"Букашко" - читать интересную книгу автора (Моисеев Владимир)

Часть 2. КРАСНАЯ ПИРАМИДА

* * *

Радостно зазвонил будильник. Ура! Как замечательно, что есть этот праздник. И не властны над ним никакие постановления и нововведения советского руководства. Новый год был и останется на веки вечные семейным торжеством. Теперь уже единственным уцелевшим. Простая уловка — за столом люди собираются в полночь — сводит на нет все усилия по коллективизации личной жизни. Ночью, как правило, готовы встречаться только близкие друзья и родные. А поскольку даже у самых бдительных контролеров и апологетов есть свои родные и свои близкие, социальные прожекты кремлевских мечтателей и переделывателей человеческой природы натыкаются на чисто биологический барьер… Вот и получается, что когда стрелки на часах сливаются и на миг застывают, подобные восклицательному знаку, мир попадает в плен добра, счастья и душевного умиротворения. Очень хорошо.

— С Новым годом, Еленка! С новым, 1934 годом. Будь радостной, умной и нежной, как ты это умеешь. Смотри, не разучись! Но больше всего я желаю тебе счастья. Потому что будет счастье — будет и здоровье, и успехи в труде, и парень наш никогда тебя не огорчит…

— Спасибо. С Новым годом, Григорий! Хочу, чтобы в новом году тебе постоянно сопутствовала удача. Сейчас такое время, что без удачи жить не сладко… А уж мы с Алешенькой всегда за тебя… А где сюрприз? Ты же обещал!

Я достал папку. И поборов волнение, протянул ее Еленке.

— Вручаю тебе рукопись своей книги. Я написал книгу, а ты и не заметила. Пришлось потрудиться — и вот результат. Мне бы очень-очень хотелось, чтобы ты прочитала ее первой.

— Как это здорово! Какой же ты молодец! — обрадовалась Еленка, но, пролистав несколько страниц, сморщила гримаску. — Кремль… А я-то думала, что ты написал про муравьев…

Причина ее разочарования была понятна. Последние пять лет я плодотворно и целенаправленно работал над монографией о повадках диких муравьев, и Еленка по-настоящему гордилась мной. В ее глазах я был героем — по ее мнению, только настоящий герой способен был заниматься столь небезопасной работой в условиях Союза ССР.

Я, конечно, не считал свои занятия подвигом, потому что давно решил, как в Союзе ССР следует поступать ученому, выбравшему для исследований объект далекий от насущных интересов партийного руководства. Возможны были три стратегии:

1. Получить разрешение от руководящих и контролирующих товарищей. Может быть, включив для верности одного или нескольких из них в список соавторов;

2. Прикинуться сумасшедшим;

3. Наплевать на контролеров и организаторов советской науки и работать только для себя самого, в стол, не рассчитывая на публикации или научное признание.

Я, естественно, выбрал последнее, как наиболее соответствующее моему темпераменту и жизненным устремлениям. С некоторых пор для моей жены исследования диких муравьев стали своеобразным эталоном беспристрастного, лишенного идеологических шор познания. Признаюсь, что мне было приятно узнать об этом. Иногда я самому себе напоминаю некоего небожителя, старающегося построить свой обособленный мирок в башне из слоновой кости. Чертовски заманчиво достичь подобного мироощущения. Жаль, что приходится время от времени интересоваться прозаическими вещами, такими как пропитание и поддержание приемлемого уровня жизни, что, в свою очередь заставляет подыскивать подходящую службу, которая бы позволила без особых проблем обеспечивать семью всем необходимым. Конечно, легко посчитать все не относящиеся к главному делу жизни заботы пустыми хлопотами, но это не совсем верно. Например, мои собственные вынужденные поиски заработка привели к написанию рукописи, которую я торжественно вручил Еленке за праздничным столом. Время потраченное на этот труд я потерянным не считаю.

Волею судьбы, я попал на место секретаря-референта крупного деятеля партии товарища А… Поначалу моя жизнь складывалась самым благоприятным образом: от меня требовалось изредка демонстрировать свои интеллектуальные возможности, а взамен я получал достаточное денежное обеспечение и определенные гарантии личной безопасности. О большем в Союзе ССР и мечтать не приходилось. Не удивительно, что работа над монографией продвигалась вперед гигантскими темпами. Но с некоторых пор обостренное чутье исследователя стало подсказывать мне, что не все благополучно обстоит в высших партийных кругах. Большевиков, столь опрометчиво взявшихся за руководство страной, стали одолевать опасные идеи, направленные на переделку человеческой природы. Попытки реализации этих человеконенавистнических проектов могли привести только к катастрофе и кровопролитию.

Мне показалось, что скрупулезное фиксирование происходящих событий само по себе станет достойным противодействием планам властей. Руководство партии давно уже оценило огромную силу и могущество информации, но, как показывает практика, оказалось совершенно не готовым к информационным войнам, так что у меня есть неплохие шансы помешать инженерам человеческих душ. Так и появилась на свет рукопись "Букашко — спаситель Союза ССР"…

Прошло несколько дней. Еленка прочитала мой труд и потребовала продолжения. Я обещал. И теперь, отправляясь на службу, я настраивался не только на выполнение текущих поручений и работу над монографией о повадках диких муравьев, но и на ведение ежедневных дневниковых записей, поскольку события стали развиваться столь быстро, что не замечать надвигающийся катаклизм стало уже преступно.

* * *

В январе 1934 года отчет о моей деятельности был заслушан на специально созванной аттестационной комиссии.

Товарищ А. сообщил мне о грядущей аттестации буквально накануне.

— Не волнуйся, Григорий, все будет хорошо. Ничего страшного — плановая проверка. С кем ни бывает!

Но его остекленевший взгляд и предательски трясущиеся руки красноречиво утверждали обратное. Товарищ А. боялся. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы сообразить: если руководители партии решили переговорить со мной с глазу на глаз непосредственно перед своим очередным съездом, значит, подготовка к специальному заданию, о неизбежности которого в Кремле, кажется, знали все, завершена. А желание поболтать о делах в узком кругу неопровержимо указывало на то, что так долго созревающее в начальственных инстанциях задание — всего лишь приватное поручение группы частных лиц и не будет ни в малейшей степени контролироваться партией. Другого объяснения возникшей перед съездом суете и спешке найти не удавалось. Заговор?

Пришло время загрустить и мне. Кабинетная работа секретаря-референта прямо на глазах становилась опасным делом.

Утром, едва я переступил порог своего кабинета, меня настиг телефонный звонок, — заинтересованные лица уже собрались и поджидали меня в кабинете товарища А…

— Здрасьте, — сказал я, открывая дверь.

Аттестационная комиссия располагалась за столом, покрытым красным материалом, чем неприятно напоминала рабоче-крестьянский трибунал. Графин со стаканами и каменные лица собравшихся только подчеркивали серьезность происходящего. Если бы в Кремле в это время проходил всесоюзный смотр художественной самодеятельности, участников мероприятия легко можно было спутать с артистами, талантливо представляющими трудовые будни испанской инквизиции.

Но я был искренне тронут — заслушать мой отчет собрались известные в партии люди: Сталин, товарищ А., Буденный. Четвертого я, правда, узнал не сразу. Но потом до меня дошло, что это мой благодетель, славный ленинградец, благодаря которому я собственно и нахожусь в Кремле, — дорогой товарищ Киров. Семен Михайлович Буденный восседал справа от Сталина, он лучезарно улыбался, поглядывая на меня с нескрываемой любовью. Потом выяснилось, что некий доброжелатель, пожелавший остаться неизвестным, доверительно сообщил ему, что от вычеркивания из списков героев гражданской войны его спасло только мое заступничество. Буденный был настолько потрясен моим бескорыстием, что прилюдно поклялся любить меня до конца жизни.

По этому поводу я вспомнил анекдот. Один большевик так полюбил своего товарища по партии, что поклялся ему в вечной дружбе. "Я, — говорит, — никому тебя в обиду не дам. А если партия прикажет — сам тебя расстреляю, никому не доверю!"

— Товарищ А., — начал заседание Сталин. — Доложите нам о трудовых достижениях буржуазного спеца Королькова.

Товарищ А. бодро вскочил и, достав заранее приготовленную бумажку, прочитал:

— Секретарь-референт Корольков Григорий Леонтьевич за первый год своей работы выполнил ряд ответственных поручений. Со своими обязанностями справлялся на оценку «пять». Несколько раз проявлял инициативу. Готов к выполнению новых заданий.

— Так, — сказал Сталин после минутной паузы. — Кто хочет спросить секретаря-референта Королькова?

— А скажи-ка мне, Григорий, какой твой любимый цвет? — поинтересовался Семен Михайлович Буденный.

— Красный, — я уже знал правильный ответ.

Мои слова были почему-то встречены дружным смехом.

— Пра-авильно, а то вчера один сказал — бежевый! Пусть земля будет ему пухом!

Раздался новый взрыв хохота.

— Занимался ли Корольков общественной работой? — спросил Киров.

— Секретарь-референт Корольков выполняет большой объем общественной работы, — поспешил мне на помощь товарищ А… — Во-первых, он помогает товарищу Горькому в работе над Библиотекой всемирной литературы. Во-вторых, принимает посильное участие в разработках товарища Лысенко, имеющих чрезвычайное значение для нашей партии. В-третьих, организовал архивный поиск неизвестных пока героев гражданской войны.

— И все это он сделал? — удивился Сталин.

— Так точно, товарищ Сталин.

— Ого-го.

— Что вы знаете о Владимире Ильиче Ленине? — загадочно улыбаясь, спросил Киров.

— Сам я с Владимиром Ильичем не встречался, но могу повторить многое из того, что о нем порассказали соратники. Был он чрезвычайно человечный и беспощадный к врагам. Можно назвать его гением — Ленин многое знал и виртуозно ругался. Когда дело касалось ругани — равного ему трудно отыскать. Меня всегда потрясало, как это ему удавалось писать серьезные на первый взгляд книжки с таким мастерством. Откроешь, бывало, труд с каким-нибудь заковыристым названием, что-нибудь типа "Материализм и эмпириокритицизм", а там…

— Погоди, Григорий, не о том речь, — вспылил Буденный.

— Вы бы хотели лично увидеться с вождем? — спросил Киров.

— Не-ет.

Члены комиссии разразились дружным хохотом.

— Остроумно, — не удержался от оценки товарищ А…

— Ты, Григорий, правильно отвечаешь. Не подумав, — радостно вытирая рукавом набежавшие слезы, заявил Буденный.

— Что, по-вашему, ожидает Союз ССР в будущем? — спросил Сталин.

— Неминуемое развитие информационной системы. Дальнейшее развитие страны, если она хочет оставаться передовой развитой страной, должно обязательно предусматривать создание информационной системы, чтобы в каждый глухой уголок нашей Родины…

— Будущее Союза ССР — развитой коммунизм, — поправил меня Киров. — Вот тут секретарь-референт Корольков недопонимает.

— А знает ли Корольков какой-нибудь стишок про Ильича? — неожиданно спросил Сталин.

Я прочитал по памяти:

— "Я маленькая девочка играю и пою, я Ленина не видела, но я его люблю…"

— Что бы ты спросил у Ленина, если бы встретил его живого? — поинтересовался товарищ А…

— Ну… Как делишки?

— Довольно, — сказал Сталин. — Как мы решим, товарищи? Думаю, мы можем поручить Королькову наше задание. А ваше мнение?

Все дружно поддержали Генерального секретаря партии, оказалось, что я, в основном, отвечал правильно и по заслугам достоин высокого доверия. Особенно довольным выглядел Киров — он, как бы заявлял всем, что его метод подбора кадров самый верный, это ведь его люди нашли меня.

Черту подвел товарищ А., зачитав решение аттестационной комиссии:

— За год работы секретарь-референт Корольков показал себя ценным кадром, проделанная им работа может быть оценена положительно, и, во всяком случае, достойна болвана.

* * *

Первым после окончания комиссии ко мне заглянул наш славный командарм Семен Михайлович Буденный. После комиссии он раскраснелся и возбужденно поигрывал глазами. Настроение у него было прекрасное. Если меня что-то и восхищает в большевиках, так это их постоянная настроенность участвовать в собраниях и конференциях и получать неописуемое наслаждение от этих мероприятий. Семен Михайлович Буденный не был исключением.

— Молодчина ты, Григорий. Хорошо держался. Так и надо — четко, по делу, ничего лишнего. Хвалю. Так держать, моряк!

Я приветливо улыбнулся. Хотя и не понял, при чем здесь моряк. Надо полагать, таким немудреным способом он выразил свое хорошее ко мне отношение и надежду на дальнейшее сотрудничество.

— Припомнил я, Григорий, одну поучительную историю. Хочу тебе рассказать. Может и пригодится когда-нибудь. Была в девятнадцатом такая мода — дружить с пролетариями. Вот моя Первая конная армия и подружилась с Путиловским заводом. Ну, что я тебе рассказываю, сам знаешь: полки с цехами, роты с участками, взводы с бригадами, а бойцы с работницами.

— Шефство наладили.

— Вот-вот, шефство. Мы, значит, беляков бьем, а они нам — гостинцы шлют. Портянки новые, кисеты, мелочевку разную. И вдруг, прихожу в штаб, а там переполох. Шефы прислали новехонький английский танк. Мы сначала обрадовались, сели и поехали. А он, зараза, докатился до первой лужи и заглох. Вызываю механика. В чем дело? А он мнется, говорит, чтобы танк ехал, бензин залить нужно. Англичане! Если уж ты такой ученый, так придумай, чтобы без бензину. Где же его, бензин этот, в поле найдешь? А потом и еще заботы, я к батьке твоему — ставь танк на баланс! А он посмеивается. Нет, говорит, не поставлю. А потом смешное какое-то слово придумал. Вот, говорит, это слово номер пять не позволяет. Пришлось нам этот танк подвзорвать. Заложили динамиту — славно бабахнуло. А тут и бензину подвезли. Облили мы танк бензином и еще пару снарядов от гаубицы в костерок подбросили. Не стало танка.

Он прищурился, словно изо всех сил пытался что—то вспомнить и, наконец, выпалил:

— Параграф. Это слово — параграф. Не позволяет мне принять на баланс ваш танк параграф номер 5! Вот, что твой папаня сказал.

— Ну, зачем вы так, Семен Михайлович, прекрасно же знаете…

— Не горячись, Григорий. Понравился ты мне. Вот, что скажу. И сдается мне, что должен я тебя уму разуму подучить, раз уж так получилось, и папаню твоего я порешил. Ты мне отныне как сын. Предостеречь тебя хочу, Григорий. Дело на тебя хотят повесить нешутейное, я таких серьезных дел в последнее время и не припомню, и лютая судьба ждет тебя, если не справишься. А ты такой открытый — тут и святому захочется тебя пристрелить. На твоем месте я бы брал пример со старших. Вот я — каждый тебе скажет, что Буденный звезд с неба не хватает, умишком своим прихвастнуть не люблю, должностей не требую, хлопот со мной никаких. Можно сказать, что я — шут гороховый. От меня не убудет, а вот Хозяин меня ценит, потому что я веселый и безопасный. А такие, как известно, дольше живут.

— Хочется пожить?

— Очень хочется. Как же не хотеть. Тю-тю-тю… Да ты, я погляжу, еще молоденький и зелененький! Многого не понимаешь. А я тебе так скажу, если бы у нас в Кремле появился человек, который бы жизнью торговал, у него здесь не работа была, а праздник сплошной с пирожными и крем-брюле. В этих коридорах жизнь, вообще, самый ценный товар. Да любой в Кремле — что угодно сделает, только бы жизнь свою продлить. Подумай об этом, Григорий.

* * *

Наверное, мне следовало обратить на слова Буденного более пристальное внимание, но заморочки большевиков меня интересовали, в общем-то, мало. А упоминания о важном и опасном задании, предстоящем в недалеком будущем, с некоторых пор приводили в бешенство. Работа над монографией стала пробуксовывать — вот, что меня заботило несравнимо сильнее. Мне хотелось уделять изучению повадок диких муравьев больше времени, но из-за дня в день обстоятельства оказывались сильнее. Не удалось мне сосредоточиться и на этот раз. Неожиданно припомнился странный эпизод, приключившийся во время переаттестации. Мало сказать, что он удивил меня. Я понял, что не смогу работать, пока не разберусь, что имел в виду товарищ А., когда при всех громогласно объявил: "работа секретаря-референта достойна болвана"?

Весьма вероятно, что решение работать на товарищей большевиков, действительно, не самый умный поступок в моей жизни, но, учитывая обстоятельства, и не самый глупый. В конце концов, не я устанавливал Советскую власть в этой стране…

Через пару часов в мой кабинет влетел товарищ А… Он был возбужден и настроен на резкую полемику с товарищами по партии, выслушивать которую должен был почему-то я.

— Представляешь, Григорий, как дело повернулось? Я с тобой работал, учил тебя уму разуму, ты под моим руководством кое-чего достиг, а теперь — раз! И все в прошлом. Товарищ Киров настаивает, что тебя взрастил его аппарат. Не подумай, что я промолчал. Так прямо ему и заявил: немалая доля труда в подготовке такого ценного кадра принадлежит и мне. Но… кажется, они меня не послушали. Киров все время твердит: "Мой кадр, мой кадр, мой кадр…" Вот как бывает. Это надо же!

Я хмыкнул.

— Вижу, ты тоже недоволен. Но постарайся успокоиться, смирись с обстоятельствами. Товарищ Киров далеко. Он прописан в Ленинграде, там и работает. А ты здесь, со мной. Мы с тобой всех еще пересидим. Держись за меня, Григорий. Старый товарищ А. еще тебе пригодится. События, Григорий, надвигаются. Скоро уже, совсем скоро грянет. Пропоет труба, и придется нам засучить рукава. Работа адская поставлена перед нами партией. И если мы хотим уцелеть, то должны исполнить приказанное любыми способами. Отговорки приниматься во внимание не будут. Даже если ты четко расскажешь, почему не уложился в срок, никто тебя слушать не будет. Им результат подавай! Но не надо раньше времени впадать в уныние, если повезет, я еще тобой поруковожу. Не выйдет у товарища Кирова перехватить общее командование. Не выйдет…

— Про работу и про ответственность я уже все знаю, — не выдержал я, — а вот про болвана, о котором в обмолвились, хотелось бы узнать подробнее!

