"Командир полка" - читать интересную книгу автора (Флегель Вальтер)

2

— К бою! — скомандовал унтер-лейтенант Каргер и нажал кнопку секундомера, скорее по привычке, чем по необходимости. Он хорошо знал, что все нормативы расчеты выполнят. На гладких бетонных плитах, которыми была выложена площадка, грешно было не уложиться в норму. Здесь колеса орудий и сапоги солдат не тонули в песке, никто не спотыкался о неровности почвы. Чехлы не цеплялись за ветви, а гаубицы катились почти сами, стоило только взяться за станины.

Час назад они выкатили орудия из артпарка. Каргер давал вводные на смену огневых позиций, на приведение орудия к бою.

Солдаты в противогазах и защитных накидках выполняли команды. На первый взгляд такие занятия могли показаться однообразными, однако только на них и можно было по-настоящему отработать все приемы действий у орудия, включая взаимозаменяемость номеров расчета.

Унтер-лейтенант стоял на краю бетонированной площадки, где росла чахлая пожелтевшая трава.

Солдаты, заняв свои места у орудий, ждали следующей команды, негромко переговариваясь.

— Перерыв! — скомандовал унтер-лейтенант, не сходя с места и наблюдая, как солдаты расходятся. Несколько человек выбежали на солнечную сторону, кто-то сел, кто-то лег на сырую траву, положив под голову противогаз. Какой-то солдат негромко заиграл на губной гармошке.

Два дня назад четвертая батарея ушла с полигона с отличными результатами, с тех пор у всего личного состава, да и у самого командира батареи, было приподнятое настроение. Присвоение четвертой батарее почетного звания «Лучшая батарея» и в третий раз будет бесспорным, если она сегодня по стрельбе из стрелкового оружия опять получит отличную оценку. Солдаты считали, что они вполне могут это сделать. Именно поэтому обер-лейтенант Экснер и приказал провести занятие по огневой подготовке в части, чтобы не слишком утомлять солдат. Батарея, наряду с другими подразделениями, добилась в учебном году хороших результатов, и Экснер, естественно, не хотел в последнюю минуту потерять это звание из-за неудачных стрельб.

Унтер-лейтенант все еще стоял на бетонированной площадке, размышляя, куда ему пойти. Оглянувшись, он увидел троих унтер-офицеров, которые подходили к железной балке, лежащей на солнцепеке. Первым шел Грасе, коренастый унтер-вахмистр с широким невозмутимым лицом. Грасе временно командовал первым огневым взводом, когда Каргер был назначен старшим офицером батареи. Поэтому унтер-вахмистр довольно часто замещал унтер-лейтенанта. Следом за ним шел унтер-офицер Кат, командир первого расчета. Рядом с Грасе Кат казался маленьким и хрупким. Но в работе он не уступал другу. Правда, Кат иногда медлил с принятием решений. Он думал медленнее Грасе, но унтер-вахмистр действовал несколько неповоротливо. С ними был ефрейтор Цедлер, наводчик основного орудия и заместитель Грасе, длинный и костлявый. Руки у него висели всегда чуть впереди корпуса, а не касались, как положено, шва брюк. При резких движениях лопатки Цедлера грозили разорвать френч по швам, а в его сапогах всегда можно было найти какие-то посторонние предметы: ложку, кисет или газету. Его называли всегда Верзилой и почти никогда по имени.

Каргер хорошо знал всех троих. Они были из его взвода, и все трое — коммунисты. С ними и другими членами партии он собирался поговорить о своей тревоге, которая охватила его с тех пор, как обер-лейтенант Мартене уехал несколько недель назад на курсы усовершенствования офицерского состава, а он, назначенный старшим на батарее, должен был нести ответственность за огневую подготовку.

На занятиях Каргер установил, что солдаты быстро и уверенно выполняют все команды у орудий, что у них отработана взаимозаменяемость, что они хорошо знают матчасть гаубицы, отлично стреляют, однако его беспокоило то, что некоторые солдаты были физически слабыми и на учениях, приближенных к боевым, быстро сдавали, особенно во втором взводе, которым командовал обер-вахмистр Беренд.

Своими опасениями Каргер поделился с Экснером, который только посмеялся над Каргером, сказав, что он знает батарею лучше Каргера, что учебный год практически кончается, и все, что не удалось достигнуть в этом году, будет достигнуто в новом учебном году.

Каргер подошел к парням. Грасе и Кат немного отодвинулись в сторону, дав ему место на балке. Кат поднял свое лицо к солнцу. Цедлер, сидевший на своей каске, чистил трубку, Грасе смотрел на гаубицу. Каждый был занят собственными мыслями.

На солнечной стороне было тепло. От удовольствия Каргер закрыл глаза. Стоит ли и дальше сопротивляться мыслям об окончании года, о премиях и летних отпусках. Каргер сидел, прислушиваясь к пению птиц. Он даже открыл глаза, чтобы отыскать их в небе, но солнце ослепило его, и он ничего не увидел.

Так просидели они минут десять, может, пятнадцать, пока эхо первого выстрела и гул разрыва не докатились до них со стороны стрельбища.

— Стреляет первый артдивизион, — определил Цедлер.

— Более или менее точно, — согласился Грасе.

Кат молчал, подставив лицо, как и прежде, солнечным лучам.

Выстрел вызвал среди артиллеристов заметное оживление. Один из них вдруг громко воскликнул:

— Скоро настанут веселые денечки, и прощай, Еснак!

Некоторые засмеялись.

— Рингель давно уже дома, — сказал Цедлер и засмеялся.

— Ребята! — крикнул кто-то. — Подумать только: до демобилизации осталось всего четырнадцать дней! Ура!

— Ура! — поддержали его крик другие.

Каргер внезапно вскочил и скомандовал:

— К орудиям!

Цедлер так испугался, что трубка выскользнула из его руки. Он поднял ее, схватил каску и побежал, слыша за спиной дыхание Грасе и Ката. Когда он посмотрел по сторонам, то увидел, что приказ Каргера выполнили далеко не все. Некоторые солдаты так и остались лежать на траве, они лишь подняли головы и удивленно оглядывались по сторонам.

Каргер повторил приказ, на этот раз уже громче. Цедлер еще не слышал, чтобы командир говорил так. Лицо унтер-лейтенанта перекосилось, зубы он крепко сжал, что было признаком неудовольствия.

Со стороны стрельбища раздавался выстрел за выстрелом, что само по себе торопило артиллеристов.

Каргер приказал солдатам построиться перед орудиями.

— Четырнадцать дней — срок немалый. Всякое еще может случиться, — сказал он. — А теперь — за дело! Все расчеты должны соревноваться друг с другом.

На лицах некоторых солдат отразилось недоумение. Но он не дал им ни секунды, чтобы сообразить, что будет дальше. Он приказал выдвинуть орудия вперед на сто метров.

Обер-вахмистр Беренд подошел к Каргеру и напомнил ему о предстоящей стрельбе. Унтер-лейтенант махнул рукой:

— Стрельба будет интересовать меня лишь вечером.

Два расчета несколько вырвались вперед. Впереди катили гаубицу солдаты Моравуса, самого маленького унтер-офицера батареи, который ходил всегда быстро, семеня ногами, будто куда-то спешил. Моравус помогал своим солдатам, держась за щит гаубицы. Во втором расчете Каргер сразу же узнал Цедлера. Грасе и Кат были единственными командирами орудий, которые бежали рядом с расчетами и своими командами направляли их действия. Последним двигался расчет Шурмана. Шурман, который был назначен командиром орудия только в мае, немного побаиваясь артиллеристов своего расчета, чаще всего не командовал, а заискивающе просил солдат сделать то, что они и без его просьбы должны были выполнить. У Шурмана было круглое нежное лицо, которое часто и внезапно краснело. Его карие глаза блестели приветливо и кротко.

