КОГДА АНГЕЛ ИГРАЕТ НА АРФЕ…

В рассказе Василия Петровича присутствовали: фаворитка французского короля мадам Помпадур, алхимик и парфюмер Лоренцо Менотти, с одинаковым искусством изготовлявший самые ароматные духи и самые надёжные яды, русская императрица Елизавета Петровна и бесподобный маг Фальери, который умел превращать зиму в лето, а весну — в осень. В нем было всё, кроме ангела, играющего на арфе… Но, во-первых, рамки любого рассказа ограничены, а во-вторых, оказавшийся в заглавии ангел всё-таки присутствовал во время нашей беседы. Он пристроился на старинном хрустальном флаконе с остроконечной пробкой. А именно этот флакон и послужил поводом к рассказу.

— Для духов, разумеется, создавались и более изящные сосуды. Но ни у одного из них не было такой богатой биографии, как у нашего флакона, — сказал Василий Петрович и, одобрительно кивнув неутомимому ангелу, который уже два века не расставался со своей арфой, спросил: — Как вы думаете, сколько лет насчитывает искусство косметики и парфюмерии?

— Представления не имею.

— А все же?

По весёлому блеску в глазах Василия Петровича легко было понять, что на столетия скупиться не следует.

— Веков десять — пятнадцать?

Он отрицательно покачал головой.

— Два тысячелетия?

— Нет, побольше.

— Четыре тысячи лет?

Василий Петрович был явно не в восторге от моей фантазии.

— Палочки губной помады, — назидательно сказал он, — были найдены археологами в доисторических пещерах, голубчик. Да, в пещерах. Чем люди научились пользоваться раньше, огнём или помадой, — это ещё вопрос. Во всяком случае, неандертальцы знали по меньшей мере семнадцать косметических красок, а это, согласитесь, не так уж мало. «Четыре тысячи лет»! Четыре тысячи лет назад был золотой век косметики.

Древнеегипетские красавицы, чьи мумии ныне покоятся в различных музеях мира, пользовались великолепными розовыми и красными лаками для маникюра, румянами и помадами.

А о парфюмерии и говорить не приходится. Благовония, которые чаще всего приготовляли из цветов, считались необходимой принадлежностью дома. Во время пиров у Клеопатры лепестками роз усыпали пол, а гирляндами этих цветов украшали стены и колонны. Розовой водой струились многочисленные фонтаны, а гости в розовых венках возлежали на розовых подушках и пили розовое вино из увитых розами кубков…

Дань косметике отдали Финикия, Египет, Эллада, воинственный Рим и Византия.

Первая модница своего времени, византийская императрица Феодора держала при себе целый штат косметологов и парфюмеров. На сделанном из цитрусового дерева туалетном столике императрицы стояли сотни флаконов и баночек с самой разнообразной косметикой. Выкрашенные в голубоватый цвет волосы Феодоры были усыпаны тончайшей золотой пудрой, а благоуханное туалетное мыло ей специально привозили из Испании…

Кстати говоря, косметика вслед за христианством пришла на Русь из той же Византии.

Наши прабабушки умывались отваром овсяной муки, смешанной с белилами, что, по свидетельству летописцев, делало их лица белыми и лучезарными.

Сваренный в воде толчёный ячмень заменял нынешний крем от загара. Приготовленное особым способом сорочинское зерно разглаживало морщинки на лице.

Парфюмерию составляли «ячное пиво», «гуляфная водка», росный ладан, розовая вода и перец, ибо, как указывал один из парфюмеров того времени, «перец ефиопский, аще во рту жуем, — благовоние рту наводит».

Русские красавицы удлиняли себе ресницы (для этого существовали специальные «клеельницы») и злоупотребляли гримом.

Боярыни и боярышни красили не только лицо, но и шею, руки. Составленная из металлической сажи с розовой водой черная краска закапывалась даже в глаза. Чёрные ресницы перекрашивались в белые, а белые — в чёрные.

Несомненными признаками женской красоты на Руси XVI и XVII веков были белое лицо, красные щёки, тонкие пальцы рук, большие ноги и толстый стан.

В период средневековья искусство красоты в Европе находилось в упадке. А в эпоху Ренессанса две неразлучные сестры — Косметика и Парфюмерия — вновь вернулись на свой благоухающий трон.

Они завоёвывали королевские дворцы; неприступные, казалось бы, замки; вторгались в респектабельные дома буржуа и жилища ремесленников. Но они не посягали на сословные перегородки: то, что поощрялось на верхней ступеньке иерархии, запрещалось на нижней.

У каждого сословия были свои наряды, свои украшения, своя косметика. Так определила королевская власть, которая очень опасалась, как бы модистку ненароком не приняли за благородную дворянку, а настоящую принцессу не перепутали с какой-нибудь захудалой графиней, чей замок вот-вот готов развалиться.

Поэтому принцессу, не прибегая к горошине, легко было узнать не только по длине шлейфа (принцессам королевской крови разрешался шлейф до шести метров, а дочерям короля — почти до одиннадцати), но и по яркости румян. Эти румяна так и назывались: «королевские». Поэтому у принцесс, как сообщают братья Гонкур в своей весьма любопытной книге «Женщина XVIII века», были самые пунцовые щеки во всей Франции. Герцогиням и маркизам предписывались более спокойные тона румян. Щеки нетитулованных дворянок напоминали розовую пастилу. А представительницам третьего сословия приходилось проявлять крайнюю умеренность.

Но, обделяя своими дарами третье сословие, Косметика и Парфюмерия были зато в одинаковой степени благосклонны как к женщинам, так и к мужчинам, которые находились при королевском дворе. Каждый придворный должен был не только владеть шпагой, но и кисточкой для косметики. Искусство фехтования, верховой езды и танцев дополнялось искусством накладывать румяна, подводить сурьмой брови, пользоваться миндальными отрубями и красить губы. И герои «Трех мушкетеров» Александра Дюма в промежутках между головокружительными приключениями уделяли немало внимания своей внешности. Если отец д'Артаньяна не позаботился о «косметическом воспитании» своего сына, то д'Артаньян был вынужден срочно восполнять этот пробел, став лейтенантом мушкетеров. Что же касается герцога Букингема, де Тревиля и кардинала Ришелье, то тут уж не может быть никаких сомнений — с косметикой они были знакомы отнюдь не понаслышке… Ничего не поделаешь, перед модой пасуют даже самые отчаянные храбрецы, которым ничего не стоит проткнуть шпагой дюжину противников.

Самой благоденствующей страной косметики и парфюмерии являлась Италия. Но к XVIII столетию она вынуждена была уступить первое место Франции. И русская императрица Елизавета Петровна, плохо разбиравшаяся в географии (увы, она даже не подозревала, что Англия находится на островах), но знавшая толк в косметике, очень хорошо ориентировалась, где зарождается мода и откуда следует выписывать духи, зеркала, чулки и румяна. Поэтому русский дипломатический агент при дворе Людовика XIV беспрерывно получал от государыни-матушки поручения, не имеющие никакого отношения к его высоким обязанностям. Он каждую неделю высылал в Петербург парижские румяна, духи, пудру и уксусы. По ночам же, скрипя пером и зубами, писал почтительнейшие верноподданнические письма: «А чулки вашему императорскому величеству уже заказал… Стрелки у нех новомодния, а шитых стрелок в здешних европских краях боле не нашивают, потому как оне показывают ногу горазд толще…»

Не только русская императрица проявляла повышенный интерес к французским «галантным изделиям». Изо всех «европских краев» в Париж шли заказы на косметику, галантерею и парфюмерию.

Изготовлявшиеся здесь духи высоко ценились и при английском дворе, и при испанском. Ими пользовались светские дамы Австрии, Саксонии, Польши, Пруссии, Голландии и Испании.