Товарищ А. затих, словно налетел на стену из стекла.

— Черт побери. Как это у тебя, Григорий, получается — все время переходить сразу к делу? Не понимаю.

Я сделал вид, что комплимент принял.

— И у стенок есть ушки, — неожиданно объявил товарищ А. свистящим шепотом и застенчиво улыбнулся. — Надо бы нам прогуляться с тобой в библиотеку.

В коридоре он прижал меня своим толстым животом к стене и сбивчиво принялся объяснять сложную систему взаимоотношений, исторически сложившуюся в Кремле. Болван на языке партийных функционеров — это двойник, подставное лицо, которое замещает для случайных посетителей человека, выполняющего ответственное секретное задание. Товарищ А. уверил меня, что практика внедрения болванов давно уже нашла широкое применение в повседневной жизни Кремля и воспринимается его обитателями правильно, как признание заслуг. Дошла, наконец, очередь и до меня. Не могу сказать, что его объяснение окрылило меня. Не люблю, когда моей скромной персоне уделяют слишком много внимания, предпочитаю оставаться в тени.

Товарищ А. взял в библиотеке какой-то документ, и мы немедленно отправились обратно.

— Теперь не придерутся, — сказал товарищ А., с непонятно откуда взявшейся жизнерадостностью подбрасывая в воздух папку с документом, и, поймав ее, заговорщицки подмигнул. — Спросят, куда это мы ходили с тобой, а я им документик предъявлю, вот и взятки гладки.

* * *

Начиная с прошлого четверга, когда я возобновил работу над своими записками, население Союза ССР поделилось для меня на три группы:

1. Граждане, уже успевшие прочитать "Букашко…" и ожидающие продолжения;

2. Граждане, которым придется знакомиться с моим трудом сразу со второй части, поскольку часть "Букашко…" осталась для них недоступной;

3. Граждане, которые и впредь будут узнавать о происходящих в стране событиях из официальных средств массовой информации.

Надвигающиеся потрясения политической системы, о которых я только смутно догадывался, приступая к сопоставлению разрозненных фактов, теперь определенно стали делом неминуемым. И чтобы почувствовать их приближение, утонченного аналитического ума отныне не требовалось. Я всем телом ощущал горячее дыхание беды. Закрывая глаза и холодея от охватывающего меня ужаса (как хорошо, что Еленка пока ничего не знает), я вновь и вновь давал себе слово — писать, фиксировать, рассказывать обо всем, что станет мне известным. Люди должны знать правду.

Страшно ли мне? Честно говоря, страху так и не удалось полностью подчинить мою волю. И как только я это почувствовал, ощущение опасности, если и не исчезло совсем, незаметно отошло на задний план. Стало ясно, что свои записи я продолжу, чем бы мне это ни грозило. Страх оказался недостаточным основанием, чтобы покориться и превратиться в послушное бессловесное существо.

* * *

До последнего времени я ни разу не задавался вопросом, умеет ли товарищ А. гримасничать. Это еще раз подчеркивает тот прискорбный факт, как мало интересен в общечеловеческом смысле один из руководителей партии большевиков. Но, как бы то ни было, загадка его мимики была разрешена, тайна раскрыта. Теперь я могу компетентно утверждать, что товарищ А. гримасничать умеет и делает это со знанием дела.

Он ворвался в мой кабинет сразу после завтрака. Я с неудовольствием отметил, что его визиты в новом году случаются все чаще и чаще — ему, видите ли, тоже иногда нужно подумать, а лучшего места для подобной нужды, чем мой кабинет, он найти не смог. Пока я судорожно прятал с глаз долой рукопись свой монографии о муравьях, товарищ А. пытался удобно устроиться на единственном стуле для посетителей, который мне удалось выбить у нашего завхоза.

— Я, Григорий, посижу у тебя немного. Мне нужно как следует подготовиться к завтрашнему мероприятию, а здесь меня никто не найдет и не сможет помешать. А ведь хотели бы помешать, ой, Григорий, еще как хотели бы.

С этими загадочными словами он вытащил из кармана зеркальце и принялся гримасничать, не обращая больше на меня никакого внимания. Сначала меня его увлеченность собственной мимикой не заинтересовала, но потом я обратил внимание на бормотание, сопровождавшее действие. Удивительный текст вырывался из уст товарища А.

— Товарищи, Владимир Ильич Ленин, о котором столько говорили большевики, умер!

Когда эта фраза донеслась до меня в третий раз, я понял, что не в силах больше бороться с любопытством.

Поймите меня правильно, я вовсе не собираюсь рекламировать какие бы то ни было способности товарища А. и, тем более, его умение гримасничать. Наверное, он делал это средне. Но поражал не его талант в управлении лицевыми мышцами, а та старательность, с которой он проделывал свои упражнения. Мне удалось зафиксировать несколько основных приемов:

1. зажмуривание;

2. символизирующее скорбь сдвигание бровей к переносице;

3. раскачивание головы, зажатой с обеих сторон ладонями, с одновременной демонстрацией остекленевшего от горя взгляда;

4. возложение правой ладони на сердце, а левой на лоб.

Текст, произносимый им, варьировался слабо, крутясь вокруг гибели Ленина. Например:

— Ленин умер. (Прием 1)….

— (Прием 2) Не стало Владимира Ильича… (Прием 4).

— (Прием 1 + прием 4) Вот вы здесь сидите, (прием 2 + прием 3), а Ильича больше нет.

И так далее… Не сомневаюсь, что товарищ А. перебрал все возможные комбинации. Наконец, он поднялся удовлетворенный.

— Теперь я готов. У нас завтра торжественное мероприятие, представители общественности отметят в Большом театре десятилетие со дня смерти вождя. А начальство потом продолжит праздновать в зале заседаний. Меня тоже пригласили и поручили подготовить композицию-напоминание о том, как ветераны партии переживали в те январские дни…

— Да-да, завтра же двадцать первое…

* * *

Сразу после обеденного перерыва меня вызвал к себе товарищ А…

Я давно не видел его таким бодрым и решительным. Его глаза горели, руки беспрестанно теребили лацканы пиджака, а ноги самопроизвольно отбивали чечетку. Мне сразу вспомнились его слова о том, что в случае неудачи операции, за наши жизни никто не даст и пятачка. Надо полагать, что он был вполне готов к беспощадной борьбе за свое дальнейшее существование, а может быть, просто благоразумно заручился поддержкой Хозяина.

— Григорий, товарищ Сталин распорядился подготовить тебя к выполнению важного задания. От меня требуется подобрать тебе болвана. Товарищ будет подменять тебя на время необходимых отлучек с рабочего места.

— А в чем заключается задание?

— Я же сказал: этим занимается лично товарищ Сталин. Все вопросы к нему. Мне приказано подобрать тебе болвана. Сейчас я познакомлю вас.

— Понял.

Я уселся на стул в дальнем углу кабинета и стал ждать.

Болван, которого на самом деле звали Сережа, оказался приятным молодым человеком. Если он и был похож на меня внешне, то весьма отдаленно.

— Он не похож на меня, — заявил я.

— Это не важно, — ответил товарищ А… На внешнее несходство никто не обратит внимание. Такова практика.

Сережа прошелся по комнате, подвигал руками, повращал головой. Товарищ А. тихонько поаплодировал. Надо полагать, мои движения воспроизводились с высокой точностью.

— Высшие актерские курсы — это сразу видно, — пояснил товарищ А. — Сережа, скажи что-нибудь.

— Вы нарушаете постановление Совнаркома, — процитировал мой двойник когда-то сказанные мною фразы. — Разрешаю продолжать работы, товарищ Горький.

Тембр голоса, манера произносить слова и интонации копировались просто великолепно. К тому же удивительно естественно. Не уверен, что смог бы так скопировать свой собственный голос, если бы старался это сделать по приказу. А здесь — идеальное воспроизведение.

— Зачем мне двойник? — спросил я на всякий случай.

— Инструкция требует, чтобы в документах был порядок, понимаешь, по документам ты должен числиться на рабочем месте. А если тебя застрелят где-нибудь? Вот мы им документик и покажем. Находился, мол, на рабочем месте. Ничего не знаем! Кроме того, твой двойник и возьмет на себя всю текущую работу, например, будет встречаться с твоими интеллигентами. Он бо-ольшой мастер проводить подобные беседы.

Я ужаснулся, пот выступил на моих щеках. Я представил себе, как мои доверчивые посетители раскрывают свою душу перед специалистом из ГПУ…

— Можно, я задам Сереже несколько вопросов?

— Конечно.

— Когда вы получили высшее образование.

— В тридцатом году.

— Тема вашего диплома?

— "Нетрадиционная работа с подозреваемым. Специализация: носоглотка".

Я уставился в его холодные злые глаза и разглядел там только пустоту и жажду убийства. Конечно, утешал я себя, сомнительно, чтобы ему разрешили убивать первых встречных направо и налево. Может быть, он — эстет и его не интересуют чисто физические убийства. Не исключено, что человеческие организмы оставляют его равнодушным, вполне вероятно, что Сереже приятнее убивать морально, давить в зародыше прекрасные порывы души. Но это еще хуже, поскольку эта страна жива только потому, что до сих пор здесь встречаются люди, в которых живы еще прекрасные порывы души. А вот если и их лишить животворящего стержня, то останутся только организмы, из которых особым образом обученные специалисты станут лепить, как из глины, шахтеров, колхозников и академиков для нужд… Не знаю, для чьих нужд…

— Нет, этот не подойдет для столь ответственного дела. Ему меня не изобразить, — выкрикнул я решительно.

— Не понял, — отпрянул товарищ А… — Неужели мы должны с тобой советоваться? Делай, что тебе говорят, и все.

— А как же… Будете советоваться. И разрешение спрашивать на подобные акции будете. Удивили вы меня, товарищ А… Неужели вам показалось, что вы в состоянии самолично подыскивать мне подмену? Ошибочка вышла. Нельзя без моего согласия двойников заводить. Нельзя ведь? Товарищ Киров не одобрит подобную самодеятельность. И товарищ Сталин не одобрит. Не одобрит ведь?

Товарищ А. покраснел и стал откашливаться. Откашливался, откашливался. Откашливался, откашливался. Наконец это ему удалось.

— Завтра приведу к тебе нового болвана. Хочешь выбирать — выбирай. Но постарайся побыстрее. Время не ждет.

* * *

На следующий день товарищ А. был уже более покладист. Долгие раздумья подсказали ему, что лишние трения со мной не конструктивны. Товарищ Сталин, оказывается, действительно был лично заинтересован в успешном выполнении моей таинственной миссии. И если сначала мне показалось, что я был с товарищем А. чрезмерно груб, то теперь стало ясно, что таковыми и должны отныне стать наши взаимоотношения. Я нужен товарищам-большевикам, так что пусть платят по счету, сколько положено.

Впрочем, нельзя было забывать и то, что после выполнения задания меня, скорее всего, ожидает расстрел. Не думаю, что кому-нибудь из заговорщиков (наверное, их можно так назвать) захочется оставлять в живых опасного свидетеля. Я слишком много буду знать. Об этом стоило подумать.

Новый кандидат в Григории, которого представил товарищ А., мне понравился. Про таких обычно говорят: консерватория на лбу написана. Тонко организованный воспитанный молодой человек, явно прошедший курс обучения в университете. Неужели я произвожу на большевиков такое благоприятное впечатление? Лестно, черт побери.

— Ну что, этот подходит? — усмехнувшись, спросил товарищ А… — Если хочешь поговорить с ним, приступай, не буду тебе мешать.

Товарищ А. ушел. А я занялся своим возможным двойником.

— Ваше образование?

— Закончил Петроградский университет. Астроном, — произнес он это скрипучим замогильным голосом с придыханием. Так говорят с врагами, когда боятся выболтать лишнее. Если он хотел скрыть свое отвращение к работе на большевиков, то ему это не удалось.

— Вот как? Чем занимались после окончания?

— Начинал в Пулково, — неожиданно его голос странным образом изменился, в нем появилась жизнь, какая-то неуместная в данной ситуации страсть. — Это была замечательная школа, я многому научился. Знаете, теория — вещь необходимая, но непосредственное общение с корифеями науки нельзя ничем заменить, — молодой человек явно увлекся. — Начинающий ученый получает от мастеров то, что ему не даст никакая теория, никакая самостоятельная практическая работа — чувство преемственности. Стоит почувствовать, что начинаешь не на пустом месте, что и до тебя жили на Земле люди, желающие чего-то более важного, чем кусок хлеба и миска похлебки, и твоя жизнь уже не так одинока, и твои надежды не так безнадежны.

Молодой человек затих, в глазах его появился ужас. Он явно не мог сообразить, не наболтал ли он чего-нибудь лишнего.

— Тебя как зовут? — спросил я.

— Нил.

— Чем бы ты занимался, если бы оказался вдали от людей?

— Добывал бы себе пропитание…, — сказал Нил. Мне показалось, что он хотел закончить"… как, попав в подобную ситуацию, вынужден этим заниматься сейчас".

— Нет. Чем бы ты занимался по-настоящему? — повторил я свой вопрос.

— Вы хотите узнать, что меня волнует в этой жизни?

— Да.

— В годы учебы мне посчастливилось познакомиться с Александром Александровичем Фридманом. Он занимался потрясающими вещами — сейчас это направление в науке называют космологией. Мне интересно было бы посмотреть, как устроен мир.

— К сожалению, мы должны спуститься с небес на землю, пока тебе придется поработать моим двойником. Ты зачислен на работу. Инструкции просты: постарайся сохранить доброжелательность к посетителям, свои эмоции не проявляй ни при каких обстоятельствах. Даже если перед тобой старушку на части разрежут. Докладывать о контактах будешь мне. Запомни — только мне. Если от тебя потребуют отчет, включай в него только общие фразы, серьезная информация может идти только через меня. Договорились?

— Договорились, — усмехнулся Нил. По его хитрому лицу я понял, что не только проверяющим органам, но и мне самому информации не видать.

Я остался доволен. Но в глубине души осталось подозрение: специалисты из ГПУ бывают такими коварными. Мне захотелось от чистого сердца поздравить органы, если им удалось подготовить такого прекрасно законспирированного агента.

* * *

Стояло чудесное морозное утро, я занимался своей монографией и был по-настоящему счастлив. Мне хотелось работать, и я во всю потакал своим желаниям. Как было бы опрометчиво утверждать, что я ленив и безынициативен, на том лишь основании, что обязанности секретаря-референта не стали для меня самым главным занятием в жизни. Я гордился своим призванием, своей настоящей работой — доказать, что жизнь муравейника сложнее, чем это принято было до сих пор думать. Задача эта представлялась крайне сложной, но я взялся показать грандиозность духовного развития муравьиных особей и уверен, что справлюсь. Удивительно, но сколь бы сильным не было квазисоциальное давление обстоятельств, муравьи, несмотря ни на что, демонстрируют потрясающую способность потакать прекрасным порывам своей души. Исходя из этого, я взял бы на себя смелость указать на приоритет духовного над материальным аспектом существования.

Мои захватывающие рассуждения были прерваны самым бесцеремонным образом: раздался телефонный звонок. Товарищ А. приказал явиться к нему в кабинет ровно в 15–30.

В назначенное время я уже стучал в дверь. Однако оказалось, что я спешил напрасно и пришел слишком рано.

Вместе с тем, товарищ А. был потрясающе собран.

— Сейчас вызовут, — сказал он. — Товарищ Сталин решил лично проинструктировать меня. Придется тебе подождать чуток. Потом я тебе все расскажу. А сейчас — садись и займись чем-нибудь. А я себе дело по душе уже нашел.

Я попытался мысленно вернуться в мир муравьев, но жизнерадостное бормотание товарища А. помешало мне сосредоточиться. С некоторых пор я научился получать удовольствие от бесконтрольных причитаний, непроизвольно покидающих его организм. Часто тексты были откровенно милые… Не разочаровал он меня и на этот раз.

— А вот, посмотрим, что у меня в карманчике? — соловьем заливался товарищ А. — Кошелечек… Очень хорошо… Славный кошелечек… Ням-ням… А что у меня в кошелечке…? Денежки… Очень хорошо… Ням-ням… А сколько, спрашивается, у меня денежек…? Сейчас подсчитаем… Сотенки сюда в кучку. Очень хорошо… Пятидесятирублевки — сюда. Десяточки — сюда. Пятерочки — сюда. Рублики — сюда… А где же трешечки? Нету трешечек. Очень плохо. Трешек нет. Это надо исправить.

Товарищ А. окинул свой рабочий стол ясным взором и, подхватив ручку, судорожно опустил ее в чернильницу, а потом записал что-то в свой рабочий блокнот. Потом он вернулся к обследованию своего кошелька.

— А вот монетки, — продолжал он сладко мурлыкать себе под нос, — двадцатки, пятиалтынные, копеечки. Каждую монетку в свою кучку. Занимайте свои места, родимые. Кончились… жаль. А вот мы вас сейчас сосчитаем… Ням-ням… Всего на сумму — восемьсот тридцать шесть рублей семьдесят три копеечки… Ого-го…

Он замолчал, но вскоре продолжил.

— А что произойдет, если я куплю булочку с маком за пятнадцать копеек? У меня останется… Это будет… восемьсот тридцать шесть рублей пятьдесят восемь копеек… Ой-ей-ей… А если не покупать булочку, то опять станет восемьсот тридцать шесть рублей семьдесят три копеечки… Интересно, интересно… Надо подумать… Не знаю даже, покупать мне булочку или не стоит…?

