"Дикая энергия. Лана" - читать интересную книгу автора (Дяченко Марина и Сергей)

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Мы прибываем в город утром следующего дня. Над городом туман — не желтый, как на Заводе, а обыкновенный серо-бурый смог, какой часто бывает в городе. Я не очень люблю его, но сегодня он мне на руку. Выбрав момент, спрыгиваю на крышу какого-то здания (вагончик опустился так низко, что лететь приходится метра три, от силы пять).

Приземляюсь относительно мягко. Сижу, жду, пока пройдет боль в отбитых ступнях. И ошалело думаю: вот и все.

Я так и не узнала, как зовут этого погонщика и кто он такой. Всю дорогу я лежала на крыше, а он сидел в кабине, не говоря ни слова. И только когда вплотную приблизились к городу, еле слышно стукнул в потолок, давая знать, что пора эвакуироваться…

Я никогда не узнаю, кто он и что за судьба привела его на службу Заводу. Я не узнаю даже, сколько он проживет после нашей встречи. Но я буду помнить его всегда.

Я поднимаюсь. Глубоко вдыхаю промозглый туман. Я в городе. Я дома.

Первое, на что обращаю внимание, — на улицах очень много патрулей. Энергополицейские, в полном боевом обмундировании, ходят по двое-четверо, время от времени останавливая кого-то из прохожих и требуя предъявить гражданский код. А мой код давно аннулирован, поэтому ни в коем случае нельзя им попадаться. Я иду, независимо поглядывая по сторонам, но при виде патруля сразу же ныряю в подворотню. Мой путь до района небоскребов, и без того неблизкий, занимает, таким образом, почти весь день.

Башни возвышаются над городом, верхушки утопают в тумане. При виде их я начинаю волноваться. Все, случившееся в последние сутки, не укладывается в голове. Вчера в это время я висела на стене, ожидая отправления вагона, а сегодня — уже скоро — увижу своих. Диких. Алекса, Мавра, Перепелку. Лешку. Всех.

Только сейчас понимаю, до чего устала. Присаживаюсь на край тротуара. Тут же подкатывает автоматический уличный разносчик, сгружает в протянутую ладонь упаковку энерджи-дринка. Делаю большой глоток; разносчик катит дальше: низкая тележка на трех пластиковых гусеницах, один подслеповатый сенсор и разъем для маршрутной карты. Пирамида картонных банок с питьем опасно кренится вправо.

Вокруг снуют прохожие. Обыкновенные люди. То и дело одергиваю себя — хочется жадно всматриваться в лица, о чем-то спрашивать, привлекать внимание. Я соскучилась по ним. Меня прямо-таки распирает от знания, которое я им принесла. Которое, может быть, изменит их жизнь. Но вряд ли сделает счастливыми…

Бросаю упаковку от дринка в круглую пасть мусороприемника. Налетает ветер, подхватывает мятый кусок картона, подбрасывает вверх и тащит по тротуару.

— Нарушение общественного порядка!

Едва удерживаюсь, чтобы не вздрогнуть. Полицейских четверо — в шлемах, со щитами, в полной амуниции. Один — со множеством нашивок на рукаве, вероятно, старший.

— Ты почему бросаешь мусор мимо урны?

— Это ветер, — говорю я. — Я сейчас подберу.

И наклоняюсь, чтобы поднять картонку, но он наступает на упаковку ногой.

— Почему не на работе?

— Я работаю пикселем, — говорю я первое, что приходит в голову. — Еще не время.

— Пикселем? — Он поднимает брови. — Предъяви гражданский код.

— Сейчас, — говорю я. Делаю вид, что лезу за пазуху. Ныряю под его локоть и сломя голову кидаюсь бежать.

— Стой!

Спиной почуяв опасность, резко кидаюсь влево. Мимо правого плеча проносится… я не успеваю понять, что это. Сгусток ветра? Выстрел из разрядника? Да как они смеют стрелять по мирным горожанам?!

Дорогу перегораживает велорикша. Я перескакиваю через коляску и кидаюсь за угол направо. Налево. Снова налево. Справа заманчиво темнеет подворотня.

Поднимаю голову. Гладкая стена без окон, в щелях кое-где мох и бледно-серая трава…

Полицейские появляются через двадцать секунд. Разумеется, кидаются в подворотню. Грохот шагов стихает.

Тогда я потихоньку слезаю со стены и что есть силы бегу в противоположную сторону.

По ступеням башни гуляет ветер. Заносит следы мелким песком. После тридцать пятого я специально разыскиваю сторожки на старых местах и срываю их все до единой. Пусть они выйдут ко мне навстречу. Пусть они удивятся!

Но никто не выходит.

Я поднимаюсь все быстрее. Начинаю задыхаться. Все-таки проклятая болезнь здорово меня подкосила… Выбираюсь на сто первый. Отсюда легко можно подняться в гнездо с помощью Лифтера…

Заглядываю в пролом лифтовой шахты. Оттуда несет холодом, пахнет нечистотами.

Мне становится страшно.

— Мавр!

Эхо подхватывает крик, и он начинает прыгать от этажа к этажу.

— Алекс! Перепелка!

— Кого ты ищешь? — мягко спрашивает чужой голос.

Я резко оборачиваюсь.

На лестнице, перекрывая путь вниз, стоит человек в щегольском черном костюме. Нижняя часть лица завязана платком. В руках — маленький плоский чемоданчик.

— Зачем ты забралась так высоко? — Его глаза улыбаются. — Тебе надоело жить, девочка? Решила полетать с башни?

Молча смотрю на него. Это жизнеед. По легенде — тот, кто питается непрожитыми жизнями самоубийц. В реальности — пособник дилеров, выжимающий остатки энергии из синтетиков, решивших покончить с собой.

