснить: кто мог из того трудного времени мстить профессору. И за что мстить. Словом, поезжай.

И Арвид поехал в Луцис.

По приезде он связался с коллегами из республиканского Министерства внутренних дел и два дня сидел над старыми делами о деятельности лесных бандитов в 1945–1947 годах в этом районе. Особо интересовался Арвид верными братьями и Черным Юрисом.

Сами по себе эти папки с документами были занимательны, если допустимо употребление этого слова применительно к жутким и кровавым историям, от которых волосы вставали дыбом. Но какой-нибудь связи между событиями, запечатленными в этих делах, и личностью Бориса Яновича Казакис не обнаружил.

«Нет, — решил Арвид, — здесь ничем стоящим не светит. Зацепись Маркерт каким-то боком за эти бумажки, крючок этот гулял бы с ним вместе до самой смерти. Не там ищем, не там… Случай этот необыкновенный, значит, и противопоставить ему необходимо нечто из ряда вон выходящее. Но что?»

На этот вопрос не было у Казакиса и видимости ответа. Он повздыхал-повздыхал, сложил в сторону архивные дела. Рабочий день близился к концу… Арвид сдал материалы, поблагодарил сотрудника архива, помогавшего ему, и отправился на улицу, где много лет назад проживал профессор Маркерт. Адресом Казакис запасся заранее.

— Даже и сейчас, когда прошло столько лет, не могу со всей уверенностью утверждать, что это был именно он… Может быть, я и ошибся тогда, как знать. Скорее всего, ошибся. Не такой был человек доктор Маркерт, чтоб якшаться с недобитым отребьем. Я ведь воевал вместе с ним в Испании. И потом, ни разу больше не встретил я этого Ауриня, нигде он себя не обнаружил. Пытался навести справки. Все сводится к тому, что оберштурмфюрер Малх Ауринь был убит во время ликвидации курляндской группировки гитлеровцев, в сорок пятом году.

— Вы знали его еще до войны? — спросил Казакис.

— Да, — ответил Андерсон, — я знал Малха еще мальчишкой. Мой отец батрачил у старого Ауриня и всю жизнь мечтал, что выучит меня на учителя, что хоть я, один из четырех его сыновей, не буду батраком. Что ж, это ему почти удалось.

— Почему «почти», Рудольф Оттович?

— Образование свое я завершил уже при Советской власти, после войны, отца тогда не было в живых. А из Луцисского университета меня выставили за «красную пропаганду». Уже потом узнал, что дело на меня завели по доносу отца Малха. На каникулах я вел опасные разговоры с его рабочими. Вот я и вылетел из своей alma mater. А тут случились события в Испании. Мадрид, Теруэль, французские лагеря для интернированных республиканцев и бойцов интернациональных бригад. Когда перед восстановлением в Прибалтике Советской власти приехал домой, молодой Малх Ауринь щеголял в мундире айзсарга[6]. Летом сорокового года он исчез. Увидел я Малха снова лишь в сорок третьем, в Саласпилсе.

— Вы были в этом концлагере?

— Да. Меня оставили для подпольной работы, в конце сорок третьего я попал в облаву. Провокатор сообщил в гестапо о моем участии в испанской войне. Большего известно не было, но и этот факт оказался достаточно веским, чтоб отправить меня в лагерь смерти.

— При каких обстоятельствах видели вы там Малха Ауриня?

— Он прибыл за партией заключенных. Отбирали самых здоровых. Видимо, для производства неких особых работ. Ни об одном из отобранных мы больше ничего не слыхали.

— Вы уверены, что это был он?

— Конечно! Я видел его совсем близко и слышал голос. Теперь хозяйский сынок был облачен в мундир штурм-фюрера, это ему потом дали «обера», видимо, неплохо служил Гитлеру молодой Ауринь. И самое главное: лагерные немцы называли его по имени, как старого доброго приятеля.

— Хорошо, — сказал Арвид, — с этим более или менее ясно, Рудольф Оттович. Теперь расскажите, пожалуйста, еще раз, только со всеми подробностями, о той вашей встрече с профессором и подозрительным человеком.

— Не знаю… Это он мне показался подозрительным… Но я расскажу обо всем по порядку. Дело обстояло так. Доктор Маркерт тогда жил напротив меня. Вот этот дом он занимал. Дом, как видите, большой, сейчас в нем детский сад. Но тогда, в сорок седьмом году, пригодна для жилья была только треть. Вот в этой трети и обитал Борис Маркерт со свояченицей и новорожденной дочерью. Во дворе стоял флигель, сейчас его нет, снесли, там разместили детскую площадку. Во флигеле жила одинокая женщина, она была портнихой.