Зазвонил телефон. Я поднял трубку.

— Секретарь-референт Корольков у телефона.

— Григорий Леонтьевич, срочно передайте товарищу А., что товарищ Сталин ждет его. Пусть летит пулей.

— Товарищ А., — обратился я. — Товарищ Сталин ждет вас.

— Сейчас, сейчас, — запричитал товарищ А… — Только денежки соберу.

Раздался характерный звук укатывающейся монеты.

— Куда это ты, милый, — гаркнул товарищ А… — Ну-ка, на место!

Но пятачок не послушался товарища А… Пришлось ему залезать под стол и проводить масштабную операцию по отысканию беглеца. Его зад торчал над стульями, как поплавок в пруду.

— Нету пятачка, — причитал он. — Нигде нету. Вот беда!

Еще раз зазвонил телефон. Товарищ Сталин интересовался, почему товарищ А. заставляет ждать руководство страны.

— Передайте, что я занят и прийти не могу, — заорал товарищ А. — Не могу я прийти, понятно!

Товарищ А. честно исползал весь свой кабинет. Он не пропустил ни единого сантиметра и, к своему ужасу, осознал, что пятачок закатился под сейф.

Казалось, что товарищ А. побежден. И вдруг, побелевший от расстройства большевик, издал тихий неблагозвучный для моих ушей секретаря-референта звук и ринулся на сейф… Как замечательно, что я никогда до сих пор не посягал на пятачки товарища А… Полученный урок я запомню на всю жизнь — не выхватывай пятачков у товарища А. и останешься жив. Миг, и вот — пятачок найден и освобожден. Я с опаской заглянул в лицо товарищу А., но буря осталась позади, теперь я знаю, как выглядит облегчение вблизи.

— Меня ждут, Григорий, поспешу. А ты меня здесь подожди, — с этими словами окончательно повеселевший товарищ А. бросился вон из кабинета.

Я устроился удобнее, неясно было, сколько продлится ожидание.

* * *

— Начинаем, — прошептал товарищ А., вернувшись ровно через пять минут. — Начинаем.

Не представляю, как можно за столь короткое время так возбудиться. Смотреть на него было просто больно: выпученные глаза, красные полосы на щеках, подозрительно похожие на следы ногтей, припухлость в районе скулы, не удивлюсь, если выяснится, что его били.

— Начинаем…

За последние два месяца я слышал это пятьсот раз и научился пропускать стенания товарища А. по поводу грядущей работы мимо ушей. Но на этот раз за словами последовало действие — меня провели в "комнату свиданий".

Я приготовился к беседе с очередным посетителем, озабоченным изготовлением из зародышевых организмов строителей социализма, но оказалось, что я недооценил замысел кремлевских мечтателей.

На месте нас уже ждали: Сталин, Киров и Буденный.

— Присаживайтесь, — обратился к нам Сталин. — Сейчас сюда приведут американского полковника Роббинса. Мы должны добиться от него устного признания выдающихся заслуг Советского правительства в деле построения нового общества. Ваша задача, Григорий Леонтьевич, — обратился он ко мне, — внимательно выслушать доводы сторон и оценить, поверит ли доказательствам полковника мировая общественность.

Я кивнул.

— А вы подготовили аргументированные доказательства? — обратился Сталин к товарищу А…

— Так точно.

— Тогда начнем. Введите американского полковника.

Военнослужащий Северо-Американских Соединенных Штатов оказался бодрым пузатым старичком и более походил на средней руки авантюриста, чем на полководца. Впрочем, я не стал бы слишком доверять визуальной оценке. Да, выражение лица у американца подкачало. В России таких людей называют прохиндеями, как их называют в Америке, я не знаю.

— Хай ду ю ду, — широко улыбаясь, объявил полковник, а потом добавил по-русски: — Привет честной компании!

Судя по отсутствию акцента в произношении русских слов, он был американцем в первом поколении.

— Рад нашей новой встрече, господа. Надеюсь, договоренность остается в силе!

— Да, господин полковник. Советское правительство привыкло держать свое слово.

— Значит, картинки станут моими?

— Как договорились.

Товарищ А. заметил мое замешательство и зашептал:

— Полковник составил список картин из Эрмитажа, которые перейдут в его собственность, если он даст правильные ответы на специально подготовленные нами вопросы. А я так думаю — пусть подавится. Очень скоро грянет мировая революция, и тогда мы сможем национализировать все ценности мира, включая и те, что мы пока вынуждены выпустить из своих рук.

— Начинайте, товарищ Киров, — приказал Сталин.

Киров поднялся, судорожно поднес к глазам бумажку и стал читать:

— Советские люди стали веселыми и довольными…

— Один Ренуар, — вставил полковник.

— В Союзе ССР наступил долгожданный расцвет наук и искусства…

— Один Василий Кандинский.

— Колхозное крестьянство больше не голодает и процветает…

— Один Клод Моне… А впрочем, мы сейчас это проверим.

С этими словами полковник Роббинс выбежал из кабинета.

— Куда это он? — поинтересовался Сталин. — Григорий Леонтьевич, поинтересуйтесь, чего ему еще надо?

Я догнал полковника в коридоре, где он внимательно высматривал что-то в потоке служащих.

— Вы кого-то ищете? — поинтересовался я.

— Хочу повстречать настоящего крестьянина и спросить его самого, как идут дела его колхоза.

Неожиданно он метнулся в толпу и подскочил к прогуливающемуся по коридору Калинину.

— Что это? Кто это? В чем дело? — перепугался Калинин.

— Это американский полковник Роббинс, — успокоил я его. — Он хотел бы задать вам вопрос.

— Да, хотел бы, — окончательно обнахалил американский подданный. — Мне кажется, вы — самый настоящий крестьянин! Таких парней я видел только на картинках в журналах. Не голодаете ли вы? Хватает ли вам еды?

Калинин, несомненно, шел из столовой, где только что знатно отобедал, потому что непрестанно цыкал зубом и ковырял ногтем между зубами.

— Благодарствую, — заявил он с явным облегчением, ибо, уж кто-кто, а он-то знал ответы на поставленные вопросы. — Кормят меня хорошо. Правда, осетринка сегодня была с душком. Непорядок.

Американского полковника ответ "настоящего крестьянина" удовлетворил, он вернулся в "комнату свиданий" и объявил:

— Значит, если не скажу, что надо, картинок не дадите?

— Не дадим.

— Точно, не дадите?

— Ни за что.

— Вот, черт! Тогда подтверждаю, что крестьян в Союзе ССР кормят хорошо. Один Клод Моне.

— Вот и славно, — обрадовался Сталин. — Все ли в порядке, Григорий Леонтьевич?

— Не знаю, мировая общественность может не поверить, факты — вещь упрямая, их ведь не спрячешь.

— Ничего, сожрут.

— А теперь, когда все позади, хочу спросить у вас, Иосиф Виссарионович, — обратился к Хозяину американский полковник Роббинс. — Почему вы не поставите перед вашими замечательными учеными самую главную задачу ХХ века, почему не прикажете воскресить Ленина? Сейчас самое время — ровно десять лет прошло с того трагического январского дня. Пора.

— Мы думаем об этом, — со значением сказал Сталин и вышел из кабинета.

* * *

Товарищ А. довел меня до рабочего места, не проронив при этом ни единого слова. Но едва дверь закрылась, он повел себя крайне странно. Сознаюсь, что не ожидал от товарища А. столь бурного проявления эмоций. Он метался по кабинету, как зверь в клетке, скрежетал зубами и тихонько подвывал. Потом начал колотить своим кулачищем в стенку. Немного успокоившись, он обратился ко мне:

— Видит бог, Григорий, что я ни в чем не виноват. Сам знаешь, тебя подводить мне не с руки. Не я же это придумал! К тому же, спрятаться мне не удастся, бить будут нас с тобой обоих, если подведем. Поплатимся за преданность и усердие. Ты прости меня. Не хотел я. Заставили меня, заставили.

— Да в чем дело, товарищ А.? — спросил я. — Случилось что-нибудь?

— Случилось. Ох, случилось…

— Говорите, вместе подумаем, может быть и обойдется…

— Случилось самое страшное — этот америкашка подтолкнул Хозяина к ужасному — он все-таки решился оживить Ленина, Ильича нашего незабвенного. И заниматься этим будем мы с тобой. Точнее, заниматься будешь ты, а я вместе с тобой отвечать.

— Звучит не очень страшно, признался я.

— А ты знаешь, что были уже добровольцы, которые занимались оживлением Ильича. Где они сейчас, покойнички?! Может, два-три человека и бродят еще где-нибудь в лагерях, но отыщут и их! А ты говоришь — не страшно!

— Не понимаю, как можно оживить умершего человека.

— Можно, если это Ленин, то можно. Впрочем, никто на успех особенно и не рассчитывает. А пострадаем мы только за то, что участвуем в этом мероприятии.

— Но насколько я понял, товарищ Сталин сам принял решение…

— Принял, а потом забудет об этом, может же забыть! Или передумает… Может и передумать. А тогда будут искать крайних, нас, то есть.

Товарищ А. тихонько заныл, смахивая кулачищем крошечные слезки. Я вспомнил Семена Михайловича Буденного и поразился точности его характеристики обитателей Кремля. Действительно, жизнь здесь — самый дорогой товар.

Не знаю уж, о чем размышлял товарищ А., но слезки его вскоре высохли, и он тихо сидел у стеночки, немигающим взглядом уставившись в одну точку. Казалось, что жизнь покинула его. Так просидел он час, два, три… Я уже стал забывать про него, увлекшись работой над своей монографией, но тут открылась дверь, и на пороге появился Сталин.

Товарищ А. моментально вскочил, я последовал его примеру.

— Садитесь, — промолвил Сталин. — Дело так повернулось, что решили мы поручить вам ответственное задание. Будете воскрешать Ильича. Докладывать о ходе работ надлежит лично товарищу Сталину. И никому больше. Если товарищ Сталин узнает, что еще кто-нибудь прослышал о нашем начинании, придется вас ликвидировать. На повышение, так сказать, послать в небесную канцелярию.

— Слушаюсь, товарищ Сталин, — без обычного энтузиазма в голосе отозвался товарищ А.

В последнее время вождь явно увлекся теорией классовой борьбы и парил теперь в разреженном воздухе теории построения социализма в отдельно взятом государстве, мне пришлось спустить его на грешную землю.

— А может, не стоит нас убивать?

— Есть другое решение, слушаю? — заинтересовался Сталин.

— Можно работы перенести из Кремля в другое место. И само оживление производить непосредственно в Мавзолее.

— Что ж, это выход, можно и так…

Он ушел, посасывая свою знаменитую трубку, а я принялся успокаивать товарища А… Смотреть на которого можно было лишь зажмурившись, словно он — электрическая лампочка в период накаливания.

* * *

Странные люди — большевики. Я уже и не припомню, когда мне в первый раз намекнули на предстоящее важное задание. Месяцы шли за месяцами, но никакой спешки не возникало, — они думали. Но стоило Хозяину произнести вслух давно ожидаемые слова, как товарищу А. сразу стало невтерпеж. Он потребовал, чтобы результаты были готовы к завтрашнему обеду. Его ничуть не волновала бессмысленность задуманного, поскольку партийное поручение по природе своей выше смысла и законов природы! Нет, ну, в самом деле, кому такое может прийти в голову — оживить Ленина! Я специально наблюдал за поведением товарища А., пытаясь обнаружить в его глазах понимание абсурдности проекта, но вынужден был с удивлением отметить, что лично он не нашел в таком задании ничего обидного или странного — партия поручила, значит, это надо сделать.

Нет, конечно, это дело ни на минуту не представлялось мне однозначно бесперспективным и обреченным на неудачу. Главное правильно определить, что следует считать успехом подобного предприятия. Мне показалось, что было бы правильно заняться подобным проектом с наибольшим размахом — вгрохать в разработки миллиарды рублей и заставить заказчиков ждать десять, двадцать, тридцать лет… За это время обязательно кто-нибудь умрет: или я, или Сталин, или идея воскрешения товарища Ленина…

Как бы то ни было, я решил воспользоваться случаем и принять посильное участие в этом проекте, придав своим усилиям по его реализации, законченный вид вяло текущей шизофрении. Предполагаемая длительность мероприятия и принципиальная невозможность достичь хотя бы промежуточного успеха, делало его сказочно привлекательным для людей, нуждающихся в постоянном и высоком доходе и не расположенных надрывать свой пупок, ради, так называемых, интересов страны и партии, слишком отвлеченных понятий в период построения социализма.

Совершенно очевидно, что успех проекта будет связываться начальничками с побочными разработками и исследованиями, но главное аккуратно подготовленными отчетами о проделанной работе. Думаю, что больших проблем здесь не возникнет, составим график представления соответствующих отчетов, обеспечим бесперебойную подачу докладных в самые высокие инстанции о необходимости увеличения финансирования, наладим регулярное посещение лабораторий компетентными комиссиями, которые должны благоговейно взирать на тяжелый труд лаборантов. И обязательно — уделять постоянное внимание к сенсационным, пусть и не подтвержденным впоследствии свершениям, и неустанно проводить активную рекламную кампанию — шумную, наглую и низкопробную. Корреспондент «Правды» должен быть у нас всегда под рукой.

Не сомневаюсь, что справлюсь. Наверное, мой труд отныне будет походить на шахматную партию по переписке.

Мои глубокомысленные размышления прервал внезапно ворвавшийся в кабинет товарищ А… Пустые глаза колодцы этого человека неопровержимо указывали, что он смирился с неизбежностью своей быстрой гибели. Мне захотелось успокоить страдальца, растолковать ему некоторые особенности реализации грандиозных научно-исследовательских проектов. Но передумал… Ясно было, что отныне товарищ А. может быть полезен, только если определяющей доминантой его поведения станет страх и ежеминутная борьба за собственную жизнь.

— Я чего надумал, — тихо сказал товарищ А… — Ты бы, Григорий, поговорил с нашим народным академиком товарищем Лысенко. Его опыт нам обязательно пригодится. Он-то все время на плаву, ничего его не берет.

— Обязательно поговорю, товарищ А… Спасибо вам за совет. Его опыт нам действительно пригодится.

Я был восхищен — вот, что такое принцип личной заинтересованности и опасение за собственную жизнь! Даже товарищ А. сделал над собой усилие и, отбросив привычку исполнять приказы, позволил себе самостоятельный шаг, не поинтересовавшись, как отнесется к подобной самодеятельности Хозяин. Скорее всего, он не похвалил бы нас. Но идея хороша — Лысенко, без сомнения, главный в Союзе ССР специалист по грандиозным и бессмысленным проектам. Он знает, как получить наибольшую прибыль из самой безнадежной затеи.

Надо идти, решил я.

* * *

Я остановился у кабинета товарища академика Лысенко, пытаясь так подготовиться к предстоящему разговору, чтобы получить максимум полезной информации и при этом не вызвать подозрений, и хотел уже пройти в приемную, но до меня донесся отдаленный выкрик.

— Григорий, подожди…

Я обернулся. В коридоре никого не было видно. Пожав плечами, я попробовал убедить себя, что это обычная галлюцинация, но выкрик повторился и, как мне показалось, раздался вроде бы ближе.

— Подожди, Григорий…

— Не торопитесь, я подожду, — ответил я.

В тот же миг возле меня произошло некоторое кружение в атмосфере, воздух стал медленно сгущаться, проявились причудливые тени, а потом — внезапно и сам Феликс Эдмундович Дзержинский.

— Григорий…, — проговорил дух экспредседателя ЧК. — Тебя ведь Григорием зовут? Я не мог ошибиться!

— Все правильно.

— Много слышал о тебе. Хочу с тобой обсудить одно дельце.

— А котлетки предлагать не будете?

— Не буду, не буду…

— Тогда, пожалуйста.

— Понравился ты мне, Григорий. Не знаю чем, — но понравился. И захотелось мне поплакаться у тебя на плече. Даже у железных большевиков случаются минуты просветления, нуждаюсь я с некоторых пор в простом человеческом сочувствии. А дело в том, что виноватый я, Григорий, перед людьми. Кровушка на мне и немалая. Зверем я был яростным. Сначала шептал сам себе, что обстановка складывается сложная, момент переломный — и потому можно переступать через людей ради светлого будущего. А потом вижу — бегут годы, а момент все время сложный и переломный. И чем сильнее власть наша укрепляется, тем сложнее момент оказывается… Треснуло что-то внутри меня, словно пружинку заводки перекрутили. Плохо я помер, в мучениях… А вот теперь нет моей душе успокоения. Искупления моя душа требует.

— Я могу чем-нибудь помочь?

— Слышал я однажды сквозь стенку, что поручили тебе Ленина оживить. Я тебе помогу.

— Почему?

— Надо так. Требует душа успокоения. А как же я с НИМ разделаюсь, если Ильича не оживить?

— А вдруг вы опять какую-то пакость задумали? Могу ли я вам верить?

— У тебя нет выбора. Но я сообщу тебе кое-что важное, и как только исполнится мое предсказание, жди встречи с живым Лениным! Слушай же. Пришел конец ОГПУ. Недолго ОГПУ продержится. Не будет скоро ОГПУ!

С этими словами дух Дзержинского растаял, оставив меня в недоумении, с кем это он хочет разделаться, с Хозяином, что ли?

* * *

Кремлевский кабинет Трофима Денисовича Лысенко производил впечатление театральной декорации. За массивным письменным столом на фоне нарисованных книжных полок колосс марксистской биологии смотрелся не ахти как — мелковато. И это несмотря на то, что роста он был выше среднего. Подозреваю, что это было специально придумано, чтобы показать малозначительность самых, что ни на есть выдающихся личностей, если они не опираются на авторитет классиков марксизма и соответствующие решения Политбюро. И вместе с тем подобный подход подводил к мысли, что только опора на партию дает настоящую устойчивость человеку, если тот желает добиться успеха в своей карьере.