Он глядит на меня очень внимательно. Глаза его делаются серьезными. Очевидно, прежние жертвы вели себя иначе. И уж во всяком случае — иначе смотрели.

— Я знаю одного человека, — говорю я. — Он таких, как ты, размазывает по стенке. Как клопов.

— Познакомишь? — В его голосе звучит злая насмешка.

— Нет, — говорю с сожалением. — Он далеко отсюда. Но я могу передать тебе от него привет.

— Попробуй, — говорит он. — Маленькая храбрая пичужка залетела так высоко, и…

Я стою несколькими ступеньками выше. Он статичен и не ожидает нападения. Те несколько уроков, которые в свое время преподал мне Головач, приходятся как нельзя кстати.

Подпрыгиваю и бью его ногами в лицо. Он, не ожидавший удара, валится на спину. Я приземляюсь ему на грудь. Срываю платок с лица.

У него обыкновенный рот. Никакой дыры, в которую, по легенде, видно череп изнутри. Губы в крови. Он сбрасывает меня. Я отлетаю — и сразу же поднимаюсь на ноги.

Мы кружим по лестничной площадке. У него рваный, непредсказуемый, очень неприятный ритм. Он разворачивается так, что за моей спиной оказывается оконный проем.

— Потерял из-за тебя порцию, — бормочет жизнеед. — Придется выкинуть целенькой, как есть…

И бросается на меня, собираясь столкнуть в окно. Я ловлю его движение и, продлевая начатую врагом траекторию, перебрасываю черное тело через низкий подоконник. Он орет, пытаясь уцепиться за воздух. И через долю секунды скрывается в тумане.

После сотого этажа начинает попадаться мусор из разоренного гнезда: битая посуда, комки одежды. Обломки мебели.

Внутренний вход в гнездо Перепелки — люк — распахнут настежь.

Я вхожу.

Все окна разбиты. Следы погрома занесены пылью. Ржавые катушки, сгнившие тросы, сломанные крылья. Продавленный диван опрокинут. Жестяной бак лежит на боку. Тут сражались.

Я стою посреди этого погрома, опустив руки. И думаю только об одном: ведь я не сказала ему ни слова! Ни слова о диких, ни слова о башнях!

И все равно твердо знаю, что это — из-за меня. Из-за той вспышки прожекторов в «Сорванной крыше». Или из-за моего прыжка с канатки — в снег. Или из-за нашей атаки на Завод…

Неужели их всех отправили на Завод?!

Долгую минуту стою в проеме балконной двери без балкона. Той самой, с надписью «Добро пожаловать». Внизу — едва различимый в тумане серый город. Напротив — другой небоскреб, на его вершине соседнее гнездо. Даже сквозь туман видны пятна черной копоти вокруг каждого окна: там, внутри, наверное, все сгорело дотла…

В эту минуту я близка к смерти, как никогда. Я не хочу жить. Я решила прыгнуть.

Меня спасает, как ни странно, воспоминание о Хозяине. «Человек дикой энергии никогда не покончит с собой от отчаяния…»

Я не брошу свою жизнь вот так, на ветер. Я отлично знаю, для чего она мне нужна.

Энергетический час пережидаю за вывеской большого кафе.

Сначала улицы пустеют. Луч фары последнего велосипедиста скользит по вывеске, заставляя ее светиться белым. Слышу, как человек дышит — он спешит, он опаздывает, он почти в отчаянии…

И становится темно и тихо на долгих пять минут. А потом начинают бить городские часы. Их удары вязнут в тумане: бом-м… бом-м… Унылый, цепенящий ритм.

Потом несколько секунд ничего не слышно…

И над вывеской, прямо надо мной, распахивается окно, и сильный мужской голос, бас, запевает песню. Поет замечательно. Страстно. В голосе звучит радость жизни — этой радости хватит ему на несколько часов. А жизни — худо-бедно — до следующей полуночи. Но сейчас он живет и дышит полной грудью.

Улицы наполняются народом. Всем хорошо. Все друг друга любят. Катятся роллеры на коньках. У многих — светящиеся волосы, почти у всех девушек — светящаяся косметика, у парней горят татуировки на голых руках. Вспыхивают отражатели на одежде. Парни и девушки целуются. У них горят глаза, но не от счастья, а от фосфоресцирующих капель под названием «ночной взгляд»…

Я сижу за вывеской и думаю: может, это частичка глухонемого Лешки досталась только что этим людям? Или маленького сына Перепелки? У мальчишки-то дикой энергии было хоть отбавляй… желания жить… мужества… на всю жизнь. На всю жизнь, которую он не прожил…

Вытираю слезы тыльной стороной ладони. На самом деле, кто мне сказал, что их отправили на Завод? Может, я сумею их отбить?

Я храбрюсь. Бужу в себе надежду. Хотя умом понимаю: гнездо Перепелки было разорено несколько месяцев тому назад. Может быть, еще тогда, когда я была Царь-матерью трех родов и любила Ярого.

Витрина магазина Римуса уставлена манекенами в разноцветной одежде. Я сбиваюсь с шага. Может, это другая улица?

Нет, адрес тот же. И двери те же. Я узнаю даже дверные ручки.

В магазине душно, пахнет пылью и косметикой. Из-за строя манекенов выбирается женщина лет тридцати: при виде меня профессиональная улыбка слетает с ее губ.

— Девушка, вы ошиблись магазином. Вы здесь ничего не купите.

— Мне и не надо. — Я слишком устала, чтобы обижаться. — Я ищу прежнего владельца магазина. Его звали Римус. Он торговал барабанами.