— Но, — Василий Петрович выдержал эффектную паузу, — среди флаконов с французскими духами, которые отправлялись в Дрезден, Вену, Петербург, Мадрид, Лондон и Варшаву, не было ни одного с изображением ангела, играющего на арфе. Подобные духи нельзя было приобрести и в самой Франции. Ими пользовалась лишь маркиза де Помпадур, которая, родившись в семье лакея, сумела с помощью короля стать первой дамой в царстве Косметики и получить право употреблять более яркие румяна, чем сама французская королева.

Косметика маркизы, отличавшаяся многообразием и поразительной утончённостью, была верхом совершенства.

И, воспевая алые губы прекрасной маркизы, её божественные глаза, волосы, щёки, придворные поэты тем самым невольно отдавали дань искусству косметики. А искусство, как известно, требует жертв. Жертвы, правда, в данном случае несла не Помпадур, а Франция, которой косметика фаворитки обходилась в круглую сумму. Если расходы маркизы на покупку книг не превышали двенадцати тысяч франков в год, то на косметику она тратила около четырех миллионов. И злоязычные версальские дамы шутили, что королю легче завоевать мир, чем оплатить бесконечные счета за духи, румяна, пудры и белила.

Когда Помпадур передавали эти высказывания — у маркизы была своя тайная полиция, — она только усмехалась. Маркиза не сомневалась, что любая из сплетниц готова заложить все свои драгоценности за возможность воспользоваться услугами её несравненного Лоренцо Менотти, бога косметики и парфюмерии.

Духи «Грёзы Версаля», «Берег Слоновой Кости», «Аромат тропического леса», «Орхидеи», румяна «Зори Эллады», белила «Легконогая Диана», пудра «Феодора» и «Карнавал в Венеции» — баночки и флаконы с этими волшебными атрибутами красоты можно было увидеть только в лаборатории Лоренцо Менотти и будуаре фаворитки французского короля.

Разве это не стоило четырех миллионов франков?!

Что же касается злословия дам, то это единственное, чем они могут себя утешить, бедняжки!

Маркиза хорошо помнила, что творилось в Париже, Вене и Лондоне, когда пронёсся слух, что дрезденский музыкант и парфюмер Блонд разгадал секрет её духов «Грезы Версаля».

Вся улица, на которой жил этот авантюрист, была заставлена экипажами. К нему ездили на поклон не только косметологи, аптекари и парфюмеры, но и светские дамы, которым не терпелось хоть в этом сравниться с мадам Помпадур.

Блонд не страдал скромностью, о нет!

«Метр Менотти, — вещал он, — открыл великую тайну запахов, которая для меня перестала быть тайной. Имя этой тайны — гармония. Если гармония звуков услаждает наш слух, то гармония запахов чарует наше обоняние. Букет духов — это симфония ароматов, состоящих из благоуханных аккордов». Блонд утверждал, что каждой из семи нот соответствуют строго определенные запахи: ноте «до» — ароматы розы; «ре» — сандала и бергамота; «ми» — вербены или акации; «фа» — бобровой струи, серой амбры, мускуса. «Соль» — это душистый горошек, сирень, флёр д'оранж; «ля» — лаванда, толуанский бальзам; «си» — мята, корица, ночная фиалка или гвоздика.

Но то ли в музыке было всё-таки слишком мало общего с парфюмерией, то ли Блонд оказался плохим композитором, но «гармонии запахов» у него не получилось. «Ноктюрн «Грезы Версаля» надежд не оправдал. Духи Блонда оказались жалкой копией шедевра, созданного Лоренцо Менотти. И во избежание неприятностей Блонд ночью покинул свой дом, не забыв, разумеется, захватить с собой деньги, полученные от легковерных красавиц…

Мадам де Помпадур тогда очень смеялась.

Безудержно хохотала она и позднее, когда ей стало известно, что посланец некой австрийской герцогини пытался выведать у Лоренцо Менотти рецепты духов «Аромат тропического леса» и румян «Зори Эллады». Мадам де Помпадур верила в столь дорого оплачиваемую ею преданность своего парфюмера.

— Но уже давно известно, — сказал Василий Петрович, — что всё предусмотреть нельзя. В этой старой истине пришлось как-то убедиться и мадам де Помпадур…

Я посмотрел на флакон, и мне показалось, что ангел на его хрустальной стенке лукаво подмигнул нам.

Но разве ангелы, играющие на арфе, могут подмигивать?…

Луна с прилежанием подмастерья, который решил во что бы то ни стало выбиться в мастера, щедро серебрила тёмные воды Сены, крутые черепичные крыши с лесом каминных труб, башни собора Парижской богоматери и листья каштанов на старинных бульварах вдоль правого берега Сены.

Давно погас свет в окнах Тюильри. Погрузились в сонное оцепенение средневековый Марэ и изысканный Сен-Жермен.

Париж спал.

В это позднее время бодрствовали разве что городские стражники да алхимики в грязном и зловонном Сен-Марсо, которое парижане называли «предместьем страждущих».

Впрочем, беспокойно ворочавшийся на своей постели широкоплечий старик в ночном колпаке не был ни стражником, ни алхимиком, хотя он не хуже любого стражника охранял покой королевской фаворитки и знал многие тайны науки избранных. Недаром же к парфюмеру маркизы Помпадур, метру Менотти, любил захаживать по вечерам длинный и худой, как жердь, мосье Каэтан, алхимик из Латинского квартала, снимавший комнату недалеко от церкви святой Сульпиции.

По глубокому убеждению Каэтана, метр был единственным порядочным человеком в этом новом Вавилоне, именуемом столицей Франции. По крайней мере, у него не только можно было перехватить деньжат, но и потолковать о «магистерии философов» — философском камне, о великом алхимике всех времён Гебере и о дяде самого мосье Каэтана, графе Руджиеро, который наверняка нашел бы способ превращения презренной ртути в благородное золото, если бы ему не помешал погрязший в невежестве прусский король. По уверениям мосье Каэтана, его дядя оказался на виселице, украшенной мишурным золотом, как раз в тот момент, когда в его руках почти уже был секрет «магистерии философов». Если бы проклятый пруссак хоть на неделю отсрочил казнь, то превратился бы в самого богатого монарха Европы, а племяннику повешенного алхимика не пришлось бы теперь бедствовать в Париже. Что ни говорите, а терпение — величайшая человеческая добродетель. Но что смыслят в добродетелях варвары пруссаки?! Ведь они внемлют не мудрости, а барабанному бою, и предпочитают божественному нектару знаний обычное пиво.

Вспомнив сетования Каэтана, Менотти усмехнулся и подоткнул под голову подушку.

Бедняга Каэтан, по его мнению, страдал не столько от опрометчивости короля, который, не дождавшись философского камня, приказал вздернуть алхимика, сколько из-за собственных заблуждений.

Разве золото можно делать только из ртути, свинца или меди? Золото можно делать из всего. Например, дедушка метра, Петро Менотти, спаси господи его грешную душу, умел превращать в чистое золото изобретённый им порошок, который в Венеции называли «порошком дьявола». Достаточно было растворить щепотку порошка в кубке вина, и выпивший кубок без боли и страданий мгновенно переселялся в лучший мир.

Никому не пришло в голову вешать, колесовать или топить Петро Менотти. Все понимали, что без такого сведущего человека республике не обойтись. И венецианский Совет Десяти назначил его главным государственным отравителем. На этом высоком и почётном посту он оказал немало услуг Венеции, избавляя её от многочисленных врагов.

Благородным искусством превращения ядов в звонкое золото неплохо владел и сам метр. Но яды не были его «философским камнем». Метр предпочитал делать золото из духов, помад и румян. Умелые руки метра могли превратить дурнушку в неземную красавицу, заставить всех кавалеров Франции преклонить колени перед женщиной, которую они вчера не замечали.

Метр был всемогущ и богат. Косметика уже дала ему два миллиона франков.