— Сколько кругов нужно будет сделать? — спросил Беренд.

— Не один.

— А почему так?

— Почему, почему! Потому что я хочу знать, на что они действительно способны. Потому что я хочу знать, все ли они поразят мишени, если колени и руки у них будут дрожать от напряжения.

Первым завернул за угол Моравус. Несколько позади, почти на том же уровне, двигались Грасе и Кат. Беренд вырвался несколько вперед и стал подгонять солдат, пока они, достигнув цели, не опустили станины на бетонированную площадку. Солдаты сели на станины, с трудом переводя дух.

— Как в нашей кузнице, — сказал Цедлер, кивая головой в сторону Моравуса, и кадык его задвигался от смеха. — Сильнее кузнечных мехов.

— Мы тебе покажем! — крикнул кто-то из расчета Моравуса. — Сразу перестанешь смеяться!

— После четырехсот метров!

Ефрейтор махнул рукой, встал на свое место у гаубицы и похлопал рукой по щиту орудия.

Пришел Шурман. Его солдаты спорили и ругались друг с другом. Он хотел усмирить их, но его никто не слушал.

Каргер прекратил споры и пререкания, отдав приказ:

— Надеть противогазы! — И послал расчеты на второй круг, из которого Грасе вернулся первым, следуя впереди Шурмана, который так и не смог догнать его до самой цели. Однако кареглазый унтер-офицер очень обрадовался второму месту, так как оставил позади себя опытного командира. Радуясь, он не думал о том, что его расчет только потому достиг таких результатов, что его артиллеристы в противогазах не могли спорить. Последним завернул за угол парка расчет Моравуса.

Беренд рассерженно затряс головой и поспешил навстречу унтер-офицеру. Но, сделав несколько шагов, он остановился. Навстречу ему шел обер-лейтенант Экснер.

Каргер побежал к обер-лейтенанту. Форма на Экснере сидела безукоризненно. На ней никогда не было ни единого пятнышка, расстегнутой пуговицы или перхоти на бархатном воротнике мундира. Командир батареи всегда действовал решительно и предприимчиво. Однако симпатии унтер-лейтенанта к своему командиру постепенно исчезали по мере того, как Каргер понимал, что Экснера больше всего интересует лишь само звание «Отличная батарея». Иногда в душу Каргеру закрадывалось подозрение, что есть вещи, которые занимают Экснера гораздо сильнее, чем батарея.

Несколько шагов отделяло их друг от друга. Позади себя Каргер слышал скрежет станин, которые скользили по бетону. Моравус только что выполнил приказ.

Когда Каргер хотел доложить Экснеру, тот лишь махнул рукой.

— Я все думаю, Каргер, что с вами происходит? — И, не дав ответить, добавил: — Не пойму никак. — Он поджал свои полные губы, посмотрел вокруг и неожиданно спросил: — Вы играете в настольный теннис?

— Играю.

— А перед турниром занимаетесь несколько часов с гирями?

— Нельзя сравнивать такие вещи.

— Да, сравнения не всегда удачны. — Экснер бросил взгляд на солдат и раздраженно покачал головой. — Дышат, как кузнечные мехи, — проговорил он. — Что они делали вчера?

— Вчера они ходили в кино. А дышат так потому, что…

— Знаю, Каргер, знаю… — Экснер замолчал и прислушался: со стороны полигона опять донеслись выстрелы и разрывы. — Интересно, они так же хорошо стреляют, как и мы? — спросил он и посмотрел Каргеру в глаза, как будто хотел прочесть в них ответ. Но нашел в них нечто другое: он вдруг заметил, что в глазах унтер-лейтенанта нет уже больше той симпатии, той радости, которую обер-лейтенант до сих пор не раз видел в глазах Каргера. Экснер привык видеть в Каргере надежного помощника и умелого воспитателя. Сейчас же перед ним стоял упрямый человек с недружелюбным выражением лица. — Что с вами? — удивился Экснер. — Неужели мы больше уже не будем ладить друг с другом?

— Я выполняю все, что мне приказывают.

— Тренировкой вы могли бы заняться и завтра. Сегодня вечером у нас стрельбы, и я хотел бы, чтобы мы отстрелялись на «отлично», иначе наше почетное звание перейдет к другой батарее. К первой, например. Хаген — человек-кремень! А с этим, — Экснер кивнул головой в сторону орудий, — кончайте. А то вечером автоматы у артиллеристов будут трястись в руках, как овечьи хвосты. — Он попытался улыбнуться. Глаза его вдруг стали холодными, а взгляд мрачным. — И немедленно, — сказал он громче и настойчивее и быстро пошел, как будто неожиданно вспомнил о чем-то важном.

Каргер смотрел вслед командиру, пока тот не вышел из парка. К унтер-лейтенанту подошел Беренд.

— Я только что сказал, что мы…

Но Каргер, не дослушав его, побежал к орудиям. Многие солдаты еще не отдышались, они то и дело вытирали пот.

— Ну, — начал Каргер, — как же вы будете стрелять сегодня из автоматов?

— Отпуск домой! — крикнул Рингель. — Краткосрочный, конечно, — и стрельба будет хорошей.

Многие засмеялись. Но смех был уже не таким, как во время перерыва. В глазах солдат уже не было больше недоумения, лишь одна настороженность.

— К орудиям! — крикнул Каргер.

Через несколько секунд расчеты застыли на своих местах, и Каргер послал их на следующий круг.

— А если мы сегодня завалим стрельбу? — произнес Беренд.

— Значит, я окажусь прав, — бросил Каргер и пошел вслед за расчетами. Последним и на этот раз оказался расчет Моравуса.

Древс, выехав из ворот городка, свернул налево, на ровную бетонированную дорогу. Быстро скрылись городок и казармы. Машина приближалась к рыже-зеленому сосновому лесу. Рядом с Древсом сидел майор Харкус. Он молча смотрел через лобовое стекло на дорогу. Позади майора, на правом сиденье, расположился подполковник Вебер. Он курил, придерживая левой рукой на коленях туго набитый портфель. Из портфеля торчал желтый колпачок термоса. О термосе Древс давно знал, но видел его сегодня впервые. Он слышал о нем от ефрейтора Менерта, от которого месяц назад принял «Волгу». После того как Менерт высказал своему преемнику все, что касалось машины, он получил разрешение сделать с Древсом пробную поездку. Между Еснаком и Фирталем ефрейтор заехал на просеку и остановил машину на опушке высокого соснового бора. Они уселись на сухую землю, и Менерт начал передавать свой опыт шофера преемнику, При этом он не забыл упомянуть и о термосе.