— Барабанами? — Она играет удивление, хотя отлично знает, о чем речь. — Секундочку…

Она снова ныряет за спины манекенов. Я оглядываюсь. Здесь все как при Римусе, даже полки остались. Только теперь на них сложены стопками цветные тряпки. А там, где стояла барабанная установка, толпятся манекены… вернее, стоят плечом к плечу. В их пластмассовых улыбках чудится что-то зловещее.

— Как вас зовут? — спрашивает продавщица, невидимая за спинами искусственных людей.

— Меня? Лана, — отвечаю рассеянно. — Я ищу Римуса…

И только сейчас, услышав и собственное имя, и имя моего друга, понимаю, откуда чувство опасности. Женщина выныривает из-за манекенов, снова улыбается, но я не смотрю на нее — кидаюсь к двери.

Поздно.

Все повторяется, как в страшном сне. Как тогда в аптеке, когда покупала лекарство для сына Перепелки. В дверях стоят двое. Смотрят на меня в упор. Еще один неторопливо выходит из подсобки, цепляя манекены.

Прикрываю глаза. Смерть не дышит в затылок — им приказано брать меня живой. Ну что же…

Двое у двери только начинают движение, их ритмы замедленны. Тот, что вышел из подсобки, идет не как боец — как охотник. Его примитивный ритм немного скрашивают гулкие пластмассовые манекены, полые изнутри: в падении они толкают друг друга, получается дружный нарастающий грохот.

Я припадаю к полу и проворачиваюсь вокруг своей оси, как жернов, — подсекаю того, что был за спиной. Один из тех, что у двери, вскидывает руку с разрядником — слишком медленно. Разрядник улетает в угол. Орет продавщица — именно орет: для нее происходящее выглядит дико, кошмарно, будто я превратилась в смерч посреди магазина.

Обезоруженный полицейский поскальзывается на какой-то тряпке и падает. Валится манекен. Отлетает кудрявая, улыбающаяся голова, красиво катится, подпрыгивая, — в этом движении есть стиль, есть ритм.

Третий по-прежнему стоит в дверях. Жду, когда он кинется, но он остается на месте. Проходит секунда. У меня еще есть время, но очень-очень мало… Он вытягивает губы, будто дразнится, что хочет меня поцеловать. Изо рта у него — из трубки — вылетает тоненькая иголка и вонзается мне в щеку.

Это парализатор.

Подкашиваются колени, но я еще стою; круша стекло, кидаюсь в витрину. Ноги еще держат… с каждой секундой слабеют… в дожде стеклянных брызг вылетаю на улицу, заворачиваю за угол…

И падаю.

Он подбирает меня и, нимало не заботясь о раненых товарищах, грузит в полицейскую машину. Сам садится на педали. Нажимает что есть силы, дергает шнурок сирены, дикий вой раздается над улицами, по которым мы едем. Люди шарахаются с дороги. Едет полиция, везет важную добычу!

Я в полном сознании. Только почти не чувствую своего тела. Могу сгибать и разгибать пальцы, но это, пожалуй, все. Щека, в которую вонзилась иголка, кажется ледяной. Отмороженной. Лежу на спине и вижу только верхние этажи домов. Туман сгущается. И поэтому я не могу понять, по каким улицам меня везут.

Сирена стихает.

Энергетический час на исходе, людей на улицах все меньше. Я больше не слышу ни смеха, ни голосов, ни шороха подошв об асфальт. Скоро утро. Слышу короткий тоненький скрип: полицейский жмет на тормоз. Приехали?

Он встает с седла и склоняется надо мной. Его лицо закрыто щитком. Я вижу, как глаза поблескивают в смотровых щелях.

— Значит, ты — Лана?

Могу лишь утвердительно опустить веки.

— Что было на барабане, который Римус тебе подарил?

Я молчу. Хлопаю веками.

— Ты уже можешь говорить, — цедит он сквозь зубы. — Ну давай, вспоминай, что было нарисовано на барабане! Или ты не знаешь?

Я чуть сжимаю губы. Двигаю языком. Говорить вряд ли, скорее мычать…

— …олк.

— Что?

— В…олк, — выдавливаю я.

Вижу, как расширяются глаза полицейского. Он медленно поднимает забрало. Этому человеку лет двадцать пять. Ко лбу прилипли пряди черных волос.

— Как звали… того, кто тебя… отгрузил? — говорит шепотом.

Я не сразу понимаю, о чем речь.

— Те… Стефан. Ло…ец.

— Не может быть, — говорит он с суеверным ужасом. — Не может быть… Значит, это правда!

В глазах у него блестят слезы. А может быть, мне показалось.

Теперь мы едем еще быстрее, но уже без сирены. Небо светлеет. Я все так же лежу в кузове, ко мне постепенно возвращается способность двигаться, но я все еще слабая, как тряпка. Полицейский налегает на педали, вкатывает в низкий пассаж (когда-то здесь была торговая зона, теперь витрины заколочены) и, завернув в узкий переулок, останавливается.

— Вылезай.

Я с трудом поднимаюсь. Шея не двигается: чтобы оглянуться, приходится поворачиваться всем телом. Серые стены, вдоль тротуара полоски отражателей, забрызганные грязью, решетка водостока на асфальте.

— Ну и куда? — спрашиваю я, едва ворочая огромным, как губка, языком.

Он не отвечает. Берется за решетку канализационного стока (руки у него в перчатках), рывком поднимает. Открывается путь вниз, я вижу железные скобы на вертикальной бетонной стенке.

— Туда, — говорит полицейский, переводя дыхание. — И очень быстро. Я уже должен вернуться.

Заглядываю в колодец. Оттуда несет сыростью. Неприветливое место.

— Почему я должна тебе доверять?

— Потому что ради тебя я рискую шкурой.

Странное дело, но эти его слова убеждают меня больше, чем полчаса подробных объяснений. Я спускаюсь в люк. Полицейский — или кто он такой? — устанавливает решетку на место. Я вижу его — снизу вверх, сквозь решетку.