Чем не «магистерия философов»?

Кто из великих алхимиков сделал за свою жизнь столько золота?

Нет, прусский король был неповинен в бедствиях нищего алхимика из Латинского квартала. Кажется, это стал понимать и сам мосье Каэтан. Недаром же последние дни он так заинтересовался наукой о запахах и красоте.

Метр Менотти закрыл глаза, но сон, который в эти часы полновластно царствовал во всех домах Парижа, к нему не приходил.

Проклятая бессонница!

Менотти спустил ноги с кровати, надел халат и зажёг свечу. Шаркая по полу комнатными туфлями на толстой подошве, метр направился в свою лабораторию. Он всегда сюда приходил, когда его мучила бессонница.

Метр разжигал камин, садился в кресло и долго не мигая смотрел на длинный узкий стол, заставленный тиглями и ретортами из гессенской глины, штативами, в которых теснились бюретки, железными и фарфоровыми ступками, коническими колбами, воронками, пробирками и стеклянными баллонами для перегонки.

Кастаньетами танцовщиц щелкали пылающие дрова, надрывно гудело пламя в каминной трубе. В комнате постепенно становилось тепло, а затем и жарко.

Когда шея метра покрывалась потом, он открывал шкаф и доставал из него розовые «слёзки» сиамского росного ладана, мекку-бальзам из далекой Аравии, греческий бурый опопанакс и прозрачный, как драгоценный камень, перуанский бальзам. Потом он бросал в камин пригоршню истолчённых в порошок сухих листьев, лепестков и кореньев. Комната наполнялась запахами раскалённой огнедышащим солнцем пустыни, тёплого, как парное молоко, океана, пряным ароматом орхидей и удушливыми испарениями спелёнатого лианами непроходимого тропического леса.

Ветер запахов уносил метра за тысячи миль от Парижа.

Шелестели золотым песком волны прибоя. Пронзительно кричали обезьяны. Притаился, готовясь к прыжку, леопард. В зелёном полумраке сладкой прели порхали огромные, невиданные в Европе бабочки.

Африка, Индия, Цейлон, Сиам, Ост-Индия…

И утомлённый своими странствованиями метр засыпал.

Но в эту ночь парфюмеру маркизы Помпадур не суждено было уснуть…

Когда Менотти вошёл в лабораторию, с кресла у камина поднялся человек в плаще и молча поклонился хозяину дома. Верхнюю половину лица незнакомца закрывала серая маска. Из-под плаща был виден кружевной воротник и расшитый золотом голубой камзол. Вдоль панталон, в полном соответствии с модой, спускались золотые цепочки с брелоками от двух пар часов. В ухе незнакомца переливалась парламутром серьга с жемчужиной. Под плащом угадывались очертания шпаги.

Менотти протянул руку к колокольчику, чтобы позвать слугу, но ночной посетитель перехватил своими железными пальцами его запястье.

— Зачем, метр? — сказал он с иностранным акцентом. — Гастон слишком устал за день. Стоит ли без особой на то необходимости беспокоить его по ночам?

От незнакомца пахло мускусными духами, которые изготовлял в Мадриде Диего. Плохие духи. Они били по обонянию молотом, а молот приличествует лишь кузнецу.

«Испанец? — подумал Менотти. — Нет, не похоже. Испанцы носят серьги с изображением бабочек и стрекоз. Ганноверец? Нет. Ганноверец имеет такое же представление о духах, как обезьяна о рагу из зайчатины. Швед? Поляк? Голландец?»

— Духи мне подарил один испанский друг, — сказал незнакомец. — Они слишком резки и грубы, не правда ли? Но я не привык обижать друзей.

Менотти вздрогнул: уж слишком догадлив этот таинственный человек с жемчужиной в ухе, который, видимо, пробрался сюда через окно, выходящее в сад. Сколько раз метр говорил Гастону, чтобы тот починил ставень и привинтил крючок! Ставень скрипел и стучал от малейшего ветра. Но Гастон, как и все бургундцы, был слишком ленив и беззаботен. Недаром мосье Каэтан шутил, что и ставень и Гастон одинаково ветрены.

Метр потёр запястье и поморщился.

— Надеюсь, я не причинил вам боли? — заботливо спросил человек в маске, от внимания которого ничто не ускользало. — Это было бы ужасно!

— Кто вы?

— Ваш покорный слуга, метр, и поклонник вашего таланта.

— Мои поклонники приходят обычно днём, а главное — без маски.

— Увы, это было не в моей воле. Я слишком робок по натуре, — охотно объяснил незнакомец. — Как я мог нарушить ваш покой, когда вы священнодействовали в своей лаборатории? Нет, я бы никогда на это не решился. Сейчас же вас томит бессонница, и вы не прочь немного поболтать. Только это соображение и заставило меня преодолеть робость. Что же касается маски… Вы ведь любите прекрасное, метр, а моя внешность никогда не отличалась красотой…

— И всё же я предпочёл бы видеть ваше лицо, — резко сказал Менотти.

— Зачем? Что значит лицо? Это та же маска, которую природа надела на душу человека при его рождении.

У незнакомца были изысканные манеры и мягкий голос, но Менотти прекрасно понимал, что ни голос, ни манеры не помешают ему в случае необходимости воспользоваться шпагой, той самой шпагой, которая оттопыривает сзади его плащ. По рассказам, у дедушки метра, главного государственного отравителя Венеции Петро Менотти, голос тоже был слаще мёда и мягче гусиного пуха, особенно в те минуты, когда он готов был угостить кого-то своим порошком…

— И давно вы тут?

— Нет, метр, вы не заставили себя ждать.

— Вы предполагали, что я приду ночью в лабораторию?

— Я в этом не сомневался.

— Ах, вон как! Но послушайте, мосье, вам не кажется, что сегодняшняя ночь может закончиться для вас Бастилией или Консьержери?

Незнакомец улыбнулся.

— Не беспокойтесь, метр. Этому помешает все та же робость: я никогда не решусь занять в каземате место, достойное более высокопоставленных лиц. Но мне бы не хотелось нарушать ваш обычный распорядок. Прикажете разжечь камин и достать благовония?

Человек в маске поднял над головой руку и щёлкнул пальцами. В то же мгновение парфюмер маркизы Помпадур почувствовал запах дыма. Он обернулся — камин светился багровым светом. За узорчатой железной решёткой, кружась и извиваясь, бежали по поленьям огненные ящерицы.

Затем что-то скрипнуло. Это сами собой распахнулись кованые дверцы шкафа.

И вот уже на столе склянки с благовонными смолами и бальзамами — росный ладан, опопанакс, перуанский бальзам…

Менотти схватил колокольчик и стал неистово его трясти, но тот не издал ни звука.

Метр попытался что-то сказать, но губы его не слушались. Он тяжело опустился на сиденье стула.

Человек в маске небрежным движением руки смахнул со своего лица усы и остроконечную бородку.

— У парижских цирюльников тупые бритвы, — объяснил он, — приходится обходиться без их помощи. Извините, что занялся своим туалетом в вашем присутствии, но я, к сожалению, не только робок, но и забывчив. Уж столько лет хотел избавиться от растительности на лице, а всё забываю. Да и недосуг: дела, дела, дела… Иной раз так закрутишься, что и не вспомнишь без посторонней помощи, какой город, какая страна, какой год… Итак, вы желаете увидеть меня без маски?

— Н-нет, — мотнул головой Менотти.

