* * *

Когда двадцатый век расхвастался богатством,

И лик его предстал, травим и насеком,

Он сам себе не смел в невнятности признаться,

Чтобы в себя взглянуть фасеточным зрачком.

На вогнутой стене всё зримей проступают

Таинственных нимфей болотные мазки,

В цилиндре из стекла – раскрошен и запаян –

Собор, дробящийся на отблески реки.

Рассыпалась в волнах закатная осанна.

Изрубленный туман упал, свернулся, сник.

На скатертях подгнили яблоки Сезанна,

В подсолнухи Ван Гог запрятал жёлтый крик.

Белёного Пьеро сгоняет в тень кулисса,

И Маха сонная раскинулась в траве,

А в танце сплетены по прихоти Матисса

Пурпурные тела на нервной синеве.

Портрет зеркальностью беспечной раскрошили:

В стеклярусах дробясь, зовёт жонглёров Климт,

И с похотью смешал уродство жизни Шиле,

Фигуры утопив в оттенках жидких глин.

Разъята музыка на струны и колонны,

(Козлёнок ли, абсент?

…И шаль взлетит волной)

Пикассо, бычьим злом и лампой опалённый,

Играет на землю обрушенной луной.

И помня, что над миром властно только Слово,

Что в нём заключено начало всех начал,

Над вечной нищетой, над скукой местечковой

Влюбленные взлетят, как им сказал Шагал,

А в миг, когда Дерен протиснется сквозь темень,

И сутинских шутов накроет тень земли,

С брезглтивостью глядит растёкшееся время

В тестообразный мир Сальватора Дали:

Тягучести его ни в клочья разорваться,

Ни плоть свою слепить в один весомый ком,

Чтоб смог хаос веков в невнятности признаться,

И в глубь себя взглянуть фасеточным зрачком.