— Вы не помните, как ее звали?

— Как не помню? Ее звали Мария Ефимовна Синицкая.

— Синицкая?

— Совершенно верно.

— Хорошо. Продолжайте, Рудольф Оттович.

— Тогда я шел из хлебного магазина, где получил по карточкам хлебный паек. Шел по той стороне, где жил Маркерт. Вон там, немного не дойдя до его дома, я стал наискосок пересекать улицу, чтоб выйти напрямую к своей калитке. Я был уже на середине мостовой, когда в калитке дома доктора показались двое: сам хозяин и тот человек. Повернувшись, чтобы кивнуть соседу, я вздрогнул: мне показалось, что рядом с Маркертом идет Малх Ауринь.

— Показалось, или вы были уверены, что это именно он? — спросил Казакис.

— Теперь уж и боюсь говорить определеннее. Доктор Маркерт уверил меня, что это был его двоюродный брат из Каунаса. Я, конечно, поверил ему, мало ли похожих людей. Но в то первое мгновение меня точно током пронзило. Я остановился, будто остолбенел, и не мог двинуться с места, пока эти двое не дошли до угла и не скрылись за поворотом.

— Скажите, профессор ответил тогда на ваше приветствие, Рудольф Оттович?

— Да, ответил. Он молча наклонил голову. Обыкновенно Маркерт бывал более сердечен и приветлив при встречах со мной.

— А как реагировал на встречу с вами тот человек, в котором вы предположили бывшего айзсарга и оберштурмфюрера?

— Если это был Малх Ауринь, то вряд ли он узнал меня. Ведь последний раз мы виделись близко в тридцать пятом году, когда я был на каникулах у отца в деревне. Но Малх в то время был еще мальчишкой. В Саласпилсе же он попросту не узнал меня, да и я, конечно, не старался попасть ему на глаза, иначе б не смог сейчас разговаривать с вами.

— Понятно, — сказал Арвид, — Как был одет тот человек?

— Обыкновенно. Пиджак и брюки, заправленные в сапоги, на голове, кажется, шапка, а может быть, шляпа… Нет, скорее всего шапка. Рюкзак за плечами.

— Рюкзак?

— Да, рюкзак. В те времена многие носили собственные вещи подобным образом… Чемоданы в войну почти вышли из моды.

— Значит, судя по всему, профессор Маркерт провожал куда-то своего брата?

— Он так и сказал мне, когда вечером я, не утерпев, навестил его и попытался расспросить о том человеке. Впрочем, расспрашивать мне особенно и не пришлось. Мой сосед к слову объяснил мне, что у него гостил проездом двоюродный брат из Каунаса, который собрался ехать в Эстонию, к новому месту работы. Маркерт проводил его на поезд, едва сумел посадить. Тогда очень много было пассажиров, с трудом достали билеты. Вот, пожалуй, и все, что я тогда узнал.

— Вы ничего не сказали профессору о своих подозрениях?

— Как можно! Ведь тогда подверг бы сомнению его слова о брате! А мне доктор известен как честный человек. Ведь мы с ним были вместе в Испании… Нет, я попросту решил, что обознался. Мало ли бывает людей, похожих друг на друга, — повторил Андерсон.

— Больше вы не встречали того человека?

— Нет, не встречал.

— И доктор Маркерт ни разу не упомянул о нем?

— Ни разу. Впрочем, вскоре он уехал в Западноморск, и мы больше не виделись с доктором Маркертом. Это если не считать встречи в прошлом году, когда моя внучка поступала в университет, где он давно уже является профессором. Маркерт встретил меня радушно. Нет, он отличный товарищ! Большой, известный человек, а ведет себя просто, будто мы снова в окопах на окраине Мадрида.

— Вы ничего больше не можете добавить к сказанному?

— Пожалуй, ничего…

Тогда они вышли на улицу вдвоем. Малх пропустил Маркерта вперед, а сам пошел следом за хозяином, осторожно оглядываясь по сторонам.

И тут Борис Янович увидел Андерсона. Рудольф стоял с кошелкой в руках на середине мостовой и таращил на них голубые глаза.

