"Букашко" - читать интересную книгу автора (Моисеев Владимир)

Часть 1. Букашко — спаситель Союза ССР

*

Так уж случилось, что я был вовлечен в странную череду забавных событий, последствия которых предсказать нетрудно. Они будут печальны. Не сомневаюсь, что очень скоро систему управления Союза ССР ожидает грандиозное потрясение. Это понятно даже мне, рядовому чиновнику. Вот зараза, не так. Не хотел бы начинать свои записки с вранья. По всей вероятности, я не могу считаться рядовым чиновником, поскольку, выполняя оговоренную работу, лишен возможности устраивать собственную карьеру. Изначально вынесен за скобки. В этом смысле я величина неизменная, своего рода константа. Естественно, слишком незначительная, чтобы руководство воспринимало меня всерьез, по крайней мере, хочется на это надеяться. До недавнего времени начальственный взгляд, как правило, лишь скользил по мне. Есть ли жизнь на Марсе? Могут ли обитатели Кремля всерьез воспринимать индивидуум, не претендующий на повышение по службе? Вечные вопросы во многом более интересные, чем возможные ответы. Но раз уж наступили времена, когда моя скромная персона порождает целый водопад страстей, значит, забурлили в высших партийных эшелонах страсти, и нешуточные. Как правило, эмоциональный фон этих людей приглушен до предела. Им ли не знать, что от проявлений чувств одни неприятности случаются, а пользы, наоборот, днем с огнем не дождешься. И вот — надо же… Боюсь, как бы до всесоюзной кампании дело не дошло.

Чутье непредвзятого человека подсказывает, что я обязан тщательно фиксировать самые ничтожные факты, касающиеся надвигающихся событий, благо, недостатка в информации у меня не предвидится. Ставлю в известность возможных читателей моих записок, что перед вами труд, потребовавший от его создателя (от меня) совершения своеобразного подвига, особенно, если принять во внимание два существенных обстоятельства. Во-первых, мне пришлось тратить на ведение записок свободное время, которое можно было бы использовать гораздо более продуктивно — на исполнение главной задачи, поставленной передо мной Богом, — на написание монографии о повадках диких муравьев. А во-вторых, я был вынужден с головой уйти в наблюдение за тем, что большевики называют «внутренней политикой». Согласитесь, глупое и неаппетитное занятие. Но… поскольку решение мной принято самостоятельно, без нажима и принуждения, в душе моей нет места для горечи и сожалений…

Я начинаю. Отдельные эпизоды этой не придуманной истории, как правило, приведены в хронологическом порядке и отделяются друг от друга звездами, даты отсутствуют, потому что не в датах дело.

Все идет к тому, что кровушка прольется. Но я не исключаю, что мои записки смогут этому помешать. Дай Бог!

*

Скоро исполнится год, как я служу секретарем-референтом у крупного деятеля международного коммунистического движения товарища А… Как я попал на эту должность, разговор особый, история длинная. Не думаю, что посягну на моральные устои или опорочу классовую чистоту рядов, если признаюсь, что в моем трудоустройстве большую роль сыграли личные связи. Совершенно случайно и неожиданно для меня самого я познакомился с человеком, мнение которого при решении кадровых вопросов имеет несомненный вес. Потрясающе, но мне удалось произвести на него благоприятное впечатление. И когда я лишился работы, оставив по собственному желанию службу помощника статистика в секретариате Областного Совета, пришлось воспользоваться знакомством. Благодаря чистому совпадению, в это время освободилось место секретаря-референта товарища А., — прежний был разоблачен, оказался японским шпионом, и мне было предложено заменить его. Сейчас я понимаю, что был облагодетельствован по недоразумению. В глазах моего высокого поручителя я выглядел исполнительным, старательным, знающим свое место, к тому же не лишенным классового чутья и уж наверняка — абсолютно преданным. Кажется, я произвел впечатление человека постоянно находящегося в состоянии готовности выполнить любой, подчеркиваю, любой приказ, исходящий из начальственных уст. И он, мой высокий поручитель, внушил себе, что я выполню порученное без раздумий, без обсуждений, без сожалений, качественно и в срок. Эти представления — чисто фантастические — приписывали мне качества, которыми я не наделен ни в коей мере, так что мой высокий поручитель явно пребывал в заблуждении. До сих пор не понимаю, с какой далеко идущей целью мой высокопоставленный покровитель так сильно приукрасил мои добродетели. Сам я считаю себя скорее циничным и расчетливым, чем способным на высокие социально значимые чувства и устремления.

При знакомстве товарищ А. прозорливо поинтересовался моим происхождением. Его можно было понять, на должность секретаря-референта редко попадают люди с безупречной рабоче-крестьянской родословной. И когда работник отдела кадров, сопровождавший меня в передвижениях по Кремлю, оставил нас наедине, товарищ А. немедленно дал волю своему любопытству:

— А батюшка ваш, где служил?

Я поведал заранее подготовленную историю о своем тяжелом детстве вдали от родительской опеки. Мол, что за родители? Ничего не знаю, ничего не ведаю.

Товарищ А. с пониманием покивал головой:

— Ваш партбилет?

— Я беспартийный.

Ужас застыл на лице вопрошавшего. Он судорожно схватился за ручку ящика письменного стола и с силой дернул на себя. Ящик не поддался. Рывок, еще рывок, все решительнее и решительнее… Наконец ящик был побежден. На ковер полетели бумаги, папки и мелкие канцелярские принадлежности. Товарищ А. что-то настойчиво искал в этой куче хлама. И вот — буквально через три минуты — нашел. Это был какой-то документ, скорее всего инструкция. Товарищ А. погрузился в чтение, пауза затягивалась, но все обошлось благополучно, ему удалось отыскать спасительное место в документе, и он с облегчением откинулся на спинку кресла:

— Есть решение Политбюро, позволяющее зачислить вас моим секретарем-референтом. Числиться будете по особому списку, как буржуазный спец. Вы закончили Петроградский университет?

— Да. Я математик.

— Хорошо. Но вам придется подписать один документик.

Товарищ А. протянул мне бумажку, на которой типографским способом было отпечатано заявление весьма необычного содержания.

«Я, такой-то, подтверждаю свое рабоче-крестьянское происхождение. Если же в дальнейшем выяснится, что мои родители представители эксплуататорских классов, я, такой-то, заранее и по доброй воле отказываюсь от них и прошу впредь считать моим отцом колхозника Иванова Поликарпа Поликарповича, проживающего в деревне Прохоровка Тульской губернии, а матерью прачку районного пункта чистоты Сидорову Феодору Герасимовну из города Осташкова. Подпись. Дата».

На обороте документа был проставлен тираж: 150 экземпляров. Вот уж поистине герои социалистического размножения были выше обозначенные пролетарии!

Товарищ А. обещал не давать ход бумаге без особой нужды, но я, на всякий случай, расписался не слишком тщательно, чтобы в будущем иметь основания от своей подписи отказаться. Думаю, что при существующем бардаке в кремлевском делопроизводстве, сделать это будет нетрудно.

— А сейчас отправляйся в режимный отдел, — сказал товарищ А., бережно укладывая мою расписку в папку с документами. — Вставай на учет и получи допуск. Завтра утром попрошу быть на рабочем месте вовремя. Лично проверю!

Наверное, есть в моем облике неуловимая печать любви к секретарской работе, которая по-настоящему берет за живое руководящих работников. Вот и товарищу А. я понравился, неспроста же он так быстро перешел со мной на «ты» и поглядывал теперь в мою сторону ласково и заботливо, как один отец родной смотреть может.

*

В режимном отделе у меня особых проблем не возникло. Ко мне отнеслись скорее равнодушно, чем подозрительно. И это естественно, поскольку моей проверкой на верность идеалам компетентные органы занимались уже не первый день.

Никому и в голову не пришло устраивать мне проверочного экзамена на знание трудов классиков марксизма-ленинизма или, например, иностранного языка. Я заполнил совершенно бессмысленную анкету и сдал ее дежурному чекисту вместе с листком направления на службу, подписанным товарищем А., и характеристикой с прежнего места работы. Дежурный чекист внимательно и проникновенно впился в мои глаза цепким профессиональным взглядом, словно хотел удостовериться, не снабжен ли мой организм изнутри нематериальной душой. Результаты его инспекции остались неизвестными. Впрочем, он выглядел вполне удовлетворенным. Мой внешний вид в очередной раз оказался на высоте. Любые подозрения были отметены. Но не сомневаюсь, что если бы я не прошел эту своеобразную визуальную проверку, мне бы моментально дали от ворот поворот, поскольку наличие души у поступающих на службу в Кремль марксизмом не предусмотрено.

А потом началась потеха с вопросами, многие из которых были фантастически коварными:

— Ваш любимый цвет?

— Зеленый.

— Чего?

— Красный, красный…

— Хорошо… В преферанс играете?

— Не знаю, что это такое.

— Хорошо… Какие женщины вам нравятся?

— Мне?.. Клара Цеткин и Роза Люксембург.

— Хорошо… Ваше вероисповедание?

— Атеист, — не растерялся я.

— Какой атеист? Атеистов много.

— Материалистическо-монистского направления…

— Повторите, пожалуйста, я должен записать, — попросил чекист.

Я повторил.

— Хорошо… Ваш партбилет.

— Я беспартийный.

Реакция чекиста до мельчайших подробностей повторила нравственные мучения товарища А… Даже инструкцию в ящике своего стола он искал ровно три минуты.

— Мы включаем вас в особый список, как буржуазного спеца, — с облегчением объявил он, в свою очередь, внимательно ознакомившись с инструкцией.

Вот и мне довелось произнести это замечательное русское слово:

— Хорошо…

Как бы там ни было, место я получил, мой высокий покровитель оказался более существенным козырем, чем членство в партии.

*

Служба моя вопреки ожиданиям протекала вяло и скучновато. Я почему-то полагал, что теперь, устроившись на работу к одному из видных руководителей партии, я окажусь в самом пекле событий, стану свидетелем принятия кардинальных решений, имеющих непреходящее значение для судьбы государства. Но это было заблуждением: жизнь в Кремле протекала по своим законам, мало пересекаясь с реальностью. Честно говоря, смысл моего нахождения на посту секретаря-референта долгое время оставался темен. Не могу утверждать, что со временем он для меня прояснился. Я честно выполняю порученное, переживаю, если допускаю промашки, но насколько мои старания отвечают чаяниям товарища А., мне неведомо.

Самое удивительное, пожалуй, то, что мою службу в Кремле называли работой. В первое время я и сам иногда так выражался, когда делился с женой легендами о своих трудовых подвигах. Естественно, с изрядной долей иронии — работа, мол… Мне было выделено специальное помещение, служебный кабинет, где я и проводил время с 9-00 до 18–00, ожидая внезапного вызова товарища А… Считалось, что на мне висит вся текущая подручная интеллектуальная канитель, с которой приходится сталкиваться руководящим работникам при осуществлении ими своих служебных обязанностей. На практике товарищ А. нуждался в моих услугах крайне нерегулярно. Сначала мне было неловко находиться в вынужденном простое. Но когда я обратился к товарищу А. за заданием, он резко оборвал меня, не скрывая раздражения:

— Проявляйте инициативу, товарищ Корольков!

Впрочем, меня такое положение вещей вполне устраивало, поскольку позволяло без помех и нервотрепки заниматься монографией о повадках диких муравьев.

*

Иногда мое безмятежное существование нарушалось довольно забавными происшествиями. Не прошло и недели со дня моего появления в Кремле, как я попал в довольно пикантную ситуацию. Я осматривал длинные коридоры — основную достопримечательность здания, и вдруг навстречу мне попался странный человек. Не знаю, вынырнул ли он из какого-нибудь кабинета или просто материализовался в воздухе, но факт остается фактом, — передо мной стоял высокий, с гордо посаженой головой мужчина в строгой серой шинели. Его острая бородка и пронзительный взгляд буквально загипнотизировали меня. Сразу вспомнился анекдот о том, как купец Иванов еще в XVII веке открыл рентгеновские лучи. «Я тебя, заразу, насквозь вижу», — любил он говаривать своей жене. В руках незнакомец держал обычную общепитовскую тарелку, на которой лежало штук пять котлет.

— Не желаете ли котлетку, товарищ? — обратился он ко мне. — Попробуйте, это исключительно вкусная котлетка. Рекомендую…

Человек показался мне знакомым. Его образ определенно отпечатался в глубинах моей памяти. Но вот где я мог его видеть, вспомнить никак не удавалось. Может быть, на каком-нибудь митинге, а может, просто на фотографии в газете «Правда».

Незнакомец натужно, скрюченными руками протянул мне тарелку. И вдруг с пронзительным криком: «Не-е-ет!», бросился прочь.

Поступив на службу в Кремль, я дал себе слово ничему не удивляться, поэтому не придал этой встрече особого значения и отправился на свое рабочее место, решив не забивать себе голову всякой ерундой. Меня ожидала работа над чрезвычайно важной главой о проникновении чуждых влияний в среду законопослушных диких муравьев.