— Иди вниз, пока не попадешь в коллектор. Там стой и жди. Не сходи с места, ясно? Просто стой и жди. Там опасно.

Я вздыхаю.

— Стой и жди, — повторяет он в третий раз. — Ну, я пошел.

Я слышу, как отъезжает полицейский веломобиль. Потом потихонечку приподнимаю решетку. Это не так уж трудно. Даже сейчас я могу выбраться наружу, на улицу…

И дальше что? Римуса нет. Гнезда опустели. К кому в этом городе я могу обратиться — уж не к Игнату ли, бывшему соседу по комнате?!

А полицейские вокруг так и шастают…

Раздумываю еще немного. Потом, шаг за шагом, начинаю спускаться вниз.

Я все еще слаба, но и усилий здесь много не требуется. После железной лестницы, ведущей на вершину громоотвода, этот спуск под землю — сущая ерунда.

Мои ноги и руки выполняют привычную работу. Тусклый свет, пробивающийся сквозь решетку, не может ничего осветить — здесь почти полная тьма. Но и смотреть-то не на что. Волглые стенки. Звук моих подошв и тяжелое дыхание отражаются эхом и возвращаются снова. Получается затейливый, кружевной ритм.

Вспоминаю Хозяина Завода, как он поднимался вслед за мной по железной лестнице: «Когда устанешь, отдохни, я подожду». Что-то в последнее время я слишком часто его вспоминаю…

Оказываюсь на дне колодца, дальше ступенек нет. Оглядываюсь. Нос и уши говорят куда больше, чем глаза: слышу пустое пространство. Слева несет холодом и гнилью. Справа — теплом и плесенью. Где я? Чего мне ждать?

Еву нашли в коллекторе. Как она там оказалась?

Хочется немедленно подняться наверх и выбраться на поверхность, но я медлю. Если здесь жизнееды, тем лучше. Я расквитаюсь с ними и за Еву тоже. Пусть приходят.

Потом в коридоре справа мелькает свет. Ближе. Ближе. Человек старается ступать бесшумно, но я все равно его слышу. Шагах в десяти он останавливается. Луч фонаря заливает меня сверху донизу. Фонарик слабенький, не то что у погонщика. Обыкновенный суперэспандер.

— Ну? — раздраженно спрашиваю я. Если это жизнеед, его ждет большое удивление. И разочарование, пожалуй, тоже.

Человек с фонарем молчит. Я не могу разглядеть его лица.

— Ну? — повторяю я, делая шаг навстречу. В левой руке у него фонарь, в правой — оружие, я не могу разобрать, какое, и это плохо…

— Ты? — спрашивает он еле слышно, но эхо подхватывает его голос и начинает играть — от стенки к стенке.

— Ну, я.

— А это я, — говорит он и светит себе в лицо.

Они выжили.

Пока усиленный отряд полиции поднимался с тридцатого этажа на сто пятидесятый, все обитатели гнезда Перепелки успели переправиться на соседний небоскреб. Район башен был оцеплен, спасения не предвиделось и здесь, но хитроумный Мавр отыскал ход в подвал, а оттуда — в канализационную систему.

— А соседей накрыли, — рассказывала бледная, исхудавшая Перепелка. — Они похвалялись скинуть полицейских вниз со своего гнезда. Нескольких скинули, а потом их подожгли… Мы видели, как они разлетались: крылья горели, тросы лопались… Кто остался жив, полицейские забрали.

Я облизываю сухие губы.

Ребра у меня трещат от объятий. Рядом с Перепелкой сидят ее дети, они здорово выросли. Мальчик здоров, но немного прихрамывает. Здесь же Алекс (он сидит на педалях динамо-лампы), Лифтер, Лешка-барабанщик, еще кое-кто из давних знакомых. Все смотрят на меня, как на чудо.

— Вы так и живете — под землей?

Все молчат.

— Видишь ли, — с неохотой говорит Мавр, — после той истории… Во время энергошоу… Когда на экране появилась надпись неизвестно откуда…

— Завод существует, — прикрыв глаза, декламирует Перепелка. — Пожирает энергию людей. Не верьте энергоконтролерам, ловцам. Ищите СИНТ. Это я, Лана…

— Это я, — повторяю эхом. — Это… не неизвестно откуда. Это из рубки Хозяина Завода. Это он управляет энергетическим шоу. Это он решает, что будут смотреть синтетики.

В тесной подземной комнатке — тишина. Слышно, как бежит вода по стокам. Алекс перестает вертеть педали, и лампа медленно гаснет.

— Шизофрения, — говорит Алекс в полной темноте.

И тогда я начинаю рассказывать. Все подробно — с того самого момента, как я спустилась с башни, чтобы добыть лекарства для Перепелкиного сына.

По мере того, как я рассказываю, Алекс налегает на педали — сперва понемногу, потом все сильнее и сильнее. Динамо-лампа разгорается так ярко, что я вижу складку на лбу Перепелки. Вижу потрясенные глаза мальчика и девочки. Вижу седину на висках Алекса и черные ногти Лифтера. Вижу известковые потеки на потолке, вижу рисунки углем на стенке напротив…

Я рассказываю о людях-волках, о поселке трех родов, о Царь-матери, о Головаче. Только о Яром не говорю ничего. Рассказываю о поединке с Царь-матерью, о том, как, умирая, она дала мне имя…

— Лана?! — произносят одновременно несколько голосов.

— Что? — спрашиваю я.

— Рассказывай, — хрипло говорит Мавр.

Я рассказываю о плесе Молний, о приходе весны, об обряде имяположения, о развилке в будущем и о своем решении. Все слушают. Алекс налегает на педали. Когда я дохожу до атаки на Завод, лампочка, накалившаяся до белого блеска, вдруг лопается и разлетается стеклянными осколками.

