"Фельдмаршал Борис Шереметев" - читать интересную книгу автора (Мосияш Сергей Павлович)

Глава девятая ЛУЧШИЙ ДРУГ АВГУСТ

А Петр велел гнать на Москву без остановок, задержки были лишь на станциях во время смены лошадей. Так случилось, что этим занимался Меншиков, умевший где подкупом, а где и грозой ускорить перепрягание. Все спали на ходу в каретах. О том, чтоб остановиться, поспать по-человечески хоть ночь и поесть горячего, боялись и заикнуться бомбардиру. Он был хмур, малоразговорчив и грозен. Пробавлялись все всухомятку. Где-то перед Краковом слетело заднее колесо у одной из карет. Кучер чесал в затылке, не зная, как подступиться. Петр тут же, велев притащить ему деготь, сам поднял карету, установив зад на какое-то полено, дегтем смазал ось, насадил колесо, вбил новую чеку вместо утерянной. Выбил полено. Скомандовал:

— Едем! — и влез в свою коляску.

А через два дня после его отъезда прискакали в Вену гонцы из Москвы с радостной вестью: стрельцы разгромлены под Воскресенским монастырем, мятеж подавлен, зачинщики казнены, многие взяты под стражу.

— Ах!.. — сокрушался Возницын. — Где ж вы разминулись с государем? Скачите следом, догоняйте, обрадуйте.

И помчались гонцы догонять царя. Догнали в Кракове. Узнав о разгроме мятежников, Петр повеселел, поднес гонцам по чарке:

— Спасибо, братцы. Сняли камень с сердца.

Расспрашивал о подробностях, но гонцы мало что могли добавить к письму Ромодановского. Только сообщили, что разбили бунтовщиков боярин Шеин ^{80} и генерал Гордон ^{81} с князем Кольцовым-Масальским.

— Ну что, поворачиваем назад, мин херц? — спросил Меншиков. — В Венецию?

— Погоди, Алексаха, надо подумать.

Чего там? Хотелось Петру назад, через Вену, ехать в Венецию, а там, может, и во Францию удалось бы заскочить. Очень хотелось. Но «семя Милославского», неожиданно давшее недобрые всходы, звало в Россию.

— Нет, не выкорчевал князь Федор Юрьевич всех этих всходов, — вздыхал ночью Петр, ворочаясь под рядном. — Не выкорчевал.

— Почему так думаешь, мин херц?

— Он же наверняка побоялся Соньку трогать, а все ведь оттуда тянется, от нее, суки.

— Но она же царевна, как ее прищучишь?

— Вот то-то и оно. Прикрывается фамилией, дрянь мордатая. Ну ничего, приеду я и ее поспрошаю как следует. И ей не спущу.

— Значит, домой поедем?

— Спи. Утро вечера мудренее.

Утром, посовещавшись с Лефортом и Головиным, решили все-таки ехать в Россию. Петр был убежден, что все было сделано слишком поспешно, а стало быть, не доведено до конца.

— Ну вот считайте, письмо о бунте пришло шестнадцатого июля. Так? — убеждал он Великих послов. — Мы выехали девятнадцатого, а через два дня явились в Вену гонцы — все, мол, сделано. Нас они догнали двадцать четвертого. Что можно было сделать за сей короткий срок?

— Но ты учти, Петр Алексеевич, первое-то письмо, считай, шло почти месяц.

— Нет, нет, — не соглашался Петр. — Мы вон с Цыклером сколь провозжались, а там их всего пятеро было. Здесь же четыре полка взбунтовались, а они, чик-чик, в неделю управились. Не ожидал этого от Ромодановского.

— Зря ты на князя Федора эдак-то, Петр Алексеевич. Он из-за тебя ж спешил. Чтоб скорей тебя успокоить.

— Возможно, возможно. Приеду — разберусь. Сам разберусь.

Но теперь, по крайней мере, хоть гнать не стали. Ехали не спеша, останавливались на ночевки на постоялых дворах, в гостиницах. Ели по-людски с тарелок, горячее. Петр опять стал любопытен, в Величках задержался, чтоб осмотреть соляные копи. Вблизи города Бохни осмотрел лагерь польской армии. И наконец, в Раве Русской встретился с Августом, королем собственного производства.

И хотя встретились они впервые, оба были безмерно рады встрече и знакомству и с первого взгляда понравились друг другу, отчасти оттого, что оба действительно оказались одного роста и сильными. Август, как щепки, гнул и ломал подковы и, видя, что это нравится Петру, хвастался:

— Был в Испании, смотрел бой быков. Ну что это? Ширкает, ширкает его шпагами. Пока убьют, всего кровью измажут. Попросился: дайте я попробую. Разрешили. Бык на меня, а я его за рога, голову ему и свернул. Веришь?

— Почему не верю, — смеялся Петр, — верю.

— Дамы в восторге, на шею сами вешались. Ну, конечно, я не терялся. Со всякими довелось: и с толстыми, и с тонкими. Но все темпераментные. Ух! Испанки!