*

Не следует думать, что моя служба проходила уж так безоблачно. Очень много времени уходило на всевозможные проверки, предъявление пропусков, допусков и регистрацию. По существующим правилам любой сотрудник (ответственные товарищи от этого, естественно, освобождались), перемещаясь из одного кабинета в другой, должен был отмечать свой маршрут в специальной регистрационной книге. Для чего это нужно было, ума не приложу! Ребята из отдела статистики рассказывали, что по итогам недели они вычерчивали красивые разноцветные графики частоты посещений различных помещений. Туалет чаще других посещал секретарь-референт товарища О., Колотов Борис Львович — в среднем 18 раз за день….

Впрочем, к ежеминутному контролю можно было привыкнуть. Встречались неприятности и существеннее. Например, праздники. Да, да, праздники. Любовь к празднованиям у ответственных работников приняла форму умопомешательства. Частенько придешь на службу, а при входе вывешен бо-о-ольшой плакат — «Поздравляем с праздником славных работников коммунального хозяйства!» Сразу понимаешь, — день для работы над монографией о повадках диких муравьев бесповоротно потерян. Разве можно сосредоточиться, если каждые десять минут в кабинет врываются какие-то малознакомые люди и, выстроившись в линейку и подравнявшись, радостно объявляют:

— Поздравляем с праздником коммунальных работников. Желаем счастья и здоровья….

После чего раскланиваются и довольные уходят, оставив на специально очищенном от бумаг столе сверток с подарочком. А потом за мной заходят работники технических служб товарища А. (представители моего трудового коллектива), и мы совершаем ответные визиты. То есть в свою очередь разносим по параллельным службам достойные их подношения. К сожалению, редко оказывается, что подарки равноценны. Тогда приходится додаривать. Вот и ходим целый день взад-вперед, как завороженные, поздравляем друг друга. Удивительно, но мои сослуживцы умудряются получать от этого действа какое-то необъяснимое, неподвластное разуму удовольствие.

*

Еще одна унизительная неприятность — постоянные попойки, в которые плавно перетекали новые пролетарские праздники. При всей моей неприязни к пьянству, я довольно быстро понял, что совершенно уклониться от выпивок не удастся. Таковы были правила поведения. Работник обязан был принимать какое-то количество спиртного. Так было нужно. Меня это, само собой, не устраивало, поскольку алкоголь самым печальным образом сказывается на работе над монографией. Изучение диких муравьев требует ясного ума, не замутненного никакими раздражителями, будь то табак, алкоголь или наркотики. Поэтому в первое время я простодушно говорил: «Нет, товарищи, никак не могу»… Но сразу же получал отпор. Оказалось, что отмахнуться от стаканчика водки не легко. Можно было подумать, что пьянство входит в мои секретарские обязанности. И чем чаще я отказывался, тем сильнее на меня давили. Начались какие-то дикие игры взрослых людей. Ну, игра так игра. Почему бы и не поиграть в рабочее время. Иногда развлечения не выбирают — делают то, что приказано. В данном случае от меня требовалось сочинять правдоподобные отказы. И мне, отмечаю это с удовольствием, удавалось раз за разом измышлять вполне нетривиальные истории, позволяющие иногда оставаться трезвым. Горжусь, что я почти ни разу не повторился.

Естественно, что рабочий день начинался с политучебы, так называемой «оперативки». Понятное дело, что следование генеральной линии партии требовало каждодневной, неусыпной и напряженной работы, обращенной лично к каждому. А где еще можно объяснить сотрудникам, что такое хорошо, и что такое плохо, как не на общем собрании. Темы подбирались в зависимости от политической ситуации, но наиболее популярным был жанр прилюдной проработки. Выбирался подходящий человек, и на его примере собравшимся показывали, каким быть не следует, и разъясняли #9472; почему. Особый шарм мероприятию придавала монотонная многословность, — на заданную тему должны были высказаться все собравшиеся. Молчаливых на оперативках не жаловали.

В среду занимались Колотовым Борисом Львовичем, который, как стало известно компетентным органам, установил абсолютный рекорд посещения туалета в рабочее время.

После массовой, довольно нудной декламации на тему «бережешь минутку рабочего времени — втыкаешь штык в горло мировой буржуазии…» слово предоставили герою дня.

Его объяснение, предложенное высокому собранию, по моему мнению, должно быть сохранено для потомков.

— Товарищи дорогие, — заявил Борис Львович, смахнув набежавшую слезу и смачно высморкавшись (его поступок, конечно, был вызван крайним волнением, не стоило рассматривать случившееся как преднамеренное оскорбление высокого собрания), — два дня тому назад я был остановлен в коридоре духом великого сына нашей партии Феликса Эдмундовича Дзержинского. Дух предложил мне отведать котлетку, которую принес с собой. Отказать духу героя революции я не смог. Теперь, вот, мучаюсь животом… Он подстерегал меня, честное слово! Верьте мне, люди!

Обсуждать на собрании поступки Феликса Эдмундовича Дзержинского, пусть даже совершенные им в состоянии нематериального духа, желающих не нашлось. В зале повисла напряженная, гнетущая тишина. Собрание перестало выполнять воспитательную функцию, и поэтому было немедленно свернуто.

— Ваши объяснения приняты, — неожиданно для многих скороговоркой пробурчал председательствующий. — Собрание объявляю закрытым. А теперь за работу, товарищи. Расходитесь, расходитесь… Да…, еще одно объявление. С сегодняшнего дня сотрудники будут получать дополнительный паек. Утром — стакан чая с сахаром и бутерброд с сыром, а вечером — 150 граммов водки и бутерброд с килькой. Об оплате не беспокойтесь, все абсолютно бесплатно, стоимость будет автоматически вычтена из получки…

*

Сенсационное заявление секретаря-референта Колотова наделало переполоху. До 18–00, пока не закончились трудовые будни, в кабинетах Кремля предпочитали этой темы не касаться. Однако, после принятия положенных отныне 150 граммов водки, языки развязались.

Первым не выдержал парень из охраны, известный в наших кругах под именем Никифор. Расправившись одним махом со своим пайком, он на миг потерял рабоче-крестьянскую выдержку и, с придыханиями и ужимками, поведал о таинственной истории, приключившейся однажды с ним самим. Интересно, сколько раз он давал себе страшную клятву помалкивать об этом небезопасном эпизоде. И вот выболтал, не хватило стойкости. Нет, попадаются в Кремле и талантливые люди, с бесплатным пайком придумано умно.

— Я тоже видел дух Феликса Эдмундовича, — терзаемый мучительными сомнениями прошептал Никифор, — и подтверждаю все, что сказал товарищ Колотов. И со мной так было. Только я котлету не взял, убежал.

В нашей комнатке стало тихо. Очень тихо. Никому и в голову не пришло комментировать или, что было еще глупее, смеяться над рассказом Никифора. Руководство со временем во всем разберется и доведет до сотрудников, что сочтет нужным. Люди твердо знали, что это единственно правильная линия поведения, и нарушать ее не желали. Все, разговор был закончен.

Только после внезапной исповеди Никифора я вспомнил о своей загадочной встрече. Так вот, кто это был. То-то мне его лицо показалось знакомым — точно, это был первочекист Дзержинский собственной персоной. Как это я его сразу не узнал!

Ребятам я о своей странной встрече с духом великого чекиста рассказывать не стал. Мне показалось, что эта история слишком интимна и к тому же обязательно будет иметь продолжение. И я оказался прав.

*

Мои взаимоотношения с прочими референтами и техническими работниками и даже с охраной складывались довольно ровно. Меня никто не задевал, вельможное имя моего покровителя было прекрасной защитой. Иногда мне казалось, что ребята побаиваются иметь со мной дело. Сначала это удивляло, но потом я понял, что ребята просто приглядываются ко мне, ожидая подвоха или чего гадкого и подлого. И их можно было понять, я ведь был «блатным».

Но неизбежное все-таки случилось. После вечернего приема пайка, (до чего же изобретательные наши начальники, вот, чертяки!) один из охранников — Филимон, Филя — одурел до такой степени потери самосохранения, что, наставив на меня корявый палец и попытавшись придать своему изрядно затуманенному взгляду суровость, выдавил из себя вопрос-обвинение:

— А ведь нет в вас, Григорий Леонтьевич, рабоче-крестьянской кровушки. Барчук вы, барчук! Нету! Не надо меня останавливать. Я все ему скажу, потому что люблю и уважаю!

Правду говорят, что у трезвого на уме, у пьяного на языке. Не сомневаюсь, что мое прошлое неоднократно обсуждалось охранниками. Конечно, мое выдвижение не прошло незамеченным и наверняка породило массу сплетен, догадок и предположений. Не исключено, что имя мое попало и в рейтинг наиболее перспективных… Интересно, какой служебный рост предрекали мне местные политические комментаторы? Они ведь не могли знать, что служебные продвижения мне заказаны.

Но Филимон жаждал ответа, и я выбрал единственно возможную в таком положении стратегию защиты — активное нападение.

— Да ты что…, — по возможности искренне возмутился я, стараясь, чтобы мое притворство не особенно бросалось в глаза. По замыслу сам по себе эмоциональный взрыв, тот благородный гнев, который должен был охватить меня после столь тяжкого обвинения, обязан был сразить обидчика. — Да ты, дурацкая твоя башка, хоть знаешь, как моя матушка любила показывать дорогим гостям фотографию отца, где он снят с самим Семеном Михайловичем Буденным! Легендарным красным командармом! Съел!

Наверное, я тоже был пьян, потому что поминать имя командарма всуе не следовало. Известно же даже дураку — чем меньше информации исходит от тебя, тем прочнее твое положение.

*

Долго ждать развития событий не пришлось. Уже через три дня колеса системы начали отрабатывать поступивший импульс. Товарищ А. пригласил меня к себе в кабинет, надо было передвинуть тяжеленное кресло, оставшееся от прежних времен. Примерившись и рассчитав в уме оптимальную траекторию перемещения, я уже схватился за ручки, но в этот момент в кабинет влетел сам Семен Михайлович Буденный — легендарный красный командарм.

— И что вы здесь делаете? — радостно спросил он.

Надо сказать, что командарм Буденный был поразительно счастливый человек. Его способность впадать в экстаз по любому, даже самому незначительному поводу была столь удивительна, что однажды он стал объектом изучения специальной медицинской комиссии, впрочем, довольно быстро установившей, что предрасположенность Семена Михайловича к безудержному выражению радости — врожденное качество его натуры и не может рассматриваться как злонамеренное умонастроение.

— Да вот, собираемся кресло передвинуть, — пояснил товарищ А., чем вызвал у Буденного приступ восторга.

— Богато живешь, товарищ А… — громовым голосом провозгласил он. — Кресла, понимаешь, передвигаешь!

— Ты мне вот что лучше скажи, Семен Михайлович, — перебил его товарищ А… — Помнишь ли ты своего сокола-кавалериста Королькова? Сын его — Григорий, у нас нынче служит.

— Помню ли я Королькова? — буквально взорвался Семен Михайлович. — Еще бы я его не помнил! Да это же орел был… Корольков! Рубака божьей милостью! Любил порубать, что беляков, что дрова — ему все равно было. В мелкую крошку. Не поверишь, товарищ А., в мельчайшую пыль… Эх, любил я его в атаку посылать. Бывало, пошлешь его в атаку, а сам уже знаешь — крышка белякам! Вот, к примеру, под станицей Раздольной дело было. Мы, брат, в такую переделку попали, что и вспоминать тоскливо. Пулеметы с флангов. С левого — пулемет, и с правого — пулемет. Жизни нет. А Королькову хоть бы хны. Вскочил. «Ура!»— кричит. — «Ура!». Ну и все остальные повскакивали… Тут белым и крышка пришла. Но вот пулеметы, это, брат, я тебе скажу, ядовитейшая штучка… Придумала зараза какая-то… Я бы поймал — руки-ноги поотрывал, ты же меня знаешь. Но не боялся Корольков пулеметов. Отличнейший был парень. А как Родину любил, об этом уж и не расскажешь…

— Так вот, сын его, Григорий, у меня секретарем-референтом…

— Это что же, штабной? — удивился Семен Михайлович. — Был у меня и штабной Корольков. Тот рубака, о котором я тебе рассказал, его двоюродный брат. Тоже, между прочим, Корольков… Но и этот — штабной, казалось бы, а — орел. Нет, честное слово — орел. Выделялся среди штабных. Корольков…, да разве такого забудешь. Все, бывало, на передовую просился. Хороший был мужик. Знал, где у коня хвост растет. И как шашкой махать никогда не забывал. И Родину любил, ничего не могу сказать…

С этими словами Семен Михайлович покинул нас, а товарищ А. уткнулся в свои бумаги, ни словом не прокомментировав неожиданные воспоминания командарма Первой конной.