Никто не говорит ни слова.

— Погоди, — мрачно бормочет Алекс в полной темноте. — Новую лампу поставлю. А то Лешке не слышно.

И он в полной тишине меняет лампочку. На педали садится теперь уже Лифтер. Он светит экономно: только затем, чтобы глухонемой Лешка видел мои губы.

Я рассказываю, как погибли мои товарищи. Как попала на Завод, но не смогла остановить его Сердце. И как Хозяин рассказал мне правду: Завод питается энергией людей, чтобы аккумулировать ее и передавать в город, на СИНТ…

Все молчат.

— Что такое СИНТ? — спрашивает Мавр после длинной паузы.

Я объясняю. Они переглядываются.

— Знаешь, — говорит Мавр, — если бы это была не ты… я бы не поверил ни слову.

— Он тебя отпустил? — звонко спрашивает мальчик.

Я вздыхаю и рассказываю дальше. О первой попытке побега. И о том, как мне удалось убежать во второй раз: просто потому, что погонщик не выдал меня. Наверное, пожалел.

— Пожалел? — нехорошим голосом спрашивает Алекс.

— Не все они негодяи, — говорю я. — Они… очень зависят от энергии. Получают несколько доз за ночь, им требуется все больше…

— Я видел таких, — говорит Лифтер.

И снова становится тихо.

— Я искала вас, — говорю шепотом. — Я уже думала, вас всех скормили Заводу. Я зашла к Римусу, а у него…

Они переглядываются.

Алекс, переступая через сидящих, подходит ко мне. Светит в лицо фонариком. Заглядывает в глаза. Оттягивает веко. Я удивленно смотрю на него.

— Ты думаешь, я сумасшедшая?

— Нельзя отрицать. Твой бред логичен, но… как ты докажешь, что была в горах? Что была на Заводе? Что Лана — это ты? А ты — Лана?

Мне почему-то становится весело.

— Хочешь, я научу тебя танцевать Аркан?

— А ты можешь? — быстро спрашивает Мавр.

Этот подвал чем-то похож на «Сорванную крышу»: стойка барменов, ударная установка, круглые туши барабанов в центре. Только танцевать на них нельзя: упрешься головой в потолок, довольно низкий, недавно выкрашенный белой краской, но уже покрывшийся ржавыми потеками.

В подвал можно войти с улицы. Вывеска небольшая, но задиристая: «Бан-Кротство: У Крутого Крота». Здесь веселятся синтетики после энергочаса. Совершенно легальное, законопослушное заведение.

Есть и другой вход. Из канализационного люка. В него-то мы и вошли.

Хозяина зовут Бан. Прозвище, разумеется, Крутой Крот. Я поражаюсь, увидев его: он очень тощий, бледный и почти слепой. Щурится, то и дело снимает темные очки, чтобы протереть слезящиеся глаза.

— Что это с ним? — спрашиваю Алекса, когда Бан отходит проверить, заперта ли дверь.

— Он крот, — говорит Алекс еле слышно.

— Чего?

— Понимаешь… мы живем в подземелье потому только, что нам позволили кроты. Это их территория. Хотя сами они живут гораздо глубже.

— Кроты?!

— Ты — Лана, и ты не знаешь, кто такие кроты? — спрашивает Бан, незаметно оказавшийся рядом. У него странная походка — неуклюжая и немножко смешная, зато он передвигается с молниеносной быстротой.

— Я Лана, — говорю я, — потому что меня так зовут. Что именно тебя удивляет?

Алекс и Бан переглядываются.

— Потом, — решает Бан. — Значит… ты хочешь сегодня хорошенько потанцевать?

— Да, — говорю я. — Повеселимся как следует.

Внешняя дверь клуба по-прежнему закрыта. Бан впускает только тех, кто стучит особым стуком. Этот стук — коротенький ритмический фрагмент — Лешка-барабанщик перевел бы как «свой, безопасно, очень нужно». Приходят разные люди — такие разные, что мне вообще непонятно, как Бан решается всех впустить.

Приходят синтетики — всегда парами. Один приводит другого: парень девушку или девушка парня, или друг друга. Ведущий в такой паре старается казаться спокойным, уверенным. Другой — ведомый — сильно нервничает и не может этого скрыть.

Приходят дикие, замаскированные под синтетиков. Я сразу узнаю их — по повадкам, по взгляду.

Приходят и вовсе странные личности с бегающими глазками. Я бы на порог их не пускала — с первого же взгляда ясно, что это мультипакетники, одной дозой такого не прошибешь!

Другой поток посетителей поднимается из люка. Приходят все наши дикие, даже Перепелка с детьми. И являются несколько человек, внешне похожих на Бана — тощие, бледные, в непроницаемых темных очках, несмотря на полумрак.

Это и есть Кроты?

Подземный зал понемногу наполняется. В полумраке бармены позвякивают посудой, тихонько переговариваются с посетителями. Проскакивает молния — искусственная, бледная.

— Что тебе сегодня смешать? — спрашивает кто-то.

— Циклон.

— Алекс, — говорю я шепотом. — Мне кажется, что это все уже было. Это повторение… понимаешь…

— Дежа вю, — он кивает. — Обычное дело. Не обращай внима…

В этот момент внешняя дверь снова открывается, и в проеме появляются двое. Я присматриваюсь…

Один — мой полицейский. Я с трудом узнаю его, потому что он одет, как обыкновенный синтетик. Он обводит глазами зал; я хочу сказать о нем Алексу, но в этот момент спутник полицейского поворачивается ко мне лицом…

Это Римус!

Я бегу через весь зал, люди удивленно на меня косятся. Не обращая ни на кого внимания, я кидаюсь на шею Римусу. А он обнимает меня.