Трофим Денисович был зол.

— Здравствуйте, Трофим Денисович, — сказал я.

Рука Лысенко дернулась к огромной мухобойке, занимавшей почетное место на рабочем столе биолога.

— Здравствуйте, Корольков. Надеюсь, вместе с вами в помещение не проникли мухи?

— Мухи?

— Терпеть не могу мух. Как подла и жестока бывает иногда природа! Зачем на свет появились эти мерзкие твари? Эволюция слепа, вот и получается, что люди, партия должны, наконец, вмешаться и навести порядок в этом вопросе. Гадкие, мерзкие твари… Поганые рожи… Мухи… Тьфу… Хорошее же они придумали себе имя!

Он схватил мухобойку и пошел вдоль стены, внимательно осматривая каждый миллиметр веселеньких обоев.

— Дрозофилы проклятые…

Я засмотрелся. Подобное эксцентричное поведение могло быть полезным и в моей работе.

— Ненавижу мух, — гнул свое Лысенко. — Они плодятся, как сумасшедшие, а виноватым почему-то оказываюсь я. Надо положить конец этой вакханалии. Есть у меня идея — помочь классовой борьбе в среде насекомых и вычеркнуть класс мух из истории природы.

— Классовая борьба у насекомых?

— А что здесь такого? Вас же не удивляет классовая борьба водорослей?

— Классовая борьба водорослей?

— Да, а что такого? Всем известно о существовании красных водорослей. А раз есть красные водоросли, значит, есть и классовая борьба в данной категории жизни.

— Очень интересно. Но, возвращаясь к мухам, не могли бы вы подробнее рассказать о классовой борьбе насекомых?

— Хочу поднять на борьбу проверенные трудовые слои насекомых. Пусть мухи заплатят за свое тунеядство и разгильдяйство.

— Трудовые слои насекомых?

— Ну да, есть среди насекомых и пролетарии — пчелы, например, они же мед собирают, а потом отдают для общественной надобности, работают, трудятся, суетятся. Точно, пролетарии. Потому что пролетарское у них нутро и нюх.

— Теперь понял.

— Находятся еще несмышленыши, которые не понимают, что биологическая наука глубоко классовая, а в наивысших своих достижениях пролетарская. Ой, погодите! Я вижу ее!

Он схватил мухобойку и осторожно, на цыпочках прошелся по кабинету, всматриваясь в пространство.

— Нет, не вижу, улетела, зараза… Ну, погоди… Я тебя все равно достану… И тогда молись — не молись, не помилую. Так, о чем это мы?

— О классовости биологической науки…

— Да, да, конечно… Так вот, классовый принцип — это все. Моя новая эволюционная теория — пролетарский дарвинизм — основана на целом ряде выдающихся положений. Среди которых особенно выделяются: теория стадийного развития, теория скачков и теория воспитания. Каждый из нас бывает не на высоте, не сразу понимает или вообще недопонимает — такова стадия его развития, но, попав в воспитательный процесс, неминуемо перевоспитывается и осознает. Тогда случается скачок, и мы уже недопонимаем что-то другое. Мой совет: не надо бояться этого состояния, надо добровольно включаться в воспитательный процесс. Воспитание — в этом все дело. Практическое применение моего принципа дает отличные результаты… Минуточку. Му-у-у-ха!!!

Он вскочил и, подхватив мухобойку, сделал круг по кабинету. И опять без видимой пользы — врага опять не удалось обнаружить.

— Так вот, о воспитании. Если крысам систематически отрубать хвосты, обязательно появятся бесхвостые крысы. Это и есть — воспитание.

— Представляю, как вы ненавидите женщин.

— Почему это?

— Воспитываешь их, воспитываешь, а они все равно рождаются девушками.

— Не понял.

— Понимание этого приходит с возрастом, — пошутил я.

Неожиданно Трофим Денисович заплакал:

— Я воспитал пшеницу, и она преобразовалась в рожь, как в более подходящую для пролетарского желудка культуру. Но Нобелевку… Нобелевку дали Моргану за его мушек. Ненавижу. Моя роль в развитии биологической науки не поддается описанию. Сам товарищ Сталин назвал мои теории эволюции революционными. Меня это поддержало. Сравните: Нобелевка и революционность теории. Революционность больше. Мое имя будет золотыми буквами вписано в историю. Метровыми золотыми буквами.

Слезы текли уже в два ручья.

— Вот, получил с утренней почтой. Отныне я — академик. Дети мои — дети академика, а теща моя — теща академика… Но нет в моей душе праздника, потому что и здесь мои недруги надругались надо мной. Я — академик Академии наук УССР. Это предательство! Но они за все ответят! Хочу Нобелевку! Хочу Нобелевку! Хочу Нобелевку! А Моргану в морду! Всем в морду!

— Ну, я пойду, — сказал я.

— Идите, молодой человек. Уничтожайте мух — источник инфекции.

* * *

Утром я отправился консультироваться с товарищем А… Беседа с Лысенко пользы не принесла, никаких полезных приемчиков в организации бессмысленных исследований разузнать мне не удалось, и теперь требовалось получить инструкции по проведению таких действий, которые могли бы показать Хозяину, что мы здесь не зря хлеб жуем.

— Ничего у меня не вышло с нашим славным академиком, товарищ А., — прямо заявил я о своей неудаче.

Товарищ А. довольно засмеялся.

— Да, Григорий, так уж устроены настоящие советские кадры. На первом месте у нас — бдительность. За это нас Хозяин и держит при себе.

— Значит ли это, что я могу пока предпринимать самостоятельные шаги для решения поставленной задачи?

— Работай, почему нет. Так мы с тобой и решим. Некоторое время тебе придется поработать без моего прикрытия, я буду занят. Очень занят.

— А вы обещали список людей, которые могли бы быть полезными?

— Ребята из информационного бюро назвали трех человек. Естественно, что ты сможешь использовать их по своему усмотрению. А на меня пока не рассчитывай. Занят я буду. Пришли последние деньки нашему славному ОГПУ, передаем заботу о нашей безопасности в наркомат, называться будет НКВД. Сам понимаешь, дел невпроворот. Но что от меня зависит, я сделаю. Выпадет свободная минутка, я к тебе сам заявлюсь. Понимаешь, жизнь — она всего дороже. А надежда — помирает последней. Я надеюсь на тебя. Отбрось все сомнения, занимайся главным вопросом. Сегодня, кстати, приступил к работе твой болван. Если случится что-нибудь стоящее, он тебе доложит.

И с блестящими от возбуждения глазами товарищ А. отправился реорганизовывать ОГПУ в НКВД.

Я закрыл глаза и несколько минут просидел, не шелохнувшись, пытаясь унять дрожь в кончиках пальцев. Интересно события развиваются.

Я пришел в Кремль, чтобы решить свои проблемы. За все время службы секретарем-референтом мне пока еще не приходилось сталкиваться с задачей, которая заинтересовала бы меня настолько, что смогла бы конкурировать с исследованиями диких муравьев. И вот — такая работа нашлась. Дело, конечно, совсем не в том, что я всерьез решился воскресить Ленина. Увольте. В мои планы это не входило. Я рассчитывал заниматься своими делами, время от времени озадачивая заказчика каким-нибудь глубокомысленным отчетом или докладной с перечислением фантастических мероприятий, которые надлежит проделать, чтобы еще на миллиметр приблизиться к цели. Мне казалось, что такое прикрытие обеспечит безопасную и безбедную жизнь для меня и моей семьи. Но дело повернулось совсем другой стороной, и я как исследователь, так сказать, как человек, для которого познание мира не пустые слова, не могу теперь просто отмахнуться.

Три обстоятельства изменили мое отношение к проблеме воскрешения Ленина:

1. Неожиданное появление духа Дзержинского с предложением помощи;

2. Обоснование им своего решения необходимостью разделаться с кем-то;

3. Эффектное предсказание им неизбежности преобразования ОГПУ.

Эти обстоятельства, в принципе, сделали невозможным легкомысленное отношение к происходящему. Может быть, я чересчур увлекаюсь, но мне кажется, что включение в научную картину мира реально функционирующего духа обещает значительно расширить представления о мире.

И я решился.

В списке, предложенном мне товарищем А., значилось три человека:

— Аксенов — активный деятель советской науки, ведущий специалист института Ленина, Маркса и Энгельса. Охарактеризован, как принципиальный сторонник диалектического материализма, способный принести неоценимую помощь в деле воскрешения Ленина, в наш список его привело непосредственное участие в каком-то сверхсекретном научном открытии, скорее всего, имеющем отношение к физике оживления, по крайней мере, так решили компетентные люди в ОГПУ;

— Флорский — небезызвестный религиозный философ, представитель идеалистического направления русского космизма, в записке было подчеркнуто его выгодное для подобного исследования двойственное положение, как глубоко верующего представителя естествознания. Сухой язык формул и проникновенное религиозное чувство были ему одинаково близки; в настоящее время проходит перевоспитание в лагере особого назначения, доставлен в Москву по нашему делу, ночует во внутренней тюрьме ОГПУ;

— Максимов — пациент психиатрической больницы.

Что ж, можно было приступать к работе, подбор людей говорил о серьезности намерений.

* * *

Прежде всего, следовало подготовиться к разговору с Аксеновым. Институт Ленина представлялся мне крайне важным объектом. Никто ведь не знает, что там делается. Проводятся работы, исследования… Кстати, предыдущие попытки оживления Ленина предпринимались именно там. Следовательно, должны были остаться какие-то документы, отчеты, разработки, идеи…

Дверь кабинета бесцеремонно распахнулась. Товарищ А., появившийся на пороге, натужно дышал, стараясь произнести что-то важное:

— Я тут пробегал, — наконец проговорил он, справившись с одышкой. — Хочу сообщить, что твой болван приступил к выполнению своих обязанностей. Но у него возникли серьезные проблемы. Переговори с ним. Убегаю, убегаю… Через два дня открывается XVII съезд, очень много работы. Руководящих работников часто упрекают в том, что они сосредоточили в своих руках огромную власть. При этом наши недоброжелатели делают вид, что совершенно не подозревают о сопровождающих ее обязанностях и ответственности! Бывало, сидишь на совещании, а товарищ Сталин прохаживается вдоль стола президиума и внимательно поглядывает в зал, а потом говорит: "Отвечать будет"… И пальцем указывает. Вот все привилегии и заканчиваются, остается одна, последняя: отвечать по всей строгости…

С этими словами он выскочил вон, сочувствия от меня он ждать не стал, знал, что не дождется. Я саркастически пожал плечами и отправился к Нилу, разбираться с его проблемами.

Забавно без стука ввалиться в собственный кабинет и застать врасплох самого себя! Нил подпрыгнул, судорожно пытаясь незаметно для меня(!) засунуть в ящик стола какую-то бумагу. Наш человек.

— Обживаешься? — спросил я, усмехнувшись.

— Да. И вы знаете, они действительно думают, что я — это вы.

— Не столько думают, сколько знают, — поправил я.

Пришло время проверить Нила на соответствие секретарско-референтским принципам и сделать это надлежало проверенным способом — элементарной провокацией.

— А все-таки ты себе не пыльную работку подыскал, — если любимая девушка спросит, где ты Нил работаешь? Отвечай — в гадюшнике Григорием Леонтьевичем, — процедил я сквозь зубы, посмеиваясь.

— Может быть и не пыльная, только уж очень сильно пованивает.

— Чем это?

— Как чем? Дерьмом…

— Выпускника Петроградского университета сразу узнаешь.

— А сами вы, Григорий Леонтьевич, кем работаете?

— Я работаю в гадюшнике придурком.

— Придурком?

— Ну да, при дураке…

Вот и поговорили, вот все и ясно.

— У тебя проблемы? На будущее запомни, с проблемами обращайся не к товарищу А., а только ко мне. Понял?

— Так точно.

— Ну, так что приключилось?

— Собственно, проблемы не у меня — у вас. Это вас вызывают в режимный отдел.

Я кивнул ему и побрел в режимный отдел.

Дежурный проверил мои документы и протянул бумагу. Черт бы их побрал, это был очередной бланк отказа от родителей.

"Я, такой-то, подтверждаю свое рабоче-крестьянское происхождение. Если же в дальнейшем выяснится, что мои родители — представители эксплуататорских классов, я, такой-то, отказываюсь от них и прошу впредь считать моим отцом колхозника Иванова Поликарпа Поликарповича, проживающего в деревне Прохоровка Тульской губернии, а матерью ткачиху Иванову Рут Джонсовну из города Иваново. Подпись. Дата".

Я по привычке неразборчиво и коряво расписался и бросился к товарищу А. за объяснениями.

— Кто такая Иванова Рут Джонсовна? — поинтересовался я. — И почему ее следует признавать приемной матерью?

— Рут? Она воровка, довольно известная в приблатненых кругах. Сейчас отсиживает в Соловках, бетон месит. Буржуазные специалисты обязаны называть ее родственницей из-за несовершенства нашего законодательства. Если выяснится факт предательства — спеца, конечно, хлопнут, а имущество его, без особых хлопот и проволочек попадет к нам, в закрома Родины. Вот видишь, ничего ужасного, затеяно удобства ради.

* * *

Наши кремлевские остроумцы со своими приемчиками, надолго выбили меня из колеи. Дело было даже не в том, что я был не в состоянии заниматься своей монографией, сам по себе факт существования Рут Джонсовны лишал меня способности сосредоточиться. Даже о воскрешении Ленина я думать не желал. Совершенно неожиданно мне припомнилась старинная русская пословица "завяз коготок — всей птичке пропасть". Печально было сознавать, что я и есть та самая пресловутая птичка. Моя монография, детище мое…

Я в очередной раз вынужден был собрать в кулак всю свою волю, чтобы заставить себя отбросить сомнения и окунуться в процесс оживления, естественно, оставляя за собой познавательную сторону проекта. Главное, что укрепило меня в необходимости взяться за дело — глубокая убежденность в том, что пока я не сумею отбить у заказчиков интерес к воскрешению Ильича, о продолжении исследований диких муравьев не может быть и речи.

Справившись с оцепенением, я приступил к работе. Вспомнил, что хотел начинать с Аксенова. Этот Аксенов служил главным специалистом в институте Ленина. Кстати институт пару лет назад переименовали. Отныне он называется институтом Маркса, Энгельса и Ленина. Интересно, кому понадобилось его переименовывать и с какой целью?

Вызвали Аксенова.

Типичный интеллигент — мягкий, проникновенный голос, благообразная бородка, кроткий взгляд, наполненный неизбывной тревогой, правильная, но малосодержательная речь, готовность на свершения, исходя из патриотических надобностей. Именно патриотические надобности привели его в институт Ленина.

Аксенов был взволнован. Как, наверное, трудно жить, ежеминутно ожидая репрессий. Впрочем, его готовность получить по заслугам и по всей строгости — не могла оставить меня равнодушным. Не сомневаюсь, когда его и в самом деле поведут на расстрел, больше всего его расстроит то, что его личный вопрос оторвал от строительства коммунизма столько серьезных занятых людей.

— Я могу поговорить с женой? — спросил Аксенов голосом, лишенным интонаций.

Его вопрос застал меня врасплох.

— У вас проблемы с семьей? — сочувственно спросил я.

— У меня нет проблем с семьей, нет у меня проблем с семьей. Откуда, спрашивается, у меня могут появиться проблемы с семьей? Нет, я отрицаю наличие подобных проблем.

— Ну и? — я уже ничего не понимал.

— Мой узелок, я хотел попросить жену принести мой узелок. Вы не сомневайтесь, он приготовлен согласно инструкции и не содержит недозволенных вещей. Вот поэтому, собственно, я и набрался смелости попросить вас содействовать. Моя просьба не нарушает инструкции и ни в коей степени не является требованием. Ну, я про-о-о-шу-у-у-у вас…

— Боже мой, — не выдержал я. — Если у вас с женой нет проблем, договаривайтесь с ней сами.

— Меня куда: в Бутырки или в Лефортово?

Я расхохотался, тайный смысл причитаний главного специалиста института Ленина, наконец, дошел до меня, — Аксенов был убежден, что его арестовали с единственной целью — заживо сгноить в тюрьме.

— Дорогуша, — проникновенно сказал я. — Почему вы решили, что это арест? Надо немного поработать для общего блага, только и всего. Ну, веселее, больше жизни. Нас ожидает интересная работа по вашей основной специальности. От вас потребуется все ваше умение — обещаю множество бессонных ночей и всепоглощающую творческую активность. Будем Ильича воскрешать.

Аксенов моментально успокоился. Он мог быть рассудительным человеком, особенно, когда чувствовал, что партия не намерена его пускать в расход, а желает с ним, наоборот, поработать. Он прекрасно сознавал, что опасность, нависшая над ним, сохраняется, но теперь многое зависело от его личной увертливости, и это придавало ему силы, поскольку эта самая увертливость уже неоднократно помогала ему выпутываться из сложнейших ситуаций.

— Мою докладную прочитали? — с воодушевлением спросил он. — Политбюро заинтересовалось результатами моих исследований? Я счастлив, о боже, как же я счастлив. Сейчас я все расскажу.

— Не надо, наш разговор мы продолжим через два часа. Попрошу ко мне с документами.

— Так точно.

* * *

Совершенно неожиданно интерес к Аксенову проявил товарищ А…

— Хочу присутствовать на допросе, то есть при разговоре. Сообщили мне, что написал он в Политбюро какую-то докладную. Никто читать ее, естественно, не стал, но ведь непорядок. Разве можно через голову начальника? Так он и попал в список, теперь наплачется, — при этих словах товарищ А. вспомнил о себе. — Никто, Григорий, не верит, что выживем мы. И это бесконечно огорчительно. Как же это я так сплоховал!