*

Теперь, каждый раз, едва завидев меня, Семен Михайлович Буденный ревел как опоенный конь и, радостно поблескивая глазами, вновь и вновь принимался за пересказ своей бесконечной саги о героической судьбе своего лучшего боевого товарища — штабного Королькова. Место встречи особого значения не имело. Где ему удавалось меня подловить, там и начинал. Мне даже стало казаться, что он специально отыскивал меня, чтобы произнести слова своей абсолютно иррациональной любви к моему отцу. Такого рода выступления происходили и на «оперативке» при скоплении народа, и в туалете, без свидетелей.

Прижмет меня бывало к стенке и давай вспоминать:

— Да, Корольков, попускали мы с твоим папашей кровушки белякам! Ох, и лютый был до шашки человечина. Любил беляка надвое рубануть. Взмах — надвое — и мокро! Еще взмах — еще надвое — опять мокро! Писарчук — а мне был как родной брат. И как Родину любил…

Правду говорят, слово не воробей, выпустишь — не поймаешь. И все-таки я не ожидал, что бессмыслица, вырвавшаяся у меня спьяну, вызовет такую бурную реакцию у любимца советского народа, легендарного героя гражданской войны. К тому же с каждой нашей встречей приступы энтузиазма Семена Михайловича становились все продолжительнее и эмоциональнее. Мне в голову закралось даже совершенно фантастическое предположение, что мой отец, вопреки здравому смыслу, вот-вот займет не по заслугам высокое место в номенклатурной иерархии большевиков и, может быть, несколько потеснит самого Ворошилова.

Хотелось верить, что словоохотливость командарма Буденного сыграет хорошую службу и защитит меня впредь от особо ретивых поборников классовой борьбы. Я вновь почувствовал себя в безопасности. Впрочем, я поспешил.

*

Как-то погожим сентябрьским деньком вызывает меня товарищ А… Я отправился, прихватив с собой толстенный том энциклопедического словаря. Такое проявление преданности — а трактовалось перетаскивание этой тяжеленной книженции почему-то именно как преданность — очень импонировало товарищу А… Знакомый охранник, как всегда, отказался пропустить меня, пока я не предъявил приказ, подписанный начальником караула. А ведь этот парень отлично знал меня, его звали Фрол, и после работы мы частенько вместе распивали паек.

— Проходите, Григорий Леонтьевич, — сказал он, подмигивая и поглаживая листик с приказом.

Не исключено, что его чрезвычайно смущала толстая книга в моих руках. В принципе, если в такой книжище проделать соответствующую дырку, то в ней можно протащить заряженный пистолет. Догадаться пролистать подозрительную книжку Фрол пока не сумел, хотя я за день проходил мимо него десятки раз.

И вот я вхожу в кабинет. Докладываю.

— Товарищ А., секретарь-референт Корольков по вашему приказу прибыл.

Застываю в почтительной позе, можно сказать, даже в подобострастной. Всем своим видом демонстрирую деловитость и компетентность, как бы заявляя всему миру, что жизнь моя прожита не напрасно, раз уж попал на службу к такому выдающемуся деятелю.

Товарищ А. стоит спиной ко мне, уткнувшись неподвижным тяжелым взглядом в окно. Кремлевский дворик, балуются голуби, идиллия.

— Здравствуйте, Григорий Леонтьевич, наконец, произнес он, поворачиваясь. Не трудно было обнаружить в его глазах беспросветную тоску, что-то его мучило.

— Здравствуйте, товарищ А…

— Хочу сразу сказать — до последнего времени вы были у нас на хорошем счету…

— Служу трудовому народу!

— … А сейчас пригляделись, и выходит, что гад ты, Григорий Леонтьевич.

— Почему это вы так решили?

— Да так уж, решил, тебя не спросил. Впрочем, может быть и не гад. Ты сам-то как считаешь?

— Считаю, что не гад.

— Может быть, — задумчиво проговорил товарищ А… — Может быть и не гад. А может быть — гад. Если ты, например, прямой и открытый, то, конечно, не гад. А если, скажем, затаился и злоумышляешь, то — гад. Можно так сказать, а можно наоборот… — Он помолчал, подумал. — Так вот она какая — диалектика, о которой столько говорил Ильич! Но с другой стороны, борьба противоположностей прогрессивна. И все-таки, гад или не гад? Может, конечно, и не гад. А может быть — гад. Может, конечно, и не гад. А может быть — гад. Может, конечно, и не гад. А может быть — гад….

— Товарищ А…., — позвал я, и он очнулся, сбросив с себя титаническую работу мысли.

— Григорий Леонтьевич?.. Вы свободны. Но мы еще вернемся к этому вопросу. Многое еще не ясно…

Что там ни говори, а товарищ А. — очень смешной человек, подумал я, покидая кабинет.

*

Удивительно, но после этого странного разговора мое положение в аппарате секретариата значительно упрочилось. Создалось впечатление, что доверие ко мне товарища А. безгранично возросло — еще бы, я ведь сам сказал ему, что не являюсь гадом. Уже не раз замечено, что большевиков такая прямота и настораживает, и восхищает. Извините, какой-то простой секретарь-референт, к тому же беспартийный, указывает, словно ровня, одному из руководителей Коминтерна(!), что не является гадом… В мозгах функционеров подобное поведение укладывается с трудом, но прямота их завораживает. Именно после этого разговора товарищ А. впервые обратился ко мне с доверительной просьбой.

Вызов. Я стою, сжимая томище энциклопедического словаря, и слежу взглядом за перемещающимся по кабинету товарищем А… Он взволнован, на его лице, обычно розовом и ухоженном, проступила подозрительная бледность, как у институтки, которую застали врасплох за непотребством… Оказалось, что вот-вот к нему прибудет французский журналист, и сам товарищ Сталин поручил его встретить:

— Расскажи ему, товарищ А., что такое коммунистическая идея, — сказал вождь, хитро закручивая ус. — А мы запишем…

И вот теперь товарищ А. нервничал.

— А знаешь ли ты, Григорий, что такое коммунистическая идея? — обратился он ко мне.

— Гм?..

— Настоящая коммунистическая идея, не подпорченная оппортунизмом или ревизионизмом? Выдержанная в духе генеральной линии партии, не допускающая отклонений ни вправо, ни влево. Живая, официально одухотворенная признанными гениями человечества…

— О-о…, — сказал я.

— Коммунистическая идея — это, брат, такая штука…

Я зашуршал страницами энциклопедического словаря. Товарищ А. вынужден был продолжать.

— Коммунистическая идея — это, брат, такая вещь, что о ней без восторга ничего и не скажешь. Это, Григорий… У меня просто слезы наворачиваются на глазах, когда я думаю о том, что же такое коммунистическая идея. Это… ого-го! Вот, что это такое…

Я продолжал листать свою книжищу.

— А теперь, Григорий, когда я тебе все рассказал и разъяснил, пойди и законспектируй мои слова. Подготовь мне справочку страниц на пятьдесят-шестьдесят, больше не надо.

*

Справочку я подготовил. Уложился в одну строку.

«КОММУНИЗМ — ЭТО СВЕТЛОЕ БУДУЩЕЕ».

Товарищ А. выхватил листок у меня из рук (время, надо полагать, поджимало) и выбежал из кабинета, удивленно вращая глазами.

Через десять минут он вернулся. На листке появилась резолюция, начертанная синим карандашом: «Хорошо. Сталин». Впрочем, моя фраза претерпела незначительное изменение. Теперь она гласила:

«КОММУНИЗМ — ЭТО СВЕТЛОЕ БУДУЩЕЕ ВСЕГО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА».

Новые слова, надо полагать, были дописаны вождем собственноручно.

— Вот, брат, теперь это и есть генеральная линия партии, — проговорил товарищ А…

Я еще не знал, что мной совершена вторая ошибка. Есть такие люди, в присутствии которых упоминать о будущем не следует ни при каких обстоятельствах.

*

Работа над монографией о диких муравьях проходила довольно успешно. С гордостью должен сообщить, что очевидные параллели муравьиного царства с социальным устройством Союза ССР меня мало трогали, сами собой на свет появлялись главы, в которых мне удалось показать муравьиные устремления крайне отличные от человеческих пристрастий. Например, маниакальное стремление муравьев с одобрением и поддержкой относиться к особям, наделенным способностями отыскивать новые и неизведанные пути к пище. У муравьев особенно ценились следопыты и навигаторы, нацеленные на поступки и действия, недоступные нормальным особям.

Я человек слабый и увлекающийся. Подспудное влияние идеологии муравьев оказалось столь сильным, что я допустил слабину и каким-то образом (честно говоря, до сих пор не знаю, как это произошло, посмотрел, что ли, чересчур ободряюще на жаждущего поддержки ученого-самоучку?) засветился — прослыл отцом родным (защитником и меценатом) всякого рода изобретателей и прочих особ, склонных к интеллектуальному труду.

Первая реакция товарища А., когда он прослышал о моих контактах, была крайне неодобрительной. Всем своим видом он показывал, что удивлен и раздосадован, даже с укоризной покачал головой, но запрещать работу в этом направлении не стал.

— Этими людьми все равно надо кому-то заниматься, — сказал он. — И если тебе так хочется, — пожалуйста, работай. А что им говорить, ты и сам знаешь, что я тебя буду учить.

Я и раньше замечал, что начальники редко возражают против того, чтобы работник брал на себя повышенные обязательства или дополнительные служебные функции. Они поставлены на руководящий пост, чтобы не допускать обратного, сознательного пренебрежения подчиненным своими обязанностями, сама по себе работа их волнует гораздо меньше.

Теперь меня часто навещали интересные увлеченные люди. Один полуглухой старичок притащил макет снаряда для салюта и обещал с помощью своего изобретения покорить мировое космическое пространство. Запомнился еще народный академик, вознамерившийся накормить картошкой со своего приусадебного участка всю страну. И, черт побери, с этими людьми было приятно иметь дело. Поразительная все-таки штука — природа, как бы ни складывались обстоятельства, всегда находятся люди, ставящие обретенный ими смысл жизни выше чувства выгоды, а зачастую и выше инстинкта самосохранения.

Можно считать, что неподдельный интерес, проявленный к этим людям, стал моей третьей ошибкой. Я перечисляю свои ошибки вовсе не для того, чтобы нагнетать напряжение в своих записках, как бы намекая на ужасы, ожидающие читателей. Нет, все гораздо прозаичнее — мои промахи привели к тому, что я, вопреки желанию, был вовлечен в странные события, потребовавшие от меня массу времени и сил, которые я был вынужден урвать от своей работы над монографией о диких муравьях. Ничего более существенного за моими словами не скрывается.

*

Во вторник меня неожиданно вызвал товарищ А… Его бледное скорбное лицо (вообще-то он довольно часто улыбался и был, видимо, от природы легко возбудим, но на этот раз на его печальном лице явственно проступала грусть и озабоченность) говорило о том, что разговор будет непрост и абсолютно секретен.

— Послушай, Григорий, — сказал товарищ А., голос его едва заметно дрожал. — Хочу с тобой посоветоваться…

— Слушаю вас…, — ответил я.

— Нельзя отрицать, что благодаря ряду довольно редких качеств, тебе удалось доказать свою исключительную полезность для нашего дела. На твоей карьере это никак не скажется, сам знаешь. Но кой-какие положительные изменения в твоей жизни произойдут. Не подумай только, что тебе удалось стать незаменимым. Это было бы слишком самонадеянно. Но… ты полезен. Мне поручили сообщить тебе это. Цени внимание, оказанное тебе, и старайся.

— Мне кажется, что я справляюсь со своей работой.

— Без сомнения. Хочу подчеркнуть, что старательность всегда приводит к успеху. С сегодняшнего дня рамки твоих служебных обязанностей будут значительно расширены.

— Я готов к этому.

Товарищ А. нахмурился.

— Не знаю, как и сказать. Я получил задание особой важности и хочу с честью выполнить его. Но мне понадобится твоя помощь. Материализм, диалектика, наука — ты же в этом разбираешься?

— Ну… в определенной степени.

— А знаком ли ты с теософией, оккультизмом и мистикой?

— Ну… в определенной степени.

— Придется подучиться… Задачка, которую мы должны решить, необычна. Даже не представляю, что тебе может понадобиться для ее решения! В последнее время среди сотрудников пошли разговоры о том, что в коридорах Кремля стал, якобы, встречаться дух великого сына партии Феликса Эдмундовича Дзержинского, предлагающий всем подряд котлетки из кремлевской столовой. Нашлись вражьи души, которые заявляют, что это неспроста, будто бы нашего героя революции отравили и отравили именно такими котлетами. А теперь он ищет своего убийцу. Мы… мы должны разобраться в этой истории.

— А как же, обязательно разберемся, — сказал я, задумчиво перелистывая энциклопедический словарь.

*

Неделя прошла относительно спокойно. Я буквально со смеху помирал, когда пытался представить себе, как буду докладывать товарищу А. об обитающем в коридорах Кремля духе Феликса Эдмундовича Дзержинского. Надо было подобрать наукообразные слова, не оставляющие сомнения в существовании такого духа, но при этом не затрагивающие основ диалектического материализма. И проследить за тем, чтобы товарищ А. не смог догадаться, что я издеваюсь над ним. Впрочем, повадки диких муравьев меня интересовали значительно сильнее, чем возможные умозаключения начальства.

