"Полдень, XXI век (май 2011)" - читать интересную книгу автора (Коллектив авторов)

23

Конторка Геннадия занимала небольшую комнату в первом этаже, у северного парадного, которое находилось в приподнятом крыле здания. Как ни странно, Пирошников посетил ее впервые, поскольку дальше вестибюля на этом этаже никогда не бывал. Даже во время инспекции первый этаж был пропущен, Пирошников про него попросту забыл.

Теперь же он с удивлением обнаружил, что здесь расположился обыкновенный рынок, где продавали различные продукты: сметану и творог, кур, поросят, овощи и фрукты. Торговцами были те же южные лица, что давно уже заполонили все рынки Питера, так что Пирошников не удивился.

По тому, как подобострастно кланялись Геннадию усатые торговцы, Пирошников понял, что он здесь главный – хозяин, распределяющий хлебные места.

В офисе с письменным столом и раскладным диваном Геннадий открыл сейф и извлек оттуда запечатанную пачку тысячных купюр.

– Вот. Сто тысяч. Вас устроит?

– Много как-то, – сказал Пирошников. – А где расписываться?

Геннадий с сожалением взглянул на него.

– Владимир Николаевич… Ну вы как ребенок, ей-богу!.. Значит, жду вас перед выступлением за полтора часа. Настроим аппаратуру, договоримся обо всем. Начало в восемь вечера.

Пирошников вышел из конторки и направился к торговым рядам. Приметливые торговцы, запомнившие пожилого джентльмена, которого сопровождал хозяин, наперебой предлагали товар и скидки. Как вдруг взгляд Пирошникова уперся в дверь, украшенную восточным орнаментом, на которой он увидел хорошо знакомую надпись:

«ДЕМЕТРА.

Эзотерические практики

Приворот, сглаз, полтергейст».

«Эге, вот куда сбежала Дина. На рынок… И полтергейст с собою прихватила… – подумал он. – Но мы не жадные».

Пирошников покинул рынок с двумя сумками фруктов – хурмой, виноградом, яблоками, предвкушая радость Юльки и Серафимы.

Пройдя по рынку все северное крыло, он очутился в вестибюле главного парадного и направился к лифту. В вестибюле было шумно, на месте бывшей каморки Пирошникова, освобожденной Гулей, возник на этот раз молодежный клуб. Человек двенадцать молодых южан, громко разговаривая на своем языке, что-то обсуждали, смеялись удачным шуткам, при этом молодецки сшибаясь ладонями, но складывалось впечатление, что они гарцуют на публику, как бы показывая самим себе и случайным зрителям какие они крутые, свободные и независимые.

Пирошников знал, что они могут делать это часами, никуда не спеша и ничем не озабочиваясь.

И опять чувство, что он находится не у себя дома, кольнуло Пирошникова. «Но я же не могу заставить их разговаривать по-русски? Разговаривать тихо? – уговаривал он себя. – Вообще бы лучше помолчали!»

Он понимал, что эту неприязнь можно числить по разряду ксенофобии, но предпочитал думать иначе, потому что неприятны ему эти молодые люди были именно здесь, в его доме, на фоне же гор он вполне готов был любоваться их джигитовкой. Но здесь, в наших снежных просторах, он предпочитал, чтобы они вели себя менее ярко.

– И как часто они здесь колбасятся? – спросил он Ларису Павловну.

– Да ежедневно, поди. Никто ж не работает.

– Надо участкового предупредить, – сказал Пирошников.

– Вы знаете, как его фамилия? Участкового?

– Нет, а что?

– Его фамилия Асланбеков.

Молодые люди прислушивались к этому разговору, но понимал его, по-видимому, только один из них, что был постарше, – высокий брюнет с хищным орлиным носом. Остальные обратили на него взоры, лишь только разговор закончился, и, выслушав его перевод, дружно заржали.

Он вернулся домой в скверном настроении и даже радость Юльки, набросившейся на спелую хурму, не принесла облегчения. Он спрашивал себя – где он ошибся, как получилось, что дом, отданный им домочадцам от чистого сердца, так быстро превратился в чужую вотчину.

Да тут еще позвонил аспирант Браткевич и сообщил, что в Плывуне продолжаются «воспалительные процессы», как он выразился, то есть повышается температура и скорость смещения.

– Попытайтесь что-нибудь сделать с Августом, – посоветовал он.

Но что? Свои опыты Пирошников уже не вспоминал, они не выстраивались в стройную картину. То есть, эффект всегда был, но с плюсом или минусом – предсказать было нельзя. Кажется, у Августа получилось лучше…

На следующий день он вызвал юношу, и они удалились в кабинет решать творческие вопросы.