— Высокий такой, серый, с желтым колпачком. Дно термоса так помято, что он едва может стоять. Говорю я тебе это для того, чтобы ты его случайно не уронил, когда будешь наполнять супом из походной кухни. Подполковник никогда не выезжает на полигон без этого термоса… Невозможно привыкнуть к разным сигаретам, — рассказывал дальше Менерт. — Чего только не предлагают: от кубинских сигар до «Беломорканала»! Свой паек ты можешь спокойно раздавать ребятам перед любым выездом. Харчем с тобой поделится тот, кого ты повезешь. И хорошо, если ты свой желудок приучишь к разнообразной пище. Конфеты следуют за куском сыра, а оладьи иногда приходится глотать после крутого яйца. Начальство думает, что это нормально. И еще ни разу мне не пришлось платить за еду. Некоторые, например начальник штаба или командир полка, всегда так заняты, что им не до еды. Тут уж будь для них вместо будильника. На кухне тебе нужно только сказать: «Для командира полка и для меня». Эти слова откроют тебе все ящики, краны и котлы. Это как «Сезам, откройся!». Главное, ты должен заботиться о своем шефе везде, чтобы у него всегда было хорошее настроение. Еще не забудь, что слово — серебро, а молчание — золото. Вот и помалкивай побольше. Подождать, кого-либо позвать, не быть навязчивым — это главное. Если ты, к примеру, о филателии, об эсперанто, о разведении кроликов или о других вещах не имеешь никакого понятия, то хотя бы делай вид, что интересуешься этим. Твои пассажиры будут довольны, думая, что имеют дело с неглупым парнем. Но в спорте ты должен разбираться. Спорт — это прежде всего футбол. Главная тема разговоров. А теперь о самом важном. По дороге ты сможешь услышать такие вещи, которые не для твоих ушей: мнения о событиях, характеристики офицеров, обсуждение приказов, сроки учений, тревог и так далее. Все будет сказано при тебе, — значит, офицеры доверяют тебе. Если ты хоть один раз сболтнешь об этом, то ты дрянь и тебе не место в армии!

Тогда, под соснами, Древс только посмеялся над словами Менерта. Между тем некоторые советы показались ему полезными.

Древс доехал до леса и сбавил скорость, так как дорога стала извилистой и требовала большого внимания.

На столбе для афиш и объявлений висел плакат. Берт видел изображенное на нем чудовище каждый день. Под плакатом надпись: «Красная опасность! Все на борьбу с большевизмом!»

Ежедневно, на протяжении вот уже нескольких месяцев, по улице стучали деревянные башмаки голодных, бледных детей, молча бредущих мимо этого столба: утром — на работу, вечером — обратно в барак. На спине и груди ребят видны большие голубые знаки переселенцев.

Плакат заинтересовал Берта: «Что это за опасность? Вероятно, она, как и тот трубочист, которым мать иногда пугает сестренку, придумана просто для страха».

Мать, наверняка боясь чудовища на плакате, умоляла Берта не выходить из дому до тех пор, пока в городе не прекратится стрельба. Но Берт не слушал мать, ему хотелось все знать и видеть. А вместо «красной опасности» он видел на улице только раненых с повязками, на которых проступали пятна крови.

В начале апреля четырнадцатилетний Берт с матерью и трехлетней сестренкой были эвакуированы из города. В каждом вагоне длинного товарного состава находилось по тридцать человек со своими пожитками. Целыми днями состав гоняли по сортировочным путям, загоняли в тупики. На открытых перегонах на эвакуированных нападали грабители. Продуктов было мало, не хватало воды. Милостыню никто не хотел подавать. Даже когда Берт просил для своей больной сестренки, которая, закутанная в одеяла и одежду, без сознания лежала в углу, ему кричали:

— Сволочи! Сожрали все сразу, а теперь попрошайничаете!

Однажды ночью Берт разрезал своим перочинным ножиком мешок, который лежал под головой храпевшего мужчины. Хлеб, колбаса, сушеные яблоки — вот его добыча. Найдя губы сестренки, он совал ей кусок хлеба в рот. Но рот ее почему-то не открывался. До утра Берт просидел возле сестры, положив руки на ее холодное лицо. Война еще не окончена. Она давала о себе знать, она еще требовала от людей жертв.

В предрассветных сумерках, когда состав остановился, Берт вынес сестру из вагона. На краю поля около железподорожной насыпи вырыл перочинным ножом, ложкой и руками могилу и похоронил сестренку. На маленьком бугорке установил крест из тонких веток распустившегося кустарника.

В вагоне нестерпимо воняло. Тиф. И у матери высокая температура.

Неожиданно для всех паровоз, оставив вагоны на путях, уехал.

За изрытым воронками пустырем Берт нашел картофельное поле, выкопал несколько клубней, напихал их в карманы и шапку. Очистив картофель, мальчик сварил его и кормил мать жидкой кашицей из картошки.

Через три дня паровоз вернулся, притащив два вагона с красными крестами на крышах и дверях. Из вагонов выпрыгнули люди в белых халатах и поспешили к эвакуированным. На фуражках и пилотках приехавших Берт увидел пятиконечные красные звезды…

В начале сентября в деревне под Лейпцигом им удалось снять комнатушку. На второй день после приезда в деревню Берт стал свидетелем налета детей и подростков из соседней деревни, чьи родители имели большие хозяйства, на детей бедняков. Берт был единственным, кто не удрал тогда. Он ожесточенно защищался, но его все же свалили на землю и избили.

После этого случая Берт собрал вокруг себя сельских подростков. Он был выше других ростом, а его кулаки — более крепкими и увесистыми. Скоро он стал их капитаном. В его отряде было около шестидесяти мальчиков и девочек. Ему постепенно удалось преодолеть страх и неуверенность, которые возникли у них после предыдущих поражений.

И когда орава парней из соседней деревни, воинственно размахивая кольями, стремительно набросилась на его ребят, те не растерялись и нанесли соседям сокрушительное поражение. Разбитые в пух и прах, соседские парни больше никогда не осмеливались нападать на них. Так почти без потерь Берт выиграл первое в своей жизни военное сражение.

— Осторожно, сынок! — говорила ему мать. — Ты у меня один на всем белом свете, только ты у меня и остался…

— Xopomo_t — отвечал он ей. — Не бойся за меня, мама!

Берт решил стать слесарем. С флягой жидкого солодового кофе, со старым мешком из-под сухарей, в котором лежало два куска хлеба, намазанных смальцем, он уходил на заработки.

— Смотри береги себя! — Эти слова мать повторяла ему ежедневно, и Берт понимал ее опасения. После смерти мужа и дочери она боялась потерять единственного сына.

— Хорошо, хорошо, — повторял он, обнимая и целуя мать.

Вскоре он уехал в Лейпциг. Он видел, какие раны нанесла городу война, видел груды развалин, могилы. Но он видел также и людей, которые разбирали эти развалины и наводили порядок. Мимо этого нельзя было пройти, и Берт включился в работу.

С тех пор два-три раза в неделю Берт приезжал домой, к матери. Однажды он появился в голубой рубашке с эмблемой восходящего солнца на рукаве. Мать огорчалась, что он не рассказывает ей о своей работе, о значении знака на голубой рубашке, что ей все время приходится расспрашивать его. Берт — вылитый отец. Тот тоже редко объяснял ей что-нибудь, ставил ее в известность только после того, как принимал решение сам.

Мать спросила Берта о книге, которую он читал.

— Это Манифест Коммунистической партии! — ответил сын.

— Коммунистической партии что?

— Манифест! — повторил Берт. — В нем все написано.

— Все?! Как в календаре, да?

Берт, засмеявшись, взял руки матери в свои и объяснил:

— Все, понимаешь, все о революции, о диктатуре пролетариата и о социализме.

Какие необычные и трудные слова! Но мать кивала головой, радуясь восторгу сына, проводила пальцами по его волосам. Берт любил это еще ребенком.