Подготовиться, как следует, к предстоящему объяснению я так и не успел. Вызов застал меня за работой над главой о цветовом видении мира дикими муравьями. Оказывается, они создали свою муравьиную живопись, настоящее самобытное искусство… Говорить об этом я могу часами, но, к сожалению, мои записки посвящены совсем другим проблемам.

На этот раз товарищ А. был неласков.

— Молчи и слушай, — вскричал он, едва завидев меня. — Мы, конечно, не такие умники, каким ты себя считаешь, но тоже кое-что можем. А вот тебе здорово не повезло. Выписали мы из Америки ихнего знаменитого психоаналитика. И что же — он сразу указал на тебя, как на чуждого для нашего дела человека. Утверждает, что ты скрытая контра.

— Да разве можно верить этому американскому костоправу? #9472; нашелся я. #9472; Откуда у американского психоаналитика классовое чутье? Нет и не может быть у него классового чутья.

— Опять умничаешь… Мы академиев не кончали, но разоблачать гадов научились. Он же с нами работать сначала не хотел. Вы, говорит, нарушаете, так называемые, права человека. А мы ему — хотим, мол, наладить работу по-настоящему, по-фирменному, чтобы, значит, производительность труда выросла и затраты на управление снизились. Слова, конечно, гадские, буржуйские, но загорелся он просто неприлично. Ох, и охочи они, буржуазные прихвостни, до научных методов управления. Горячо взялся за дело. Вот и раскопал тебя. Говорит, что ты — не подходящий человек для нашего дела, слишком умный. Мы ему свое. Как же так, Корольков преданный нашему делу работник и рекомендации у него лучше не придумаешь, и Семен Михайлович Буденный про его батьку мно-о-го чего рассказывает. А американец гнет свое: коэффициент у него, у тебя, стало быть, отрицательный, не подходит.

Стою, молчу. Жду продолжения.

— Что же нам с тобой делать, Григорий Леонтьевич?

— А что делать? Дайте мне ответственное задание — и я справлюсь, не подведу, сами увидите.

— Задание ему! Вот ведь какой быстрый. А проверить тебя бы надо.

— Я готов.

— А мы уже… Про папашку твоего справки навели.

— У Семена Михайловича?

— А зачем нам Семен Михайлович… Этот придурок, что угодно расскажет, только чтобы о своем героическом прошлом напомнить. Не такое оно у него уж и героическое, если разобраться, вот и хватается наш Семен Михайлович за любые сказки, только бы героем прослыть. А про папашку твоего мы справились в архиве. И фотку, где он вместе с Семеном Михайловичем изображен, отыскали. Только мертвый он оказался, лежал среди белых офицеров… А Буденный рядом стоял, осматривал диспозицию…

Нет, зря я большевиков ругаю все время, когда захотят, они очень даже могут и демонстрируют при этом прямо-таки бульдожью хватку. Но, на мой взгляд, разговор получился какой-то незаконченный, совершенно непонятно было, что последует дальше. И самое удивительное, что начал его товарищ А., а не следователь-чекист.

— Надеюсь, ты теперь понимаешь, что мне известно о тебе все, белогвардейский гад, капитанский сынок…

Товарищ А., как мне представляется, очень странный человек.

*

Я пришел домой несколько озадаченный. Елена сразу же почувствовала неладное. Наверное, я был рассеян или шутил слишком ехидно и беспринципно. А может, она заметила, что на этот раз я не отказался от пайка. В последнее время это случалось крайне редко.

— У тебя неприятности?

Я отрицательно покачал головой.

— Значит, неприятности у нас?

Я поцеловал ее и нежно погладил по щеке. Мне показалось безнравственным скрывать от нее правду. Что ни говори, а она была права, неприятности были у нас. Если я буду репрессирован, ее, естественно, в покое не оставят. Я постарался быть честным.

— Не могу сказать, что неприятности — обычный психоз партработников. Товарищ А. раскопал информацию о моем отце — белом офицере. И теперь корчится в сомнениях, не знает, что делать дальше.

— Ты не боишься?

— А чего, собственно? Если бы они хотели, я бы давно валялся дохлым на заднем дворе в лопухах. Не думаю, что товарищ А. рискнет рассказать кому-нибудь о своем открытии. Очень хорошо известно, что подобные исследования в Союзе ССР крайне опасны, в первую очередь для самих исследователей. В этой стране никто не знает заранее, как дело повернется. Насобираешь компромата, а потом его против тебя самого и используют. Например, если я окажусь врагом трудового народа, то в первую очередь попадет самому товарищу А… Это ведь у него в секретарях-референтах ходил сынок белогвардейца.

— Это теория. Догадка. Разве эти люди когда-нибудь подчиняли свои поступки законам логики? Такие умозаключения слишком сложны для них. А ты не подумал, что товарищ А. захочет устранить тебя физически, как потенциально опасного для его карьеры человека?

— Сомневаюсь, что сейчас кого-нибудь из этих деятелей всерьез интересуют такие вещи, как чистота происхождения, у них новая мода — усиленно ищут выгоду.

— А какая от тебя выгода? Самому-то не смешно?

— Не скажи, — разговор с женой меня неожиданно приободрил, и я постарался, чтобы мои доводы впредь выглядели по возможности забавно. — Вот такая история. Подкручивает Хозяин свои усы и спрашивает у моего ненаглядного товарища А.: «Почему в моей маленькой ненаглядной Грузии народ так любит свою Родину, а в такой великой мировой державе, как Россия — нет»? И вот видный деятель коммунистического движения со всех ног бросается ко мне, сразу позабыв, что давно уже связал свою жизнь с интернационализмом и патриотизм всегда открыто презирал, и с порога орет не своим голосом: «Поче-е-му?» Я задумчиво и компетентно покачиваю головой. А товарищ А., едва не плача, просит: «Григорий Леонтьевич, подготовьте мне справочку о быстрейшем возрождении патриотизма в Союзе ССР».

— Неужели так и было? — похохатывая, спрашивает Еленка.

— Конкретно такого запроса пока не было, но будет, чувствую, что будет. А десятки похожих проблем уже всплыли и разрешены мной. И после этого ты думаешь, что он посмеет со мной разделаться? Что же станет с теорией мирового коммунистического движения без таких беспринципных проходимцев, как я?

— Так ты их не боишься?

— Разве можно бояться таких потешных дяденек? Конечно, не боюсь.

*

На следующий день я тщательно и неторопливо побрился. Как события будут разворачиваться дальше — предсказать было невозможно. И качественное бритье обеспечивало мне нужную психологическую устойчивость при любом раскладе. Если мне суждено было лежать дохлым на заднем дворе — я буду элегантным и ухоженным, что для трупа совсем немаловажно. А поручат подготовить и написать очередной выдержанный в рамках рабоче-крестьянской идеологии наукообразный бред — всем своим видом покажу, как не просто меня выбить из седла поспешными заявлениями.

Уже при входе в здание мое самообладание подверглось испытанию — охранник Фрол остановил меня резким взмахом руки.

— Постойте, Григорий Леонтьевич. Вас попросили срочно зайти в режимный отдел.

Сознаюсь, что адреналина в моей крови значительно прибавилось. Не могу сказать, что страх полностью овладел мной, но и утверждать, что я совсем не волновался, было бы неправильно. Я не мазохист и не хотел бы покинуть этот мир, не завершив своей исследовательской работы о повадках диких муравьев. Кроме того, у меня есть обязательства перед женой и сыном. И вообще, я считаю, что негоже умирать, пока есть хотя бы один человек, который по-настоящему любит тебя, гордится тобой и надеется на тебя. Если хотите, это и есть истинная религия! У меня с этим все в порядке.

Дежурный по режимному отделу был немногословен и погружен в свои дела. На его лице, даже на мгновение, не проявилось выражение ненависти или брезгливости, столь естественные, когда в упор разглядываешь классового врага. Стало легче дышать.

— Товарищ Корольков, вам надлежит подписать этот документ.

Я с интересом взял бумажку, прикидывая, где легче всего поставить закорючку. В первый момент мне показалось, что документ полностью тождественен уже однажды подписанному мною.

— Я уже подписывал это.

— Подпишите еще раз.

Пришлось прочитать бумажку внимательнее.

«Я, такой-то, подтверждаю свое рабоче-крестьянское происхождение. Если же в дальнейшем выяснится, что мои родители представители эксплуататорских классов, я, такой-то, отказываюсь от них и прошу впредь считать моим отцом колхозника Иванова Поликарпа Поликарповича, проживающего в деревне Прохоровка Тульской губернии, а матерью ткачиху Осипову Екатерину Трофимовну из города Гатчина. Подпись. Дата».

Приглядевшись, я заметил, что в матери мне теперь определили другую женщину.

— Сидорова Феодора Герасимовна померла, — пояснил дежурный.

Окончательно я понял, что все в порядке, когда свободно и без излишних треволнений добрался до своего кабинета. Охранник Жора был как всегда внимателен и готов к провокациям, но в глазах его явно читалось искреннее восхищение. Полагаю, что на разводе ему сообщили о повышении моего статуса. Я расположился за своим письменным столом и стал ждать продолжения, а чтобы излишнее волнение не мешало мне жить, я достал свою рукопись и занялся редактированием главы о всепоглощающей жажде подвига и свершений, обрушивающейся иногда на отдельные муравьиные особи.

Я работал до тех пор пока не раздался сигнал, призывающий сотрудников на ежедневную оперативку.

*

Товарищ А. вызвал меня на ковер через пятнадцать минут после окончания оперативки, которая на этот раз была посвящена архиважной и животрепещущей теме — поливке номенклатурных цветов из номенклатурных же леечек. Среди технического персонала были выбраны ответственные, в чью задачу входило следить за состоянием растений, волей судьбы попавших в Кремль. А это — регулярная поливка, контроль за состоянием земли, борьба с вредителями, обеспечение оптимального освещения… боже мой, целая наука… Нерадивых ответственных обещали достойно наказать.

Как секретарь-референт я был освобожден от подобных занятий. За растениями, находящимися в моем кабинете, должна была приглядывать уборщица. Я требовался большевикам для интеллектуальной работы. Мелочь, а приятно. Так что в кабинет товарища А. я попал в приподнятом настроении.

— Григорий Леонтьевич, — обратился ко мне товарищ А., — нам надо кое-что обсудить….

Его странным образом вибрирующий голос и довольно редкое в последнее время обращение по имени-отчеству выдавали огромное напряжение, что-то было не так. И на этот раз дело было не во мне, его встревожило что-то более значительное. Я насторожился и приготовился к неожиданностям.

— Закончили ли вы проверку слухов о посещении коридоров Кремля духом Феликса Эдмундовича Дзержинского?

— Да. Закончил, — по инерции сказал я. По правде говоря, я так ничего и не придумал, но разговор принимал столь неожиданный оборот, что в излишние объяснения вступать не следовало.

— Доложите.

Да уж не проверка ли это? — подумал я. Обычно товарищ А. работой не интересовался. Ему было достаточно поручить ее мне. Пришлось импровизировать. Настойчивость товарища А. красноречиво говорила о необходимости внимательно следить за своими словами. Я понял, что нас прослушивают. Интересно, кого проверяли, меня или товарища А.?

— О, это было очень сложное задание, — начал я свою импровизацию. — Но поскольку я являюсь, не побоюсь это утверждать, крупнейшим в Союзе ССР специалистом по диким муравьям, мне удалось справиться с этой серьезной, многоплановой задачей.

Товарищ А. начал медленно привставать, глаза его наполнились ужасом.

— Ну?

— У диких муравьев есть странный обычай — они, время от времени, впадают в состояние крайней ярости. Обратите внимание, что никаких внешних оснований для такого удивительного поведения отыскать не удается. А бывает и так, что муравьев охватывает всепоглощающая жажда нежности, и в этих случаях часто невозможно отыскать явную причину. Исследования и статистический анализ данных с неопровержимостью показали, что муравьи таким необычным образом реагируют на встречу с духами своих врагов или, наоборот, духами близких в недавнем прошлом особей.

— Духи, говорите… А как же материализм?

— Теория встречи муравьев с духами — чисто материалистическая теория, своего рода порторбуренция акстазиса. Разве можно предугадать заранее все формы проявления материи? Еще Энгельс недвусмысленно указывал на неисчерпаемость материи.

— Ну? — товарищ А. стоял по стойке смирно.

— Мое заключение — дух товарища Феликса Эдмундовича Дзержинского действительно мог перемещаться по коридорам Кремля.

— Можем ли мы доверять…

— Можете. Я привык гарантировать достоверность своих заключений.

— А котлеты?

— А вот по поводу сопутствующих факторов — отравили его котлетой или нет, и зачем он с ними бродит — обращайтесь к тому, кто владеет информацией, это вопросы не ко мне.