— Когда на руки сдают карты, попадается и шваль, попадаются и козыри. Умение игрока в том и состоит, чтобы приберечь козыри для решительного момента. Изначально проигранные раздачи крайне редки. Вот и мы с вами так поступим, — наши козыри оставим при себе.

— А у нас они есть?

— Если вовремя отыщем — появятся.

— Но мы же не в «дурака» играем!

— Вот как… А во что?

— Тебе, Григорий, все шуточки…

— Когда придет время плакать, шутить станет значительно сложнее.

— Может быть ты и прав. Хорошо бы ты оказался прав.

Вскоре доложили о приходе Аксенова. Товарищ А. попытался встряхнуться и сосредоточиться, но сомневаюсь, что это ему удалось. Больше всего он походил на размазню, человека, окончательно смирившегося с неизбежностью наказания.

Аксенов, впрочем, выглядел ничуть не лучше.

— Я все вам расскажу, — заявил он, почтительно застыв перед нами. — Я полностью осознал всю грандиозность замысла, который партия приказала нам притворить в жизнь. Оживление вождя! Что может быть величественнее! И вы правильно поступили, что отыскали меня. Я обязательно пригожусь вам, мне многое известно, о чем даже ответственные товарищи не догадываются.

— Рассказывайте, — не выдержал товарищ А…

— Летом 1924 года я был откомандирован в совершенно секретную исследовательскую группу. Руководил ею иностранный специалист — профессор Фохт из Германии. Чем он занимался в Союзе ССР, я узнал только через три года — профессор исследовал мозг Ленина, с целью показать гениальность вождя мирового пролетариата с материалистической точки зрения. Профессор разрезал мозг на слои толщиной 1,8 сантиметра и залил их парафином, чтобы лучше сохранились. Вот из этих препаратов потом получили более тридцати тысяч срезов, которые были впоследствии подвергнуты тестированию. Небывалая в истории человечества ценность — образцы мозга Ленина, хранились бережно и надежно. Это архиважно!

— И каковы результаты?

— Результаты положительны. Немецкий профессор выдвинул механистическую теорию гениальности, в которой наиболее важным показателем объявил наличие большого числа пирамидальных клеток и своеобразное их расположение. Враги, естественно, немедленно воспользовались этими научными достижениями для своих вражеских целей — в частности, известный специалист по душевным болезням профессор Шпильмейер выступил с утверждением, что такие большие пирамидальные клетки имеются и у слабоумных. Но его выпад был отметен…

— Все это крайне интересно, — вставил я. — Но мы собрались совсем по другому поводу.

— Да, да, — словно бы очнувшись от тяжелых воспоминаний, заговорил Аксенов. — Перехожу к главному, к своему скромному участию в исследованиях.

— Ну? — товарищ А. привстал.

— Я занимался побочным вопросом — памятью. Нам удалось открыть средство, позволяющее неимоверно активизировать возможности человеческого мозга. Возможности памяти удесятеряются.

Аксенов неожиданно побледнел и прошептал:

— Ильича вполне возможно оживить. Вспомните Николая Федоровича Федорова и его "Философию общего дела". Всего то и дел — собрать в одном месте как можно больше атомов его тела, а затем — накапать на них нашего лекарства. Уверен, что этого вполне достаточно для успеха!

— Ура! — закричал товарищ А…

— Но есть небольшая загвоздка, — печально добавил Аксенов. — Часть препаратов мозга Ленина находится сейчас в Берлине у профессора Фохта. Он почему-то специально на этом настоял.

— Черт бы вас всех побрал! Разгильдяи! — взорвался товарищ А., выбегая из кабинета. — Все делаете через задницу!

* * *

Вернулся товарищ А. минут через сорок. Он был счастлив. Таким бывает влюбленный юноша, услышавший от капризной любимой долгожданное: "Да!"; ученый, достигший цели своего исследования; покоритель Арктики, оставивший отпечаток своей ноги на Северном полюсе; студент, выстрадавший свой диплом; спортсмен, побивший годами непокоренный рекорд; секретарь парторганизации, нежданно-негаданно оказавшийся в списках кандидатов в члены ЦК; или… Но больше всего его радость походила на чувство приговоренного к расстрелу бандита, которому в последнюю минуту добрый судья заменил высшую меру на пожизненное заключение.

— Эх, Григорий! — радостно объявил он. — Я нашел! Может быть, еще и поживем! Летом махнем на Черное море. Ведь я люблю, чего скрывать, погреться и позагорать!

— Что случилось? — осторожно спросил я.

— Да уж случилось. Я бы даже сказал — произошло! Я нашел. Вот — принес тебе. Прочитай. Документ имеет гриф "Строго секретно", но не ознакомить тебя с ним я не имею права. Это моя обязанность.

Я взял листки в руки и, стараясь не обращать внимания на приплясывающего рядом товарища А., прочитал название документа: "Проект «Мавзолей».

— Читай сразу последнюю страницу — решение Политбюро, отныне эта выписка наше последнее прикрытие. Спросят — почему, мол?.. А мы им документик…

* * *

Следующие два часа я посвятил ознакомлению с проектом «Мавзолей». Товарищ А. оказался прав — самым интересным оказался стенографический отчет о заседании Политбюро, посвященного предстоящим похоронам.

"… Зиновьев. Я предлагаю, выполняя последнюю волю покойного, придать тело вождя земле, рядом с его матушкой.

Каменев. Есть другое мнение — тело сжечь, а пепел развеять по стране, чтобы впредь во всех наших начинаниях присутствовала частичка Ильича…

Бухарин. Взойдут всходы — а это наш Ленин, поднимется новый город — а это наш Ленин, расцветут сады….

Неопознанный голос: Надо сдать его в поликлинику для опытов.

Дзержинский. Кто сказал?

Неопознанный голос. Неопознанный голос.

Все (хором). Конечно, конечно… Сдадим его в поликлинику для опытов!

Зиновьев. Да, в поликлинику — лучше.

Каменев. В поликлинику несравнимо лучше.

Сталин. Так и запишем.

Рыков и Бухарин. Так и запишите, товарищ Сталин, что мы все согласны и все выполним в лучшем виде.

Сталин. Пригласите волшебника.

Волшебник. Меня попросили подготовить тело Ульянова В.И. (Ленина) к возможному воскрешению. Не предвижу проблем. Задачка не из сложных. От вас потребуется совсем немного:

1. Тело должно быть помещено в сооружение, напоминающее древнеегипетскую пирамиду, можно со срезанной верхушкой. Древние мастера придавали форме чрезвычайное значение;

2. И в самые ближайшие дни, чем скорее это будет сделано, тем лучше — следует мумифицировать тело. Тайные заговоры и рецепты сильнодействующих минералов я уже передал товарищу… вот этому товарищу (указал на товарища Сталина);

3. Мозг должен быть вынут и подвергнут консервации, то есть, разрезан на образцы и залит парафином. Исследования допустимы. Делайте срезы и рассматривайте их на здоровье, вам же наверняка захочется доказать, что он был гением. (Он громко и раскатисто захохотал). Если уж остались сомневающиеся при его жизни, почему бы ни постараться вдолбить им в бошки эту простую истину сейчас, оперируя, так сказать, исходным материалом;

4. Персонал и охрана должны быть тщательно отобраны и подготовлены, сохранение секретности обязательно;

5. Следить надлежит также за атмосферой и температурой в помещении Мавзолея;

6. И последнее — ждите сигнала!

(Он опять захохотал и растаял в воздухе).

Зиновьев. А где же волшебник?

Дзержинский. Не знаю.

Сталин. Сделать нужно все так, как он сказал…"

Чудеса, да и только! Само по себе рассказ о загадочном «волшебнике» не показался мне интересным — клички у большевиков всегда были экстравагантные, а вот упоминание им древнеегипетских пирамид наверняка было важным. С этими пирамидами надо будет еще разобраться. Зачем, спрашивается, понадобилась большевикам эта Красная пирамида?

* * *

— Ну что, прочитал? — спросил меня товарищ А., засовывая документ в папку, и озадаченно посмотрел прямо мне в глаза.

По моим представлениям товарищ А. должен был пребывать в отличном настроении, но взгляд его был напряжен.

— Опять что-то не так? — вырвалось у меня.

Я с неудовольствием отметил, что с некоторых пор не могу смотреть на товарища А., не испытывая при этом острейшего раздражения — моя работа над монографией о повадках диких муравьев давно уже не продвигалась вперед, занятия придуманными дурацкими проблемами большевиков стало отнимать слишком много времени. И, признаюсь, во многом виноват в этом был я сам. Надо было напустить больше тумана, окружить свою деятельность атмосферой интеллектуальной недоступности и стараться реже попадаться на глаза заинтересованным лицам, чтобы ни один начальничек не совал свой нос в мои дела. До сих пор это прекрасно срабатывало, и я уверился, что так будет и впредь. Но вот, у партаппаратчиков появились проблемы, а я этот момент прозевал. Боже, спаси и убереги! Меня всегда поражала непобедимая уверенность большевиков в том, что их личные проблемы касаются всех и каждого от новорожденного до престарелого. Создается впечатление, что и патриотизм для них, это всего лишь способность человека низводить свои потребности до их уровня понимания… И как они всегда обижаются, когда даешь понять, что есть дела важнее! Это явно недоступно их пониманию. Очень смешные парнишки…

Товарищ А. мигнул.

— Я, Григорий, прочитал докладную этого мерзавца Аксенова. Считаю, что с ним надо поступить по все строгости, чтобы другим неповадно было.

— А мне показалось, что он может быть полезен.

— Дело в том, что он изобрел лекарство для памяти. Наверное, ты пропустил эту часть его повествования.

— Помню. Он сам об этом рассказал.

— Мне пришлось задуматься, — погрустнел товарищ А… — И оказалось, что здесь налицо неразрешимая проблема! Аксенов утверждает, что его лекарство найдет применение при подготовке шахматистов, отстаивающих честь нашей Родины в борьбе с недобитыми белогвардейцами, а также при подготовке циркачей. Ну, знаешь, есть такие номера, когда клоуны запоминают большие числа, а потом начинают их перемножать.

— Неплохо придумано, — сознался я.

— Но я задумался… И оказалось, что проект по укреплению памяти очень даже неоднозначный. Есть в нем хорошее, но есть и плохое.

— Плохое?

— Ты, Григорий, не обижайся, но ты в нашем деле человек чужой. Может, потому и не понимаешь таких простых вещей. Если память укрепляют, значит, это кому-то нужно!

— Не понимаю.

— Что здесь непонятного? Сначала помнишь все подряд, потом задумаешься, а потом и выводы станешь делать. Теперь ясно?

— А что плохого?

— Как что? Например, выучишь наизусть все произведения вождя. Хорошо?

— От-лич-но!

— Нет, не отлично — отвратительно. Потому что сразу выяснится — точка зрения Ильича на каждую конкретную проблему постоянно изменялась. И ясно почему — менялась ситуация и выгодным часто оказывалось прямо противоположное. И помнить надлежит последнее его высказывание, а остальные забыть раз и навсегда. Но он помер, что теперь считать последним его высказыванием? Об этом знает только руководство партии, которое одно и способно со знанием дела прочитать ленинское наследие. При чем здесь память, скажи, пожалуйста?

— Да уж.

— Или вот еще. Заговорили о наших достижениях. Все рады, хлопают в ладоши, выпивают… Но находится злыдень, который помнит, что мы обещали, кто брался за работу и кто все развалил. Разве это хорошо? Еще пример, праздник, подняли рюмки, выпили, стали вспоминать Ильича. Каким он был человечным и добрым, как любил зайчиков и детишек. Один писатель недавно так и сказал: "Самый человечный человек"! В этом есть свой резон, пусть народ знает, какие мы — продолжатели его дела. А потом приходит мерзавец с обостренной памятью и заявляет, что зайчиков спасал дед Мазай, а Ленин любил их тушеными и чтобы непременно от его руки смерть приняли. Бывало, выйдет на полянку и зазывает их: "Зайчики, зайчики… вот вам морковка". А они, глупые, верят, по кустам шуршат. А Владимир Ильич увидит ушки — и сразу туда пульку!

— Да, Ленин любил охоту.

— Хорошая память нужна для хорошего отвечания. Зададут отвечателю трудный вопрос — какая планета дальше от Земли? А он знает. Хорошо. Но довольно быстро понимаешь, что крайне трудно правильно задать вопрос, потому что все ответы оказываются антисоветскими, потому что любые слова, произносимые людьми, имеют неприятную особенность — в них наличествует подтекст, который всегда и однозначно против партии и правительства. И вот приходит понимание, что вообще все ответы на любые вопросы — антисоветские, поскольку задаются словами… А антисоветчиков, понятное дело, надо отлавливать и карать по всей строгости. Вывод — улучшение память однозначно приводит к запрету произносить слова.

Он строго посмотрел на меня и патетически произнес:

— Но самое ужасное, когда задумываешься, что будет лично со мной, если я начну принимать это лекарство. К примеру, стоит откушать водочки без меры, по-настоящему, как следует, и на следующий день все будешь помнить? Ничего себе, подарочек!

С этими словами он ушел. Найти во мне поборника бдительности товарищу А. так и не удалось.

* * *

Со дня официальной постановки задачи воскрешения Ленина я получил одну важную привилегию — посещать кабинет товарища А. по мере возникновения необходимости, до сих пор он вызывал меня для решения конкретных задач, и самолично посещать его я не имел права. Может быть, именно благодаря такому режиму работы я до сих пор мало интересовался человеческими качествами товарища А… Для меня он был символом, вышестоящей служебной единицей, начальником — и поэтому величиной во многом абстрактной. А абстрактные величины, как известно, мы сами наполняем содержанием, частенько придумывая его, исходя из собственных представлений о том, что такое хорошо и что такое плохо. Мне почему-то представлялось, что товарищ А. человек условно порядочный, то есть, никогда не сделает другому пакости, если это не принесет ему определенную выгоду.

Теперь, когда время от времени я попадал в кабинет, так сказать, не вовремя, мое мнение стало меняться. Порядочным он не был. Впрочем, я могу быть и не прав — обстоятельства вполне могли складываться таким образом, что его личные интересы постоянно присутствовали при общении с людьми, и таким образом в настоящее время его мироощущение определяла именно пресловутая условность его порядочности.

Сомневаться в том, что товарищ А. отдаст меня при первой серьезной опасности, не приходилось. Мучило меня другое — сумеет ли он отличить опасность от затруднения?

Я решил, что было бы неплохо понаблюдать за ним, чтобы в дальнейшем можно было прогнозировать его поведение. Повод посетить его у меня имелся — представление обо мне уже давно сложилось — я должен был работать с документами. Вот как бы за документами я и отправился.

В кабинете кроме товарища А. находился руководитель его аппарата Киселев. Атмосфера была страшно накалена — шел разнос. Товарищ А. был разъярен: стояла тишина, но в воздухе витало что-то неуловимое, позволяющее безошибочно утверждать, что недавно здесь орали нечеловеческим голосом.

Товарищ А. увидел меня и обрадовался.

— Здорово, Григорий. Хорошо, что ты зашел. А то я уже хотел посылать за тобой гонца. Сейчас я разберусь с этим червяком, и мы с тобой поговорим. А пока радуйся — я кое-что за тебя сделал.

Я насторожился. До сих пор товарищ А. еще никого при мне не называл червяком.

— Ну, Киселев, — грозно спросил товарищ А. — Что скажешь?

— Ваше задание выполнено!

— Как же оно выполнено, если я его в помойное ведро бросил? Разорвал и бросил.

— Но, товарищ А…. Я сделал все, как вы сказали.

— Вот это и видно. Ни-че-го не добавил! Кому нужна такая дрянь? Поэтому я твое творчество разорвал и выбросил. А надо бы и тебя…

— Но я не понимаю, в чем я провинился?

— Лишу-ка я тебя премии?

— Не надо!

— Многого тебя еще надо лишить, чтобы ты не задавал идиотских вопросов и творчески относился к порученному делу.

— Товарищ А.!

— Если ты, гаденыш, захотел на лесосеку или на Белое море канал копать — могу поспособствовать. Вижу, что не хочешь! Иди и все переделай!

— Слушаюсь!

Мне казалось, что в обязанности секретаря-референта не входит присутствовать при казнях, допросах и поедании человечины.

— Зайду попозже, — сказал я, покидая помещение. Лицо мое пылало — не каждому понравится вот так, между делом, вымазаться дерьмом.

* * *

Товарищ А. заглянул ко мне буквально через пятнадцать минут — он был удовлетворен и лучезарен. Есть у меня один знакомый из оккультистов, однажды он прочитал мне целую лекцию о биовампирах, для которых чрезвычайно важно высасывать из людей жизненную энергию. Насосется и радуется, а обделенный соответственно сохнет. Что это за жизненная энергия такая — я не понял. Но прием, с помощью которого легко таких биовампиров выявлять, запомнил. Первый признак — обращение с подчиненными, как с людьми второго сорта, и абсолютное самоуничижение перед руководителями. Сейчас я припомнил наш разговор и сразу сообразил: боже мой, да это же большевики!

— Пляши, Григорий, — обратился ко мне товарищ А., пританцовывая, наверное, много добротной биоэнергии высосал из несчастного Киселева. — Сделал я за тебя огромную работу, побеседовал с деятелем, который в нашем списке значится под номером два — с Флорским.

— Флоренским?

— Нет, у меня написано Флорский. Хотя, чертяки, могли и перепутать. Доставили его по этапу из лагеря специально по нашей заявке, обсудить возможность оживления с эзотерической точки зрения. Я не стал тебя отрывать от работы: знаю, как ты нервничаешь, когда слышишь про перевоспитуемых. Вот я его сам и допросил. Я ведь, Григорий, специальные курсы заканчиваю, теперь допросы буду профессионально проводить. Скоро это умение очень даже пригодится. Рассчитываю, что уже летом будет введен новый орган советской демократии — особое совещание. Тут тебе и расследование, тут и приговор — удобно. Меня решили подготовить к этой работе. Я согласился.