Выяснилось, что Август не имеет никакого понятия об истории дома и Плывуне и считает происходящие подвижки обыкновенным полтергейстом. Почему полтергейст возникает при пении его песен – он не задумывался.

– Ради Бога, называй это полтергейстом, хотя слово мне не нравится. Мы должны докопаться до сути явления. Отчего оно происходит? – спросил Пирошников.

Август хлопал своими длинными ресницами. Он не знал, отчего происходит полтергейст.

– Вот смотри. Подвижки случаются при пении нами песен и чтении стихов…

Слово «нами» далось Пирошникову нелегко, поскольку оно уже было недействительно и относилось к недавнему прошлому.

– На что же он реагирует? На фонетику или семантику?

Август приуныл. Он вряд ли догадывался о том, что в его песнях есть фонетика и семантика. Пирошников понял, что переборщил, и понизил уровень духовности.

– Представь себе, что там лежит медведь, огромный земляной медведь, метров пятьсот длины, который понимает русский язык!

– Тогда уж крот, сэнсей, – возразил Август.

– Хорошо, крот… И этот крот как-то реагирует на смысл услышанного. Начинает ворочаться, может, хочет аплодировать!

– Не… Он одной лапой нас опрокинет, – сказал Август.

– Ну не аплодирует, ладно. Просто кивает головой в знак согласия. И дом подпрыгивает, смещается… – Пирошников вдохновился этой картиной.

– А откуда крот знает русский язык?

– Ну, он же двести лет здесь лежит! Это наш, русский крот! Нет, все же медведь лучше… Русский медведь. Устойчивое сочетание… А когда ему не нравится, он мотает головой, вот так…

Пирошников помотал головой, и Август помотал за ним тоже. Вероятно, крот или медведь слушал их с огромным удовольствием, но не двигался. У него была температура.

– И дом едет вниз. Понял?

Август радостно кивнул.

– Вот ты тогда Рубцова читал. Хорошие стихи, кстати. И медведю тоже понравились. В результате произошли позитивные изменения.

– Я еще знаю! – обрадовался Август.

– Вот-вот… Готовь программу. Будешь приходить, показывать. А я до выступления проведу артподготовку.

Пирошников имел в виду, что за несколько дней, оставшихся до выступления, он подготовит слушателей к восприятию стихов. Он развивал перед Серафимой теорию, согласно которой русские стихи как квинтэссенция языка должны благотворно влиять на слушателей, а крот, то бишь медведь, тоже может их оценить.

Он решил использовать радиосеть системы охранной сигнализации, а в лаборатории Браткевича устроить временную радиостудию.

Оставалось выбрать диктора.

Пирошников подумал, что читать самому не стоит. Минус третий не воспримет стихов в его исполнении, а мигрантам все равно, кто читает. Поймут они мало, пусть хоть послушают звуки русской речи.

Выбор пал на старика Залмана, любителя поэзии, обладавшего приятным баритоном, не испорченным еще старческими хрипами. Пирошников спустился в магазин и застал там пожилую пару за прослушиванием стихов в исполнении авторов с виниловой пластинки. Как выяснилось, и пластинку, и вертушку, которая проигрывала диск, принес сюда старый подводник.

Увидев Пирошникова, Залман остановил пластинку.

– Извините, Семен Израилевич, я к вам по делу. И оно как раз касается этого предмета, – несколько витиевато выразился Пирошников, указывая на пластинку.

– Пластинки? – не понял Залман.

– Нет, стихов. Я прошу вас поработать немного чтецом по трансляции для нашего дома…

– Это еще зачем? – удивился Залман.

– В целях военно-патриотического воспитания молодежи,

Пирошников намеренно употребил это диковинное ныне словосочетание, понимая, что Залману оно будет понятно больше других.

Ни слова про Плывун, медведя, крота.

Залман задумался.

– Все это прекрасно, – наконец сказал он. – Но не будет ли это неправильно истолковано?

– Что вы имеете в виду?

– Видите ли, я еврей… – скорбно проговорил Залман.

– Семен Израилевич, на мой взгляд, вы боевой русский офицер. И не будем больше об этом.

Они провели вместе два часа, подбирая репертуар и делая закладки в книгах. Залман воодушевился, он открывал сборники, вспоминал старые стихи. Софья Михайловна ему помогала, приговаривая:

– Какие были поэты! И что сейчас?

Пирошников покинул их, успокоившись относительно радиопрограммы. Предстояло предупредить Браткевича. Но тут случилось непредвиденное.

Пирошников к вечеру ждал Августа, который обещал показать несколько песен для выступления в ночном клубе. Но прошло полчаса с момента назначенной встречи, а Августа все не было.

Пирошников позвонил ему по мобильному. Никто не ответил.