Он ужасно рад. Но, кажется, совсем не удивлен.

До полуночи остается совсем немного времени. В клетке с барабанами сидит Лешка, потихоньку пробует ударную установку. Бармены работают вовсю — в бокалах вертятся, пенятся, искрятся пузырьками дикие коктейли. Я сижу на полу у стенки — рядом с Римусом и его спутником, Максимом.

Я быстро, шепотом пересказываю им все, что уже слышали дикие. Римус чуть улыбается. Максим слушает, плотно сжав губы.

— Значит, это была ты, — говорит Римус мечтательно. — Знаешь, я ведь никогда не смотрю шоу. А в тот день меня будто что-то толкнуло. И я посмотрел.

— Римус, она ведь ничего не понимает, — вмешивается Максим. — Она не знает, что тут случилось, пока ее… ну, в общем, из-за нее.

— А что из-за меня случилось?!

Оба смотрят на меня. Мне становится очень не по себе.

— Ну, говорите!

— Все полицейские подразделения подняты по тревоге, — говорит Максим. — После того, как ты объявилась в магазине. После того, как я тебя якобы взял, а потом упустил. Операция «Лана» полным ходом идет с тех пор, как появилось твое сообщение на экране.

Я молчу.

— В бывшем магазине Римуса сидела засада — изо дня в день, — продолжает Максим. — Я дежурил через сутки. Знаешь, у меня повторяющийся кошмарный сон: я прихожу утром на службу, а мне говорят, что тебя уже взяли — именно в магазине Римуса.

— Почему? — Я понимаю, что вопрос глупый, но и молчать не могу.

Макс и Римус переглядываются.

— Максим мой друг, — медленно говорит Римус. — Это я его убедил, что Лана, о которой все говорят, когда рядом нету патруля, — это не легенда и не сказка. Это реальный человек. И ему надо помочь.

— Как это — «все говорят»?!

Они переглядываются. Максим сжимает губы так, что их почти не видно.

— Слушайте, — я волнуюсь, — я должна всем рассказать… Здесь никто не знает о СИНТ!

— Кое-кто знает, — скучным голосом говорит Максим.

— Ну да: контролеры, высшие чины энергополиции…

— Скоро полночь, — говорит Римус. — Макс, тебе пора.

Максим поднимается.

— Ты что, синтетик?! — Я не верю своим глазам.

— Я должен использовать свой служебный пакет, — говорит он сухо. — Ведется строгая отчетность. Я ведь энергополицейский.

— А… — Я запинаюсь. — А как тебе удалось выкрутиться… после того, как ты… меня упустил?

— Меня понизили в звании, — говорит он все так же сухо.

Больше я ни о чем не решаюсь спросить. Максим уходит, пожав руку Бану.

Мы с Римусом долго молчим.

— Он рискует очень многим, — тихо говорит Римус. — Его отец работает на СИНТ.

Бьют городские часы. Сюда, под землю, их звон едва доносится, но в клубе такая тишина, что слышно каждый удар.

Бом-м, бьют часы. Энергетический час. Весь город сейчас вздохнул с облегчением, чувствуя теплое покалывание манжеты.

Синтетики стоят плотной группкой, прижавшись друг к другу. Им страшно. Кто-то из них переживет эту ночь и справится. А кто-то обречен. Они знали это, когда шли сюда; они знали, что рискуют жизнью, но все-таки попытались — жить своим ритмом. Жить без манжеты.

Я очень уважаю этих людей. Мне хочется помочь им.

Бом-м, часы все бьют. Бом-м.

Лешкина палочка начинает свой ритм: вопреки часам. Отрицая извечный порядок. Отрицая манжеты, отрицая Завод с мембраной распадателя, отрицая весь этот людоедский режим пакетов и штрафов. И все, кто есть в клубе — почти все — начинают отбивать этот ритм. Ладонями. Подошвами. Лешка играет, отдаваясь ритму. Я знаю, он не слышит его — чувствует всем телом. Негромко, жестко, по нарастающей вступают остальные барабаны: «Мы — энергия. Мы — энергия. Мы…»

Но я вижу, что это не энергия. Это всего лишь ритм, пробуждающий в человеке скрытые резервы. У кого они есть.

Синтетики по-прежнему стоят в углу, взявшись за руки. Я отлично вижу, кто из них доживет до рассвета, а кто — нет. Вот эта бледная девочка с двумя светлыми косичками не доживет. Этот красивый парень с тенью усов над верхней губой — не доживет, и напрасно его подруга привела, напрасная надежда, завтра она будет чувствовать себя убийцей…

Лешка мечется в клетке. Он делает, что может. Те из синтетиков, кто посильнее, начинают помогать ему, отбивать ритм, заставляя собственное сердце работать самостоятельно, пробуждая волю жить и любовь к жизни — только свою, только в себе…

— Мы энергия! Иди со мной!

Они пойдут. Но дойдут — не все. Это правильно. Это естественный отбор. Паразитам, поглощающим чужую волю к жизни, не место на земле — все равно они не живут, а существуют… Остановить Завод! Пусть выживают сильные! — так грохочут барабаны. Или так мне слышится?

Я трясу головой, вытряхивая чужой ритм. Выхожу вперед — передо мной расступаются. Кладу руки на плечи девочке с косичками и красивому парню, который уже едва держится на ногах. Взглядом велю — приказываю! — Римусу, Мавру, Алексу сделать то же самое. И вот в низком подвале, под белым с потеками потолком выстраивается круг: мы стоим, положив руки друг другу на плечи.

— Играй, Лешка! — приказываю я, и глухонемой музыкант читает слова с моих губ. На мгновение воцаряется тишина…

Я начинаю движение. Завожу круг. Задаю ритм. Лешка подхватывает его почти сразу. Ударяет по барабанам, на мгновение кажется, что у него не две руки, а по меньшей мере восемь.