— А суд?

— Суды перегружены, сам знаешь. Надо разгрузить. Так вот, допросил я заключенного Флорского и установил, что для нашего дела он человек ненужный. Знаешь, что он заявил? Есть только один путь возродиться из мертвых в нашем бренном мире — для этого надо быть сыном божьим и пройти заново путь Иисуса. Нам это не подходит.

* * *

Домой я пришел в ужасном настроении. Мне впервые пришло в голову, что я занимаюсь подлым делом. И никакие смягчающие мою моральную вину аргументы, которыми мой изощренный интеллект щедро снабжал мою совесть, не помогали. Я принимал участие в оживлении вождя мировой революции — от этого никуда не уйти. Конечно, я взялся за проект, ни на секунду не сомневаясь в бессмысленности данного мероприятия. Слабое утешение, тем более, что события давно вышли из-под контроля и развиваются абсолютно непредсказуемо. Моя вина в том и состоит, что я должен был предугадать такой поворот. Кому, как ни мне знать, что у большевиков гипертрофированно развита способность получать выгоду из самых невинных и бессмысленных вещей.

Мне не хотелось в этом сознаваться, но стало ясно, что любой непредвзятый человек со стороны имел отныне веские основания утверждать, что я — настоящий соучастник коммунистического строительства. Сознавать это было невыносимо.

Еленка сразу догадалась, что у меня неприятности и принялась, как могла, утешать меня: за ушком чесала-чесала, чайком ароматным поила-поила, пледом укутывала-укутывала, наконец, не выдержала:

— Ну-ка, рассказывай, что у тебя стряслось?

Я посмотрел на нее. Слова встали поперек горла и не желали произноситься. Мои страдания окончательно уверили ее в том, что у меня проблемы.

— Говори, говори…, — настаивала Еленка.

Но тут в комнату ворвался Алешка и издал традиционный индейский клич. Его переполняла гордость — он знал нечто такое, чего никто не знал, даже его папа.

— Я подружился с девочкой Машей. Она ходит в первый класс и очень много знает.

Алеша затих, по-взрослому огляделся и почему-то зашептал:

— Маша сказала, что люди произошли от обезьян. Это правда?

— Да, сынок…

— Тебя родила обезьяна?

— Нет. Меня родила твоя бабушка Катя.

— А-а-а… А ее — обезьяна?

— Нет. Ее родила твоя прабабушка Варя.

— А ее — обезьяна?

— Нет. У прабабушки Вари была своя мама.

— А?..

— Нет, нет. У той бабушки была своя бабушка, а у той — своя. И так далее. История уходит в глубь веков.

— Но самая первая бабушка была обезьяной?

— Наверное, да.

— А я знаю, папа, кто был первой бабушкой—обезьяной.

— И кто, сынок?

— Ленин.

* * *

Мои отношения с Нилом развивались достаточно быстро и именно так, как этого бы мне хотелось. Мы оба нуждались в свободном обсуждении интересующих нас тем, в свободной критике взглядов собеседника и оттачивании своего умения убедительно формулировать свои доводы. Как без этого можно заниматься научной работой — не представляю! Иногда, на секунду, мне приходило в голову, что наши взаимоотношения вполне можно рассматривать, как тайное общество, подпольный дискуссионный клуб, но я успокаивал себя, абсолютной нашей аполитичностью. Наша деятельность ни в коей мере не была антисоветской, поскольку нас интересовал Мир в целом, а не государственное устройство его части. Но может, это и есть антисоветчина? Успокоил я себя простым доводом — если заинтересованным лицам это понадобится, антисоветчиной будет признана даже моя манера сморкаться, а уж наличие собственных взглядов, какими бы невинными они не представлялись на первый взгляд, без сомнения является государственным преступлением. С этим не поспоришь.

Нил был года на три меня младше, но по своему отношению к познанию мира напоминал меня чрезвычайно — такой же страстный исследователь, как и я сам. Но если меня больше всего интересовали дикие муравьи, он посвящал свои свободные часы разрешению проблемы существования Вселенной. Оказывается, есть и такое направление в познании Мира.

Интересно, как дикие муравьи представляют себе Вселенную?

Наши разговоры с Нилом, которые мы часами вели всякий раз, когда он являлся доложить мне о контактах с посетителями "комнаты свиданий", касались в основном общих принципов научной и исследовательской работы. Это были крайне увлекательные и поучительные обсуждения. По крайней мере, я, благодаря нашим беседам, во многом изменил методику своих исследований диких муравьев.

О его работе болваном обычно упоминали вскользь. Правда, были и забавные случаи, о которых Нил докладывал мне подробно.

Однажды его навестил Максим Горький. Он разрабатывал новые методы отлова и перевоспитания граждан, недовольных порядками, исторически сложившимися в Союзе ССР.

— Больше всего меня поразило как раз то, что Горький по-настоящему потрясен тем, что таковые люди есть, — растерянно сказал Нил. — Он разъяснял мне свой проект около сорока минут, и все это время с его лица не сходило выражение крайнего удивления. Самое интересное, что Алексей Максимович уже обращался со своими идеями к Сталину, но тот к перевоспитанию относится как к забаве. Он любит повторять: "Нет человека, нет проблемы". Вот Горький и обратился как бы к вам, чтобы таким образом протолкнуть свой проект.

— Пусть работает…, — пошутил я. — А у нас с тобой есть дела важнее. Как ты относишься к идеям Федорова о воскрешении отцов?

— Это дело далекого будущего.

— А если попробовать это время приблизить?

— Как это?

— Мне поручено заняться воскрешением, скажем, Иванова Ивана Ивановича. А без твоей помощи мне, пожалуй, не справиться. Поможешь?

— Вам? Лично вам — помогу.

— Хорошо, обдумай все как следует. Жду тебя с предложениями.

* * *

Обычно я появляюсь в своем кабинете в начале десятого. Достаю из специальной колбы ключ, вскрываю опечатанную дверь и только после этого попадаю в помещение, за которое несу персональную ответственность. Ну, там, пожарная безопасность, правильное хранение секретных документов, не предоставление убежища шпионам и диверсантам и прочее…

На этот раз все получилось совсем не так. Охранник посмотрел сквозь меня, словно я был прозрачен и потому крайне неинтересен, и сказал:

— Ваши ключи получены, кабинет вскрыт…

— Что?!

— Не волнуйтесь так, инструкции не нарушены. Правила выполнены.

— Кто получил ключи?

— Не могу знать.

— Что?!

— Не имею права сообщать.

Пришлось отправиться к себе в кабинет, чтобы получить ответы на свои вопросы непосредственно на месте. Что-то частенько в последнее время я стал пугаться. ОГПУ? За мной уже пришли?

Я почти бесшумно проскользнул в приоткрытую дверь. Было темно — свет не включен, окна зашторены. На миг мне показалось, что на моем рабочем месте устроена засада и сейчас раздастся улюлюканье, и из-под стола вылезут полдюжины молодцов и, ломая мебель, набросятся на меня, завернут руки за спину и набросят на голову мешок.

Но мое появление не нарушило спокойствие и тишину.

Я застыл в ожидании и дождался — раздался могучий храп. Кто-то сладко спал за моим рабочим столом.

Пришлось зажечь свет. Передо мной появилась картина достойная истинных любителей натюрмортов — бумаги, бумаги, бумаги и голова причмокивающего во сне товарища А…

— Боже мой, — вырвалось у меня. — Что вы здесь делаете?

Товарищ А. приподнял тяжелую ото сна голову и уставился на меня, изо всех сил стараясь стряхнуть оцепенение, неизбежное при насильственном пресечении сна. Он был абсолютно трезв.

— Григорий? Я к тебе первый очередь занял. Не мог дождаться утра. Проснулся в четыре утра — и сюда.

— А в чем дело?

— По нашему заданию пришла директива. Хозяин утвердил проект Аксенова. Придется послать в Берлин нашего гонца за кусками мозга.

— Надо послать Нила. Он справится.

— Кто такой Нил?

— Это мой болван.

— Вот как? А он подходит?

— Подходит. И самое главное — у него получится.

— Тебе, Григорий, виднее.

* * *

Я немедленно отправился к Нилу.

— Помнишь, я поручил тебя подумать о проблеме оживления человека? Сейчас эта задачка становится нашей основной работой. Не знаю, что уж там за срочность, но товарищ А. торопит. Для меня самого такая ретивость неожиданность. Придется тебе через неделю отправиться в длительную командировку. В Берлин. Интересно проведешь время, может быть, даже живых фашистов увидишь!

Особой радости Нил не проявил. Очередная загадка, как правило, советские граждане воспринимают возможность командировки за рубеж с восторгом.

— Прости, я никогда не интересовался твоими личными обстоятельствами, но ехать нужно. Что-то не так? — спросил я на всякий случай. Мало ли.

Нил засмеялся.

— Ничего особенного, так, глупости.

— А все-таки?

— Я думал, вы знаете, Григорий Леонтьевич.

— Нет.

— Разве вы не играете на тотализаторе?

— На тотализаторе? Странный вопрос. Нет, конечно.

— Значит, Григорий Леонтьевич, вы так и не стали для них своим.

— Поясни.

Нил тихонько засмеялся и стал потирать руки.

— Ну? — не выдержал я.

— Не знаю, как и сказать… Для определенного круга избранных в Кремле устроен тотализатор. Ставите денежки на какое-нибудь событие и потом получаете выигрыш, если конечно отгадали исход. Очень удобно. Меня включили в список игроков, как Королькова. К стыду своему я должен отметить, что они обнаружили во мне что-то свое, чего не было у вас, Григорий Леонтьевич.

— Забавно. Ну и на какие события принимаются ставки?

— Через неделю во Франции устроят фашистский переворот. Ребята ставят на фашистов. Сами знаете, как товарищ Сталин отзывается о гнилой западной демократии и различных либераликах и социал-демократиках. Они — социально далекие. А фашисты, соответственно, социально близкие. Сам я поставил против них. Честно говоря, не хочется, чтобы такая мразь пришла к власти хотя бы и во Франции.

— Так. А откуда известно о перевороте?

— Источники не называются.

— Еще?

— Вторая позиция — судьба ледокола «Челюскин». Вопрос — устоит ли «Челюскин» до окончания съезда партии, или льды раздавят его в самое ближайшее время? Я поставил на льды.

— Все?

— Нет. Могу ли я обратиться к вам с личной просьбой?

— Конечно.

— Я насчет выборов Генерального секретаря. Ставки принимаются и на их результат. Ваше мнение, как мне удалось установить, в этом вопросе будет едва ли ни решающим. Многие так и спрашивают: "За кого Корольков?" Так вот, я поставил на Сталина. Киров, конечно, имеет определенный вес, это ведь он вас пригласил в Кремль. Вся его предвыборная кампания, как раз и строится на этом факте. Все бы ничего, но многие задаются вопросом, что он имел в виду, когда заявил, что люди антимуравьи по своей сущности? Правильно ли это?

— Что?! Эта рожа протокольная так заявил?

— Да. Люди, говорит, антимуравьи по своей сущности.

— Боже мой, есть ли предел человеческой глупости! Послушай, Нил, припомни, пожалуйста, пытался ли он унизить конкретно диких муравьев или муравьев вообще?

— Люди антимуравьи по своей сущности… Куда здесь можно вставить слово «дикий»?

— Нельзя… Ну что ж, пусть Киров свою кандидатуру снимет сам. Нет ему моей поддержки.

— Но ведь он на самом деле ваш покровитель.

— Ну и что! Если он покровитель, то теперь может нести такой бред? Нельзя потакать этим людям! Им только дай пальчик — всей руки как ни бывало, да и головы не снесешь. Покровитель — мокровитель…

— Так я могу быть уверен, что вы Кирова не поддержите?

— Не сомневайся.

— Ну, я пошел.

— Иди. И подумай о моем задании — в Берлин нужно отправиться незамедлительно.

* * *

Тотализатор?! Ну, надо же! Умники! Я не мог успокоиться. Конечно, можно было ожидать от обитателей Кремля самых удивительных поступков, но тотализатор!.. Неожиданно дверь в мой кабинет приоткрылась и в щель просунулась голова товарища А…

— Григорий, срочное дело, немедленно ко мне…

Просто ни минуты покоя, постоянно какие-то приключения!

Товарищ А. подхватил меня под локоток и поволок к себе в кабинет. По дороге он постарался доходчиво пояснить мне, в чем дело. Он подтвердил, что вскоре пройдет очередной съезд партии, на котором, среди прочего, будет рассматриваться вопрос о Генеральном секретаре. Дело это тонкое, и сейчас вовсю разворачивается негласная предвыборная кампания. Собственно, как я это уже знал со слов Нила, кандидата два — Сталин и Киров. Никакой конфронтации между ними, естественно, не существует, избирательные программы обоих идентичны, поскольку полностью соответствуют программе партии. Даже дуракам понятно, что политических последствий выборы иметь не будут — при любом их результате Сталин останется Генеральным секретарем, а Киров первым секретарем Ленинградского обкома. А проводят выборы для того, чтобы уловить новые веянья в высшем эшелоне руководства партии и решить, как следует Кирову обращаться к Сталину — на «вы» или на «ты». По общему мнению, он сможет позволить себе некоторые вольности, если наберет достаточное количество голосов.

И вот сейчас, за несколько дней до голосования, претенденты обходят имеющих право голоса и проводят некоторое подобие дебатов, чтобы таким образом воздействовать на и без того привыкшие прислушиваться к мнению начальства умы.

Непонятно было одно, — за каким дьяволом кандидатам понадобился я? Неужели Нил прав, и мое мнение с некоторых пор набрало совершенно не нужную мне силу?

Коротко обменявшись приветствиями, мы расселись. Некоторое время сидели молча, неожиданно Сталин заговорил.

— Нельзя обойти молчанием наши успехи в индустриализации страны, достигнутые под моим руководством…

— А я пригласил Королькова…, — ответил Киров.

— Нельзя обойти молчанием наши успехи в коллективизации деревни, достигнутые под моим руководством…

— А я пригласил Королькова…

— Нельзя обойти молчанием наши успехи в культурной революции и победе над неграмотностью, достигнутые под моим руководством…

— А я пригласил Королькова…

— Нельзя обойти молчанием наши успехи в укреплении обороноспособности Союза ССР, достигнутые под моим руководством…

— А я пригласил Королькова…

— Ну, как вы думаете, кто побеждает в наших дебатах? — спросил Сталин.

Собравшиеся дружно повернулись ко мне. Товарищ А. буквально позеленел от волнения, он боялся дышать, наверное, не без оснований опасаясь, что выдыхаемый из его легких воздух будет производить хотя и тихие, но вполне уловимые звуки, которые немедленно будут зарегистрированы кандидатами, и его присутствие в кабинете откроется. Он-то старался думать, что титаны коммунистического движения забыли о нем, увлеченные дискуссией, потому что больше всего на свете хотел в эту минуту отправиться в жюль-верновском снаряде на Луну.

Пауза затягивалась. Черт побери, ну почему я должен участвовать в этих играх?! Почему должен выбирать из очень плохого и отвратительнейшего? И все-таки мне нужно было сделать выбор. Во мне неуклонно поднималась волна ненависти. Хотелось сказать гадость — прямо в лицо.

— Я слышал вы, товарищ Киров, презираете диких муравьев?

— Я? — удивился Киров. — Да, я как-то сказал, что люди — антимуравьи по своей сущности… Так утверждает один наш уважаемый академик, старший преподаватель в ВПШ. Но о презрении он, вроде бы, ничего не говорил.

— Значит, антимуравьи, говорите! А знаете ли вы, что это ничем не подкрепленная клевета! Факты? Почему вы не приводите фактов. А я вам скажу почему! Потому что это совсем не так. Наступит еще время, когда отношения между людьми и муравьями станут по-настоящему гармоничными. Я верю в это, и сделаю все от меня зависящее, чтобы люди лучше понимали муравьев, учились у них, а кое-чем и восхищались!

Воцарилась гробовая тишина.

— Так, — сказал Сталин. — Все ясно. Завтра объявишь, что снимаешь свою кандидатуру.

Киров пожал плечами, на глазах его появились слезы.

* * *

Я прекрасно понимал уязвимость своего положения, тесно связанного с судьбой моего высокого покровителя. Естественно, я никогда бы не позволил себе столь бессмысленную демонстрацию протеста, если бы Киров не задел самые ранимые струны моей души — многолетнюю работу над монографией о повадках диких муравьев. В конце концов, мой интерес к этим существам давно уже ни для кого не является секретом, так что попытки дискредитировать муравьев должны быть пресечены самым решительным образом. А отношение ко мне Кирова?.. Есть вещи, которые не следует позволять начальству ни при каких обстоятельствах! Это как черта, которую нельзя переступать, каким бы выгодным или спасительным такой шаг не представлялся. Пусть знают, что у меня есть свои взгляды и принципы, и их следует учитывать даже людям, занимающим в партийной иерархии высокие места. А покровитель? Что ж… Никто ведь не знает, как будут развиваться события дальше. Вот возьмет и попадет в немилость. Бывает и такое… И тогда, если я не позабочусь о себе сам, никакие заслуги не помогут. Вот и получается, что вежливость вежливостью, но разрешать смешивать себя с грязью непозволительно…

В дверь постучали.

— Входите, — разрешил я.

На пороге появился Нил. Это было очень хорошо, потому что если бы я увидел какого-нибудь большевика, пусть даже маленького и незначительного, это могло плохо сказаться на моем здоровье — давление, знаете ли.

— Здравствуйте, Григорий Леонтьевич, пришел попрощаться. Завтра отправляюсь в Берлин.

— Готов?

— Как сосиска, проведшая последние пятнадцать минут своей жизни в кастрюльке на сильном огне.

— Я надеюсь на тебя.