— Вот видите, — улыбнулся незнакомец, — теперь вы уже не хотите того, что хотели минуту назад. Желания людей так же переменчивы, как майский ветер. — Он потёр пальцем верхнюю губу и, наткнувшись на вновь появившиеся неведомо откуда усы, брезгливо стер их ладонью. — Проклятая рассеянность! Если бы вы только знали, как она мне мешает! Вы, конечно, не поверите, но однажды я по рассеянности принял какого-то принца или маркграфа за пуделя и потрепал его за уши… Что тогда творилось! Даже вспомнить страшно. Но надо признать, что бедняга действительно смахивал на чёрного пуделя, хотя хвоста у него, кажется, не было. Однако визжал он по-собачьи, это я хорошо помню. Как будто даже пытался укусить меня за палец. Впрочем, нет. За палец меня хотел укусить не маркграф, а его пудель. Ну да, они стояли рядом, поэтому я и ошибся… Но о чём, простите, мы с вами разговаривали, метр? Ах, да, о маске. Вы уже успели к ней привыкнуть точно так же, как к ней за прошедшие столетия привык я сам.

«Столетия?!» — мелькнуло в голове у Менотти.

— Да, столетия, — подтвердил ночной посетитель, словно читая его мысли. — Если мне память не изменяет, я с ней не расстаюсь уже лет семьсот или что-то вроде того.

Большинство относилось к ней довольно терпимо. Но, признаться, не все, далеко не все. Например, этот рыжий… как его?… ну да, Ричард Львиное Сердце. Он ненавидел мою маску до рвоты. Почему? Не понимаю. Мы с ним познакомились на рынке, вернее, в Англии, которую он ухитрился превратить в рынок. Чтобы скопить немного деньжат на крестовый поход, рыжий оптом и в розницу распродавал всем желающим государственные должности. Тогда каждый за умеренную плату мог стать королевским министром, святым или, на худой конец, епископом.

«Если бы нашелся покупатель, — говорил он, — я бы с удовольствием продал Лондон».

Лондон в то время был не слишком лакомым куском: теснота, сырость, пожары, чума, грязь. И всё же я бы его купил. В нём был какой-то шарм.

Ричард торговался, как последний барышник. И не будь на мне этой маски, мы бы с ним поладили. А так он продал Вильгельму Шотландию, а Лондон сохранил за собой.

Шотландия, правда, пошла за бесценок, не дороже брюссельской капусты в базарный день, но недостающую сумму ему удалось добрать с министров и советников своего покойного отца. Всё это знатное стадо рыжий согнал в тюрьму и потребовал выкупа. Уплатили…

Малосимпатичный король, хотя, помнится, неплохо разбирался в музыке и поэзии. Да и сам что-то сочинял — то ли стихи, то ли песни.

Хотя Менотти никак не мог разглядеть рога, хвост и копыта, он не сомневался в обоснованности своих подозрений.

Душу несчастного охватил ужас. Он попытался встать со стула, но не смог: ноги не слушались.

— Однако я заболтался и забыл про свои обязанности, — сказал ночной посетитель, и комнату тут же заполнили ароматы далёких стран. Но на этот раз они не навевали привычных ночных грёз. Нет, парфюмер не отправился в путешествие, подгоняемый ветром запахов. Он по-прежнему сидел на своём стуле, придавленный ужасом происходящего.

Не было ни золотого песка, ни безбрежного океана, ни тропических лесов. Лоренцо Менотти видел перед собой лишь сверкающие в прорезях маски огненные глаза страшного человека… Человека? Нет, дьявола, могущественного и коварного князя тьмы, от которого нет спасения ни в порошке Петро Менотти, главного государственного отравителя Венеции, ни в философском камне алхимика из Латинского квартала мосье Каэтана.

Лоренцо Менотти тяжело дышал, со всхлипом втягивая в себя воздух. Он задыхался.

Ему казалось, что в его камине полыхают пламенем не дрова, а кипит и булькает зловонная сера. Синее пламя ада лизало своим жадным языком стены, потолок, уставленный пробирками стол.

Тяжёлый густой дым забивал ноздри, першил в горле, застилал жгучими слезами глаза, острием кинжала вонзался в трепещущее сердце.

— Что с вами, метр, вам дурно? — словно издалека, донесся до Менотти ласковый голос.

Парфюмер с трудом раскрыл глаза и вдохнул в себя воздух.

Запах серы исчез. От незнакомца, как и раньше, пахло испанскими мускусными духами.

— Надеюсь, причиной вашего обморока были не мои воспоминания?

Менотти стремительно вскинул дрожащую руку и трижды перекрестил своего мучителя. Но тот не исчез. Нет. Он только весело расхохотался, и от его хохота мелодично зазвенели на столе склянки.

— Неужто вы могли предположить, что я испугаюсь святого креста? За прошедшие столетия я так же к нему привык, как люди привыкают к клопам или, простите, блохам — неприятно, но терпимо. Разве лишь слегка зудит… — Ночной посетитель стыдливо почесался под камзолом.

— Изыди! — крикнул Менотти.

— Ну, зачем же так громко? Успокойтесь, метр, успокойтесь. Так вы разбудите Гастона, а ему, согласитесь, надо отоспаться. Не хотите ли лучше понюшку табаку? Табак очень успокаивает.

Ночной посетитель достал из кармана камзола серебряную табакерку и подбросил её вверх. Вместо того чтобы упасть на пол, табакерка плавно опустилась на стол и лягушкой запрыгала к парфюмеру.

Волосы на голове Менотти зашевелились.

— Угощайтесь, мосье, — проквакала табакерка, звонко щелкнув крышкой.

— Угощайтесь, — поддержал табакерку ночной посетитель. — Смею вас уверить, что это лучший нюхательный табак в Париже.

— Изыди! — простонал парфюмер.

— Однако вы просто невежливы, — удивился ночной посетитель. — Хотя тот рыжий король, о котором я вам рассказывал, — опять забыл его имя! — был порядочным грубияном, но и он выбирал выражения. А ведь ему очень хотелось втридорога всучить мне свой отсыревший Лондон. Вы, конечно, не король, метр, но…

— Невежа! — громко квакнула табакерка и возмущённо застучала крышкой.

— Изыди… — прошептал парфюмер.

— Хорошо, хорошо, метр, — успокаивающе сказал незваный гость. — Только не волнуйтесь. Вам вредно волноваться. Я готов выполнить любое ваше желание. Но услуга за услугу…

— Тебе нужна моя душа? — прохрипел Менотти.

— О нет, метр, не беспокойтесь. Вашу душу я охотно уступлю всевышнему. Я уже давно не коллекционирую душ. Приелось.

— Что же тебе от меня нужно?

— Сущий пустяк, метр.

— Что?

— Рецепт «Весеннего луга» и флаконы с этими очаровательными новыми духами, которые вы уже приготовили для блистательной мадам.

— Ты ими будешь кропить ад?

— Нет, мосье, в аду по-прежнему обходятся серой. Надеюсь, моя скромная просьба вас не очень затруднит?

— И ты тотчас же исчезнешь?

— Конечно.

— И больше никогда не будешь сюда приходить?

— Готов поклясться адом, мосье!

Менотти вновь почувствовал запах серы, густой, тяжёлый, удушливый. Фигура незнакомца теряла свои очертания, расплывалась, превращаясь в зловонное облако дыма. Чья-то рука всё сильней и сильней сжимала сердце парфюмера, безжалостно выдавливала из него кровь. Менотти задыхался.

— Надеюсь, у вас нет никаких возражений, метр?

— Я… с-согласен, — заикаясь прошептал Менотти и, дернувшись всем телом, медленно стал валиться со стула.

— Метр! Что с вами, метр?!

Но, увы, парфюмер маркизы Помпадур уже не слышал этих восклицаний своего мучителя: он был мёртв…

Скрипнул ставень. В окно неловко пролез долговязый мосье Каэтан и склонился над телом Менотти:

— Умер…

Человек в маске поднял руку Менотти. Она была тяжелой и безжизненной.

— Кажется, вы правы, чёрт побери!

— Вы его убили, мосье, — сказал алхимик.