Берт расстегнул свою голубую рубашку, вытащил кошелек из потайного кармана, открыл его и поднес к ее глазам красную книжку. Раскрыв ее, мать увидела фотокарточку сына и прочитала: «Социалистическая единая партия Германии. Партийный билет». Ей стало страшно: а вдруг Берт носит в своем кармане что-нибудь запрещенное? Она увидела, как он бережно положил красную книжицу опять в карман. Застегнув рубашку, Берт снова склонился над книгой, а мать, стоя за его спиной, уже не решалась запустить свою руку в его волосы.

В 1951 году Берт стал бригадиром молодежной бригады. Все уважали его за трудолюбие и решительность, но близких друзей у Берта не было. Вина он не любил, танцами и девушками, как другие, не интересовался. Берт заботился о матери, иногда вспоминал сестренку, думал, как бы она выглядела сейчас. Поле, на котором она похоронена, он никогда больше не увидит. Могилка, наверное, давно заросла. Теперь там рожь, васильки да дикие маки. Так постепенно зарастают все следы войны. Но одно дело — поле, а вот человек помнит об всем, все хранит в своей памяти: и тумбу для афиш и объявлений, и колонны детей с голубыми знаками на куртках и пальто, и товарный состав, который не пускали ни на один вокзал, и могилы вблизи железнодорожной насыпи, и красные звездочки на фуражках врачей.

— Не хочешь ли пойти работать к нам? — спросил в 1951 году Харкуса офицер в голубой форме.

— А что мне у вас делать?

— Помогать строить новую армию, — ответил офицер, а потом заговорил о зарплате и льготах, как будто в этом заключалось самое главное.

Берт молча смотрел в глаза офицеру, словно пытаясь представить, какой она будет, эта новая армия.

— Тебя ждет интересная работа. Мы только начинаем и должны дьявольски спешить. Кое-кто снова начинает кричать о войне, — объяснял офицер.

Война! Какое страшное, черное слово! В памяти тотчас же всплыли картины ужасов, пережитых в детстве.

— Я должен подумать, посоветоваться с матерью.

Ранним летом 1952 года недалеко от деревни Еснак, посреди старой лесосеки, остановился грузовик. Берт первым выпрыгнул из него на землю. Шел дождь. С сосновых веток капало за шиворот. Берт закинул рюкзак на правое плечо и пошел к палаткам, установленным на опушке заповедника.

— Эй, унтер-лейтенант! — крикнул кто-то.

Берт обернулся: рядом с ним оказался лейтенант, несколько старше его, в такой же новой рубашке защитного цвета.

— Помоги-ка мне, — попросил он, — а то они не хотят вылезать из машины, а я…

— Пусть сидят!

— И?..

— Проголодаются, вылезут и начнут работать.

— А если они смоются?

— Идти им некуда.

Тяжело ступая, они подошли к палаткам.

— Красивая местность, не находишь? — спросил лейтенант. Оглянувшись, он заговорщицки произнес: — Как на даче.

— Не политработник, случайно? — спросил его Берт.

— Точно. Как ты догадался?

— Язык подвешен неплохо

Оба весело рассмеялись.

— Вебер, — представился лейтенант.

Они направились к палатке, возле которой стоял часовой.

Курт Вебер и Берт Харкус стали друзьями. Друзья формировали полк. Но сначала все строили казарму. Каждый взвод работал на отдельном участке. На помощь к ним из различных мест республики прислали девушек, которые разместились тоже в палатках в Фиртале. Работали ежедневно по двенадцать часов и даже больше: возводили стены, прокладывали дорогу, кабель.

Вскоре Берт влюбился в белокурую стройную девушку, которая с трудом переносила солнце. Он работал рядом с ней, помогал ей: приносил воду, делился с ней хлебом, смазывал кремом обожженные солнцем плечи. Девушка, однако, никогда не благодарила его. Единственным знаком ее доброжелательности к нему было то, что она терпеливо сносила его ухаживания.

Однажды, когда они рыли траншею, чтобы уложить в нее кабель, Берт услышал за своей спиной глухой стук упавшего тела. Он оглянулся. Рут лежала, уткнувшись лицом в песок. Ее подняли на руки и понесли к низкорослым сосенкам, положили на сухую траву.

Берт схватил свою флягу, обмыл лицо Рут.

— Воды, пить, — еле слышно прошептала Рут, приходя в себя.

Берт дал ей воды.

— Принеси одеяло, а то трава колется, — попросила она.

Когда Берт вернулся назад, он увидел, что Рут сняла блузу и повесила ее на ветку.

Он бросил ей одеяло и хотел уйти.

— Останься, — тихо попросила она.

При первом поцелуе Берт почувствовал, что губы Рут сухие и жаркие…

На другой день девушка исчезла. Берт разыскивал ее на всех участках, искал и в лагере. Но напрасно. Вскоре он узнал, что за Рут заезжал отец и забрал ее.

Вечером вместе с Куртом Вебером, с которым они жили в одной палатке, Берт отправился в ближайшую пивную, которая находилась от них в двух километрах.

Вебер пел, а сидящие за соседними столиками подпевали ему: «Смуглая девушка, не убегай».

Берт еще никогда так много не пил. Он пристально уставился на стойку, позади которой время от времени открывалась дверь, ведущая на кухню. Входила женщина, которая что-то приносила и снова исчезала. У нее было круглое румяное лицо, тугой пучок волос на затылке, а платье — длинное и широкое.

Берт вытягивал шею, чтобы рассмотреть ее фигуру, но из-за стойки ничего не было видно. Это был какой-то кошмар. Берт испытывал почти такое же чувство, как утром, когда исчезла Рут.

Он встал, шатаясь, подошел к двери и зашел на кухню. Женщина хотела уйти.

— Смуглая девушка, не убегай! — пробормотал он.

Женщина засмеялась. Улыбка делала ее молодой. Медленно, хватаясь руками за мебель, он подошел к ней, и вдруг дикая боль обожгла его левую руку — он задел горячую плиту. Женщина мигом оказалась рядом, она смазала маслом ожог. У нее были черные блестящие волосы. Должно быть, очень длинные.

Утром она сидела на краю кровати, держа шпильки в полных губах, и заплетала косу. Потом она закрутила косу в тугой пучок. Без уродливого платья она оказалась стройной и красивой.

— Пучок тебя старит, — сказал Берт.

— А я и есть старая.

— Нет, ты совсем не старая.

Она встала и подошла к маленькому окошку мансарды. Берт тоже встал, чтобы лучше ее видеть.

— Когда-то и я была молодой, — проговорила она. — От того, что я пережила, можно постареть. Короче говоря, это как после кораблекрушения, не спрашивай меня никогда об этом. — Она махнула рукой.

Остановившись напротив Берта, она долго, внимательно смотрела на него. Он не выдержал этого взгляда и схватил ее за сильные плечи. Она сопротивлялась.

— В следующий раз, — прошептала она. — И потом, приходи ко мне трезвым.

Одевалась она в платья, которые ей не шли, но которые скрывали от других то, что он теперь уже знал. После этого он приходил к ней еще и еще, оставался всегда до утра, смотрел, как она одевалась и заплетала косу.

Перед отъездом на курсы усовершенствования командного состава он еще раз зашел к Анне, но не застал ее дома. Оказалось, что через службу розыска она нашла родственников, которые жили где-то в Западной Германии, и уехала к ним. Сбежала, не простившись…

Берт уехал в Дрезден.