— Все сделаю, как следует. Кстати, хочу поблагодарить вас от всей души, — познакомился благодаря нашему делу с потрясающим ученым. Никогда мне еще не приходилось сталкиваться с таким генератором идей. Да и человек он замечательный.

— О ком это ты?

— Но вы же сами сказали, чтобы я побеседовал с Максимовым, сумасшедшим, который в вашем списке значится под номером три. Только не сумасшедший он оказался. Я не понимаю одного, почему ученые в нашей стране могут познакомиться только в следственном изоляторе ОГПУ или по совместной работе в никчемных проектах, придуманных наверху?

— Об этом поговорим потом. Так что там с Максимовым? Его идеи могут быть использованы для оживления Иванова?

— Его идеи перевернут мир.

— А если вернуться к оживлению?

— Максимов утверждает, что окружающий нас мир совсем не такой, каким представляется современным ученым. Его решение проблемы оживления крайне просто — машина времени.

— Так, понятно. Займешься этим, когда вернешься из Берлина. И постарайся не терять связи с Максимовым. Чувствую, что нам он еще пригодится и ни раз.

— Надеюсь, моя поездка не займет много времени. Тем более, Максимов утверждает, что никакого времени нет.

Нил упорхнул, его отличнейшее настроение ни на секунду не омрачили дурные предчувствия. И это так естественно, перед ним была интересная исследовательская работа, а ожидание надвигающейся катастрофы осталось со мной. Если бы я не знал, что остановить катастрофу вполне в моих силах, пожалуй, у меня бы от страха затряслись колени. Я прислушался к своим ощущениям. Нет, колени не трясутся. Значит, еще поборемся.

* * *

Я достал свою монографию и попытался сосредоточиться. Максимов, по словам Нила, утверждал, что времени не существует. Что-то похожее явно прослеживается в представлениях диких муравьев о пространстве и времени. Если бы удалось сопоставить…

В углу моего кабинета что-то тихонько, но настойчиво, затрещало, появилось слабенькое свечение, потом вспыхнуло основательнее, я зажмурился, а когда вновь открыл глаза, оказалось, что меня вновь посетил дух Феликса Эдмундовича Дзержинского.

Человек ко всему привыкает, вот и я стал к появлениям призрака железного предводителя ВЧК относиться значительно легче, перестал делать из этого событие.

— Хвалю тебя, Григорий, умело ты все проделываешь, — заговорил материализовавшийся дух, когда немного попривык к свету.

— Если бы проводились соревнования по созданию иллюзии работы, у меня, я думаю, были бы неплохие шансы попасть в тройку призеров.

— А ничего другого от тебя и не требуется. Для оживления Ильича это самое главное — создавать впечатление бурной работы. А что еще? Даже и не знаю. — Он зашевелил губами и стал чуть прозрачней, чем обычно, нервы дали себя знать. — Неужели я что—то забыл? Как же так? Что же делать? Да нет, все в порядке. Волнуюсь я, Григорий, переживаю… Слишком много поставлено на карту. Нельзя допустить, чтобы мой план сорвался. Ильича нужно оживить! Иначе как же я с НИМ разделаюсь!

В этот момент я окончательно понял, почему согласился участвовать в этом идиотском проекте. Дзержинский постоянно твердит, что разделается с НИМ. Кого он имеет в виду неизвестно. Но уже одно то, что этот неизвестный — один из НИХ, оправдывает мое участие. Что это со мной? Боже мой, неужели ИМ удалось сделать меня кровожадным? Неужели карать и мстить — отныне самое привлекательное в жизни? Чушь…

— Послушай меня внимательно, Григорий, продолжай дурить им голову, делай вид, что занят научными исследованиями, сбивай со следа. А я уж не подкачаю. Оживим Ильича, обязательно оживим…

— Когда это произойдет?

— Пусть соберут вместе образцы мозга и обрызгают их лекарством для укрепления памяти Аксенова, и тогда все станет ясным. Для успеха дела необходимо, чтобы семь человек искренне поверили в его оживление. Обязательно семь…

Дух Дзержинского растаял, оставив меня в растерянности. Где же нам найти семь человек, поверивших в возможность оживления? И это в условиях небывалой конспирации. Сталин, Киров, товарищ А., Буденный, я, Аксенов и Нил. Вроде бы хватает…

* * *

Неожиданно я сообразил, что простое перечисление людей, ознакомленных с проблемой, еще ни о чем не говорит, успех оживления, если я правильно понял дух Дзержинского, зависит от того, насколько искренне они верят во второе пришествие вождя. А кто знает? Это ведь дело глубоко личное. Субъективное, так сказать…

Тоска так и не успела окончательно поработить свойственный мне оптимизм, потому что ко мне на огонек заглянул товарищ А… Он застенчиво улыбался, наверное, ему опять по долгу службы пришлось задуматься.

— Верите ли вы в то, что нам удастся оживить Ильича? — спросил я.

— Всегда! — с готовностью откликнулся товарищ А…

Он немного помялся и перешел к делу.

— Я, конечно, знаю, Григорий, что ты матом не ругаешься. И все-таки хочу у тебя спросить про одну вещь. Можно?

— Обязательно спросите.

— Ты не мог бы мне объяснить, что такое честь?

— Че-есть?

— Ну, когда это касается женщин, я понимаю. Но говорят, что это слово применяют и к мужчинам? Это правда?

— Действительно, для многих мужчин честь означает очень многое.

— Нет, ну, в самом деле, что это за штука такая?

— Я могу только высказать свое личное мнение. Если вас интересует строгое определение, обратитесь в Академию.

— Ты мне объясни по-простому. Без выкрутасов.

— Бесчестный человек — это то же самое, что и подлый. Можно сказать, что если у человека все в порядке с честью, то его никогда и никто, включая злейших врагов, не назовет подлецом. Как сохранить свою честь? Надо внимательно следить, чтобы к твоему имени не приставала грязь. Должны быть полностью исключены следующие проступки и нарушения морали: предательство, наветы, убийство беззащитных, сквернословие, обманы, нарушение слова, воровство, грабежи, непочтительное отношение к родителям и прочее в том же духе…

— А если ты бережешь свою честь, бережешь, а враг на тебя злобный поклеп возвел?

— В таких случаях было принято вызывать обидчика на дуэль. Подлец должен был кровью заплатить за свое черное дело.

— Но, черт побери, если я буду отстаивать свою честь на дуэли, в меня же тоже будут стрелять!

— Конечно.

— Какая глупость! Ты, Григорий, рассказал очень интересно. Но как же жить, если ничего нельзя? Ни тебе тактики, ни стратегии…

— Жить? По совести. Совесть — это такое свойство человеческого организма, заставляющее людей охранять свою честь.

— Ты еще и совесть сюда приплел! А слышал ли ты когда-нибудь о революционной целесообразности? Она, Григорий, все твои наивные разговоры перевешивает.

Он помолчал, а потом спросил:

— Почему ты не включил в список проступков своеволие?

— Честь, товарищ А., подразумевает, что человек лично отвечает за свои поступки, то есть, берет ответственность на себя. Например, никогда не выполняет преступных приказов.

— Теперь я уразумел, почему у нас в Союзе ССР честь не прижилась. Вредная это штука. Вот, что я тебе скажу.

— Что это вы заинтересовались такой неожиданной проблемой?

— Придумал Хозяин новый лозунг. Хороший, мне понравился, но не все в нем понятно.

— А что за лозунг?

— "Партия — честь, ум и совесть рабочего класса"…

— Да-а-а…

— Общая идея понятна. Пролетарии должны раз и навсегда отделаться от несвойственной им морали эксплуататорских классов. Ясно, что эти функции должны осуществляться централизованно, есть, кому за всем этим хозяйством проследить. Но вот когда цепляешься за частности, многое ускользает. Про честь, например…

— Приходите, обсудим.

— Так я зайду?

— Приходите, приходите…

* * *

И вот Нил отправился в Берлин, а у меня начались именины сердца, золотые денечки. Обо мне забыли. То есть, совсем забыли. Даже товарищ А. больше не заходил ко мне. Дела, надо полагать, заели… Какие — не знаю, у меня хватило ума не интересоваться задумками большевиков и не мозолить глаза занятым людям. Подозреваю, что начальники уверили себя — Корольков все силы отдает оживлению вождя — и посчитали невозможным для себя находиться поблизости. Сами понимаете, в случае неудачи — расстрел, а если случайно, ненароком, что-нибудь и получится — все равно расстреляют. Процентов на девяносто… Кстати, надо подготовить пути отхода…

Скупые слезы умиления у меня на глазах так и не появились.

Как изголодавшийся волк разделывается с ягненком, так и я набросился на работу над своей монографией о повадках диких муравьев. Боже! Неужели это возможно, забыть, хотя бы ненадолго, текущие дела и отдаться познанию вечного и непреходящего!

… Как—то незаметно пролетел февраль, я получил деньги, причитающиеся Нилу за успешное предсказание грядущего, и положил их в сейф. Больше, по-моему, мои занятия ничто не нарушало.

В марте в моей работе появились приятные хлопоты. Весна. Скоро сойдет снег и можно будет отправиться в лес на полевые исследования. Мне не терпелось поскорее приступить к наблюдениям за жизнью муравейника. Знакомый охранник обещал достать морской бинокль.

Тогда же, в марте, мне в голову пришла совершенно недостойная честного человека идея. Мне захотелось поймать муравьишку и поселить его в моем кабинете. Захотелось, знаете ли, ухаживать за ним, кормить муравьиными деликатесами, выносить его какашки. Как хорошо, что я вовремя одумался! Разве муравьишка виноват, что я занимаюсь изучением муравейника? Так почему же я должен наказывать его, лишив общества себе подобных, привычных занятий и своего муравьиного будущего!

Я представил себе, как загоняю беднягу в спичечный коробок и долго несу его в темноте и тряске. Потом достаю его на свет. И что же он видит? Чуждую среду, ползать приходится по зеленому сукну, кормиться какими-то объедками, про муравьиху забыть… Бр-р-р…

Не так ли поступают большевики, составив на бумаге план, которому отныне должны следовать люди, своевольно родившиеся в этой стране? И, лишив народ свободы устройства собственной жизни, как дети сердятся, если обстоятельства выходят из-под их контроля.

Какое счастье, что меня никогда не привлекала такая власть над божьими созданиями! Нет, никогда я не стану большевиком. Муравьи могут спать спокойно.

* * *

Но все кончается, подошел к концу и мой "творческий отпуск". Первым, восемнадцатого марта, нарушил мое уединение, естественно, товарищ А… Он ввалился в мой кабинет, буквально задыхаясь от страха. Как мимолетно время, мы не виделись полтора месяца, а словно пятнадцать минут прошло!

Товарищу А. потребовалось не менее трех минут, чтобы членораздельно сообщить о чрезвычайном происшествии, без сомнения, касающегося нашей затеи с оживлением.

— Я, Григорий, как узнал, сразу побежал к тебе. Вчера в четыре часа дня злоумышленник совершил покушение на Владимира Ильича Ленина…

— Вообще-то, Владимир Ильич Ленин умер десять лет тому назад, искренне удивился я.

— А врагам неймется! По наущению вражеских разведок недораскулаченный кулацкий прихвостень ворвался в Мавзолей и, вытащив обрез, бросился к Ильичу… А ведь это кто-то из наших его подговорил! Кто-то свой, из допущенных к материалам, решил пресечь нашу попытку оживления. Это не ты, случайно?

— Нет, не я.

— И не я… Но кто же, кто?

— Говорите, крестьянин стрелял в Ленина?

— Ему не дали, набросились на него, помешали… А потом враг ползучий застрелился из того же обреза, который хотел поднять на вождя!

— Не думаю, что это серьезно. Совпадение.

— А то, что асфальт на площади Дзержинского растрескался — тоже совпадение! Может, ОГПУ со дня на день пучина земная проглотит? Тоже совпадение?

— Об этом я слышал, но, говорят, что все дело в том, что тоннель для метро стали прокладывать слишком близко к поверхности.

— Это же объяснение, официальное объяснение… А что там на самом деле происходит, никто не знает.

— Не следует раньше времени паниковать, вот приедет Нил с образцами, тогда и поговорим.

— А он уже приехал. Вчера. Сегодня должен к тебе явиться.

— Так у нас сегодня праздник! Хорошо!

— Не знаю, не знаю…, — с недоверием проговорил товарищ А., покидая мой кабинет.

* * *

Нил не заставил себя ждать. Я от души обрадовался его возвращению, мне не хватало наших бесед на отвлеченные научные темы. Но сам Нил явно не испытывал удовольствия от нашей встречи, и поглядывал на меня неприязненно и отчужденно.

— Привет! Как дела в Европе? — спросил я на всякий случай.

— Дела плохие, Григорий Леонтьевич. В Европе фашизм! — ответил Нил с вызовом.

— Как съездил?

Он горько усмехнулся.

— Может быть, я напишу об этом книгу. Приключений было хоть отбавляй. Получится настоящий авантюрный роман. Смешной, очень смешной.

— Хорошо, что ты вернулся.

— Мне надо было вернуться, во что бы то ни стало.

— Личные дела?

— Нет, наш с вами проект.

— Не понял.

— Я узнал, КОГО вы хотите оживить. Теперь хочу разубедить вас. Не делайте этого, Григорий Леонтьевич!

Я расхохотался.

— Уж не думаешь ли ты, что я тайный большевик?

— Но вы можете не знать, что это за человек. Это по его указанию была развязана гражданская война, люди для него — хлам, муравьи. Ради идеи он наступал своим башмаком на любого.

— Я согласен с тобой, человек, развязавший в своем отечестве гражданскую войну — преступник. Но для беспокойства нет оснований, ситуация под контролем.

И я рассказал ему о своих встречах с Дзержинским. Нил немного успокоился, даже пробовал шутить. Нам показалось забавным, что до сих пор непонятно, с кем конкретно решил расквитаться дух великого чекиста. Но вскоре Нил опять загрустил.

— Но кто бы ни победил во всей этой истории, нам все равно будет плохо? Ведь так? И потом — есть вещи, которые лучше не трогать, даже когда риск минимальный.

— Поживем — увидим.

Он ушел. А я поблагодарил Бога, что остались еще у нас в стране люди, которые принимают какие-то вещи близко к сердцу. Команда Горького, которая взяла на себя непосильную задачу воспитания из зародышевых организмов идеальных людей, как раз эту способность ненавидела больше всего — по их представлениям чувства людей должны возникать, развиваться и исчезать только по специальным командам из центра. Дурацкая идея.

Неожиданно в дальнем углу привычно застучало, появилось знакомое свечение и, наконец, передо мной во всей красе появился дух Дзержинского. Он был обеспокоен.

— Наше дело повисло на ниточке, Григорий. Боюсь, что нам не удастся набрать семь человек от всего сердца верующих в оживление. Твой Нил оказался слабым звеном. Но у нас есть еще время — ищи!

Он растаял. А я нехорошо выругался.

* * *

Хорошенькое положение, нечего сказать! Самое обидное, что Нил прав. Прав во всем. Его доводы невозможно оспорить. Я могу только согласиться с ними или предложить участие в той рискованной и совершенно не азартной игре, которую я вынужден вести. Очень хотелось бы верить, что мой расчет точен.

В дверь тихонько постучали, а потом скрипнула дверь, и в образовавшуюся щель просунулась широко улыбающаяся голова полковника Роббинса.

— Приветствую вас, — заявила голова, после чего полковник проник ко мне в кабинет всем своим не худым телом и стал с интересом осматриваться.

Бесподобная способность проникать в самые тщательно охраняемые кабинеты Кремля, которую раз за разом демонстрировал американский полковник, меня откровенно умиляла.

— Хотите задать вопрос? — спросил я, чтобы поддержать разговор и привлечь несколько рассеянное внимание полковника к своей скромной персоне.

— Вы не любите антиквариат? — удивленно и, как мне показалось, несколько разочаровано спросил он, закончив осмотр помещения.

— Мой образ жизни оставляет слишком мало времени для наслаждения видом прекрасных побрякушек, — дипломатично изрек я.

— А вот мне очень нравятся, как это вы сказали, побрякушки. Например, от Фаберже.

Он сделал глубокомысленную паузу. Я редко поддаюсь внушению, но сейчас, если бы у меня имелось что-нибудь антикварное, я бы безропотно отдал все полковнику. И еще бы попросил его принять. Мне показалось, что атмосфера моего кабинета наполнилась чем-то странным, неподвластным разуму. И это что-то ясно указывало мне, что я должен американцу и долг свой не отдаю только потому, что нахал и мерзавец. Мне стало стыдно.

— Я, собственно, по делу, — заявил полковник. — Слышал, вы собираетесь оживить Ленина. Дело выгодное. Хочу сделать вам предложение: вы мне — два-три изделия Фаберже, а я — организую двухнедельные гастроли ожившего тела по Соединенным Штатам с циклом публичных лекций. Соглашайтесь, я предлагаю вам крайне выгодные условия — ну, скажем, пятнадцать процентов от дохода. Отличнейшие условия.

— Спасибо, не интересуюсь, — ответил я.

— Совсем, совсем? — удивился полковник.

Я пожал плечами и развел руками. Полковник был потрясен. Отказа он не ожидал. Я смотрел на этого жалкого клопа, делающего свой грязный бизнес на страданиях огромной страны, и испытывал омерзение. На лацкане его пиджака был приколот маленький значок с изображением Ленина. И это окончательно переполнило чашу моего терпения.

— Ручки замерзли, хочется погреть? Много я видел подонков и людоедов, но чтобы вот так, совсем рядом, говорящего шакала… Это впервые. Сними значок, мерзавец, в этой стране во время гражданской войны погибло 15 миллионов человек, большинство — мученической смертью. Оставшееся население лишено имущества и права жить человеческой жизнью, награбленное богатство гниет в затопленных подвалах, голодающих крестьян не пускают в города заградительные отряды, ученые, мыслители и писатели высланы или помещены в лагеря, церкви взорваны или опоганены… А ты социалист только потому, что рассчитываешь сам убивать и грабить, а если тебя прижмут к ногтю, заговоришь по-другому. Были такие случаи, когда наших самых преданных зарубежных друзей направляли секретарями парторганизаций сибирских деревушек. Идеалы тут же покидали их, навсегда.