— Его убил не я, а страх, — возразил незнакомец. — Откуда я мог знать, что у старика такое слабое сердце! Досадно, очень досадно… Но свои двадцать тысяч ливров вы все равно получите. А такая сумма может утешить в любом горе. Но скажите мне, где Менотти обычно хранил готовые духи?

— Не знаю, — тихо сказал алхимик.

— Вы шутите?

— Нет, я плачу, мосье. Я оплакиваю единственного человека в Париже, который ко мне хорошо относился и которого я так подло предал.

— Это вы не опоздаете сделать и завтра, — сказал незнакомец. — А сейчас всё-таки попытайтесь припомнить, где покойный прятал флаконы с духами. Тысячу ливров за каждый найденный флакон! Вы слышите меня, Каэтан?

Но мосье Каэтан даже не повернул в его сторону головы. Он неподвижно стоял над телом парфюмера, и по его морщинистым щекам текли слёзы. Алхимик из Латинского квартала оплакивал так неожиданно умершего Менотти, повешенного по приказу прусского короля блистательного графа Руджиеро и свою несчастную жизнь в этом богом проклятом городе, где никак нельзя заработать честным путем столь необходимые ему для опытов деньги…

— А теперь, — сказал Василий Петрович, — предоставим ночным посетителям продолжать свои розыски в доме парфюмера, а сами посетим «скромную хижину» мадам Помпадур — так она именовала свой загородный дворец Бельвю. Именно в Бельвю и будут развиваться дальнейшие события.

Некто по имени Жюль Сури писал о Помпадур: «Её лицо, очень подвижное, изменялось постоянно от цвета платья, прически… времени дня. Она казалась совсем иной при свете люстры, чем при дневном свете. Короче сказать, у неё не было определённых черт и определенной физиономии».

— Если к этому добавить разнообразные наряды, мощный арсенал косметики и незаурядные артистические способности, — сказал Василий Петрович, — то легко понять, почему так противоречивы высказывания о внешности маркизы её современников и современниц.

Для одних мадам Помпадур была вульгарной дочерью лакея, для других — очаровательной золотошвейкой, для третьих — надменной светской дамой. И каждый из них был прав: маркиза беспрерывно меняла платья, грим, лицо, фигуру и манеру держаться.

Разнообразию ролей, которые сыграла в своей жизни фаворитка короля, могла бы позавидовать любая актриса «Комеди Франсез».

Но по утрам Помпадур всегда избирала роль крестьянки. За несколько минут перед зеркалом щеки маркизы покрывались загаром, и, весело стуча деревянными башмаками, она отправлялась в коровник. Впрочем, это помещение только с большой натяжкой можно называть коровником. Скорей, это было что-то вроде роскошного загородного дворца, предназначенного для отдыха и развлечений коров маркизы. Пол здесь был выложен мраморными плитками, а стены украшали пейзажи самых модных французских художников. Фарфоровые же подойники, которыми пользовалась мадам Помпадур, изготовлялись в знаменитом Севре. Да и коровы мало чем напоминали обычных. И если они, подобно своим соплеменницам, давали всё-таки молоко, то только в силу природной доброжелательности и личного уважения к мадам де Помпадур.

Затем маркиза посещала птичник. Здесь тоже всё радовало глаз. Овальный голубой пруд с руанскими утками и тулузскими гусями, усаженный аккуратно подстриженными кустами двор, фарфоровые клетки, где томились сонной одурью раскормленные кохинхинки.

Смотритель птичьего двора церемонно подносил мадам серебряное блюдо с катышками замешанного на молоке теста.

Это был завтрак сидящих в клетках каплунов, которые предназначались для королевского стола.

«Христианнейший король» был совсем не дурак поесть. Аппетит вместе с Францией достался ему по наследству. Дедушка покровителя маркизы — Король-солнце съедал за один присест четыре полные тарелки супа, целого фазана, фаршированного грибами, жирную куропатку, солидную порцию салата, несколько ломтей ветчины и, ощущая лёгкий голод, заедал всё это овощами и вареньем.

Продолжая семейные традиции, Людовик XV отдавал должное жареным каплунам, которых специально для него откармливала маркиза, и «королевскому бульону». На приготовление трёх чашек такого бульона требовалось 60 фунтов отборного мяса.

Таким образом, добрый король не только думал за своих подданных, но и со свойственным королям великодушием ел за них, не жалея желудка.

Накормив каплунов, мадам с помощью смотрителя птичника добавляла в корм курам-несушкам имбирь, кайенский перец, горчицу и вымоченный в вине хлеб. Теперь она могла быть спокойна: её куры будут нестись с королевской щедростью.

Затем она небрежно прощалась с воинственным и глупым петухом Фрицем, названным так в честь прусского короля Фридриха (Помпадур не забыла эпиграмму, которую посвятил ей этот мальчишка), и, пробегая мимо коровника, приветствовала волоокую Марию-Терезию (чем не австрийская императрица? Разве что немного изящней…)

Затем она сбрасывала с ног деревянные башмаки, а вместе с ними и все заботы по хозяйству.

Доярка и птичница вновь превращалась в первую даму во Французском королевстве и великом царстве Косметики.

Коров, фазанов, цесарок, уток, петухов и кур сменяли флаконы, кисточки, щётки, баночки, коробки, зеркала, гребенки. С их помощью маркиза могла воскресить натурщицу Праксителя и Апеллеса прекрасную Фрину, бесподобную Аспазию, чей салон так любил посещать Сократ и из-за которой, по преданию, разгорелась Пелопоннесская война, или восхитительную Лаису, которую фессалийские женщины убили из зависти к её красоте в храме Афродиты. Всё зависело лишь от платья, косметики и каприза мадам.

В то утро Помпадур вспомнила о великом Рубенсе и его жене Елене Фурман. Рубенс считал, что «туловище женщины не должно быть ни слишком худым и тонким, ни слишком полным и жирным, а только умеренно полным, подобно античным образцам». Что же касается цвета, то художник отстаивал белый, слегка окрашенный в розоватый тон — «смесь лилии с розой». «Одним словом, — заключал влюблённый в очаровательную жену живописец, — в женской фигуре следует обращать внимание на то, чтобы черты, контуры, мускулы, манера ходить, стоять, садиться, все движения, все позы, все действия были бы так изображены, так переданы, чтобы ничто в ней не напоминало мужчину. Она должна быть круглая, нежная и гибкая и представлять совершенный контраст с мужеством и силой мужской фигуры».

Живописец предусмотрел всё, кроме духов: запах духов, видно, нельзя передать кистью. Но если бы Рубенс был знаком с шедеврами Лоренцо Менотти, он бы, наверное, всё-таки дополнил свой трактат несколькими фразами о духах. На этом бы настояла Елена Фурман, которая, насколько было известно маркизе, не чуждалась косметики и парфюмерии.

Преображаясь в идеал Рубенса, то есть в Елену Фурман, маркиза одновременно внимательно слушала стоявшего за её спиной маленького хлипкого человечка с перебитым носом (утверждали, что нос ему прищемили дверью, когда он его совал куда не положено).

Человечек возглавлял тайную полицию маркизы. Это был всезнающий и всеведущий проныра, от которого ничто не могло укрыться. Его утренний доклад занимал не более получаса. Но за эти полчаса маркиза обогащалась самыми разнообразными сведениями. Она узнавала раньше короля о волнениях черни в Париже, об интригах Англии, о фасонах тех пятидесяти платьев, которые тайно заказала во Франции русская императрица Елизавета Петровна, о воинственных намерениях Фридриха II и о модах во Флоренции…

— Мосье Менотти уже прибыл в Бельвю? — спросила Помпадур, закончив накладывать китайскую тушь на ресницы (чем не Елена Фурман?).

Человечек с перебитым носом замялся: он любил сообщать только приятные новости.

— Я очень сожалею, мадам…

Помпадур, а теперь уже почти Елена Фурман резко повернулась, сбросив со столика баночку румян «смесь лилии с розой».