«Вот некстати, — подумал Маркерт и сухо кивнул Андерсону в ответ на его деревянный, судорожный поклон. — Надо же было ему выйти навстречу именно в это время…»

Они прошли мимо явно растерявшегося Андерсона, и до самого поворота Маркерт чувствовал, как Рудольф смотрел им в спины.

«Что же делать? — лихорадочно думал Борис Янович, идя рядом с подобравшимся, настороженным Малхом. — Надо придумать… Надо что-нибудь придумать!»

Усилием воли он заставил себя успокоиться, попытаться прикинуть собственные возможности. «Только не надо торопиться, — сказал себе Маркерт. — Пока я ему нужен… Нужен, чтобы помочь проникнуть в тайник, нужен, чтобы помочь укрыться… Потом Малх, конечно, расправится со мной. А сейчас? И сейчас необходимо держать ухо востро, надо быть настороже, быть готовым ко всему».

«А ты готов ко всему? — спросил себя Борис Янович и тотчас же ответил: — Готов».

Ему вспомнилось, как ухмылялся тогда, в лесу, Черный Юрис, разыгрывая едва ли не в лицах известный библейский диалог между Богом и Авраамом…

— Ты помнишь, Маркерт, какой любовью Бога пользовался твой далекий предок Авраам?

— К чему ты задал этот вопрос, Юрис?

— Ты должен помнить, ты, который всегда был удачлив, как Авраам. Но бывает так, что удача отворачивается от человека… Бог порою шутит, и шутки эти у него мрачные. Я тебе напомню, как пошутил Бог с Авраамом.

Черный Юрис потянулся к полке, снял с нее Библию, почти сразу раскрыл на нужном месте.

«И было, после сих происшествий», то есть после благополучных полос в жизни Авраама, — сказал Черный Юрис. — Впрочем, кому я это объясняю! Ты ведь трижды изучал Библию, находясь в лоне трех различных церквей, а сейчас уже комментируешь ее в четвертом варианте как безбожник… Ну, не буду отвлекаться, слушай: «…Бог искушал Авраама и сказал ему: Авраам! Он сказал: вот я. Бог сказал: возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь, Исаака; и пойди в землю Мориа, и там принеси его во всесожжение на одной из гор, о которой я тебе скажу. Авраам встал рано утром, оседлал осла своего; наколол дров для всесожжения, и встав пошел на место, о котором сказал ему бог»… Ну, детали опустим, вот главное: «И пришли на место, о котором сказал Бог; и устроил там-Авраам жертвенник, разложил дрова, и, связав сына своего Исаака, положил его на жертвенник поверх дров. И простер Авраам руку свою, и взял нож, чтоб заколоть сына своего! Но ангел господень… Ангел сказал: не поднимай руки своей на отрока и не делай над ним ничего; ибо теперь я знаю, что боишься ты Бога и не пожалел сына твоего, единственного твоего, для меня».

Черный Юрис захлопнул Библию.

— Вот как стоит вопрос, Маркерт. Ведь ты готовишься стать отцом… Поздновато, конечно, но лучше поздно, чем никогда. Готов ли ты к жертве Авраамовой?

— Ты не Бог, Юрис, — сказал Маркерт. — И зачем тебе нужна смерть неродившегося младенца?

— Ты прав, Маркерт, я не Бог, а только ангел, который хочет остановить руку твою с ножом. Я не хочу, чтоб ты стал детоубийцей. Ведь если ты не пойдешь мне навстречу… Знаешь, какой фокус придумал Малх?

Он поднялся из-за стола.

— Эй, кто-нибудь! Пусть придет сюда Малх!

«Малх! — подумал Маркерт. Они обогнули стороной центральную часть города и приближались к развалинам одного из фортов, зловещее ожерелье этих былых укреплений окружало город. — Малх! В нем клубок нитей, которыми опутал меня проклятый иезуит. Черного Юриса больше нет! Остался один только Малх, он все еще существует на белом свете, один Малх…»

— Мы должны идти этот форт, — прервал размышления Бориса Яновича его спутник.

— Мне говорили, что там остались мины, — спокойно заметил Маркерт.

Ему не было страшно. Мины — так мины. Может быть, так оно и лучше. Мгновение — и все кончилось. Про мины он сказал машинально, на душе у Маркерта было пусто.

— Знаю, — ответил Малх. — Мины — для дураков. Мы будем проходить, как умные люди. Мне известен проход здесь.