Древс свернул на просеку. До сих пор офицеры мало разговаривали друг с другом. Подполковник курил, Харкус смотрел в окно. Скоро светлый сосновый лес с маленькими горшочками для сбора смолы на стволах сменился густым заповедным бором. Тянувшиеся на восток просеки заливал яркий солнечный свет.

В стороне полигона прогремел выстрел, а через мгновение после него послышался разрыв.

— Гаубица бьет, — заметил Харкус.

— Отработка стрельбы. По танкам, — пояснил Вебер.

Харкус молчал. Думая о стрельбах, он мысленно видел орудия с откатывающимися стволами, клубы пыли, поднимавшиеся из окопов после каждого выстрела, ему казалось, что он даже чувствует запах порохового дыма, слышит скрежет орудийных затворов и звон выбрасываемых гильз, видит пробоины в мишенях.

Древс, почувствовав нетерпение майора, его желание поскорее попасть на стрельбище, увеличил скорость, Харкус повернулся к нему и одобрительно кивнул. Шофер обрадовался этой первой молчаливой похвале своего нового начальника.

На огневой позиции царило оживление. Первый огневой взвод успешно поразил все цели, уложился во время да еще сэкономил четыре снаряда. Два орудия второго взвода тоже поразили цель, израсходовав при этом положенное количество боеприпасов.

Только что начал стрелять последний расчет. Ствол орудия медленно поворачивался навстречу мишени, изображавшей танк, который выполз из-за холма и приближался к позиции под углом.

Командир орудия, обнаружив цель, приказал зарядить орудие.

Возле остальных орудий было спокойно. Артиллеристы, командиры орудий и даже командиры взводов стояли возле гаубиц и наблюдали за движением цели и действиями шестого расчета. От успеха этой стрельбы зависело, получит ли батарея отличную оценку. До сих пор отлично отстрелялась только четвертая батарея. Эта оценка давала право на получение первого места в соревновании, что в свою очередь сулило награды и премии. Для ефрейторов и унтер-офицеров, которые увольнялись в запас через две недели, эта оценка как бы подводила положительный итог их службы и свидетельствовала о том, что все усилия личного состава были не напрасны. Отличная оценка обеспечивала относительно спокойную жизнь осенью и зимой, так как окончание учебного года с такой оценкой настолько успокаивало командование, что оно в свою очередь редко беспокоило солдат.

Цель прошла почти треть положенного пути, а выстрела все еще не было. Орудие, как изготовившийся к прыжку хищник, поджидало цель. Расчет работал в хорошем темпе. Чем ближе цель, тем быстрее должен действовать расчет. Между тем вот уже и второй танк показался из-за холма. Он приближался к позиции под более крутым углом, чем первый.

И тут над окопом раздался звонкий и громкий голос:

— Огонь!

Харкус увидел из машины, как откатился ствол орудия, как взметнулся клуб густого дыма и пыли, а лишь потом услышал звук выстрела. А затем впереди в облаке пыли взлетели кверху обломки цели.

— Неплохо! — воскликнул Вебер.

Харкус вылез из машины. Опытным взглядом он окинул ОП батареи, стоящих без касок солдат и унтер-офицеров. Некоторые солдаты были в пилотках, большинство же стояло без головных уборов. Лишь у нескольких были автоматы, но противогазов не было ни у кого.

Прежде чем рассеялись пороховой дым и пыль, прогремел второй выстрел. Снаряд разорвался, но макет танка остался невредимым.

Командир орудия сделал поправку в расчетах, и второй снаряд разнес мишень в щепки. Третий снаряд тоже поразил цель. Послышались возгласы восторга, радостный смех солдат.

— Неплохо, — повторил Вебер, — совсем неплохо.

Он поспешил к расчету, который только что стрелял, пожал руку командиру орудия и каждому солдату. — Как дела у других? — поинтересовался он.

— Все отстрелялись на «отлично», — ответил командир орудия, стягивая с головы каску.

Солдаты вспотели, их лица покрылись пылью, белели только зубы. Но все радовались отличным результатам, и Вебер разделял их радость.

Только Харкус безмолвно стоял позади орудия, наблюдая за поведением солдат на огневой позиции.

Вебер заметил в его глазах раздражение и досаду. Он понимал, почему сердится Харкус. Подполковник сам не раз боролся с беспорядками на стрельбище. Дисциплину и порядок он по праву считал важнейшими предпосылками успеха. А здесь, на огневой позиции, порядка не было и в помине.

Вебер оглянулся, отошел от солдат и направился навстречу офицерам, которые шли от наблюдательной вышки, возвышавшейся позади огневой позиции.

Подошли командир батареи лейтенант Хагеп, командир дивизиона капитан Келлер и майор Гаупт.

— Знакомьтесь, новый командир полка, — представил Вебер Харкуса офицерам, а Хагену строго приказал: — Наведите сейчас же порядок в батарее.

— Но, товарищ подполковник, мы…

— Поторопитесь.

Хаген, пожимая плечами, пошел к орудиям.

Харкус стоял на том же месте. Он закрыл свою рабочую тетрадь, свернул ее трубочкой и засунул в карман брюк.

Гаупт и Келлер представились ему. Строго разглядывал их командир полка. Келлер чем-то походил на Вебера, может быть, глазами, приветливыми, излучающими доброту.

— Что у вас сейчас по плану? — спросил Харкус командира дивизиона.

— Смена огневой позиции, а после обеда стрельба с закрытых огневых позиций.

— И это вы называете сменой?

Все посмотрели в сторону орудий. Хотя Хаген и дал команду навести порядок, однако на ОП ничего не изменилось. Не торопясь, по-прежнему громко разговаривая друг с другом, солдаты укладывали имущество.

Келлер пожал плечами.

— Большая радость у них, товарищ майор, — сказал он. — Все стрельбы прошли очень хорошо, так что в цепи учебных вопросов…

Харкус взглянул на него, прищурив глаза.

— Запланирована ли стрельба с рикошета?

Келлер молча кивнул.

— Кто будет стрелять?

— Лейтенант Науман из второй батареи.

— Достаточно ли подготовлен офицер?

— Конечно.

— Когда он узнал о том, что будет стрелять?

— Ну… — заколебался Келлер.

Замешательство Келлера не понравилось майору.

— А другие офицеры тоже умеют стрелять с рикошета?

— Безусловно.

— Ну, это мы еще посмотрим. Спасибо.

В глазах Келлера появилось беспокойство. Он отдал честь и, повернувшись кругом, сразу заспешил, почти побежал к машине, одной рукой поддерживая кобуру пистолета, другой подзывая своего шофера, который стоял рядом с Древсом.

Первое впечатление всегда имело для Верта большое значение. А здесь оно было плохим, хотя могло и должно быть хорошим. Харкус знал полк, знал достаточно хорошо и первый артиллерийский дивизион.

Харкус не спеша поздоровался с майором Гауптом, который был на голову ниже Харкуса, но так же широкоплеч. Лицо у майора было сонным, но карие глаза внимательно смотрели на Харкуса.

— Ну, идемте, — сказал Харкус. Он сел в машину, повернувшись спиной к водителю, чтобы удобнее было следить за действиями батареи.

Из соснового бора, расположенного позади огневых позиций, покачиваясь, выползла первая машина-тягач. За первой машиной показалась другая. В беспорядке следовали и остальные пять машин. Солдаты, на ходу схватив каски и противогазы, не успев надеть их и прочно закрепить, облепили орудия. Одни из них побросали свои противогазы в кузова тягачей, туда, где лежали ящики, шанцевый инструмент и маскировочные сетки. Постепенно машины перестроились в колонну.