С первых же разговоров они, отбросив всякие протоколы, перешли на «ты» и звали друг друга лишь по именам.

С Августом Петру было интересно и весело, а главное, просто.

— Петь, ты не пробовал испанок?

— Нет, Август, — смеялся Петр. — Я ж не был в Испании.

— Жаль. Был я и в Венеции, там итальянки. Тоже есть ух горячие!

При любом разговоре Август как-то незаметно всегда сворачивал на любимый свой предмет — на дам. Узнав, что Петр был в его саксонской столице Дрездене, тут же спросил:

— Неужто так ни с кем у меня?

— Ни с кем, Август. Да и времени, признаться, не было.

— Боже мой, о чем ты говоришь, Петр! Разве на это надо много времени? Ну с кем ты там хоть виделся?

— С графиней Кенигсмарк ^{82}.

— Ба-а-а, с Авророй. И ни-ни?

— Ни-ни. Только потанцевал.

— Ну, Петр, я тебя не понимаю. Аврору надо было лишь поцеловать, и она мигом сдается. Эх, жаль, меня там не было! Я б тебе таких розанчиков предоставил!

Петра отчасти утомляли эти рассказы о похождениях Августа, и он говорил Лефорту, переводившему всю эту болтовню с немецкого:

— Франц, скажи ему, давай, мол, поговорим о деле.

— О деле? Пожалуйста, — соглашался с готовностью Август.

Выслушав все перипетии с венскими переговорами, он говорил:

— На кой черт тебе этот старый хрыч Леопольд? И к чему тебе Черное море, Питер? Что ты с ним будешь делать? Черное море — это бочка воды, а пробка у султана.

— Но нас сотни лет донимают крымские татары. Житья от них нет.

— Согласен, татары — заноза в заднице. Но ведь тебе нужно море. Верно?

— Верно.

— И море такое, с которого ты мог бы плыть по всему свету. Угадал?

— Угадал.

— А в Черном куда тебе плыть? В Константинополь к султану на рамазан?

Когда остались наедине, Август заговорил более откровенно:

— Тебе нужно Балтийское море, Питер. Через него ты можешь плыть куда угодно, хоть в Америку.

— Знаю я, что нужно. А как взять?

— Шпагой, как еще. У турок отбил Азов. Что, не под силу у шведов Нарву отобрать? Насколько мне известно, она раньше ваша была ^{83}.

— Там много кой-чего нашего было. Например, крепость Орешек на Неве русские строили.

— Вот видишь, ты пойдешь свое отбирать.

— У нас со шведами мир, вот какая штука, Август. Мы вроде друзья с ними.

— Австрийцы тоже тебе друзьями были. На три года, говоришь, союз заключили военный. А продержались лишь год. И ничего. Император небось и в очи тебе смотрел честными глазами.

— Смотрел, Август, смотрел. И сочувствовал даже.

— Как я понял, антитурецкий союз ваш на ладан дышит?

— Пожалуй, так.

— А если на шведов соберешься, то я с тобой буду. Я твой лучший друг. Саксонская армия хоть сейчас готова в бой, поляков тоже заставим воевать на нашей стороне.

— А ты знаешь, Август, курфюрст ^{84} саксонский почти то же, что и ты, мне предлагал.

— Ну вот видишь, нас уже трое будет.

— Это надо хорошо обдумать, Август. Пока у меня с турком война, я не могу выступать против шведов. Сам понимаешь.

— Понимаю. Замирись с султаном, натяни нос Леопольду. Они ведь против Франции хотят выступить с Англией и этой проституткой Голландией. А войну с султаном хотят на тебя спихнуть. Неужто не понимаешь? А ты возьми да замирись с ним, вот они тогда и почешутся. Ведь султан тогда не преминет Леопольда за задницу укусить. Думаешь, он ему простил поражение при Зенте?

— Пожалуй, да. Но и на меня султан за Азов наверняка сердит.

— Но при Зенте у него потерь было неизмеримо больше, чем при Азове. Не зря после этого они у Вены мира запросили. Дыру заткнуть нечем, новые янычары не наросли. Кстати, это и тебе облегчает задачу заключения мира с султаном.

Да, что ни говори, а лучший друг Август умел убеждать, не стесняясь в выражениях, складно у него получалось. И Петр невольно ловил себя на мысли, что прав его новый друг, кругом прав. Надо добиваться Балтийского моря.

Обидно, конечно, сколько трудов положено на завоевание Азова. Да и сейчас в Воронеже стучат топоры, спускаются корабли на воду ^{85}, и все для того же, чтоб удерживать Азов, чтоб грозить султану. Впрочем, угрожать ему всегда придется. Иначе и мира от него не дождешься, да и крымский хан потише будет себя вести.

Новое направление — Балтийское — они обсуждали с глазу на глаз, тайком. Знал об этом лишь Лефорт, как переводчик, и тот был предупрежден о секретности этих разговоров. Слишком резкий поворот получался. Поехали добывать союзников на Турцию, а нашли желателей на Швецию.