Полковник тяжело дышал, потом бросился к двери.

— Я никому не скажу о нашем разговоре, товарищ, — крикнул он, исчезая.

— Проваливай!

* * *

На душе было гадко. Неужели люди забыли, кто призывал превратить империалистическую войну в гражданскую? Кто советовал поливать полицейских серной кислотой из окон домов, только за то, что они вовремя не сообразили, как это замечательно — бить витрины и грабить магазины ради общего блага? Кто брал в заложники семьи мобилизованных большевиков, чтобы те сражались, как следует? Кто обманул крестьян и рабочих, а когда те поняли это, приказал карательным отрядам навести порядок…

Страшное дело — это оживление…

— Здравствуй, Григорий! Давненько не виделись…

Я поднял глаза, передо мной стоял довольный жизнью Семен Михайлович Буденный собственной персоной. Действительно, в последний раз мы виделись в конце января, и я стал понемногу забывать о его существовании. Чем он занимался все это время, я не знаю, но, следует отметить, что за время нашей разлуки Семену Михайловичу сохранить свою жизнерадостность и оптимизм.

— Чем обязан, Семен Михайлович? — спросил я. Мне не хотелось с ним разговаривать. Легкая, радостная беседа, мастером которой был Буденный, сейчас была слишком неподходящим занятием для моего настроения.

— А я ведь по делу…

Я понял, что мне придется его выслушать, и приготовился к неизбежному.

— Хочу я тебе рассказать одну историю. Произошло это давно, еще в гражданскую войну, но перед глазами стоит, как будто случилось вчера. Не думал я, что придется с тобой об этом деле толковать, но, видно, такая уж наша доля, что никак без этого нельзя. Так вот, пришлось мне однажды полетать на воздушном шаре. Поднялся, можно сказать, в небо. И все бы ничего — молодой был, здоровый и лошадей после этого случая полюбил еще сильнее… Но вот незадача — стали меня после этого полета ноги подводить, дрожат, собаки! Летать красиво, и дух захватывает. Но рано или поздно приходит чувство незащищенности. Понимаешь, пол под ногами очень тонкий, и каждая клетка твоего организма наполняется ощущением пропасти, готовой каждую минуту поглотить тебя. Это даже не страх — полная потеря контроля над ситуацией. Если пол не выдержит, меня ничто не спасет. Вот, что вертится в голове!

Я не понимал, куда он клонит.

— Второй раз такое чувство я испытал прошлой осенью, когда ребята из ОГПУ окружили мою дачу и мне пришлось принять бой, благо, пукалок у меня на чердаке всегда с избытком. Два часа моя охрана героически, можно сказать, отражала попытки наших славных органов выполнить решение Политбюро. А я названивал Хозяину, чтобы сообщить ему, какая ошибка произошла. А сам знал — никакая это не ошибка. Просто на мое место героя гражданской войны решили выдвинуть другого человека — Букашку. И задрожали мои ноги, почувствовали, как разверзается подо мной бездна… А потом Хозяин дал отбой. Что, почему — никто не знал. А я выяснил — это ведь ты, Григорий, Букашку не поддержал, не оказал ему доверия. Крепко запомнил я этот случай и поклялся помочь тебе, если так жизнь сложится. Должник я твой. А долг, как известно, платежом красен. И сейчас, значит, момент настал.

Он смачно высморкался и пробежался по комнате взад-вперед.

— Пришел я, Григорий, тебе долг отдать. Моя теперь очередь настала спасителем поработать. Плохие дела. Твой болван, компаньон твой, прихватил человечка, состоящего на учете в следственном отделе, и скрылся в неизвестном направлении. Меня всегда удивляло, как это ты решился поддерживать с подчиненным столь доверительные отношения. А теперь приходится расхлебывать. Осторожностью ты пренебрег, а это в нашем деле недопустимо. Человечка твоего, когда поймают, конечно же, расстреляют. А тебя ждут грустные деньки. Я бы на твоем месте подхватил ноги в руки, пока не поздно, и рванул к финской границе… Беги, Григорий, пора!

Я ухмыльнулся.

Семен Михайлович пристально посмотрел на меня и объявил:

— Да ты, я смотрю, уже подстраховался! А ну-ка, рассказывай.

Пришлось мне наклониться к его уху и прошептать все, что я думаю по этому поводу.

— Нет, правда? — взвился Семен Михайлович. — Без балды? Ты это всерьез?

— Я за свои слова привык отвечать.

— Так это меняет дело. Оставайся, мой дорогой, в Кремле. Здесь тебе каждый будет рад. Ты же нашим любимцем станешь! Боже мой, радость-то какая! Я — что? Первый узнал?

— Да.

— Вот спасибо! Уважил старика! Спасибо.

— Пожалуйста.

— Запоминай. Официально будет объявлено, что побег совершил Григорий Леонтьевич Корольков. А ты отныне — Бельский Григорий Алексеевич. Понятно? Документы сейчас принесу. Естественно, что семья твоя репрессиям подвергаться не будет… Не беспокойся…

— У меня есть условие. Не вздумайте расстрелять Нила и Максимова, если поймаете, они мне нужны.

— Само собой. Поместим в шарашку, пусть трудятся.

Он на миг запнулся, потом радостно заржал:

— У нас все — трудящиеся!

* * *

Буденный сбегал к себе за документами и довольно быстро притащил их ко мне. Оказывается, они были приготовлены заранее. Большевики — люди предусмотрительные и умелые, когда речь заходит о заметании следов и конспирации.

Сболтнуть-то я сболтнул, но что последует за моим весьма оригинальным заявлением, я не знал. И размышлять по этому поводу не было времени, на носу было оживление.

В дверь легонько постучали.

— Входите, — крикнул я.

На пороге появился А.М. Горький. Я присвистнул.

— Можно войти, товарищ Бельский? — пробасил пролетарский писатель.

Мне всегда нравилось наблюдать за тем, как Горький передвигается, — чувствовались в его походке основательность, цельность и устремленность. Не знаю, тренировался ли он специально, занимались ли с ним психологи, но на его передвижения стоило посмотреть. Даже далекие от литературы люди с первого взгляда безошибочно узнали бы в человеке, выступавшем столь величественно, живого классика литературы ХХ века.

— Получается, что я у вас первый посетитель, товарищ Бельский! И сразу по неприятному делу!

Горький уселся в кресло для посетителя и впервые взглянул мне в лицо. Узнал, надо полагать. Вздрогнул.

— Слушаю вас, Алексей Максимович.

— Как вы похожи на гражданина Королькова, — удивился он. — А я ведь пришел к вам как раз, чтобы поговорить о нем.

— Прошу вас.

— Мой долг — инженера человеческих душ, как справедливо определил мое предназначение товарищ Сталин, состоит в том, чтобы поправлять зарвавшихся попутчиков! Таким попутчиком был Корольков. Мы с ним никогда не могли прийти к единому мнению по поводу методов воспитания нашей молодежи. Он отказывался бороться с негативными явлениями, встречающимися в среде неокрепших организмов. Я ему говорил о том, что не до конца в этой среде преодолен рефлекс поедания пищи, а также интерес к особям противоположного пола. А он — пускай, говорит, дело молодое!

Горький прервался и внимательно всмотрелся в мое лицо. Неожиданно он вскочил и выскочил в коридор. Вернувшись, он вздохнул с облегчением.

— На вывеске написано — «Бельский», — сообщил он. — Вам когда-нибудь говорили, что вы очень похожи на Королькова? Если бы я не знал, что он сбежал с каким-то белогвардейцем, подумал бы, что — вы, это он.

Я не знал, что сказать. Поэтому наслаждался ситуацией молча.

— И еще мы спорили с ним о том, можно ли читать книжки, которые не были официально рекомендованы к прочтению. Он говорил, что это следует делать обязательно. А еще…

Алексей Максимович Горький достал аккуратно сложенный платок и, развернув его, вытер с многотрудного лба капельки пота.

— Жарко здесь у вас, — пробасил он. — А может быть, я волнуюсь? Почему я волнуюсь, если вы — Бельский, и сам не знаю.

Неожиданно в углу раздалось знакомое потрескивание. Привычно засветилось. Сейчас появится Дзержинский, понял я. И он появился.

— Пришло время, Григорий! Пришло!

Он развернулся к скрюченному от ужаса Горькому и спросил:

— А это кто?

— Это — Алексей Максимович Горький — наш знаменитый пролетарский писатель, — пояснил я.

— Верно, я его узнал, — проникновенно, как, наверное, ни раз говаривал на допросах в ЧК, произнес Дзержинский. — А теперь, гони его вон!

Но мое участие в изгнании Горького из кабинета не потребовалось. Тот бросился прочь сам, отрывисто выкрикивая через равные промежутки времени:

— Дзержинский!.. Дзержинский!..

— Моя ошибка, Григорий, — виновато проговорил дух железного Феликса. — Нельзя было материализоваться при посторонних. Но теперь это уже все равно. Час воскрешения Ленина пришел! Ты все сделал правильно. Наш успех предопределен!

— Что я должен делать теперь?

— А ничего. Сейчас за тобой зайдет товарищ А., отправляйся с ним, поприсутствуй для порядка. Посмотри, должно получиться интересно.

Его образ растаял. Я опять остался один.

* * *

Буквально через минуту пришел, как и было обещано, товарищ А., его лицо представляло собой маску ослепительно белого цвета. Таким бывает снег на высочайших горных вершинах, что объясняется удаленностью от промышленных объектов и, соответственно, низкой загрязненностью.

— Нас пригласили в Мавзолей, — лишенным эмоций и вообще каких-нибудь проявлений жизни голосом объявил он. — Если Владимир Ильич Ульянов (Ленин) сегодня не оживет, нас четвертуют.

— А мне кажется, что все обойдется, — попробовал я его успокоить.

— Не может быть.

— Все хорошо.

— Не верю.

— Оживет ваш Ильич, в лучшем виде оживет.

— Не верю.

— А вы поверьте. Советую вам поверить. Так надо.

Мне так и не удалось поддержать товарища А., по-моему, за время нашего разговора он побелел еще сильнее. Я оценил глубину его чувства.

И вот мы подошли к гробу с телом. Нас ожидали пятеро: Сталин, Киров, Буденный, Аксенов и… американский гражданин полковник Роббинс. Ровно семь человек. Требование Дзержинского было выполнено. Настало время волноваться мне. Неужели мои расчеты окажутся ошибочными?!

— Начинайте, — сказал Сталин. — А вы, товарищ Киров, подойдите поближе и приготовьтесь, если ЕМУ что-нибудь не понравится, наша задача — незамедлительно завернуть его руки за спину и веревками их, веревками. Тогда поговорим спокойно.

Буденный подтолкнул Аксенова. Тот вздрогнул, словно очнулся от глубокого сна и достал из портфеля флакон. Он побрызгал из него на тело и застыл, безвольно опустив руки.

Какое-то время ничего не происходило. Да и на что надеялись, собравшиеся здесь люди, лично мне было непонятно. Но вот где-то поблизости раздался знакомый шум, привычно блеснуло. И раздался тихий, но отчетливый смех. Неужели, это смеялся Дзержинский? Я никогда не слышал до сих пор, чтобы среди живущих на Земле людей, кто-нибудь видел смеющегося Дзержинского. Повезло? Я попытался сосредоточиться, сейчас нужна была полная концентрация, и раз в голову лезет всякая чушь, значит, у меня не все в порядке с самоконтролем.

И вот — Дзержинский материализовался и на минуту застыл у изголовья, потом протянул свои тонкие руки к телу и — свершилось. Ильич чихнул и стал подниматься. Во мне взыграл исследователь, и я с разочарованием отметил, что это был всего лишь дух. То есть, лекарство Аксенова здесь было не при чем. Всем заправлял железный Феликс. Мы были лишь статистами в его большой непонятной пока игре.

Ленин приподнялся и хорошо знакомым по грампластинкам голосом объявил, выбросив вперед свою правую руку:

— Пролетарская революция, о которой столько говорили большевики, свершилась. Черт побери, что же делать дальше?

Он поскреб голову и застыл. Вроде бы, предался размышлениям. Собравшиеся были в шоке. Если они и хотели как-то прокомментировать происходящее, слова застыли у них в горле от ужаса. Мне было легче — я к этим штучкам уже стал привыкать и, к тому же, был заранее ознакомлен с программой мероприятия.

— Феликс Эдмундович? — спросил Ильич, выходя из ступора. — Что вы здесь делаете, батенька, расстреляны ли саботажники?

— Расстреляны, Владимир Ильич.

— Все?

— Все, Владимир Ильич.

— Так идите и посмотрите, не появились ли новые!

— Немедленно отправляюсь. Но по решению ЦК нашей партии, мне поручено обеспечить ваше правильное питание. Не желаете ли котлетку? Попробуйте, это исключительно вкусная котлетка. Рекомендую.

— Давайте сюда вашу котлетку. Думаю, удастся выкроить минутку, чтобы разделаться с ней!

Через секунду с котлетой было покончено.

— Свершилось! — взревел дух Дзержинского. — Отныне я свободен! Искупление пришло. Я расквитался за кровь и бесстыдство!

Раздалось не слишком громкое а-бум! Словно лопнули два воздушных шарика. И представление закончилось.

Надеюсь, эти духи никогда больше не появятся на моей Родине, — подумал я, оглядывая своих сотоварищей по величайшему в истории ХХ века проекту. Они пока не лопнули, но я не сомневаюсь в том, что если они не сделают правильных выводов из случившейся на их глазах истории, конец их будет ничуть не лучше.

* * *

Мероприятие закончилось. По-моему, все прошло наилучшим образом. Я был полностью опустошен. Не сомневаюсь, что значительная часть именно моей жизненной энергии пошла на оживление трупов. О своих соучастниках я не беспокоился. Как-нибудь оклемаются. А через полчаса и думать обо всей этой истории забудут. Не удивлюсь, если потом выяснится, что они ничего не поняли, а может быть, и не заметили.

До конца рабочего дня оставалось еще три с половиной часа, и я отправился к себе в кабинет, меня пока никто не освобождал от исполнения служебных обязанностей. Я упал в кресло и затих, прикрыв глаза. Больше всего я напоминал отжатую половую тряпку.

Открыл монографию и тут же закрыл. Работать не было сил. Достал бутылку и, налив стакан водки, выпил. Внутри потеплело. Появилась надежда, что скоро отойду.

Так я неподвижно просидел около сорока минут. Неожиданно дверь резко распахнулась. В кабинет ввалились пять или шесть человек в кожаных куртках. ОГПУ?

— Ребята, вы к кому?

— Простите, Григорий Леонтьевич, что побеспокоили, но у нас приказ, мы должны вас задержать.

— Кем подписан приказ?

— Мы справок не даем.

— Хорошо, ведите…

* * *

К числу достопримечательностей Кремля, без сомнения, следует отнести камеры предварительного заключения, расположенные в подвальных помещениях. Это было чертовски удобно — любого недобросовестного сотрудника, нарушающего внутренний распорядок, немедленно отправляли сюда проветриться, как это называлось. От трех до четырех суток. Как мне рассказывали — очень действенный метод воспитания.

Не думал, что и я когда-нибудь окажусь в этом страшном месте.

В моей камере на полу оказался тюфяк, и я воспользовался представившейся возможностью и немного вздремнул. Обычно, для полного восстановления мне требуется час полудремоты. По счастью, этот час мне был предоставлен.

Вечером меня навестил товарищ А… Он пытался выглядеть глубоко обиженным, но это ему удавалось с трудом — чувствовалось, что он на седьмом небе от одного осознания сногсшибательной новости — его жизни опять ничего не угрожает.

— Надеюсь, тебя не били? — спросил товарищ А…

— Ничего себе, начало разговора! — не выдержал я.

— А ты не горячись, после того, что ты нам здесь устроил, тебе не следует рассчитывать на снисхождение.

— Это вы о чем?

— Владимир Ильич не ожил. И кто-то из нас должен понести за это наказание. Или ты, или я. Понимаешь? Руководители партии два часа честно ждали, кто из нас первым отреагирует на очевидный провал и сообщит компетентным органам о факте саботажа. Я догадывался, что ты не будешь этого делать. У тебя же воспитание, к тому же груз культуры на тебя давит. И еще, помнишь, ты рассказывал мне о чести. Вот я и подумал, что тебе и в голову не придет донос написать. А это значит, что написать следовало мне. Диалектика. Ты же меня, можно сказать, заставил это сделать…

— Не понимаю.

— Ты собираешься писать донос?

— Нет.

— Ну вот. Значит, это должен сделать я. Нас же только двое! И кто-то должен написать! Что тут непонятного!

— И все-таки, советую вам меня освободить.

— Твои доводы?

Я прошептал ему на ухо свои доводы.

Его глаза округлились.

— Это правда?

— Я за свои слова отвечаю.

— Дорогой ты мой, не забудь и обо мне. Я же всегда за тебя! А кто еще знает? Буденный, что ли?

— Да. Он знает.

— То-то я смотрю, что он от смеха под стол залез, когда я притащил Хозяину донос на тебя!

Через три минуты эпизод с моим арестом был исчерпан. Стало окончательно ясно, что моя игра с большевистскими лидерами будет продолжаться. Ставки в очередной раз возросли. Неприятно будет, если я проиграю. Но пока я сумел получить столь необходимую мне передышку. И использовать ее я должен наилучшим образом — тщательно подготовить свои шаги в этой нелегкой борьбе за жизнь. Новый проект займет никак не меньше двадцати лет! Это я обещаю!