Харкус снова вытащил из кармана свою рабочую тетрадь, положил ее на колени и раскрыл. Несмотря на отличные результаты стрельб, он был явно разочарован всем увиденным на огневой позиции, хотя находился там всего двадцать минут. Он уже начал сожалеть, что выехал на стрельбы, так как то, что он увидел на полигоне, уже не забудешь. На первой странице Харкус написал только одно слово: «Непорядки».

Потом Харкус повернулся к майору Гаупту, который стоял рядом, заглядывая в его тетрадь.

— Как вы оцениваете батарею? — спросил Харкус своего первого заместителя, который около двух месяцев замещал командира полка.

— Я знаю эту батарею всего несколько месяцев, — ответил Гаупт. — Неплохое подразделение.

— Возможно.

— Поговорим о ней после окончания стрельб, — предложил Гаупт.

— Не возражаю.

После того как все тягачи заняли в колонне свои места, подошла машина командира батареи.

Гаупт не совсем понимал Харкуса. Об отличной стрельбе батареи майор не сказал ни слова и, пробыв на огневых позициях двадцать минут, уже вынес свой приговор: «Непорядки».

Кого, собственно, интересует, надел ли артиллерист Мейер или Краузе при смене огневых позиций каску, куда он положил противогаз, все ли шесть тягачей точно заняли свои места в колонне, сколько времени ушло на смену ОП. Важны результаты стрельбы, попадания, а их сегодня было предостаточно.

Гаупт взглянул на Вебера, который задумчиво смотрел в окошко на сизое облако пыли, поднятое колесами машин. Майор подтолкнул ногой ботинок Вебера и ободряюще кивнул ему головой. Хотя Вебер и ответил на кивок, но задумчивость не оставила его. Он еще больше углубился в свои мысли. Когда они подъехали, батарея уже заняла огневые позиции, но в таком же беспорядке, в каком покинула старые. Нечто подобное офицеры увидели и в других батареях дивизиона.

До обеда Харкус подчеркнул слово «непорядки» в своей тетради трижды.

Гаупт, заметив это, не проронил больше ни слова. Он был уверен, что все батареи подготовлены к стрельбам хорошо, потому что лично в течение нескольких недель тренировал офицеров, давая им самые разнообразные вводные. Он не сомневался, что первый дивизион будет стрелять лучше, чем второй. Вот тогда-то он и поговорит с Харкусом о слове «непорядки».

После обеда Харкус и Вебер выехали на НП дивизиона.

За окопом простиралась широкая ложбина, густо поросшая вереском. В ней офицеры обычно отдыхали во время перерывов. Прежде чем вынуть термос из портфеля, Вебер потрогал землю, не холодная ли. Расстелил салфетку и только после этого открыл свою четырехугольную жестянку, в которой носил еду. Капитан Келлер и майор Герхард также достали свои запасы. Однако ни один из них не сделал этого с такой аккуратностью, как Курт. С наслаждением он потягивал горячий кофе из желтого колпачка.

— Нет ничего лучше крепкого кофе, — сказал он, отпив несколько глотков, и протянул свою жестянку Харкусу.

Солнце уже стояло высоко над лесом. Было тепло, надоедливо гудели комары, да шелестел высохший вереск. Эта часть полигона выглядела пустынно. Харкус заметил следы ожогов на земле, обезображенные огнем и осколками стволы деревьев и многочисленные воронки от разрывов снарядов. В воздухе пахло порохом и дымом.

— У полигона, — задумчиво произнес он, — есть что-то общее с полем боя.

— Что-то общее? — удивился Вебер. — По сравнению с полем боя полигон — это участок нетронутой природы. — Он навинтил колпачок на термос и сунул его в портфель.

Вебер взглянул на капитана Келлера и спросил:

— Чего ты сияешь, как медаль?

— Спорю на что угодно, — ответил Келлер, — что и другие батареи отстреляются на «отлично».

— На бутылку водки, — согласился Герхард. — После нее три дня во рту черт знает что творится.

— Думаю, что ты просто не привык к хорошей водке, товарищ начальник штаба, — заметил Вебер.

Герхард засмеялся. Толстые губы его задрожали, а веснушчатое лицо покраснело. Вот таким и увидел его Харкус впервые одиннадцать лет назад на Тарне. Разведдозор батареи, которой тогда командовал Харкус, вел разведку противоположного берега реки. Старший дозора начал разведку с брода. В этот момент на батарею с двух сторон обрушились танки «противника». Два танка Герхарда, форсировав реку в другом месте, поджидали батарею. Харкус увидел смеющееся веснушчатое лицо Герхарда, высунувшегося из люка танка. Но еще больше Харкус разозлился тогда на своих разведчиков, чье легкомыслие чуть не подвело батарею под удар.

С майором Герхардом Харкус еще не беседовал, но он надеялся, что у него на НП, расположенном на холме, полный порядок.

Пока что все данные передавались на огневые позиции безошибочно и быстро, все офицеры успешно справлялись со своими задачами. Поэтому у Харкуса не было желания еще раз подчеркнуть слово «непорядки».

От опушки леса отъехала машина, позади ее взвилась густая пыль. Она долго висела над дорогой, закрывая солнце. Впечатление было такое, будто залп был произведен целой батареей. Движущуюся машину все офицеры заметили.

— Следующий, пожалуйста, — сказал Герхард и встал первым.

Вебер не спеша свернул свою «скатерть-самобранку».

Оба офицера отстрелялись тоже на «отлично». Получалось, что весь дивизион выполнил задачи с оценкой «пять». Какой успех! Такого не было даже у Харкуса, когда он командовал дивизионом. Но ни этот успех, ни радость офицеров не сгладили первого впечатления, которое у него возникло после того, как он увидел беспорядок на огневых позициях.

— Ну, так когда ты нам поставишь бутылку? — спросил Вебер.

Келлер засмеялся, вытаскивая из портсигара, который ему протянул Вебер, сигару.

— Эти я курю с удовольствием, — сказал он и, откусив кончик сигары, выплюнул его на землю.

— Не уклоняйся от ответа. Так когда?

— По мне хоть сегодня вечером.

— Договорились! — Вебер сделал несколько глубоких затяжек.

— Не спешите, — заметил Харкус, — мы еще не дома.

Смутившись, Келлер бросил взгляд на Харкуса, на лице которого он не заметил ни малейших следов радости. Скорее можно было заметить настороженность, чем радость. Однако в те немногие секунды, пока Келлер на него смотрел, Харкус не заметил этого, тем более что Келлер молчал. Через минуту настороженность исчезла, уступив место решительности.

Харкус приказал доложить ему о наличии боеприпасов и сообщить фамилии офицеров, которые сегодня не стреляли. Немного подумав, он приказал:

— Унтер-лейтенант Штельтер израсходует оставшиеся боеприпасы.

Такое распоряжение удивило офицеров, а некоторым просто не понравилось. Даже Вебер покачал головой, но не сказал ни слова.

И хотя в приказе Харкуса не было ничего необычного, Келлер все же переспросил:

— Штельтер, товарищ майор? Почему он? И какую задачу он будет выполнять?

— Это я объясню ему лично! — И Харкус подошел к стереотрубе.

Келлер кивнул и отошел в сторону. Он очень внимательно прислушивался к каждому слову Харкуса, но считал, однако, что этой дополнительной стрельбы могло и не быть.