— Что-нибудь случилось?

— Увы, мадам. Мосье Менотти уже больше никогда не сможет делать вам свои благоухающие сюрпризы. Его душа уже предстала перед престолом всевышнего. Нам остается лишь скорбеть и молиться.

Маркиза вскочила с кресла.

— Говорите толком, болван! — крикнула она, сразу же превратившись в дочь лакея, которая не привыкла стесняться в выражениях. — Не забывайте, что я оплачиваю каждое ваше слово!

— Вы очень щедры, мадам, — смиренно поклонился человечек. — Но дело в том, что обстоятельства смерти метра ещё не совсем выяснены. На его теле нет ран, но, как известно, яд следов не оставляет…

— Его отравили?

— Не знаю.

— А что вы знаете, чёрт вас побери?!

— Только то, — невозмутимо продолжал человечек, — что полицейский чиновник, который осматривал дом мосье Менотти, считает, что там ночью кто-то побывал. Он утверждает, что в комнатах всё перевёрнуто вверх дном, а окно из лаборатории в сад распахнуто настежь. Он допрашивал слугу покойного, и тот сказал, что под утро слышал какой-то шум. Гастон — так зовут слугу — считает, что…

— Духи! — взвизгнула Помпадур и запустила пудреницей в голову человечка. — Где новые духи Менотти?!

— Здесь. Все пять флаконов уже привезены в Бельвю, — успокоил свою повелительницу человечек с перебитым носом и поднял с ковра пудреницу.

— «Весенний луг»?

— Разумеется, — подтвердил человечек, понимая, что гроза пронеслась. — Я осмелился вынуть на мгновение пробку из одного флакона… У меня не хватает слов, мадам, чтобы передать свои ощущения. Это запах рая. Метр был великим парфюмером.

— Да, у него не было соперников, — скорбно согласилась маркиза и посмотрела на себя в зеркало: конечно же, Елена Фурман…

Помпадур хотелось плакать. Покойный метр был достоин того, чтобы его кончину оплакала первая дама Франции. И маркиза наверняка бы заплакала, если бы вовремя не вспомнила про тушь на ресницах. Китайская тушь совсем не выносила влаги. То ли китаянки никогда не плакали, то ли не красили ресниц — это для маркизы было загадкой.

Помпадур раскрыла несессер, где в гнездах лежали пять хрустальных флаконов с остроконечными пробками и музицирующими ангелами.

Как жаль, что она не может заплакать!

— Осмелюсь вас предостеречь, мадам, — сказал человечек с перебитым носом.

Маркиза подняла на него глаза.

— Пока полиция не арестовала людей, которые ночью пробрались в дом метра, видимо, следует соблюдать некоторые меры предосторожности. Я думаю, они искали духи.

— Думаете?

— Я в этом уверен.

— Приятно, что вы хоть в чем-то уверены. Но что из этого следует?

Человечек развел руками.

— Вы опасаетесь, что преступники могут проникнуть в Бельвю? — расхохоталась Помпадур. — Я была бы рада: ведь для них это самая короткая дорога в Бастилию. Боюсь лишь, что они не так глупы, как вы, мосье. Нет, здесь они, к сожалению, не появятся.

— Все во власти бога… и дьявола, мадам. Стоит ли искушать судьбу?

— Ну что ж, чтобы доставить вам удовольствие, я постараюсь ни на минуту не расставаться с этими флаконами, — согласилась Помпадур.

— Благодарю вас, мадам, — поклонился человечек и стал задом пятиться к двери — так по придворному этикету полагалось покидать королевские апартаменты. Правда, Помпадур не была королевой, но почему бы и не польстить фаворитке? Лесть — единственное блюдо, которое все любят: и короли и башмачники. Оно не приедается и от него никогда не бывает изжоги или несварения желудка.

Хорошего вам аппетита, мадам!

— Минуту, мосье, — остановила человечка маркиза. — Как вы думаете, понравился бы «Весенний луг» Елене Фурман?

— Простите, мадам?… — изогнулся он вопросительным знаком.

— Елене Фурман, жене Рубенса.

Мосье Рубенса человечек с перебитым носом не знал. Досье на этого господина в его картотеке не было. Об этом он точно помнил. И тайные агенты ничего ему про Рубенса не сообщали.

Но разве можно рисковать своей репутацией всезнающего полицейского!

— Мадам, рад буду завтра же сообщить вам об этом со всеми подробностями в своем утреннем докладе. Но я и сейчас ни капли не сомневаюсь, что, узнав про «Весенний луг», мадам Рубенс умрёт от зависти.

— Умрёт?

— Конечно, мадам.

— Но она уже умерла, — вздохнула Помпадур.

Человечек с перебитым носом был обескуражен. Подобной подлости от мадам Рубенс он не ожидал.

— Мои агенты мне об этом не сообщали, — признался он. — Видимо, это произошло совсем недавно?

— Да, всего сто лет назад, — одарила его одной из своих самых ослепительных улыбок мадам Помпадур.

Так начался этот неудачный день.

Смерть Менотти была для маркизы, конечно, ударом. Но Помпадур не привыкла падать духом. Она никогда не печалилась о прошедшем. Ведь печаль портит цвет лица и оставляет морщины.

Поэтому маркиза не вспоминала о загадочной смерти своего парфюмера ни во время приема послов, которые, посетив Версаль, приехали в Бельвю, ни позднее, когда наслаждалась чудесами «профессора чёрной и белой магии, астролога его светлости князя Лимбур-Гольштейнского, кавалера орденов святого Филиппа, Белого слона и Золотого тигра» несравненного Фальери.

Мадам де Помпадур всю жизнь любила чудеса, полагая, что они сродни не только косметике и портняжескому искусству, но и политике. А «профессор черной и белой магии», который перед этим успешно выступал в Дебеллинском театре в Берлине, обещал многое.

Красочные афиши Фальери возвещали о говорящей собаке-оборотне, постигшей все тайны земли и неба, о поющем на английском, итальянском и французском языках фазане, о танцующих вещах и призраках великих людей.

Каждый посетивший сеанс магии мог не только увидеть римского императора Нерона, Шекспира, кардинала Ришелье или Рафаэля, но и побеседовать с ними. Вызванные Фальери призраки были довольно общительны и охотно отвечали на все вопросы зрителей. Правда, вели они себя не всегда прилично. Так, например, Мария Стюарт, рассердившись на что-то, швырнула свою отрубленную голову в одну из зрительниц, испачкав кровью платье из шёлка. Но чаще всего призраки повиновались Фальери. «Профессор чёрной и белой магии» обладал над всем и вся неограниченной властью.

Человечек с перебитым носом рассказывал маркизе, что, когда в лондонском «Хеймаркет-театре» Фальери вызвал дух грозного Кромвеля, офицер королевской гвардии выстрелил в мага из пистолета. Публика застыла от ужаса. Но Фальери успел перехватить пулю в воздухе.

«Жаль, что таких магов слишком мало и из них нельзя набрать войска, — сказала с улыбкой Помпадур. — Армия его величества стала бы непобедимой, особенно если бы маги заодно научились еще ловить и пушечные ядра».

«Профессор магии» и его помощник, лицо которого закрывала серая маска, полностью оправдали ожидания маркизы.

Вечер начался с того, что по предложению Фальери четыре дворянина, сидящие в зале, разрядили свои пистолеты в «профессора магии» и человека в маске.

Когда пороховой дым рассеялся, все могли убедиться, что оба невредимы. Хотя про искусство мага ловить пули было уже хорошо известно, это все-таки произвело впечатление.

Фальери хотел было перейти к следующему номеру, но его остановил шевалье д'Алонсо, известный дуэлянт, который считался лучшим стрелком Франции.

— Кто-то вынул пулю из моего пистолета! — крикнул он. — Я хочу повторить выстрел.