— Но вы могли бы узнать об этом подробнее?

— Конечно. Предоставьте мне надлежащую информацию, а уж разобраться в ней и должным образом интерпретировать ее я, без сомнения, сумею.

При этих словах заскрипела, распахиваясь, дверца шкафа, и на свет появился Хозяин — Иосиф Виссарионович Сталин собственной персоной.

— Этот человек нам подходит, — сказал он, отряхивая пыль с ушей.

— Но он же явный гад! — удивился товарищ А.

— А может и не гад…

— Может… я много думал об этом, — согласился товарищ А.

*

Я был заинтригован. Теперь стало окончательно ясно, что для меня подыскивают какое-то чрезвычайно ответственное задание, столь ответственное, что до поры до времени о его сути нельзя даже намекать. Не исключено, что и сам товарищ А. пока не знал подробностей. Руководство партии почему-то решило, что я самый подходящий для такого дела человек и смогу справиться, если мне помогут соответствующие партийные органы. Рассказать мне подробности работодатели пока были не готовы. Как это принято у большевиков, непосредственному исполнителю не положено знать о сути возложенной на него миссии до последней минуты, когда уже надо прыгать с парашютом.

Но, честно говоря, проникнуться важностью момента я до конца так и не сумел. Каждый раз оказывалось, что работа над монографией занимала меня несравнимо сильнее, чем радужные перспективы в моей секретарской работе. Так уж устроена моя голова, что дикие муравьи мне ближе, понятнее и симпатичнее, чем самые преданные и морально устойчивые члены партии большевиков.

А кстати, почему я пишу монографию о диких муравьях, а не о выдающихся большевиках? И отчего до сих пор этот вопрос не приходил мне в голову? А зря, сейчас наступило потрясающее время для составителей справочников и биографов. Со дня окончания гражданской войны прошло достаточно времени, чтобы даже непосредственные участники порядком все подзабыли. Пришла пора окончательно подвести исторические итоги первой трети ХХ века. Отныне история должна стать правильной, идеологически выдержанной, отвечающей нуждам текущего момента, и, следовательно, правдивой. Правдивой не в бытовом смысле — как было, мол, так все и пишем. Нет, правдивой высшей правдой — выдержавшей испытание временем. В конце концов, кто победил, тот и заказывает себе историю.

Перед историками и беллетристами раскинулось бескрайнее море работы (хорошо оплачиваемой работы, заметим)… Серии «Пламенные революционеры» или «Жизнь замечательных людей» должны стать крайне популярны. Сиди за столом и придумывай подвиги достойных и проверенных людей, которые не подведут и справятся, когда это потребуется заказчикам…

И все-таки, почему я пишу о диких муравьях и не могу себя заставить написать о каком-нибудь пламенном большевике, утвержденный список которых достать не так уж и сложно… Никаких излишних переживаний — чисто техническая задача. А взамен — почет, всесоюзная известность, деньги и немалые, положение, масса возможностей… да, забыл еще четырехкомнатную квартиру и шикарную дачу в живописном уголке Подмосковья, охраняемую специальными подразделениями ГПУ… Мечты, мечты…

Почему же мне так не хочется, чтобы большевики гладили меня по головке и чесали за ушком? Может быть, я не в состоянии воспринимать их всерьез? Скорее всего, я настолько чужой в их среде, что никогда не смогу стать одним из них, поскольку считаю самую сердцевину их жизни — заботу о ежедневном продвижении по службе — одним из проявлений социального идиотизма. Смешно, честное слово, смешно. Я не хочу быть одним из них, потому что не расталкиваю окружающих локтями и не стремлюсь стать начальничком над ними. В предложенной большевиками иерархии я никем не хочу стать. Точнее и правильнее, я хочу стать никем. Никем… Секретаришкой… Незаменимым никем. И мне нравится, что они делают то, что мне необходимо: заботятся о моей безопасности, содержат мою семью и обеспечивают возможность работы над монографией о диких муравьях. А от меня при не слишком обременительной работе получают что-то неуловимое и не слишком ценное. Однако это что-то завораживает их… Большевиков возбуждает, что в их канцелярии присутствует что-то невыразимое словами. Мы используем друг друга, словно бы подписав об этом невидимый договор. Казалось бы, несоизмеримые понятия — партия и я. Но оказывается, для противопоставления так мало надо — всего лишь правильно себя поставить, стараясь казаться в одно и то же время незаметным и незаменимым.

*

Время словно бы остановилось, подготовка к грядущему важному заданию протекала совершенно незаметно. Меня это вполне устраивало. Обычно, я крайне любопытен, но тайна предстоящей миссии оставляла меня равнодушным. Разбираться в фантазиях большевиков мне не хотелось, — они бы сами понимали, что задумали — и то хорошо. Можно было сделать вывод, пожалуй, лишь о том, что задание должно было быть каким-то образом связано с творческим развитием марксизма-ленинизма. Я, как сын подстреленного беляка, подходил для этой цели идеально. Умение произвольно поигрывать словами, подбирая наиболее звучные комбинации, по мнению руководителей партии, удачно дополнялось свойственной мне полнейшей социальной инфантильностью помноженной на решительное нежелание видеть свое имя хотя бы в малейшей степени связанным с подобными идеями. А если к этому добавить, что за свое усердие я не потребую ни чинов, ни наград, становилось окончательно ясно, чем это я им так приглянулся.

И вот, наконец, товарищ А. вызвал меня по делу. Я вздохнул с облегчением, фальстарт — когда дело дойдет до настоящего дела, вызов последует из более высоких сфер. А пока текущая работа, ее еще никто не отменял.

— Ага, пришел, — озабочено сказал товарищ А., когда я появился на пороге его кабинета. — Пошли, нас уже ждут.

Сопровождаемые охраной, мы отправились в доселе недоступные мне коридоры. К своему удовольствию я отметил, что любопытство вновь дало о себе знать, мне все еще казалось, что где-то в глубинах Кремля спрятаны потрясающие тайны… Однако ничего сногсшибательного в конце коридора не обнаружилось — столь тщательно охраняемые кабинеты предназначались для встреч наших сотрудников различных рангов с посетителями извне.

— Сейчас мы встретимся с Президентом Академии педагогических наук Союза ССР Петром Евгеньевичем Мальским, — прояснил ситуацию товарищ А… — Поговори с ним. Но постарайся не обижать, он очень боязливый. Товарищ Сталин говорит, что он настоящий интеллигент, и поэтому постоянно плачет. Впрочем, я подозреваю, что причины для слез он придумывает сам.

— Хорошо, товарищ А… Постараюсь проявить чуткость, — пошутил я.

Мы вошли в роскошный кабинет, превосходящий своим убранством любой из тех, что мне до сих пор доводилось видеть. И это было понятно — роскошь эти люди понимали довольно своеобразно, не обладая, в большинстве своем, изысканным вкусом, они оборудовали свои кабинеты согласно своим представлениям о достатке, что, конечно, было разумно. Посетителей в эти помещения не допускали, поэтому они не боялись быть смешными. А вот для представительства, как я теперь убедился, с интерьером работали профессионалы, чтобы у советских людей ни на минуту не пропадало чувство гордости за свою Родину.

Президент Академии педагогических наук был застигнут нами врасплох. Он вскочил, разбрасывая стулья, антикварные столики и хрустальные графины.

— Здрасьте, — прошептал он, застывая в позе подобострастного слуги.

— Здравствуйте, Петр Евгеньевич, — ласково проговорил товарищ А.

— Здрасьте, здрасьте, здрасьте…

— Так что же вы хотите от нас? — товарищ А. не был расположен к сантиментам.

— Коллектив Академии педагогических наук поручил мне довести до вашего внимания результаты нашей работы…

— Так…, — ободряюще проговорил товарищ А…

— Нами разработан новый учебник по навыкам счета для самых маленьких, для первоклассников. Принес вам задачку на утверждение.

— Давай, Григорий, расспроси его, только по существу, — товарищ А. с удобством устроился в роскошном кресле, предоставив мне разбираться с Президентом Академии педагогических наук.

— Как называлась дисциплина «навыки счета» при царском режиме?

— По-моему, арифметика…

— Так… Давайте вашу задачу.

— Буржуй весит четыре пуда, а банкир на три пуда больше. Сколько весит большевик, если он тяжелее банкира на 4 пуда?

На лице товарища А. появилось радостное, счастливое выражение — ему пришлось по сердцу усердие Академии… Но я был вынужден подпортить его приподнятое настроение.

— Что-то вы тут, товарищ Мальский, напутали.

У Мальского моментально на глаза навернулись слезы, его крупное, матерое лицо вожака интеллигентских стад сморщилось и напряглось….

— Вы же нарушили постановление Совнаркома…

— Боже мой…, — невпопад выдохнул президент.

— В Союзе ССР введена метрическая система.

— Боже мой… Но товарищ… это же легко исправить. Вот, вот наша задачка. Буржуй весит четыре килограмма, а банкир на три килограмма больше. Сколько весит большевик, если он тяжелее банкира на четыре килограмма?

— Опять не получается. Каждый пролетарий знает, что буржуи и банкиры вдосталь попили народной кровушки. Так?

— Да…

— А у вас большевик чуть ли не вдвое толще буржуя. На что вы намекаете?

— Боже мой… Но товарищ… это же недоработка. А мы подправим. Большевик весит четыре килограмма, а банкир на три килограмма больше. Сколько весит буржуй, если он тяжелее банкира на четыре килограмма?

— Почему вы позволяете себе так безответственно играть словами? Вы пробовали думать, прежде чем говорить. У вас получилось, что большевик весит четыре килограмма. Он что, новорожденный несмышленыш? Намекаете, все время намекаете.

— Боже мой…

— Идите и все переделайте, — вмешался товарищ А… — Попробуйте еще разок.

Академик ушел, размазывая грязным кулаком потоки слез.

— А не слишком ли ты, Григорий? Мне задачка понравилась… Ладно, пусть еще поработает…

*

В среду у товарища А. возликовала душа — к нему в руки попал первый донос на меня.

— Ну вот, — радостно сказал он. — А то все — нет и нет. Ты у нас как не родной был. А теперь приняли ребята тебя в свой коллектив, за своего считают. Поздравляю, поздравляю… Нет, честно, я все никак понять не мог, почему так долго нет на тебя бумажки?.. В чем, по-твоему, наиболее полно проявляется особенность национального характера великороссов? Наши люди любят писать о своих надеждах, помыслах и просьбах на листке бумаги. И мы это дело на самотек не пускаем. У буржуев было принято писать письма и дневники, где они отдавались познанию своего, так называемого, внутреннего мира. А пролетарии не таковы — им не нужны башни из слоновой кости, они организмы общественные. Для настоящего пролетария общественный долг — превыше всего. Их жизни имеют смысл, когда они работают на общественное благо. Так и их тяга к бумаге имеет смысл, только когда преследует общественную надобность.

— Это как же?

— Доносы, Григорий, доносы… Информация, сообщения, критика…

— Анонимки?

— В первую очередь… Анонимки создают атмосферу безнаказанности и бескорыстия… Мы это одобряем, иначе за каждым не уследишь, а следовательно, и не построишь социализм. У нас каждый, кто хочет наверх пробиться, должен писать, и кто чаще пишет, тот быстрее и пробивается. А мы ведем учет и награждаем победившего за месяц ценным подарком.

— А как же вы узнаете, кто победил? Получаете-то вы анонимки.

— Нет ничего проще, чем определить, кто и с какой целью свою бумагу написал — легче всего это сделать по почерку. Наши работники так и не поняли, что каждый из них имеет свой неповторимый почерк. У нас, Григорий, неповторимость поощряется только в этом деле. А так — нет. Но тебя это не касается… Пока… А может, наши люди специально стараются писать разборчивее, чтобы их не перепутали. Тебе интересно, что про тебя написал наш бдительный доброжелатель?

— Не знаю…

— Не волнуйся, ничего нового, сообщил, что ты гад и белогвардейская рожа. Но ты ведь и сам это знаешь. Они всегда так пишут, когда не хватает добротного материала… А все-таки, почему взялись и за тебя? Хотелось бы это выяснить. Расскажи-ка поподробнее, как ты, сын белогвардейца, попал к нам на службу? Ты — шпион или, еще чище, террорист?

— Нет, конечно. Направлен к вам из аппарата Областного Совета. Тысячи раз проверен. Лоялен.

— Ты лоялен, потому что тебе наплевать на нашу борьбу, у тебя, видите ли, другие интересы.

— Так это же хорошо.

— Может быть, может быть… Иди, свободен.