Я вижу лица танцующих напротив: они расплываются, размазываются, и уже не понять, кто дикий, а кто синтетик. Ритм все ускоряется и ускоряется, я веду его, не щадя тех, кто встал со мной в круг, кто доверился мне. Кто-то спотыкается… Держаться! Если один упадет — всем конец!

Ты не синтетик. Ты — Дикий!

Душа моя, кажется, покидает тело — центробежной силой ее сносит назад, прочь, но замкнутый круг не дает уйти, не пускает. Болят мышцы, связки на коленях готовы разорваться. Я закрываю глаза — но все равно вижу…

Частички материи, несущие энергию. Крупицы. Пылинки. Слипаясь в одно целое, сжимаясь под страшным давлением, рождают новую сущность.

Если ты с нами — ты Дикий!

В черной пустоте без верха и низа возникает пульсирующий комок — он сжимается, сжимается, разогреваясь все сильнее, он — дикая энергия, точка отсчета, центр Вселенной за миг до большого взрыва…

Очень длинный миг.

Я проваливаюсь внутрь себя — в темноту. Я вижу высокие горы и темные провалы. На самой недосягаемой вершине — Солнце запуталось в ветках, горит и не может подняться. Надо помочь ему… освободить…

Освободи! Освободись! Будь свободным и добрым, как Солнце!

Я тянусь изо всех сил. Солнце у меня на ладонях, золотая тарелка, сияющий диск…

Я поймала Солнце?!

Круг распадается. Я отлетаю назад и врезаюсь спиной в большой барабан. На затылке тут же наливается шишка. На секунду наступает тишина, только хрипло дышит Лешка, уронивший палочки на бетонный пол. Хватает ртом воздух и смотрит на меня. У него ясные, счастливые, очень добрые глаза.

Кто-то шарит руками по полу, пытаясь подняться. Кто-то кому-то протягивает руку…

— Мама, — тихонько говорит девочка с косичками. — Я живу! Я…

И начинает плакать и танцевать.

Тишина взрывается. Все смеются, плачут, вопят, поют, бьют в барабаны, танцуют, как бешеные, их ритмы сливаются в один и распадаются снова, перекликаются, сплетаются и сталкиваются, чтобы снова разойтись. Сквозь этот грохот прорывается, тоненько и отрешенно, чей-то голос совсем рядом, девочка не то поет, не то молится:

Из-под каблуков, бьющих в пол, летят искры. В подвале делается жарко; кто-то берет меня за руку трясущейся горячей рукой. Я поворачиваю голову. Это Бан, крот.

— Ты Лана, — говорит он с суеверным ужасом.

Его приятели, такие же кроты, останавливаются рядом, справа и слева.

— Что ты хочешь? — говорит один. — Чем мы можем тебе помочь?

А другой прибавляет:

— Мы можем спрятать тебя в самом глубоком канале. Там тебя не найдут.

— Я не собираюсь прятаться, — отвечаю я и добавляю, спохватившись: — Спасибо. Но мне пока не надо.

Бан молча открывает внешнюю дверь. Через несколько минут веселой толпой входят молодые синтетики, только что получившие свои пакеты, и останавливаются, пораженные невиданной пляской.

— Входите! — кричит от стойки один из барменов. — Хватит на всех! — И бросает кому-то запечатанную колбу с коктейлем.

Римус берет меня за руку и выводит на центр зала.

— Это Лана, — говорит он почти шепотом. Удивительное дело: среди смеха и криков, среди топота многих ног его слова звучат как удар грома.

Все — и те, что танцевали со мной, и те, что только что пришли, — застывают с открытыми ртами и смотрят на меня.

Потом среди вновь прибывших начинаются перешептывания: «Это правда? Не может быть! А я говорила… Не может быть!»

— Я Лана, — говорю я немного сварливо. — Что дальше?

Проходит два дня. Мы с Алексом сидим, свесив ноги, на подоконнике пятьдесят шестого этажа. Туман, стоявший с утра, разошелся, нам отлично видно небо над холмом. Мы ждем начала энергетического шоу.

Алекс бледен, как все обитатели подвалов. Его мускулы по-прежнему бугрятся, вызывающе выступают шрамы на коже, но лицо постаревшее и глаза тоскливые.

— Почему бы вам не вернуться в гнездо? — спрашиваю я. — Ведь полиция…

— Мы и так чудом спаслись, — говорит он глухо. — Полиция хорошо научилась ставить ловушки. Вот, у соседей видишь что…

Смотрим на обгорелый дом по соседству.

— Ты обещал рассказать про кротов.

— Они тоже дикие, — говорит он нехотя. — Но только не летающие. Еще их родители нашли какие-то брошенные подземелья и перебрались туда. У них там подземные реки, турбины работают, худо-бедно есть свет, тепло… А солнца нет. И разогнуться негде. Видишь, какие они все сутулые.

— Тебе не нравится такая жизнь, — говорю я.

— Лана… — Алекс вздыхает. — Я… помнишь, как мы с тобой летали на показуху? — В голосе его горечь.

— Мы еще будем летать, — говорю я твердо. — Мы будем жить под солнцем и так, как сами захотим. Надо собирать синтетиков, тех, что оштрафованы, тех, кто едва дотягивает до энергочаса. Надо собирать их… и они будут жить.

— Скажи, — Алекс колеблется, — они… ты их навсегда… они становятся дикими, да? Ты их переделываешь?

Я качаю головой:

— Я только помогаю им выжить. А потом — они могут, если постараются, найти Дикую Энергию — в себе. Если не побоятся. Если очень захотят… Это трудно, но это возможно. Мы соберем много-много людей… соберем их, вооружим и поведем на Завод. И остановим его.