Радист вместо приказа о смене огневых позиций и о построении дивизиона на опушке леса передал:

— «Кирпич», я — «Кельма»! Унтер-лейтенанта Штельтера срочно к пятому. «Кирпич», я — «Кельма»! Как меня поняли? Прием.

Штельтера от волнения даже пот прошиб. Он стоял между майором Харкусом, которого вовсе не знал, и капитаном Келлером, который ободряюще кивал ему головой. После последней стрельбы, а было это в училище на экзаменах, прошел год, и в течение этого времени ему стрелять больше не приходилось, не считая тренировок на миниатюр-полигоне. В последний месяц он три недели пролежал в санчасти с гриппом.

Теперь ему вряд ли могли помочь ободряющие кивки товарищей, их подмаргивания, пожелания успехов.

От Харкуса не ускользнуло волнение унтер-лейтенанта. На мгновение ему стало жаль Штельтера, потому что тот, по-видимому, был единственным командиром взвода первого дивизиона, который должен был стрелять неподготовленным, более того, он даже не знал, какую задачу будет выполнять. Неуверенность Штельтера понравилась Харкусу больше, чем самоуверенность заранее подготовленных офицеров, стоявших перед ним.

— Вытрите пот, — дружески подсказал ему Харкус.

— Спасибо, — поблагодарил Штельтер.

Спокойный голос командира полка помог унтер-лейтенанту больше всех кивков. Он вытер потное лицо и, подавив в себе волнение, сосредоточился на решении боевой задачи, которую поставил ему Харкус. Штельтер должен был уничтожить открыто расположенную на местности пехоту «противника».

«Стрельба с рикошета, стрельба с рикошета», — мысленно повторял офицер. Он прикинул расстояние до цели, мысленно произвел расчеты. Губы его слегка шевелились.

— Не подсказывайте ему! — приказал Харкус. — Он сам все решит.

— Веду стрельбу с рикошета бризантной гранатой, со взрывателем замедленного действия.

Харкус удовлетворенно кивнул головой.

Стрелка секундомера быстро бежала по кругу. Всех охватило волнение, какого никто из офицеров не переживал за целый день.

Харкус поставил унтер-лейтенанту сложную задачу. Чтобы получить хороший рикошет и израсходовать при этом минимальное количество боеприпасов, нужно было узнать состояние грунта, определить угол падения снаряда у цели, вычислить конечную скорость гранаты и тому подобное. Разумеется, многие данные можно было найти в таблицах стрельб, но этого было недостаточно. Гарантий, что и эта стрельба будет хорошей, не было. Все чувствовали, что от этой последней стрельбы будет зависеть общая оценка дивизиона.

Штельтер что-то записывал в огневую карточку. Пот стекал у него из-под каски на брови, капелька пота повисла на кончике носа. Он сдул ее, снова вытер лицо платком и подал команду открыть огонь.

Прошло всего несколько секунд после того, как радист передал по рации последнее слово Штельтера, а далеко впереди раздался выстрел.

Все напряженно смотрели в сторону цели, расположенной между двумя высокими соснами и домиком-мишенью. В пожухлой траве ясно выделялись силуэты мишеней. Сначала перед ними взвились маленькие фонтанчики пыли, а долей секунды позже выплыло облако взрыва.

Штельтер вычислил поправку и громко передал радисту:

— Левее ноль-пятьдесят!

Келлер схватился за голову. Унтер-лейтенант допустил грубую ошибку. Он неверно рассчитал рикошет перед целью и, увеличив дальность, получил перелет. Такая ошибка, как правило, вела к излишнему расходу боеприпасов, что в свою очередь автоматически снижало оценку стрельбы на один балл.

Однако это была далеко не единственная ошибка стреляющего.

Когда Штельтер отстрелялся, все молча уставились на Харкуса.

— Вы эту задачу уже решали когда-нибудь? — спросил майор.

— Только теоретически, на миниатюр-полигоне в училище.

— Чем вы занимались последний месяц?

— Три недели я проболел и…

— Хорошо. — Харкус испытующе посмотрел на Штельтера и добавил: — Тогда я вас поздравляю. С тройкой, и притом заслуженной.

Штельтер был этому рад. Когда он спускался с холма, офицеры, попадавшиеся навстречу, с одобрением кивали ему.

— Видишь, Келлер, — как бы вскользь заметил Вебер, — еще один против твоей бутылки, хотя он об этом даже и не подозревает.

— За эту тройку, — ехидно сказал Герхард, — не следует его угощать. Подумаешь, счастье!

— Ничего страшного, — сказал Келлер. — Что значит тройка против стольких пятерок?!

Харкус попросил капитана не снимать батарею с огневых позиций. Герхарду, Веберу и Гаупту он приказал следовать за ним.

Майор вылез из окопа и по склону холма пошел к площадке, где полтора часа назад они закусывали во время перерыва. Красноватые лучи заходящего солнца ласкали широкие кроны соснового бора. Вечерняя дымка сокращала расстояния.

Харкус сел на землю, сорвал веточку вереска и похлестал ею по ладони. Офицеры пристроились вокруг него.

— Дайте оценку дивизиону, — сказал Харкус, обращаясь к майору Гаупту.

— Хороший дивизион, — ответил Гаупт без колебания. — Совершение марша и управление огнем я оцениваю «хорошо», а стрельбу — «отлично». Хочу подчеркнуть, что год назад полк лишился нескольких толковых офицеров.

Харкус посмотрел на усталое лицо майора и невольно вспомнил оценку, которую дал полку вчера Вебер. Гаупт говорил то же самое, да и Вебер, по-видимому, сегодня повторил бы свою оценку.

Харкус попросил майора Герхарда ответить на этот вопрос. Он снова вспомнил свою встречу с Герхардом на Тарне, решительность, с которой тот добивался успеха. Сохранил ли Герхард эту решительность до сих пор?

Начальник штаба, склонив голову к правому плечу, смотрел на вершину холма, где изредка показывались головы солдат в касках.

— Нельзя сказать, что в полку все хорошо, — задумчиво проговорил Герхард, ни на кого не глядя. — Но иначе у нас в этом году и быть не могло. Некоторые офицеры, которые повышены или должны быть повышены в званиях и должностях, еще не полностью овладели мастерством, что сказывается и на подготовке личного состава, которая довольно часто хромает. Но это вопрос времени, для того мы здесь и служим. Однако огневая подготовка и управление огнем, артиллерией, а это для нас самое важное, в нашем полку находятся на хорошем уровне.

— А для танкистов что самое важное? — спросил неожиданно Харкус.

Герхард посмотрел на майора, его полные губы вздрогнули, он засмеялся и сказал:

— Вы правы. Важно — все. Одно тесно связано с другим.

Харкус кивнул, покрутил веточку вереска в руке, как будто размышлял при этом, на что решиться. Так, по крайней мере, понял это его движение Вебер. Вдруг командир полка встал.

— Через несколько дней в республике начнутся маневры армий социалистических стран, — начал он. — Вводная, видимо, будет такой: Германская Демократическая Республика подверглась нападению «противника». Войскам будет поставлена задача остановить зарвавшегося агрессора и, перейдя в решительное контрнаступление, уничтожить противника на его же собственной территории. — Майор сделал паузу, посмотрел на своих заместителей и, остановив взгляд на Вебере, продолжал: — В свете решения такой задачи мы и должны рассматривать боеготовность полка. Я хорошо знаю, что стоит полку отдать в другие части своих лучших офицеров или откомандировать на курсы нескольких офицеров. Но мы с вами должны видеть дальше собственного носа и беспокоиться не только о своей части, но и об армии в целом.