*

Дома я никак не мог отделаться от воспоминаний о своей службе в аппарате Областного Совета. Должность у меня была по своему уникальная — помощник статистика. Поскольку я по образованию математик, то отчетность в отделе Учета местного опыта, где я устроился, чтобы в поте лица своего зарабатывать хлеб насущный, была поставлена на довольно высоком уровне. Надо отметить, что место помощника статистика меня полностью устраивало, я был доволен и рассчитывал задержаться на нем подольше. Штат состоял из заведующего — старого партийца Растопчина и пяти рядовых сотрудников, одним из которых был я. И сам Растопчин, и его сотрудники рассматривали свою работу как временную синекуру. Так что написание отчетов о распространении местного опыта полностью падало на мои плечи. Не бог весть какая работа… Раз в неделю в контору заходил Растопчин и, открыв очередную папку с моим отчетом, расцветал. «Неплохо, неплохо», — говаривал он и довольный уходил неведомо куда. Его контора процветала, а до тонкостей ему дела не было.

Повторюсь, место было замечательное — самое минимальное усердие с моей стороны оплачивалось щедро и без единой задержки, к тому же у меня всегда оставалось время для работы над монографией о диких муравьях.

Вскоре в среде малообразованных управленцев о моих заслугах в деле становления правильного оформления отчетности стали сами собой складываться настоящие легенды. А мое предложение фиксировать приходящие документы в специально предназначенной для этого тетради, окончательно создало мне репутацию корифея учета. Отныне к нам в отдел зачастили высокопоставленные выдвиженцы, чтобы посмотреть на меня. Так ходят в зоопарк, чтобы полюбоваться на обезьянку или зайчика, умело бьющего своими лапками по барабану.

Однажды зашел молодой человек приятной наружности. Мы поболтали, поладили. Молодой человек вежливо попросил разрешения заходить время от времени, если понадобится мое просвещенное мнение о какой-либо математической проблеме. Я разрешил.

Когда он ушел, ко мне подскочил бледный Растопчин.

— Вы… знаете, кто это был?

— Нет. Он не представился.

— Это родственник товарища Кирова — Андрей, — взволнованно прохрипел мой начальничек, словно за эти несколько секунд у него развилась самая настоящая ангина.

Молодой человек вскоре действительно зашел.

— Не могли бы вы помочь нам разрешить одну математическую задачку?

— А почему бы и нет.

— Прежде всего, утолите наше любопытство. Солнце — это звезда или планета?

— Чего?

— Солнце — это звезда или планета?

— Звезда.

— Вот как… А можно ли подсчитать, за сколько времени солнечный свет долетает до Земли?

— Ему требуется для этого чуть больше восьми минут.

— Спасибо, — с этими словами вежливый молодой человек ушел.

Так я приобрел своего могущественного покровителя.

*

Жизнь моя в Отделе учета местного опыта протекала размеренно и безмятежно. И честно говоря, я рассчитывал, что смогу удержаться в системе Совета еще пару лет, пока не подвернется что-нибудь получше. Но обстоятельства распорядилась по-другому.

Стал к нам в контору заглядывать какой-то странный человечек. Этакая социальная пустяковина, если так можно сказать. Поначалу я не обратил на него никакого внимания — мало ли кого судьба забрасывает в систему учета местного опыта. Но вскоре мне пришлось изменить свое мнение о нем, особенно, когда заметил, что после его визитов товарищ Растопчин впадает в тихое помешательство. Было забавно наблюдать, как по телу руководителя пробегает целое полчище озверелых мурашек, а глаза начинают поочередно подмигивать сами по себе. Это влияние было тем более интригующим, что осуществлялось как бы на расстоянии, без прямого контакта. Мне ни разу не довелось застать их за разговором, но сомнений в том, что человечек имеет на Растопчина необъяснимое влияние, у меня не было.

Понять, как этот маленький, невзрачный и какой-то корявый субъект способен доводить до судорог испытанного в боях за Советскую власть ленинца, я не понимал. Но его значимость явно определялась не внешним видом, а той социальной ролью, которую он играл. Мои подозрения вскоре подтвердил сам Растопчин.

— Что-то к нам зачастили люди из ГПУ, — сказал он мне, даже не пытаясь скрывать, что один вид таинственного посетителя приводит его в полуобморочное состояние. — Ой, не к добру это, ой, не к добру….

Старый большевик знал, о чем говорит. И его слова стали немедленно претворяться в жизнь. Плюгавый человечишка очень быстро сообразил, что без моего участия не проходит ни одно событие, случающееся в отделе учета местного опыта. Я видел, как он провожает глазами посетивших меня начальничков из близлежащих отделов (интерес к зайчику, выбивающему дробь на барабане, не только не ослабевал, но и креп день ото дня). У него текли слюнки от предвкушения. И вот все произошло.

Выждав момент, когда мы остались в комнате с глазу на глаз, человечишка произнес ровным голосом:

— А не хотелось бы вам заняться более интересной работой? В настоящее время мы чрезвычайно заинтересованы в расширении сети добровольных помощников.

Мои решительные присутствует протесты он воспринял довольно равнодушно — надо полагать, привык. Не сомневаюсь, что первая реакция большинства людей на подобное предложение была стандартная — смесь страха и омерзения. Но в том-то и состояла его работа, чтобы добиться второй реакции, третьей, а если понадобится, и четвертой…

— Ты, конечно, можешь отказаться, — произнес он лишенным эмоций голосом, впрочем, поскольку он перешел на «ты», мое упорство его задело. — Но… не советую. Со службы ты вылетишь, а на другую устроиться уже никогда не сможешь. Знаешь, в каждом отделе кадров есть такой документ — список неблагонадежных. Попасть в него может каждый, но я еще никогда не слышал, чтобы кому-нибудь удалось вычеркнуться из него. История таких примеров не знает. Тебя и дворником не возьмут. Помрешь голодной смертью, и мальчонка твой помрет, и жена… Я тебя, конечно, не тороплю, подумай. А как же, подумай, подумай… Я к тебе через пару деньков загляну.

Надо признать, что плюгавому человечку удалось меня озадачить. Но времени на заламывание рук у меня не было, необходимо было действовать решительно и молниеносно. Я набрал номер родственника Кирова и, стараясь не показывать волнения, довел до его сведения необходимую информацию.

— Андрей, это вы? Хочу сообщить вам, что решил покинуть место в аппарате Совете. Мне кажется, что я способен приносить Родине гораздо больше пользы, чем удавалось до сих пор. Так что, если вам опять понадобится моя скромная помощь, звоните ко мне домой.

Этого оказалось достаточно. Через два часа пятнадцать минут Андрей предложил мне занять место секретаря-референта товарища А… Я согласился. Все были страшно довольны. И товарищ А. (ему до боли в ушах хотелось подружиться кланами с товарищем Кировым), и товарищ Киров (этот спал и видел, чтобы его люди были внедрены ко всем без исключения видным деятелям партии), и Андрей (мечтающий создать из преданных людей свой собственный клан). Не сомневаюсь, что мое продвижение понравилось и товарищу Сталину. Хозяин был уверен, что такие люди, как я, способны скомпрометировать любого — даже члена Политбюро.

И вот прошел год. ГПУ мной больше не интересовалось.

*

Задание, которое товарищ А. приготовил на этот раз, удивило и насторожило меня. Конечно же, это было существенное приближение к той таинственной миссии, смысл которой оставался для меня скрыт, но которую мне все равно предстояло выполнить, поскольку решение об этом наверху уже приняли. Но по порядку…

Товарищ А. проявился только через три дня. Не сомневаюсь, что он доложил Хозяину о встрече с президентом Академии педагогических наук и появился в моем кабинете, только получив высочайшее одобрение. Внешне товарищ А. был спокоен и всем своим видом показывал мне, каково это — пребывать в хорошем настроении, но я прекрасно видел, что в его холодных глазах застыл первобытный ужас — час моей миссии неумолимо приближался. Неожиданно я понял, что товарища А. уже посвятили в тонкости предстоящего задания. И спокойствия ему это явно не добавляло.

— Вот, Григорий, в Политбюро пришло письмо. Ты должен ознакомиться с ним. Не горячись, разберись, как следует. А то я тебя знаю, у тебя все дураки. Вникни, а потом у же ругайся.

Он протянул мне мятый листок бумаги, на котором неряшливым почерком человека, которому не часто приходится пользоваться карандашом, было, в частности, написано следующее:

«В нашем Союзе ССР, товарищи, люди не родятся, родятся организмы, а люди у нас делаются: трактористы, мотористы, механики, академики, ученые и так далее, и так далее. И вот один из таких сделанных людей, а не рожденных — я. Я не родился человеком, я сделался человеком. И чувствовать себя, товарищи, в такой обстановке — больше, чем быть счастливым. Жить в такой век очень хочется. Я испытываю, как приятно быть ученым в наш век…»

Как говорится в одном прекрасном стихотворении: «Я хотел возразить и открыл было рот», но товарищ А. заговорил первым:

— Помолчи, Григорий, подумай… Это выписка из доноса на народного академика Трофима Денисовича Лысенко. На совещании в Кремле Лысенко высказал эти положения, и нам негоже с порога ругаться и отвергать его мнение. В первую очередь, это касается тебя. Тебе, Григорий, предстоит работать в тесном контакте с товарищем Лысенко и его людьми, мимо этого Трофима не проскочишь, стоит партии скомандовать — он всегда первый. Так что помолчи и подумай. И еще… товарищ Сталин очень заинтересовался деланием людей из организмов. Сейчас, может, это в нашем государстве — архиважное, наиважнейшее дело.

Я загрустил.

*

Идеи перерождения зародышевого организма в совершенного человека целиком завладели народонаселением Кремля. Мне оставалось только удивленно разводить руками. Понять, что в этой бредовой затее может вызвать энтузиазм руководства, я был просто не в состоянии. Главное, чего я не понимал, — зачем это им надо. Впрочем, меня это занимало мало. Я был целиком поглощен работой над монографией о диких муравьях, мне предстояло рассмотреть чрезвычайно важную часть исследований, касающихся представлений муравьев о прекрасном. Очень многообещающая и мало изученная тема.

Товарищ А., впрочем, не интересовался моими сомнениями.

— Григорий, как дела с предложением Трофима Денисовича? — требовательно спросил он меня уже на следующий день.

— Не знаю, что вам и сказать, товарищ А., — промямлил я, застигнутый врасплох. — Работаю, надо все как следует обдумать…

— Тебе платят совсем не за то, чтобы ты думал в рабочее время, — выпалил товарищ А. Его лицо недвусмысленно указывало на охватившую его растерянность, товарищ А. понял, что в его высказывании затаилась ошибка. — То есть, платят тебе за то, чтобы ты думал… Но, что же это получается? Что же это за работа такая — думать? Ерунда получается… Ладно, об этом потом. Сейчас мы должны сосредоточиться на преобразовании зародышей в людей.

— А следует ли всерьез воспринимать данное положение?

— Народный академик товарищ Лысенко дело свое знает очень хорошо — ни разу до сих пор партию не подводил. И слова его, такие простые и вместе с тем проникновенные, захватили мое воображение. Я, Григорий, потрясен грандиозностью задачи. Создать буквально из пустоты, из человеческого хлама идеального гражданина — это можно без преувеличения назвать окрыленной мечтой коммунизма. Величайшие умы мира, Григорий, измышляли волшебную страну Утопию, где подобные проекты были бы возможны и осуществимы. И вот эта сказочная страна задумана и построена, и не где-нибудь на Северном полюсе, а у нас — в стране Советов.

Величайшие умы… Вот, например, Софокл… Нет, про этого не помню. А Платон — тот любил государство… И Аристотель… не был чужд. Я уж и не говорю про классиков утопического социализма: Сен-Симона, Фурье, Оуэна… А знаешь ли ты, Григорий, что их подвело?

— Нет.

— Не было у них широкого научного подхода. А у нас — есть.

— А вот Карл Маркс писал, что государство будет отмирать.

Товарищ А. засмеялся.

— Вот и видно, Григорий, что ты беспартийный. Отмирать будут их государства, буржуазные. Что тут непонятного. А наше — социалистическое — будет расти и укрепляться. Это и есть настоящая наука — исторический материализм! Так что есть будущее у наших дерзаний. Раз уж сам народный академик товарищ Лысенко взялся за это дело. А мы ему поможем. Обеспечим в стране порядок и дисциплину, разве без дисциплины такое дело осилишь? Здесь разговор простой — кто нарушает, должен быть наказан. Да так, чтобы неповадно было. Чтобы всю самовольность и отсебятину отбить.

— Утопизм.

— Был утопизм, да весь вышел. Партия поставила перед нами грандиозную задачу, вот и весь сказ, надо выполнять. Да так ловко, чтобы из зародышей получались люди — военачальники, шахтеры, трактористы, колхозники, писатели, академики и прочие изобретатели… Это работа не на день, не одно поколение понадобится партии, чтобы с честью претворить в жизнь громадье наших планов.

— Наверное, вы правы: большевиками не рождаются — ими становятся.

Мне в очередной раз пришлось поблагодарить судьбу, выбравшую мне в качестве предмета исследований моих ненаглядных диких муравьев, нисколько не интересующихся социальным утопизмом. Может быть, именно поэтому в сообществе муравьев так мало страданий и предательств.