Помпадур, желавшая досмотреть представление до конца, попыталась отговорить шевалье от его рискованного намерения, намекнув, что никто не помешает ему доказать свою меткость сразу же после завершения сеанса магии. Но человек в маске заверил маркизу, что он к услугам обиженного мосье и ничего не имеет против вторичного выстрела.

Д'Алонсо выбрал пулю, опустил её в дуло пистолета, забил пыж и насыпал на полку порох.

— Надеюсь, вы не хотите убить мосье? — снова вмешалась Помпадур.

— Разумеется, нет, но я вынужден это сделать, — отпарировал шевалье. — На карту поставлена моя честь.

Прогремел выстрел, и мадам Помпадур невольно зажмурила глаза, а когда она их открыла, то увидела, что живой и невредимый помощник Фальери держит в зубах пулю…

— Надеюсь, вы теперь удовлетворены, мосье?…

— Дьявол! — крикнул шевалье и отшвырнул дымящийся пистолет.

— Вы мне просто льстите, — улыбнулся человек в маске. — Я всего-навсего жалкий подмастерье великого мастера, против которого бессилен не только свинец, но и огонь.

Действительно, в то время как д'Алонсо целился в помощника Фальери, четыре негритёнка в белых одеждах разложили у ног «профессора магии» костёр.

Огонь и дым окутали тело мага, но он улыбался.

Взрыв — и пламя погасло, а сверху на обоих волшебников обрушился ливень золотых монет.

— Из этого мага может получиться не только бравый офицер, но и неплохой министр финансов, — сказала Помпадур.

Повинуясь взмаху руки Фальери, сцена превратилась в апельсиновый сад. Весна сменялась летом, лето — осенью. Распускались листья и цветы, порхали бабочки, гнулись под тяжестью плодов ветви деревьев. Поймав где-то в воздухе серебряное блюдо, Фальери сорвал с ветки несколько апельсинов и галантно преподнёс их маркизе.

Одно чудо сменялось другим.

Грациозно танцевали стулья, пел арии из опер фазан, оживали каменные статуэтки, а собака-оборотень мило рассказывала поучительные истории.

А потом началось то, чего все ждали с таким нетерпением. В клубах густого дыма стали появляться призраки.

Первым был римский император Калигула. Он сидел верхом на своей лошади, которая удостоилась чести попасть во все учебники истории. Конь императора был строен, красив и величествен. И мадам Помпадур подумала, что Калигула, видимо, был прав, назначив этого великолепного жеребца вначале жрецом храма, а затем и римским консулом. Конь с такой благородной внешностью мог бы сделать карьеру при любом европейском дворе. Что же касается самого Калигулы, то он напрасно претендовал на то, чтобы его почитали как бога, когда он появлялся в храме Кастора и Поллукса в виде Вакха, Аполлона или Юпитера. Подобную физиономию нельзя облагородить даже современной косметикой.

Калигула отказался отвечать на вопросы присутствующих, пригрозив, что прикажет бросить наиболее надоедливых на растерзание диким зверям.

Более покладистыми оказались призраки Карла Смелого Бургундского, вспомнившего о своей давней распре с Людовиком XI, и знаменитого провансальского трубадура Бертрана де Борна, чьи песни вдохновляли рыцарей на подвиги.

А затем по желанию мадам Помпадур профессор Фальери вызвал призрак Лоренцо Менотти. И вот он появился, в халате и ночном колпаке.

Как и при жизни, лицо метра было угрюмым и малоподвижным. Он окинул присутствующих своим суровым взглядом и едва слышно спросил у маркизы, привезли ли ей флаконы с «Весенним лугом».

— Не беспокойтесь, метр, — сказала польщённая вниманием призрака Помпадур, — ваши духи не пропали. Это прекрасные духи.

— Где они?

Помпадур показала на несессер, который держала на коленях её камеристка.

Менотти вздохнул, протянул в сторону маркизы свою тонкую, прозрачную руку, через которую, как через стекло, можно было увидеть человека в маске, и шевельнул бестелесными пальцами.

— Метр хочет убедиться в том, что это те самые духи, которые он изготовил накануне своей смерти, — объяснил помощник Фальери.

— Ах, вон что! Ну что ж…

— Если мадам позволит… — Человек в маске взял у камеристки Помпадур несессер, раскрыл его и поднёс к глазам призрака.

— Да, это «Весенний луг», — подтвердил с облегчением Менотти.

В то же мгновение раздался какой-то странный скрежет, и призрак, а вместе с ним и несессер, исчезли в густой струе фиолетового дыма.

— Несессер! — вскрикнула Помпадур, вскакивая со своего места.

Поднялся с кресла и человечек с перебитым носом, а д'Алонсо, уже не рассчитывая на пистолеты, выхватил шпагу.

Но человек в маске лишь поднял вверх руку.

— Не беспокойтесь, мадам, — сказал он. — Несессер у вашей камеристки.

Действительно, несессер с драгоценными флаконами каким-то таинственным образом вновь оказался на коленях девушки. Растерявшийся было во время переполоха Фальери выдавил на своём побледневшем лице улыбку.

— Метр убедился в подлинности духов, — объяснил он маркизе, — и счёл свою миссию оконченной. Но если мадам пожелает, я вновь могу вызвать его дух…

— Не надо, — поспешно сказала Помпадур.

— Как вам угодно, — поклонился Фальери. — Может быть, вы хотите побеседовать с Аристотелем?

— Нет.

— С Платоном, Сократом, Пифагором?

— Хватит призраков, — решительно сказала Помпадур.

— Как будет угодно мадам, — вновь поклонился «профессор магии» и опасливо покосился в сторону д'Алонсо, который с мрачным видом сжимал эфес своей шпаги.

Человек в маске взмахнул платком, и дым рассеялся.

Сцену заполнили щебечущие птицы, а большой пёстрый попугай подлетел к маркизе и преподнес ей букет хризантем.

На этом представление закончилось, и фокусники, покинув Бельвю, уехали в Париж.

А на следующий день утром, когда мадам Помпадур достала из несессера покойного Лоренцо Менотти флакон с духами, она не увидела на нём ангела, играющего на арфе. Не было его и на остальных флаконах. Маркиза поспешно выдернула пробку — в будуаре запахло испанскими мускусными духами.

Все флаконы были подменены…

Фальери проклинал тот день и час, когда ему пришла в голову мысль посетить Францию.

Беднягу подняли с постели и, не дав одеться, увезли в карете с зашторенными окнами в Бастилию, где поместили в самый сырой и зловонный каземат.

— Вас может отсюда вызволить только ваше искусство или чистосердечное признание, — объяснил ему тщедушный человечек с перебитым носом, которого несчастный маг видел во время своего триумфа в Бельвю.

На магию Фальери не надеялся: его фокусы всё-таки были иллюзией, а Бастилия — реальностью.

Увы, перед стенами тюрьмы магия бессильна.

Что же касается признания, то у него никаких возражений не было. Он готов был покаяться и молить у маркизы прощения. Но в чём ему признаваться?

«Всемогущий» Фальери плакал, клялся, бился головой о стену.

Возможно, он так и сгинул бы в безвестности, если бы в полицию не пришел терзаемый раскаянием мосье Каэтан.

На допросе алхимик поведал о том, как к нему явился неизвестный и пообещал большие деньги за то, чтобы Каэтан помог ему проникнуть в дом метра. Незнакомец заверил, что не причинит Менотти никакого вреда, а получилось иначе…

Каэтан подробно рассказал обо всех обстоятельствах смерти парфюмера и неудачной попытке найти духи.

«Возьмите эти деньги, — сказал он. — Они жгут мне руки. Деньги за предательство никогда не приносят счастья».