Наконец раздался звонок в дверь. Пирошников открыл и увидел на пороге Августа. Вид его был ужасен – левый глаз заплыл и превратился в огромный синяк, одежда была разорвана, из носа капала кровь, которую он тщетно пытался остановить носовым платком. В руке он держал разбитую вдребезги гитару.

– Боже мой, что случилось!? – воскликнул Пирошников, помогая юноше войти.

Выбежала из кухни Серафима, они вдвоем уложили Августа на диван, вытерли лицо влажным полотенцем, дали воды. Юлька подъехала к нему с гребнем и принялась расчесывать его длинные спутавшиеся волосы.

Август наконец слабо улыбнулся.

– Кто ж тебя так? – спросила Серафима.

– Эти ваши… джигиты, – ответил он.

Из дальнейших объяснений Августа вырисовалась следующая картина.

Войдя в вестибюль главного входа, он увидел на площадке перед лифтом девушку, которую окружили кавказцы, не давая ей вызвать лифт. Было их пять человек. Она отбивалась от них, а они тянули ее туда, под лестницу, где наблюдали за этой сценой, что-то выкрикивая и гогоча, еще человек восемь-десять из той же компании.

Девушка увидела Августа и бросилась к нему, умоляя о помощи, но кавказцы окружили ее и не выпускали.

– Эй, чего пристали? – крикнул Август. – Отпустите!

– Иди, иди, руски, не твоя дела! – отвечали ему.

Он попытался прорваться к ней сквозь кольцо, но получил удар в бок, на который успел ответить, но тут же все пятеро, оставив девушку, набросились на него. Август выдержал на ногах еще три удара, пытаясь ответить, но потом упал и его продолжали бить ногами. Те, что стояли под лестницей, прибежали тоже. Это длилось минуты три, после чего кавказцы исчезли. Девушка успела убежать.

– А вахтер? Что вахтер делал? Кто там в будке сидел? – вскричал Пирошников.

– Старуха какая-то… Она потом засвистела, когда они стали разбегаться.

– Лариса Павловна, понятно…

Август отлеживался в вестибюле минут пятнадцать, потом все же поднялся на крышу к Пирошникову. Лариса Павловна предлагала вызвать неотложку и милицию, но он отказался.

– Знаю я эту милицию, – сказал он. – Нет, с хачами надо по-другому разговаривать.

Август остался ночевать на пятом этаже. Серафима постелила ему в детском саду, в пустующей пока палате, покормила и попросила Гулю за ним присматривать. Репетиция так и не состоялась.

Однако Юлька не желала мириться с переселением Августа на пятый этаж.

– Я поеду к нему! – заявила она.

Пришлось уступить. Юлька собрала свои блокноты со стихами и ноутбук, который уже давно фактически перешел к ней в пользование. Сопровождавший ее Пирошников нес Августу свою гитару.

А когда подошла Серафима и привела с собою все семейство Гули, публики оказалось достаточно, чтобы Август согласился спеть.

Он не стал петь свою песню, а снова запел стихи Рубцова про зимнюю звезду полей. Пирошников слушал Августа и смотрел на детей – Юльку и троих узбекских малышей, которые не знали по-русски ни слова. Они были одинаково печальны, а у Юльки слеза блестела в глазах. Пирошников подумал, что Рубцов начал оплакивать Родину, когда никто еще не догадывался о том, что с нею случится. А сейчас уже поздно.

Засыпая, Пирошников думал о том, как непоправимо быстро пал один из столпов советской идеологии – пролетарский интернационализм, казалось, впитанный всеми национальностями Союза с материнским молоком. Хрестоматийная «Колыбельная» из кинофильма «Цирк», всегда вызывавшая у него слезы, теперь выглядела всего лишь агиткой, бездарной заказной агиткой сытых советских кинематографистов. И Любовь Орлова, и этот кудрявенький негритеночек – он потом вырос и свалил в Америку, на родину предков, где когда-то их линчевали, а теперь живут, терпят…

«Нет, неправда, – возражал он себе. – У нас в школе не было никаких национальностей, хотя мы знали, что Борька Мушин – азербайджанец, Лера Шмуклер – еврейка, а толстая девочка Инна Попандопуло – вообще гречанка. Но это знание никак не влияло на наши отношения. Ни в малейшей степени!»

В школе… Больше, чем полвека назад. Ты еще вспомни Крещение Руси. Окрестили всех, кто под руку попал, – и дело с концом. Правда, вряд ли там были негры…

«И все же крот… – подумал он. – Слепой ленивый крот. Никак не медведь. Мы льстим себе…»

…И снились ему ледяные ромашки, целое поле ромашек, покрытых корочкой льда, как леденцы на палочках. Они качались, ломались и падали, а он шел по этому полю к горящей на черном небе одинокой звезде под перезвон падающих хрустальных венчиков.