*

Следующие два дня я провел просто восхитительно, — меня никто не беспокоил. Товарищ А. прекрасно понимал, какую грандиозную задачку он мне подбросил, и отдал приказ охране никого не пропускать ко мне без крайней нужды. Сам я был скорее удивлен, чем озадачен, — никак не мог понять, что это за зародышевые организмы такие… Я ходил по коридорам Кремля, налетая на проходивших мимо служащих, демонстрируя таким незамысловатым способом погруженность в проблему. Глаза мои были слегка расфокусированы и должным образом затуманены… Занимался я, естественно, своей монографией. Глава называлась «Нелюбовь к социальному оптимуму», в ней я пытался рассмотреть корни ненависти рядовых муравьев к утопиям и социальным мечтаниям. Особи, уличенные в чем-то подобном, немедленно изгонялись из муравейника. Интересно, почему?

И вдруг новый приказ — товарищ А. посылает в комнату свиданий. Информации, по обыкновению, он не предоставил, но я ни на минуту не сомневался, что мой посетитель непосредственным образом связан с проблемой созревания идеальных строителей социализма.

Кстати, в посещениях «комнаты свиданий» было немало любопытного. Особенно любил такого рода работу небезызвестный секретарь-референт товарища О. — Колотов Борис Львович, знаменитый своими связями с духом Феликса Эдмундовича Дзержинского. Однажды он высказался по этому поводу вполне определенно:

— До чего же я люблю эти прогулки в «комнату свиданий». Иду и мечтаю, — вдруг там дожидается меня красивая и раскованная…

Я — человек, несклонный к романтическим приключениям подобного рода, должен отметить, что это действительно крайне любопытно, отправляться на свидание к неизвестным людям. Учитывая мою репутацию, ко мне обычно отсылали ученых, писателей, драматургов, изобретателей и прочих представителей интеллигенции. И, признаюсь, я неоднократно был награжден судьбой встречами с крайне интересными людьми.

И вот я устраиваюсь в потрясающем своей роскошью кабинете, выкладываю на видное место свой энциклопедический словарь, нажимаю на звоночек.

Дверь открывается, и на пороге появляется…, боже ты мой! Горький Алексей Максимович. Товарищ Пешков!

Я сижу за громадным письменным столом в чрезвычайно объемном кресле и кажусь себе маленьким муравьишкой столодержателем, к которому пришел на поклон гигант пролетарской литературы.

— Здравствуйте, товарищ Григорий Леонтьевич, — проговорил он характерным, известным всей стране окающим баском. — Я счастлив, что, наконец, удостоился чести познакомиться с вами и предложить вам на рассмотрение свои скромные заметки по вопросу воспитания трудовых масс в истинном классовом духе.

Нет, в самом деле, это был Горький! Густой бас, чуть сплюснутая голова, богатые усы, высокий, сгорбленный… Точно, Горький! Было крайне заманчиво прервать его на полуслове и перевести разговор на более интересную тему — Горькому наверняка было бы интересно послушать о муравьях-жертвователях, изначально посвятивших свою жизнь родному муравейнику.

Но Алексей Максимович уже перешел к делу:

— Пришел доложить о проделанной работе. Мне поручили заняться выколупливанием из зародыша верного пролетарскому делу человека. Как и было предложено дорогим нашим академиком Трофимом Денисовичем Лысенко.

— Вот как? — удивился я.

— Нами выработаны критерии и составлен план работы. Если вы не возражаете, я бы ознакомил вас с содержательной частью…

— Весьма заинтригован…

— Партия поручила нам создать библиотеку произведений гениев мировой литературы, чье творчество имело бы воспитательное значение, и при этом не оказывало разлагающего влияния на неокрепшие организмы наших тружеников. Сейчас книжки классиков проходят жесткий отбор на соответствие нашим идеалам. К сожалению, мало кто из так называемых классиков задумывался о том, как их сочинения отразятся на классовой борьбе. Нам приходится кое-что подправлять. По счастью, практика художественного перевода в нашем Союзе ССР позволяет справиться с подобными трудностями. Мы им всем классовое чутье повставляли, а буржуазное нытье повыбрасывали. Что называется — расставили акценты… Получилось очень хорошо, по-моему.

— Постойте, постойте, к чему это приведет…

— Не извольте волноваться. Проведена проверка. Мной лично подготовлен перевод «Фауста» Гете. Сюжетик уложился в полтора печатных листа — объемная вещица. Рукопись я отнес на подпись к светочу нашему, правофланговому советского строя — Иосифу Виссарионовичу Сталину — на проверку. Нужна мне была поддержка кормчего социалистической литературы и критические замечания гения народов.

Я автоматически кивнул, плохо соображая, куда он клонит.

— Наш всенародно любимый друг писателей отнесся ко мне с той человеческой теплотой, которая, как ничто другое, возвышает его. Он не прогнал меня и даже не заругался. Не-ет… Иосиф Виссарионович внимательно ознакомился с представленным трудом.

— Ну и?

— Мне неловко. Но я должен обнародовать отзыв этого величайшего в истории человечества мудреца. Вождь сказал следующее, я записал на бумажке, чтобы не забыть: «Ну и дрянь этот «Фауст», даже твоя «Старуха Изыргиль» посильнее будет…» Мне неловко, но я должен быть честен.

Я содрогнулся.

— Разрешите работать дальше? — попросил непревзойденный мастер социалистического реализма.

— Разрешаю, — в замешательстве прошептал я.

*

С некоторых пор я стал замечать, что отношение ко мне со стороны кремлевских обитателей стало меняться каким-то совершенно неправдоподобным образом, словно почуяли они во мне что-то иррационально человеческое, неподвластное номенклатурной шкале ценностей. И потянулся ко мне народ: секретари, простые служащие и даже руководящие работники. Они приходили ко мне со своими рассказами, словно я был той последней инстанцией, где их могли выслушать, не проверяя на соответствие, и даже посочувствовать, если это требовалось.

Думаю, все дело было в том, что я не был членом партии, а следовательно был не опасен, даже в чем-то забавен, как мартышка в зоосаде. Я относился к этим посещениям доброжелательно. Мне было интересно знакомиться с новыми людьми и их проблемами. К тому же, общение с людьми иногда существенно помогало в моей работе над монографией. У муравьев и людей очень много общего: правда, муравьи, без сомнения, гораздо сильнее людей любили свободу и никогда не останавливались на полпути, когда требовалось шевельнуть ради нее усиком. Людям есть чему поучиться у диких муравьев.

Особенно часто заглядывал ко мне в кабинет Семен Михайлович Буденный.

— Хорошо здесь у тебя, Григорий, — начал он однажды свой рассказ, видно, воспоминания детства на какой-то час пробили его закованную былинным кавалерийским прошлым душу. — Гляжу я на тебя и думаю — каково это быть писарчуковым сынком? Ведь у тебя батька-то писарчуком был… Наверное, и грамоте учил, и в школу заставлял ходить. Так и говорил: иди сынок в школу, а то вожжами пройдусь, — сидеть не сможешь. Чудно! Кажется мне, что он добрый был и веселый. А мой папаня был серьезным мужчиной. Шуток не терпел, но тоже хотел мне хорошего. Бывало, чуть что — хватается за хворостину и бегает за мной по двору, пока не поймает. А знаешь ли ты, Григорий, что такое хворостина? Наша настоящая казацкая хворостина? Это, Григорий, такая ветка без листиков. В общем, кусок дерева, своего рода бревно, но не толстое… так, пальца в три толщиной. Отмочит, бывало, папаня такую хворостину в воде, а потом учит меня, мальца, уму-разуму…

В этот момент в кабинет вошел товарищ А… Семен Михайлович Буденный вскочил и вытянулся по стойке «смирно».

— Вольно, — скомандовал товарищ А… — Продолжайте, Семен Михайлович…

Семен Михайлович готов был продолжать и без специального разрешения. А товарищ А. скромно уселся в уголок и, подперев голову рукой, стал слушать.

— Папаша очень хотел сделать из меня настоящего казака. Вспоминать страшно, какое громадное количество хворостин ему для этого понадобилось. И вот что получилось. Не буду хвастать, но про меня уже и песни сочинили, и книжки, а один мужик написал пьесу, честное слово. Никто лучше меня не выполняет команды «кругом», «налево» и «смирно»… Я кого хочешь на соревнование вызову, а там… Да нет, лучшего поворачивальщика, чем я, вы нигде не найдете.

Я сочувственно покивал головой.

— Однако пойду я, пора приниматься за государственные дела, в моем ведомстве без опытного командира никак нельзя, — с этими словами Семен Михайлович выскочил из кабинета.

Товарищ А. проводил его долгим немигающим взглядом, что-то мне во всей этой истории не понравилось.

*

На следующий день история с детскими воспоминаниями Семена Михайловича Буденного получила свое неожиданное продолжение. Меня вызвал товарищ А… Он был явно не в духе. Можно было подумать, что он получил взбучку от вышестоящих товарищей. Но на самом деле причина его озабоченности оказалась еще более экзотической, — он задумался. Большая политика заставляла его совершать судьбоносные поступки, а, следовательно, связывать свое имя с определенным набором решений. А это было чревато осложнениями, поэтому товарищу А. хотелось со мной посоветоваться.

— Не кажется ли тебе, Григорий, что у нашего дорогого Семена Михайловича поехала крыша?

— Простите?

— Ну, скрючились мозги, хрюкнулись извилины…

— Не понимаю…

— Ладно, скажу без обиняков, — не кажется ли тебе, что у товарища Буденного нервный срыв, и он окончательно свихнулся?

— Никогда об этом не задумывался, — сознался я.

— Это не входит в твои служебные обязанности. Мне — положено, вот я и задумался. Пришло, надо понимать, время принимать решение. Есть мнение, что на место героя гражданской войны следует назначить другого, более подходящего человека.

— Как это?

— Как это делалось до сих пор.

— Вы хотите сказать, что героев гражданской войны назначали на заседаниях Политбюро уже в двадцатые годы?

— Но нельзя же было оставлять такое важное идеологическое решение без контроля. Мало ли кто там шашкой махал, а вот достоин ли он — стало понятно только теперь. Кстати, и Семена Михайловича назначили героем точно таким же политическим решением.

— Но разве это возможно?

— Вам, беспартийным, бывает трудно разобраться в диалектике природы. Прошлого ведь не существует. Странно, Григорий, что я должен тебе это разъяснять. История — это идеологически выдержанные рассказики, утвержденные на Политбюро. А прошлого не существует. Может ли существовать прошлое у народа, который не помнит, что было две недели назад?

— Вы так не любите свой народ?

— Что это еще за народ такой? Организмы, из которых время от времени вылупляются правильные люди. Те, что подчиняются нашим правилам.

— Требовать этого от людей довольно сложно. Не могут они быть правильными в том смысле, который вы вкладываете в это слово.

— Не могут? Это их обязанность. Считаешь, что не так?

— Считаю, что не так.

— Ты здесь на птичьих правах, поэтому кроме ущербности твое положение содержит и нечто положительное, — ты имеешь право считать по-своему, в основном потому, что твоим мнением никто не интересуется. Но это поэзия, лирика. А проза жизни заключается в том, что сейчас я дам тебе задание, и ты его выполнишь. Качественно и в срок. Мы отберем нового кандидата в герои гражданской войны, а твоя задача — придать процессу логическую законченность и доказательность.

— Но это же невозможно сделать!

— Почему? Вот ребята Молотова провернули же дельце с Василием Ивановичем Чапаевым. Пара статей в «Правде», книжка Фурманова, кинофильм, народные песни… И вот он — новый герой гражданской войны. Учись.

Я побрел к себе. А товарищ А. остался сидеть с гордо поднятой головой. С некоторых пор ему для поддержания душевного равновесия стало не хватать того, что он называл «моральной победой над капитанским сынком Корольковым». Состоявшийся разговор он был склонен расценивать как свою несомненную победу. Я придерживался прямо противоположного мнения.

*

Утром следующего дня наша беседа о замене в списке героев гражданской войны Семена Михайловича Буденного на более подходящую фигуру была продолжена. Ночью (как известно вождь и учитель народов любил по ночам нагнать на своих подчиненных страху) руководители партии нашли достойного претендента, — им оказался доселе неизвестный широким слоям населения полководец — Александр Иванович Букашка.

Товарищ А. пребывал в отличнейшем настроении. Ему, видимо, было до невозможности приятно сознавать свою власть над временем, историей и судьбой случайно подвернувшихся под руку людей. Он даже позволил себе пошутить со мной.