Гаупт покачал головой и потрогал пальцами глаза.

Вебер понял, что Берт не стал бы повторять свой вопрос, который он задал ему вчера, если бы первый дивизион показал хорошие результаты не только по стрельбе. Но Харкус слишком хорошо знал полк вместе с его недостатками.

— На самом деле батареи лучше. Сегодняшний день не показатель, — сказал Вебер. — Кое-какие ошибки они допустили сегодня…

Харкус прервал Вебера словами:

— Через две недели учебный год закончится, ровно через четырнадцать дней. — Тон его стал другим. — Но ведь после этого начнется новый учебный год… И мы не имеем права разбазаривать ни одного часа. Стрельба, разумеется, очень важный фактор боевой подготовки. Но то, что я видел на огневых позициях, не имеет ничего общего с боевой стрельбой. Как ваши солдаты обращаются с противогазами, с касками? И со временем? Тут уж нечему радоваться! Я лично не верю, что дивизион хорошо подготовлен. — Майор раскрыл ладонь и сдунул с нее сухие былинки. — А стрельба унтер-лейтенанта Штельтера? Результат вам ни о чем не говорит? Офицер не был готов к выполнению огневой задачи. А ведь болел-то он только последние три-четыре недели! А не потому ли он не был готов к стрельбе с рикошета, что ее не планировали?

— Я повторяю, — произнес Гаупт уже строго, — вы знаете дивизион всего один день. Мы же знаем его гораздо больше. Я лично ваших опасений не разделяю.

— Время покажет, кто из нас прав. — Харкус стряхнул с себя соринки.

Сумерки окутали холм, и на фоне еще светлого неба Вебер видел только силуэт Берта.

— Что ты задумал? — спросил его подполковник.

— Дивизион останется здесь и получит дополнительную задачу.

— Да ты понимаешь, что делаешь?! — вскочил Вебер.

— Я всегда понимаю, что делаю, — спокойно, но твердо ответил Харкус.

— Но ведь этот дивизион завтра утром начинает перевод боевой техники на зимний период эксплуатации!

— Он начнет перевод днем позже, — решительно заявил Харкус.

Вебер чувствовал, что ему не удастся убедить Берта отказаться от своего решения. Он достаточно хорошо знал Харкуса.

— Для чего ты это делаешь?

— Я должен знать, на что способен дивизион в действительности. Без этого я не могу поехать в Еснак. Для доклада все сроки и планы, безусловно, важны. Но для меня важнее иметь полное представление обо всех слабых и сильных сторонах как дивизиона, так и полка.

— Но… — заикнулся было Гаупт, однако Харкус не дал ему закончить фразу.

— Я знаю, — начал он, — что это несколько необычно. Однако обстановка в полку и создавшаяся ситуация требуют принятия решений.

Герхард согласно кивнул. Он единственный из офицеров сразу же понял Харкуса и мысленно согласился с ним, хотя прекрасно сознавал, что любое изменение планов и сроков может вызвать нежелательную цепную реакцию, расхлебывать которую придется прежде всего ему и его людям. А это был сизифов труд. Однако, несмотря на это, он все же согласился с Харкусом.

Герхард ничего не имел против Гаупта. Он знал, что в последнее время майор, не щадя себя и подчиненных, отдавал свои силы подготовке дивизионов к стрельбам. И Герхард, как и Гаупт, радовался результатам этих стрельб. Правда, работа эта была сильно запущена. Но не только одним Гауптом.

За несколько часов, которые Харкус провел на полигоне, он узнал или, по меньшей мере, почувствовал это и потому хотел получить точные сведения обо всем. Вполне естественное желание для командира полка! Даже если за оставшиеся четырнадцать дней нужно кроме перевода техники провести итоговые политические занятия офицерского состава, подготовить планы на новый учебный год, представить годовые отчеты, демобилизовать старослужащих, а через три недели принять новое пополнение, Герхард все же был согласен с командиром полка. Сроки можно изменить, передвинуть, правда, и поработать придется как следует.

Харкус снова заговорил о впечатлении, какое произвели на него беспорядки на огневых позициях, хотя он и не любил повторяться. Почувствовав, что Гаупт просто не желает его понять, а майору не хотелось с первой же встречи усложнять отношения с заместителем, Харкус прекратил объяснения и отдал первые распоряжения. Назначенное на следующий день совещание с офицерами полка он отложил на четверг, приказав пересмотреть сроки перевода боевой техники на зимнее обслуживание. И лишь после этого он разрешил офицерам ехать в Еснак.

— Я останусь с тобой, — предложил Вебер.

— В этом нет никакой необходимости, — возразил Харкус. — Ты мне не понадобишься.

— Но, быть может, я нужен в дивизионе? — усмехнулся Вебер.

В то время как они вместе стали подниматься на холм, Герхард с Гауптом спускались вниз, к тягачам.

— Своими действиями ты вряд ли заслужишь одобрение офицеров, — сказал Вебер. — Каждый из них хочет поскорее вернуться домой, что-то сделать сегодня, например, отпраздновать день рождения. Жены ждут, накрыли стол. Ты знаешь, как это бывает. И вдруг всем им портят хорошее настроение. Ты же от этого ничего не выиграешь.

— Неужели ты думаешь, Курт, что я буду считаться с тем, что у кого-то сегодня юбилей?

— Я только констатирую факт. И представляю, как недоумевают и злятся их жены.

— Хорошо, что у меня ее нет.

— Жаль, что ты холост, очень жаль!

Они молча прошли несколько шагов.

— У тебя сложилось неверное впечатление о дивизионе, — сказал Вебер.

— Если бы это было так! Впрочем, я охотно выслушиваю все твои возражения.

— Ты начинаешь не с того.

— И все потому, что вы слишком торопитесь закончить учебный год!

— Это и не удивительно! Все очень довольны, что этот год наконец-то закончился.

— И потому складываете руки, а каски и противогазы прячете на две недели в каптерку. Меня удивляет, что артиллеристы не оставили свои автоматы в окопах до тех пор, пока не прибудут сюда через две недели.

— Не преувеличивай, пожалуйста! — В голосе Вебера впервые прозвучали сердитые нотки. — Чего ты ждешь от этого учения, я не понимаю.

— Об этом я, кажется, ясно сказал.

— Точное знание сильных и слабых сторон? Это, конечно, хорошо! А как же быть с планами, приказами и сроками, ведь с ними нельзя не считаться? То, что ты нам не доверяешь, не так важно и даже понятно. А вот то, что ты, пробыв в части всего-навсего один день, уже начинаешь принимать необычные, я бы сказал, скоропалительные решения, мне не понятно.

Харкус остановился и повернулся лицом к Веберу, который продолжал говорить:

— Мы не утверждаем, что в дивизионе нет никаких недостатков. Но только у нас есть и достижения, и мы оцениваем их несколько по-иному, чем ты.

— И неправильно оцениваете.

— Значит, тебе понадобилось проводить дополнительное учение всего дивизиона для того, чтобы переубедить нас?

— Ты же прекрасно знаешь, что решает исход боя. Келлер и его солдаты должны понять, что мы не имеем права устраивать себе передышки, не имеем права медлить.

— Время! — воскликнул Вебер. — Время! Я не знаю, как будет теперь с ним. Не потеряем ли мы с этими учениями больше времени, чем выиграем?

— Теперь я понял, почему ты пошел со мной. Напрасно стараешься! Все останется так, как я решил.