Скляревская Инна ХРИСТОС, АНЭСТИ!

Был в предыстории моей церковной жизни один знаменательный эпизод. Дело было во второй половине семидесятых; мы жили тогда в Ленинграде на Крюковом канале, прямо напротив Никольского собора, и каждый год наблюдали пасхальное празднество из окна. Иногда к нам даже специально в этот вечер приходили в гости знакомые, тоже понаблюдать.

Некоторые люди не шли ближе к собору, а стояли с зажженными свечами напротив, прямо у нас под окнами. Но им крестный ход был не виден, а нам, сверху, виден. А если открыть форточку, то слышно и пение. В тринадцать лет я рисовала такую картинку: ночь, бледная луна в облаках, угол собора, согбенные черные фигуры, таинственные и мрачные, идут со свечами. Такой вот готический роман. Идут, между прочим, не в ту сторону — подобным деталям я значения не придавала.

Однажды года через два, а может, и через три, я возвращалась вечером из Мариинского театра с очередного спектакля. По толпе народа у собора, по огонькам свечей, горящих у людей в руках, я догадалась, что сегодня Пасха. Мне стало интересно; я решила подойти. Толпа была странная. Были возбужденные подростки, пытавшиеся хулиганить, были тихие тетеньки и были тетеньки взвинченные. Тогда я еще не догадалась, что это большей частью любопытные, а не верующие — как и я. Но почему все они торчат здесь — вполне понимала: кто ж не знает, что попасть в церковь на Пасху почти невозможно, для этого пришлось бы прийти с утра и целый день сидеть там внутри, потому что ближе к вечеру туда пускают только старушек. Чтобы не мешали посторонние, как я полагала. И теперь на воротах, ведущих к церкви, висел замок, а рядом стояли два милиционера и голосами, которые показались мне глумливыми, уговаривали народ расходиться по домам, идти смотреть телевизор. «Шестая серия начинается!» — выкрикивали они в рупор.

И тут среди разношерстной и не очень-то приятной этой толпы я увидела группу очень красивых молодых людей и девушек. Я поняла, что это иностранцы, но какие-то необычные, особенные. В них был какой-то свет. Они ходили вдоль ограды, растерянные, и явно что-то искали; как потом оказалось — вход. Они казались ненамного старше меня; мне вдруг страстно захотелось заговорить с ними, узнать, кто они, и понять, что же это такое в них сияет. По-английски я не говорила, только по-французски; надежды, что они тоже понимают этот не самый распространенный в мире язык, имелось немного. Но вдруг произошло чудо. Одна из девушек заметила меня и быстро ко мне пошла. «Parlez-vous français?» — спросила она. Я узнала, что они из Греции. «Как войти в церковь?» — спрашивала девушка, волнуясь. И тут я совершила страшный промах. Мысль о том, что эти молодые, прекрасные люди хотят войти в церковь, чтобы вместе с бабками праздновать Пасху, не пришла мне в голову. Я решила, что их интересует интерьер собора и этнография русской церковной службы. «Сейчас, к сожалению, невозможно, — сказала я, — но вот когда служба кончится, вы сможете войти и все посмотреть. Или завтра». Девушка посмотрела на меня с изумлением и отошла. Вскоре часы на колокольне стали бить двенадцать. Греки встали в круг и зажгли свечи. И когда наступила полночь, запели пасхальный тропарь. Это было зрелище фантастическое. Темная ночь, светлый круг, прекрасные вдохновенные лица, освещенные свечами, божественное пение — и вокруг них другой круг, плотный и черный, мои соотечественники, обступившие их кольцом, полные напряжения и непонимания. Круг этот образовался сразу, как только молодые люди зажгли свечи, и сразу же характерные личности в штатском, которых я к своим пятнадцати годам уже научилась различать в толпе, энергично протиснулись в первый ряд. Я стояла в черном кольце, и мне мучительно, до слез хотелось быть с этими молодыми греками. О том, что человеческий круг обладает мощной психологической силой, я узнала позднее, но тогда я испытала эту силу на себе. Мне было из черного круга не выйти.

Публика, собравшаяся вокруг запертого снаружи собора, была, повторяю, странной. Одна из женщин подскочила к грекам, толкнула девушек, задула у них свечки и истерически крикнула: «Христос воскрес, а вы тут поете!». Греки продолжали петь. И с каждой минутой все больше крепло чувство, что они с именем Христа стоят посреди враждебного богоборческого мира. Это ощущалось физически, и это было видно даже мне, ничего об этом тогда не знавшей.

«Христос анэсти!» — говорили они и целовались. Я видела их светившиеся лица и понимала, что радуются они не житейской, а совсем другой, более высокой радостью. И, кажется, начинала понимать, чем именно так отличались они от нас и что за необыкновенный свет исходил от них в ту пасхальную ночь.

И тут они повернулись к нам. «Христос анэсти!» — сказали они черной, тревожной и настороженной толпе советских людей, плотно их окружавшей. Никто из нас им не ответил. «Христос анэсти!» — повторили они. А мы молчали. Не веря своим глазам, не веря своим ушам, они почти уже кричали — с надеждой, и с негодованием, и растерянно, и требовательно, и даже грозно, и с мольбой: «Христос анэсти! Христос анэсти!». Как мне хотелось им ответить! И я даже знала слова. Но язык одеревенел у меня во рту.

И вдруг из толпы, из черного круга вывернулся какой-то мужичонка. Невзрачный, мелкий, суетливый, даже, кажется, пьяненький, он решительно шагнул к грекам и крикнул: «Воистину воскресе!».

Они бросились к нему все. Они ликовали. Они целовали его. Они тискали его в объятьях. Сколько любви обрушили они на него! Не помню, горели ли еще их свечи, но что из нашего, черного, он перешел в их, светлый круг — это ощущение было явственным.

Я вообще не помню, как кончился этот эпизод: как все разошлись, как я пришла домой. Словно занавес опустился после самой главной финальной фразы, оставив меня переживать потрясение.

Помню только острую горечь от того, что не смогла преодолеть силу черного круга, не смогла ответить этим грекам и попасть к ним не смогла. Если бы я это сделала, жизнь моя преобразилась бы уже тогда. Но мне предстоял еще долгий путь к моему обращению. Крестилась я только через десять лет. Но все эти годы я помнила, как будет по-гречески «Христос воскресе».