— Мы с тобой, как боги, Григорий, вынимаем из пронафталининой коробочки человечка и вставляем в историю, даже не интересуясь, как он вел себя там, на фронтах гражданской войны. И это правильно, потому что события, по большому счету, значения не имеют. Вот таким забавным образом мы и приступили с тобой к практической работе по переделыванию человеческих зародышей в людей. Берем зародыш неизвестного исторической науке человека и делаем величайшим полководцем нашего славного века. И чудо — перед нами орел, герой без страха и упрека… Личность… Кто с ним впредь сможет поспорить в гениальности воителя, разве что Александр Македонский или Чингиз-хан… И то вряд ли… потому что наша партия популярно объяснит каждому, что те, исторические соперники его, были захватчиками и варварами, а Александр Иванович Букашка талант свой поставил на службу трудовому народу. Нет, куда этим господам до нашего Александра Ивановича…

Вскоре к нам привели самого кандидата для ознакомления и инструктажа. Сразу скажу, претендент представлял собой фигуру монументальную, этакий здоровяк и крепыш: высоченный, широкоплечий, с могучим грудным басом, словно специально созданным природой для отдачи приказаний. И при всем при том от этого несуразного человека исходила странная всепобеждающая волна привлекательности. Букашка оказался чрезвычайно обаятельным человеком, хотя я бы не рискнул объяснить, что конкретно в его образе могло вызвать симпатию. Выражение его лица постоянно менялось, впрочем, диапазон этих изменений был довольно узок: от откровенной звероподобности до жесткой решимости…

— Настоящий красавец, не правда ли, — с радостной улыбкой обратился ко мне товарищ А… — Широким массам советских людей такие образы нравятся прямо-таки до дрожи в коленках. Они их завораживают. Нет, Григорий… наши люди отлично чуют силу и уважают ее. А наша задача — потакать подобным вкусам и всячески поощрять их проявление.

Букашка застыл по стойке «смирно» — весь, даже зрачки его целиком отдались внутренней команде.

— Вот что, Александр Иванович, партия решила направить тебя на новую работу — отныне будешь работать героем гражданской войны, — товарищ А. был доволен и по-своему ласков.

— Так точно.

— Думаю, Григорий, что он справится. В настоящее время Букашка — заместитель командира дивизии по строевой подготовке и, как следует из его характеристики, со своими обязанностями справляется хорошо. Справится и с новым поручением. Я в этом ни на минуту не сомневаюсь.

— Так точно.

— Будете героем гражданской войны вместо Буденного. Есть ли вопросы?

По лицу кандидата пробежала тень.

— Не знаю, как и сказать, — неожиданно прошептал Букашка. — У меня вопрос или просьба… Моя фамилия… Все смеются. У меня фамилия смешная. Не помешает ли это?

— Это не проблема, — товарищ А. стал серьезным. — Пойдете к секретарю по кадрам, он вам документик подправит. Ну, конечно, если дадите ему бриллиантик. Не очень большой, баловать этого брата ни к чему.

— Так точно.

Уже через полчаса Александр Иванович вернулся, он был счастлив. Его фамилия в документах была заменена. Отныне он и его потомки носили гораздо более благозвучную фамилию — Букашко.

*

Мне и в голову не могло прийти, что афера с объявлением А.И. Букашко героем революции может иметь продолжение. Поэтому, наслаждаясь неожиданным затишьем в делах, я предавался работе над одной из самых трудных глав в моей монографии о диких муравьях, посвященной музыкальным вкусам жителей муравейника. Казалось, что меня на какое-то время оставили в относительном покое, но пропагандистская машина уже была запущена на полные обороты и остаться в стороне мне не удалось. Вот так, несмотря на мое нежелание связываться с созиданием новой истории, о котором я неоднократно заявлял товарищу А., его намерение привлечь меня к созданию образа непобедимого комбрига не пропало. Думаю, что Хозяин приказал привлечь меня, и товарищ А. всю свою душу отдавал тому, чтобы этот приказ выполнить, поскольку тот не противоречил его собственным интересам, как он их понимал.

— Ты, Григорий, пошел в гору… Я, по доброте душевной, поверил, что тебя не интересует продвижение по службе. А ты… хитрец, всех обошел. Мы здесь одни, так что хочу сказать тебе откровенно — связываю с тобой и свое возрождение. Я сейчас у Хозяина в опале, но надеюсь, что с твоей помощью наверстаю упущенное. Я не забывчивый, своих людей не обижаю, так что ты держись меня. А предашь, я до тебя дотянусь. Будь уверен, если я пойду ко дну, и тебе не жировать…

— Меня карьера не интересует… И на положение свое я не жалуюсь. Я секретарь-референт и хочу впредь оставаться секретарем-референтом. Мне нравится решать ваши маленькие интеллектуальные задачки, но связывать с принципиальными решениями свое имя я не намерен.

— Хочешь остаться чистеньким?

— Хотелось бы…

— Но ты у нас работаешь, так что уже запачкан.

— Только большевики, товарищ А., почему-то считают, что работа может кого-то унизить — унижает человека воровство и беспутство, а честный труд на любом посту — характеризует положительно.

— Умничаешь… И почему Усатому это нравится, ума не приложу. Надо бы тебя к стеночке, но… как же без тебя. Ты у нас незаменимый. Кстати, хороший лозунг придумался сам собой. Надо бы развесить его по всей стране, чтобы на каждой стенке висел: «У нас незаменимых нет!» А ты… — исключение. Сам знаешь, одна ошибочка и не поздоровится тебе!.. На сегодня — все. Да… Прислали материалы по делу Букашко. Посмотри.

*

Я сходил в режимный отдел, где под роспись мне был вручен запечатанный сургучом конверт. Не люблю я эту работу с секретными документами, слишком много возни, но… надо.

Я прошел на свое рабочее место и осмотрел конверт, — никаких пометок на нем не обнаружилось, что было довольно странно: анонимки обычно ко мне не попадали.

Вскрыл. В моих руках оказалось поэтическое произведение и небольшая пояснительная записка, составленная знакомым мне парнем из отдела по классово-выдержанному исправлению классического наследия.

«Григорий Леонтьевич! По вопросу о роли Букашко А.И. в гражданской войне, посылаю вам произведение молодого, но страшно талантливого паренька Михалкова из нашего отдела. Очень ловко закрутил, нечего сказать. Ничего лучшего пока создать не удалось. За основу Михалков взял басню Крылова. Но получилось исключительно патриотично. С горячим коммунистическим приветом, Ерофеев».

Я внутренне содрогнулся, но поднес-таки листок к глазам.

Я содрогнулся еще раз. Мог ведь, зараза, написать о муравьях, тогда бы я использовал это творение с пользой для своей монографии, а так — все пропало попусту.

*

В три часа дня в «комнату свиданий» были вызваны два крупнейших историка партии, специализирующиеся на научном обеспечении практических интересов партийного руководства. Потрясающая работа. Нет, в самом деле… Я иногда представляю себе, как приходят они к себе на рабочее место — в архив, где собраны и засекречены абсолютно все важнейшие для судеб страны документы, и приступают… А через неделю, как по волшебству, из недр хранилища на свет появляются требуемые документы. Конечно, нужны они лишь, чтобы засвидетельствовать для иностранцев то, что руководители партии уже давно объявили своему народу. Впрочем, когда речь заходила о совсем уж фантастических историях типа штурма Зимнего дворца или белого террора, как причины гражданской войны, документы, пусть и топорно сделанные, лишними не были…

— Здравствуйте, Григорий Леонтьевич, — обратился ко мне один из светил истории. — Докладываю, что мы к работе готовы.

— Считаете, что вам удастся найти документы, подтверждающие выдающуюся роль Александра Ивановича Букашко в победе над беляками?

— Удастся ли найти?.. Да мы уже целый килограмм притащили с собой. Не понимаю, как до сих пор такой выдающийся военачальник оставался в тени людей, чью роль, наверное, немного завысили.

— Так вы склоняетесь к мнению, что роль Букашко в военных победах Красной Армии достаточно велика, чтобы можно было…

— Велика?! Да она фундаментальна! Трудно переоценить его заслуги перед трудовым народом.

— Вот как… Но в чем же они заключались?

— Дорогой Григорий Леонтьевич, документы свидетельствуют, что не удается найти ни одной определяющей кампании, ни одного крупного сражения, где бы непосредственное участие Александра Ивановича не приносило сокрушительной и молниеносной победы. Кто, по-вашему, разбил Юденича? Кто, по-вашему, разгромил Деникина? Кто, по-вашему, уничтожил Врангеля? А Антанта? А германские империалисты? А белополяки? А Мамонтов? А Шкуро? Да мало ли еще… Напротив, временные поражения Красной Армии, как правило, были связаны именно с его отсутствием в войсках.

— Но как же ему удавалось быть сразу везде?

Историки довольно засмеялись.

— Объяснение этого факта, как раз и является нашим научным открытием. Аэроплан!!! Понимаете, он перемещался по воздуху. Товарищ Сталин лично указывал ему, где Красной Армии требуется подкрепление. И товарищ Букашко тут же залезал в аэроплан и отправлялся на фронт. А там — дело техники. Победа буквально преследовала его. Но и он не чурался ее….

— Хотелось бы конкретнее…

— А битва при станице Веселовской? Это же величайшая страница в истории гражданской войны. Сражение началось на рассвете. Имея десятикратное превосходство в живой силе и пятикратное в лошадях, беляки рассчитывали на безусловную победу. Семен Михайлович Буденный с трудом удерживал позицию, но переломить ход сражения не мог. Он связался по телефону с товарищем Сталиным и доложил о невозможности перейти в контрнаступление. Загрустил было товарищ Сталин, пригорюнился. Но присущая ему природная мудрость и решительность восторжествовали, — вызвал он Букашко и приказал уничтожить врага. Букашко тут же уселся в аэроплан, — и к вечеру от беляков и следа не осталось. Вот.

— Но как же это он, один?

— Его всегдашняя метода — внезапность. Как налетит на своем аэроплане, так только собирай потом белячков. Да, внезапность и напористость — это главные его достоинства.

— И все-таки, как же ему удавалось разбить такие крупные вражеские соединения?

— Существовало несколько способов. Основной — колесами. У аэроплана же есть шасси? Вот он этими шасси и утюжил врага. А еще у аэроплана есть винт, он и винтом орудовал и, как вспоминают очевидцы, мастерски. Но главное его оружие было чисто психологическое — кавалерия противника, как правило, разъезжала на лошадях. А лошади до ужаса боялись аэроплана. Как увидят, — так сразу разбегаются в разные стороны. А пехота боялась одного имени Букашко. Услышат, что против них сам непобедимый Букашко ополчился, — и бегут… Так Александр Иванович под чутким руководством Иосифа Виссарионовича Сталина — непосредственного организатора всех побед Красной Армии — установил в нашей стране Советскую власть.

— Ладно, — мне стало скучновато, — сойдет. Вы пока свободны. Я доложу товарищу А. о результатах нашего совещания.

Стало совершенно ясно, что ничего у товарища А. с выдвижением Букашко не выйдет. Ребята-историки подготовились откровенно слабовато. Это надо же — аэроплан!

*

Утром следующего дня все прояснилось окончательно. Меня вызвал товарищ А. и молча протянул свежую газету «Правда». На первой полосе под внушительной фотографией товарища Сталина было помещено его письмо, адресованное лично Семену Михайловичу Буденному.

— Вот тебе и ответ, Григорий, по поводу твоего Букашки, — с грустью в голосе объявил товарищ А.. — Не прошел. А потому что плохо работаете. Разгильдяйничаете. Историки эти твои недоработали, да и стишки слабоваты. Не разрешил Хозяин менять Буденного. Не знаю уж, что там произошло, но не разрешил.

— Но я же предупреждал вас, что ничего из этого не выйдет.

— Он предупреждал…, — товарищ А. окончательно вышел из себя. — Вы, умники, всегда помните, когда начальство неудачно что-нибудь скажет. У вас во всем начальство виновато. А я просто доверяю вам и жду, что вы будете свое дело делать, как следует. У меня столько обязанностей, что голова кругом идет, разве за всем уследишь, а доверять вам полностью не могу, не проследишь — ничего сами не сделаете…

Я сочувственно похмыкал.

— Тебя, Григорий, это, впрочем, не касается. Ты, как всегда, чистеньким из нашей грязи вышел. Мне спасибо скажи. Я Хозяину пожаловался, что ты в Букашко не веришь. Сознаюсь, хотел тебя подставить, но не вышло. Вон как все повернулось. Ты у нас опять на коне, а я, стало быть, в опале.

Товарищ А. наклонился и зашептал горячими губами:

— Ты, Григорий, не оставь меня. Тебе какое-то архиважное задание готовят, так ты уж не забудь про меня. Я тебе еще пригожусь. А-а?

— А что за задание?

Товарищ А. загоготал.

— Ишь ты какой! А я бы и знал — не сказал, потому что чревато это. Муками чревато страшными. Да ты не переживай, скоро и сам узнаешь. Недолго, чует мое сердце, недолго ждать-то осталось. Но мы же договорились, ты ведь не отвернешься от старого надоедливого товарища А… Григорий, обещай мне, что не отбросишь меня, как вошь….

— Ну, что вы, товарищ А., — сказал я, ничего не понимая, — мы еще с вами поработаем…

Теперь мне уже окончательно стало ясно — отсидеться в тени не удалось. Придется поработать. Наверху уже все решили. Скоро и я узнаю, в чем там дело.