За три мирных лета развалины форта успели зарасти травой и бурьяном. Без особых происшествий Маркерт и Ауринь добрались до центральной части крепости. Чудом уцелевшая винтовая лестница вела в нижние этажи. На стенах проступали многочисленные надписи. Чаще других лозунгов встречалось категорическое: Wir capitulirien nicht! — Мы не капитулируем!

На нижней площадке Малх сделал знак Борису Яновичу остановиться, а сам принялся осматриваться, медленно и постепенно двигаясь вокруг, обходя обломки полурухнувшего перекрытия, осторожно ступая в красновато-серую пыль, она покрывала здесь все.

Время от времени Малх вынимал из нагрудного кармана бумажный листок и внимательно разглядывал его.

Наконец он подозвал Маркерта.

— Это здесь, доктор, — сказал Малх. — Другой ход, малый ход… Главный имеет место быть со сторон внутренний двор. Там входит целый автомобиль. Но главный ход завален от взрыва бомбы. Мы будем смотреть отсюда.

— Откуда? — спросил, озираясь, Борис Янович.

Маркерт не видел ничего похожего на какой-либо вход. Малх рассмеялся. Смеялся он добродушно и беззаботно, ничем не напоминая Маркерту того, лесного, Малха.

— Тут имеется маленький секрет, — сказал Ауринь. — Сейчас мы открываем дверь.

С этими словами Малх направился в угол, к которому примыкал последний поворот винтовой лестницы. Он отбросил оттуда несколько кирпичей, затем подозвал Бориса Яновича, и вдвоем они сдвинули в сторону кусок бетонной стены с торчащими из него прутьями арматуры. Малх подтащил рюкзак поближе, раскрыл и достал из него складную саперную лопатку и короткий ломик. Лопаткой он расчистил поверхность от мусора, обнаружив плиты пола. Затем долго осматривал стену. Здесь было мало света, и Малх зажег электрический фонарик. Вот он довольно хмыкнул, передал фонарик Маркерту, взял в руки ломик и сунул его в незаметное круглое отверстие между камнями, из которых была сложена стена.

Под ногами Бориса Яновича зашуршало. Он отступил назад и увидел, как одна из плит пола вдруг поползла к стене, обнаруживая расширявшееся отверстие.

Плита ушла в стену. Перед ними был люк в метр длиной и полметра шириной. Малх направил свет фонаря в отверстие, и там они увидели скоб-трап, начинавшийся от самого края люка.

— Вы доставать второй фонарь, — сказал Малх. — Идти первым надо вам. Я должен закрывать эту дверь. Спускайтесь, доктор Маркерт!

Они были в сводчатом зале, посредине которого стоял грузовик, крытый брезентом. Малх забрался в кабину, повозился немного, и фары автомобиля вдруг брызнули светом.

«Аккумуляторы в исправности, — вяло подумал Маркерт, им неожиданно овладело некое равнодушие к происходящему, сильное нервное перенапряжение вызвало ослабление воли, душевную депрессию. — Если в баке есть бензин — садись и поезжай».

Тут он вспомнил слова Малха о том, что главный ход завален… Причудливая цепочка представлений извлекла из подсознания осмысление теперешнего положения. Маркерт осознал себя человеком, оказавшимся в ловушке. Сделав над собой усилие, Борис Янович попытался напрячь волю, собраться. «Необходимо придумать… Придумать нечто!» — лихорадочно соображал он.

В это время Малх выбрался из кабины. Лучи фар продолжали упираться в стену подземелья, более или менее сносно освещая помещение.

— У нас есть добрый свет, — сказал Малх. — Касса верных братьев должна лежать в нише, правая сторона автомобиля.

Он шагнул к стене и осветил пространство в полтора метра высотой, кирпичная кладка здесь явно отличалась от добротной, старинного образца, кладки основных стен.

— Это должно быть здесь, — проговорил Малх. — Будем пробовать разобрать кирпич.

С этими словами он развязал рюкзак, с которым опустился в подземелье, и снова достал из него ломик.

Малх ударил ломиком между кирпичами. Потом еще и еще.

— Нет, — сказал он. — Это успевать сделать потом. Надо смотреть стекляшки. Светите мне, доктор, они в машине.

Малх откинул брезент, прикрывавший задний борт грузовика, и забрался в машину.

— Полезайте сюда.

Борис Янович светил фонариком, а Малх тем временем отдирал доски от ящиков, заполнявших кузов.

Наконец он вынул оттуда нечто, аккуратно обвязанное ветошью, и принялся разрезать ножом веревки.