По описанию алхимика, неизвестный очень походил на помощника Фальери. Поэтому в гостиницу «Капризная Жанна», где тот остановился, немедленно отправилось четверо полицейских. Но их ждало разочарование. Хозяин гостиницы сказал, что помощник Фальери сразу же по возвращении в Париж из Бельвю поспешно рассчитался за комнату и приказал своему слуге собирать вещи. Куда мосье уехал, хозяин не знал.

Кто же этот человек в серой маске?

Когда Фальери назвал его имя, многое стало проясняться.

Человека в маске звали Блондом. Это был тот самый дрезденский музыкант и парфюмер, который некогда распространил слух о том, что раскрыл секрет духов «Грёзы Версаля».

— Мерзавец! Какой мерзавец! — рыдал Фальери. — Я подобрал его в жалком трактире, когда ему нечем было расплатиться за постой. Я научил его магии. Я любил его, как родного сына. И вот, вот она, благодарность!

Человечек с перебитым носом доложил о результатах расследования маркизе, которая на этот раз была уже византийской императрицей Феодорой.

«Императрица Феодора» молча его выслушала, а затем ласково спросила, есть ли в Бастилии свободный каземат.

— Для тех, кто имел неосторожность вызвать неудовольствие маркизы, там всегда найдётся место, — заверил её человечек.

— Вот и чудесно, — ещё ласковей сказала Помпадур. — Теперь я знаю, где смогу вас увидеть, если Блонд не будет доставлен в Бельвю живым или мёртвым.

— Я сам явлюсь в Бастилию, мадам, если не смогу выполнить вашу волю, — поклонился человечек.

Через день труп Блонда был привезён в Бельвю.

Блонду не удалось воспользоваться плодами своей ловкости и хитроумия. В одном из постоялых дворов в полутора лье от границы его убил и ограбил собственный слуга.

Таким образом, Лоренцо Менотти, мадам Помпадур и маг Фальери были отомщены: судьба жестоко покарала пройдоху. Но, к сожалению, она не позаботилась о том, чтобы вернуть маркизе духи.

Все попытки разыскать бесценные флаконы закончились безуспешно. Они как в воду канули. И первой даме в благоухающем царстве Косметики пришлось с этим примириться.

— Заговоры, интриги, войны… — сказал Василий Петрович. — Как видите, история косметики была отнюдь не безоблачной. В ней были свои Наполеоны, свои Фуше и Талейраны, а к запаху духов нередко примешивался и запах крови… Но вернемся к нашим флаконам. Как вы, конечно, помните, в несессере их было пять. Куда девались три из них, неизвестно. Что же касается остальных двух, то утверждали, что их приобрела жена любимца саксонского курфюрста Августа III графиня Брюль, урожденная Коловрат-Краковская. Август III известен лишь тем, что дважды бежал из собственной страны, спасаясь от прусского короля Фридриха II. А его министр Генрих Брюль прославился только своим тщеславием, жадностью и умением разбираться в винах. Но графиня Коловрат-Краковская, оспаривавшая у мадам Помпадур звание первой дамы царства Косметики и Парфюмерии, была не только общепризнанной красавицей Польши и Саксонии. Графиня никогда не забывала, что её предок, Владислав Краковский, был знаменитым астрологом, календарь которого знала некогда вся Европа. Поэтому графиня считала своим долгом покровительствовать учёным. Разумеется, при ней процветали не только астрологи, но и парфюмеры. А если быть до конца откровенным, то придётся признаться, что парфюмерия графине обязана больше, чем астрология.

В отличие от Помпадур жена Брюля охотно делилась своими косметическими секретами с дрезденскими придворными дамами. Но чтобы делиться секретами, надо их знать. Поэтому, став обладательницей знаменитых духов, она пригласила к себе во дворец десять лучших аптекарей, алхимиков и парфюмеров Дрездена. Тому из них, кто раскроет секрет Менотти, было обещано солидное вознаграждение, настолько солидное, что графиня ни на минуту не сомневалась в успехе. И действительно, через некоторое время вместо отданного на исследование флакона графиня получила девять. Все девять напоминали своим ароматом «Весенний луг», но, как вскоре Коловрат-Краковская убедилась, ни один из них не был «Весенним лугом»… И тогда, как гласит легенда, графиня вспомнила про десятого парфюмера, того, кто отказался участвовать в состязании. Как раз на него графиня возлагала наибольшие надежды: это был самый опытный парфюмер, духи которого высоко ценились в Дрездене и Варшаве.

— Похоже на то, что вы не нуждаетесь в деньгах, метр?

— Разве есть люди, которые в них не нуждаются? — возразил парфюмер.

— Вы не смогли определить составные части «Весеннего луга»?

— В него входят спиртовые вытяжки из помад фиалок, акаций, жасмина и роз. Тинктура же приготовлена из серой амбры, сибирской бобровой струи, сиамского росного ладана и листьев пачули.

— Так где же флакон с вашим «Весенним лугом»?

— Его нет и не будет.

— Но почему? — удивилась Коловрат-Краковская.

— Видите ли, графиня, — сказал старый парфюмер, — я знал некоего живописца, картины которого ныне украшают стены многих дворцов. Это был преуспевающий художник, но он умер в нищете. Никто, кроме меня, не знал, куда исчезли заработанные им деньги. Между тем нищим его сделало неуемное тщеславие. Он всю свою жизнь приобретал шедевры мирового искусства. Нет, не для того, чтобы преклонить колени перед творениями великих гениев. Он хотел вырвать у времени тайну их мастерства. По ночам он слой за слоем соскабликал краски с бесценных полотен Тициана, Рафаэля, Рембрандта… Он губил полотна великих мастеров, чтобы самому превратиться в великого мастера.

— И что же? — спросила Коловрат-Краковская.

— Через какое-то время он познал все тайны техники и секреты красок. Он узнал всё, но так и не стал ни Тицианом, ни Рафаэлем. Он умер, как и жил, обычным модным живописцем. И поверьте, графиня, умирать ему было тяжело. Потому-то я и не взялся за эту работу. Я знаю все составные части «Весеннего луга», но разве это что-нибудь значит? Для того чтобы создать точно такие же духи, а не их жалкую копию, нужно быть метром Менотти.

— Видимо, графиня была разумной женщиной, — заключил Василий Петрович. — Во всяком случае, говорят, что она больше никогда не пыталась раскрыть секрет «Весеннего луга».

А этот флакон, один из тех легендарных пяти, я приобрёл в антикварном магазине в Дрездене. Для продавца это был обычный, ничем не примечательный флакон времен Людовика XV. Действительно, сам по себе он не заслуживает внимания. Флакон как флакон. Им бы, пожалуй, даже не заинтересовались и наши любители хрусталя. Хрусталь-то не из первосортных…

Не обращая на нас внимания, вырезанный на флаконе ангел продолжал усердно музицировать на арфе.

Судя по его безразличной физиономии, его совсем не занимала эта давняя история, свидетелем которой он некогда был. «Грёзы Версаля», «Весенний луг» или «Шипр» — не все ли равно? Не задело его и замечание Василия Петровича о качестве хрусталя. Ангел не хотел ни во что вмешиваться, предпочитая роль стороннего наблюдателя.

Что ему косметика и парфюмерия, метр Менотти, Блонд, мадам Помпадур, графиня Коловрат-Краковская, маг Фальери и мосье Каэтан?

Суета сует…

— И больше никто не пытался разгадать секреты Менотти? — спросил я Василия Петровича.

— Не знаю. Но разве это так уж существенно?

— Пожалуй, нет.

Я машинально вынул из флакона остроконечную гранёную пробку…

Нет, мне не почудилось. Я явственно ощущал запах настоянных на солнце роз, фиалок и жасмина.

— «Весенний луг»?!

— Нет, — улыбнулся Василий Петрович, — создать духи, которые сохранили бы свой аромат двести лет, не мог даже Лоренцо Менотти.

— Но запах?

— Это запах истории, голубчик. Истории свойственен свой аромат, особенно если это история парфюмерии…