Помимо переговоров новые друзья закатывали пирушки, на которых если и затевался деловой разговор, то более ругательный в отношении империи, о Швеции ни слова.

Устроили смотр войскам Августа, который вместе с королем принимал капитан Питер, а когда полки пошли маршем перед ними, то этот самый Питер, схватив драгунский ^{86} барабан, лупил в него столь четко, что солдаты в строю невольно подтягивались и держали шаг.

Не обошлось и без стрельб. При стрельбе из пушек капитан Питер ни разу не промахнулся. Август был даже расстроен, из десяти выстрелов у него только два удачных было.

Зато когда начали стрелять из ружей, Август обошел друга Питера и радовался этому как ребенок.

Вечером, когда укладывались спать, хитрый Меншиков спросил Петра:

— Мин херц, а на кой черт ты из ружья мазал?

— А что, заметно было?

— Может, для короля и незаметно, но я-то тебя знаю.

— Понимаешь, Алексаха, он человек самолюбивый. После пушечной стрельбы чуть не плакал от обиды. Надо было утешить парня, все-таки союзник.

— Союзник, — скривился Меншиков, — из чашки ложкой.

— И такой, Алексаха, годится, помяни мое слово.

Что бы там ни говорил Меншиков, а Август Петру нравился. Здоровый, высокий, сильный, веселый, выпить не дурак. По всему видно, за Петра готов в огонь и в воду.

— Еще бы… — ворчал ночью Меншиков. — Кто ему корону добыл?

Конечно, и Петр понимал, откуда такая приязнь у Августа к нему, но все равно был рад, что нашелся союзник верный. Пусть пока на словах, но, кажется, надежный.

Именно на словах, да и то втайне от всех, договорились они готовиться к войне со Швецией.

— Как только я заключу мир с султаном, тогда и начнем, — пообещал Петр.

Бумаги писать не стали. Что та бумага может значить между двумя друзьями? Решили скрепить свой пока тайный союз по-другому, почти по-братски. Поменялись одеждой — кафтанами, шляпами — и даже шпагами, хотя королевская шпага была куда хуже царской, очень грубой работы.

— Эку дудору выменял, — проворчал Меншиков, но этим и ограничился, дабы не сердить мин херца.

Нет, на союз этот будущий толкнул Петра не обаятельный Август, не его страстные речи, а обстоятельства. Антитурецкий союз разваливался, и надо было искать других союзников, другую опору и менять даже направление интересов: «с зюйда на норд», как выразился сам Петр. Август просто подвернулся в нужное время и угадал и угодил сокровенным мыслям царственного друга.

Проведя с королем три дня и несколько отдохнув душой, Петр поехал на Замостье, где пани Подскарбная, польщенная приездом высокого гостя, устроила торжественный обед, на котором к Петру подсел папский нунций ^{87} и стал хлопотать о свободном проезде через Россию католических миссионеров в Китай.

— Пожалуйста, — великодушно разрешил Петр, — но только чтоб среди этих католиков не было французов.

Не мог Петр забыть французские интриги в Польше ^{88}, да и в Голландии не мог забыть и простить так просто.

В Томашеве он посетил католическое богослужение и охотно принял благословение от священника Воты, которого знал еще по Москве.

— Ваше величество, — сказал Вота, — я надеюсь, что вы с королем Польши наконец-то прикончите Турцию.

На что Петр отшутился:

— Шкуру медведя, святой отец, делят лишь после убиения медведя.

В Брест-Литовске Петр остановился у виленской кастелянши, куда явился некий прелат ^{89} Залевский, представиться царю и побеседовать с ним.

— Что-то на меня католики налетели, как мухи на мед, — проворчал Петр.

— Небось в свою веру хотят тебя, — хихикнул Меншиков.

Но Залевский, в отличие от осторожных Воты и нунция, решил сразу брать быка за рога.

— Если вы истинно верующий, государь, то должны наконец признать, что Греческая церковь схизматическая ^{90}.

Петр мгновенно изменился в лице и молвил негромко, но внятно:

— Монсеньор, благодарите Бога, что вы сие молвили не в России, там бы за это поплатились головой. И далее я не желаю с вами разговаривать. Оставьте нас.

Залевский разинул рот от удивления, пришлось Меншикову указать ему на дверь:

— Не понял, что ли, монсеньор? Отчаливай.

Наконец-то въехали в Россию, и Петр стал все более и более смуреть. После Смоленска даже Меншиков не решался прерывать размышления своего спутника, потому как рядом сидел уже не бесшабашный бомбардир или капитан, а царь всея Руси, самодержец и повелитель. И, видно, тяжелые, недобрые мысли ворочались в его голове.

Москва ждала его и боялась, догадывалась, с чем едет самодержец, что везет в сердце своем.

Лишь когда засияла в августовской дымке золотая голова Ивана Великого, разомкнул царь уста, сказал с горечью:

— Уезжал от крови и ворочаюсь к ней же. Эх, Русь!

И Меншиков понял: грядет розыск.