Под лучом фонарика сверкнуло цветное стекло.

Малх осторожно приподнял его так, чтоб свет пронизал рисунок.

— Вот, — сказал он. — Эти стекляшки, доктор. Покойный Юрис говорил: у них нет цены…

«Боже мой! — мысленно воскликнул Маркерт. — Ведь эти витражи из кафедрального собора! Их ищут с сорок пятого года, а витражи спрятаны в подземелье. Они действительно бесценны, эти стекляшки…»

В это время Малх, не выпуская цветного стекла, повернулся к Маркерту спиной. Он подвинулся, насколько позволяло свободное пространство, в сторону и нагнулся, чтоб осторожно поставить драгоценный кусочек уникальных витражей.

Ломик он оставил прислоненным к полураскрытому ящику.

Малху было неудобно в тесноте кузова, и бандит медленно опускался, боясь разбить стекло, на корточки.

Малх поставил стекло и, приподнимаясь, поворачивался к Маркерту лицом.

В руках у него был невесть как очутившийся немецкий автомат шмайссер.

Борис Янович отпрянул от Малха, едва не упав в кузове грузовика.

— Вы рано бояться, доктор, — засмеялся Малх. — Эти стекляшки имеют огромный цена, но мне не взять их с собою за море. А вот Советы могут их находить. Они найдут здесь только это!

Малх отвернулся от Бориса Яновича и в упор выпустил очередь из автомата по бесценным витражам кафедрального собора. Малх стрелял до тех пор, пока не кончились патроны в рожке, верный брат равномерно водил стволом по сторонам с тем, чтобы пули уничтожили как можно большую поверхность.

Витражи погибли.

Сначала Маркерт, оцепенев, смотрел на творимое Малхом кощунство, потом подался в сторону и схватил отставленный Ауринем к борту грузовика ломик.

Борис Янович стиснул ломик в руке, судорожно всхлипнул и изо всех сил ударил переставшего стрелять Малха в затылок.

Прошло полгода после зловещего визита верного брата Малха в луцисский дом Бориса Яновича.

Полгода — это много и мало. Много для маленькой Танечки, которая научилась выговаривать первые звуки… В них Магде и отцу слышались и «папа», и «тетя». Девочка стояла уже в кроватке, держась ручонками за деревянную оградку. Но этого же времени мало для памяти Маркерта, в которой не тускнели ни поход с Малхом к тайнику, где хранилась касса верных братьев, ни то, что случилось незадолго до этого в лесу, в логове Черного Юриса.

Шел к концу тысяча девятьсот сорок седьмой год. За две недели до новогодних каникул в стране провели денежную реформу, отменили продовольственные карточки. Впервые за долгие годы лишений люди могли свободно купить хлеб в магазинах. Свободно купить хлеб… Одна мысль об этом приводила советских людей в восторг, и приближающийся праздник Нового года обещал быть наполненным особой радостью, люди готовились к нему, находясь в небывало повышенном настроении.

Маркерт с дочерью и свояченицей жили теперь уже в Западноморске. Борису Яновичу предложили заведование кафедрой в местном университете. Правда, ни кафедры, ни самого университета еще не существовало. Только развалины да горстка энтузиастов. Они, и Маркерт в их числе, занимались делом, не имеющим ничего общего с научной работой. Выбивали средства на восстановление главного корпуса и строительство бараков, в которых временно должен был разместиться университет, его факультеты и кафедры. Составляли сметы и нанимали строительных рабочих, которых не хватало всюду во встающей из руин стране. Яростно спорили с подрядчиками, искали кирпич, лес, цемент, собирали книги разоренной библиотеки…

Маркерт с утра до поздней ночи уходил из дома, и заполненный до предела день помогал ему укрыться от свежих еще воспоминаний про те недавние испытания, которые выпали на его долю.

Но двадцать пятого декабря, повинуясь настойчивой просьбе Магды, Борис Янович вернулся домой рано. Исповедовавшая лютеранство, свояченица хотела отметить Рождество Христово так, как подобает добрым христианам, и приготовила праздничный ужин. Магда украсила небольшую елку игрушками, чудом сохранившимися с довоенного времени, припасла она и цветные свечи, которые намеревалась зажечь к двенадцати часам ночи.

Праздничный рождественский ужин намечалось хозяйкой подать уже к полуночи, но пока суть да дело ее доктор успел бы дважды проголодаться, и Магда решила предварительно покормить Бориса Яновича.

Они сидели вдвоем на кухне. Борис Янович неторопливо е» картошку, жаренную с салом, Магда пила чай. Малышку Танечку она прикатила в коляске, чтоб та была под присмотром, и девочка тихо играла, изредка лепеча неразборчивое и поднимая голубые глазенки на отца, который улыбался ей и кивал, умиляясь.

Сочельник начинался в идиллической обстановке спокойного, семейного уюта, и Борис Янович чувствовал себя счастливым. Он сумел уйти от воспоминаний и жил сейчас исключительно настоящим.

— Вы знаете, доктор, — сказала Магда, наливая чай Борису Яновичу, — сегодня я имела встретить нашу соседку.

— Какую соседку? — спросил Маркерт.

— Которая жила в наш двор в Луцисе.

Маркерт недоуменно смотрел на свояченицу, его мысли были не здесь, никак не мог он взять в толк, о чем говорит Магда.

— Синицкая Мария, — сказала свояченица.

— Да-да, — проговорил Борис Янович, — я ее помню. Она шьет одежду.

— Таня скоро захочет носить красивые платья, доктор. Ваша дочь — маленькая женщина. Я буду просить Марию заходить в наш дом что-нибудь шить.

Маркерт пожал плечами и ничего не ответил.

Он принялся за второй стакан чая, его Магда готовила отменно вкусным, когда в наружную дверь постучали. Борис Янович поставил стакан и взглядом остановил собравшуюся подняться свояченицу.

— Сам открою, — сказал он и вышел в переднюю.

Дверь открыл, не спрашивая, кто за: нею стоит. А стоял за дверью молодой человек в меховой шапке странного покроя и с козырьком, в брезентовой куртке с капюшоном. В руках неведомый гость держал объемистый саквояж из плотной материи в крупную клетку.

— Добрый вечер, — сказал пришелец. — С Рождеством вас Христовым!

По-русски говорил он чисто, и Борис Янович удивился поздравлению, ибо знал, что русские люди такого возраста в этой стране никогда не поздравляли друг друга с Рождеством…

— Здравствуйте, — ответил он. — Спасибо. Проходите.

Маркерт пропустил гостя в переднюю.

— С кем имею честь? — спросил он.

— Наверное, вы и есть Борис Янович Маркерт?

— Вы угадали, молодой человек. Я — Маркерт.

— Извините меня за позднее вторжение, но в сегодняшний вечер, говорят, каждому гостю рады… Уж очень не терпелось мне убедиться в том, что доктор Маркерт и есть компаньеро Хуан, о котором мне рассказывал отец…

— Ваш отец? — растерялся Борис Янович. — Да вы входите! Что же это мы стоим на пороге. Входите!

Он запер за гостем дверь и повернулся к нему, внимательно рассматривая лицо.

— Ищите сходство с каким-либо из ваших товарищей по Испании? — улыбнулся гость. — Напрасно, доктор. Я приемный сын Андрея Ивановича Попова. Не помните? В Испании его звали «сеньор Анатоль», советник Анатоль.

— Анатоль, — будто эхо повторил Маркерт. — Анатоль…

— А меня зовут Валентином, фамилия — Старцев. Год назад демобилизовался, работал в Рижском порту. Уволился и приехал к вам. Хочу учиться… Был в Луцисе, случайно узнал, что вы здесь. Вспомнил рассказы отца… Вы уж извините меня.

— Молодой человек прибыл с дороги, — строго проговорила, появляясь в дверях, Магда, — а вы его удержали в коридоре, доктор. Надо кормить, потом разговаривать.

— Так все неожиданно, — пробормотал Маркерт, потом, оживляясь, воскликнул: — И верно ведь! Магда права… Конечно же, я знаю Анатоля! Ах, какие это были времена… Пойдемте, пойдемте, дорогой друг! Как вы сказали ваше имя?

— Валентин Старцев, доктор.

— А мой друг Анатоль? Где он? Так бы хотелось повидаться, вспомнить нашу первую встречу под Теруэлем и потом, в Мадриде… Вы знаете, я занимался пропагандой в войсках мятежников, на переднем крае, а мой друг Анатоль со своими людьми прикрывал нашу группу. Почему вы не приехали вместе? Где он сейчас живет?

Они стояли уже в комнате, подле празднично убранного стола. Валентин Старцев наклонил голову.

— Мой дед-священник ответил бы: на том свете… А я безбожник. Нет больше отца. Его повесили немцы.