— Скажи, — Алекс смотрит на низкие тучи, — а если просто перекрыть подачу сырья? Захватить СИНТ… Это тоже тяжело, но возможно. Остановить погрузки. Завод без сырья станет, разве нет?

— Понимаешь, — мой голос внезапно хрипнет, — если он не получит сырья из города, он отправит свои автоматы в поселок трех родов. И будет работать еще долго, убивая горных жителей — всех, до кого сможет дотянуться. И присылать нам… нашим синтетикам… эту энергию.

Я сглатываю. Алекс молчит.

— И потом, — я говорю все тише, — понимаешь… Захватить СИНТ куда труднее, чем Завод. Просто потому, что СИНТ подкупает. Вот он пообещает человеку… или его жене, или детям… хороший гарантированный пакет каждый день. И человек не будет рассуждать, откуда взялся этот пакет. Он возьмет его, потому что подумает: «Не я возьму, так возьмет кто-то другой». И будет на нем жить. И еще… понимаешь… захватить СИНТ — это все равно, что принять участие в дележке. Делить энергию… которую произвели из живых людей. Из горцев, из… — Я чуть было не говорю «из Ярого», но вовремя прикусываю язык. — Пусть ты или я не станем ее делить, но обязательно найдутся такие, которые станут! Ради денег или ради своих любимых людей… Понимаешь? Нам надо остановить Завод! Если не будет Завода, СИНТ развалится сам по себе. Но сначала…

Алекс хочет что-то сказать, но тут начинается энергошоу. Вспыхивает экран — красным, белым, потом ярко-зеленым. По нему ползут буквы: братья и сестры мои, пиксели, работают, стараются.

Мы с Алексом смотрим, как на экране сменяют друг друга яркие рисованные картинки. Забавные люди с длинными, как сосиска, головами гоняются друг за другом по нарисованным улицам города… Я невольно улыбаюсь. Это действительно весело. Это смешно. Кто это придумал, нарисовал — неужели сам Хозяин?! Трудно поверить…

Появляется заставка. Потом реклама водяного насоса. Я поворачиваю голову, чтобы что-то сказать Алексу, но у него вдруг меняется лицо, он смотрит на экран…

Я оборачиваюсь — и успеваю увидеть огромную надпись, черным по красному: «ЛАНА, ПОМНИ СЛОВА ЦАРЬ-МАТЕРИ. ПОЩАДИ ИХ».

Дни проходят за днями, а я почти не сплю. Клубы, комнаты, какие-то мастерские: люди собираются тайно, накануне энергочаса. Каждая встреча начинается со страха и неверия.

— Ты — Лана? — спрашивают они презрительно и недоуменно. — Докажи!

Мне меньше всего хочется что-нибудь им доказывать. Я просто с ними танцую — танцую для них.

Некоторые подхватывают ритм сразу же. Некоторые — после долгих попыток. Мне попадается несколько человек, вообще лишенных чувства ритма, они не могут повторить — прохлопать — простейшего ритмического узора. Они разбалансированы, не слышат собственного сердца, тела их, как студень, но я должна спасти и их тоже.

Удивительное дело: день ото дня я не становлюсь слабее. Наоборот — чем больше изматываюсь, тем больше сил во мне накапливается. Люди за моей спиной переглядываются многозначительно.

Зато когда я засыпаю, вижу один и тот же страшный сон. Будто выхожу из клуба, сворачиваю за угол, а там стоит, поджидая меня, Хозяин Завода. Пытаюсь убежать и не могу. Ноги прилипли к асфальту. Такое жуткое ощущение — ноги прилипли…

«Помни слова Царь-Матери. Пощади их».

А себя я разве щажу?!

— Римус… где все твои барабаны?

— Раздал, — говорит он беспечно. — Синтетикам.

— Не жалко?

— Что делать, если у меня отобрали магазин? К тому же, может быть, они нам еще пригодятся…

Мы сидим в дальнем углу подземного клуба. Уже утро, синтетики расходятся. Мы с Римусом забились в уголок, где никто не мешает. И еще — это важно — здесь есть второй выход, в глубину, к кротам. На всякий случай.

В последнее время это стало моей повадкой — всегда проверять, есть ли второй выход. А лучше третий. Вся полиция города мобилизована на поимку «этой Ланы». Нам все труднее найти клуб для встречи с синтетиками, все больше риск, что кто-то, польстившись на обещанный властями призовой пакет, меня выдаст. И все больше не по себе — могу привести хвост к той норе, где живут сейчас прежние обитатели гнезда Перепелки.

— Тебе нелегко, — говорит Римус.

— Такое чувство, будто я пытаюсь выкопать подземный тоннель чайной ложечкой.

— Твой ритм — это не чайная ложечка. Твое имя сейчас делает больше, чем все мои барабаны, заговори они одновременно.

Я усмехаюсь. Римус кладет передо мной на жестяную тарелку кусочек витаминного торта — две тонких высохших полосочки со вкусом клубники. Торт хрустит на зубах.

— Римус, — говорю я, — ты помнишь, когда-то была такая забава… гонки в пневмотоннелях?

— Да, — он улыбается. — Хорошее было время. Я и сам там гонялся пацаном, ногу сломал… А что?

— Это правда, что пневмонавты пели песни, когда гонялись? Про себя? Задавали ритм?

Он присматривается ко мне и вдруг настораживается.

— Лана… это важно?

— Ты должен был знать его, — говорю я.

— Кого?

— Там был, — я подбираю слова, — такой человек… среди гонщиков. Он, когда летал, всегда пел про себя вот так: «Жил-был парень, звали его Ветер, он девчонкам головы кружил…»

— А как его звали?

— Я не знаю.

Римус смотрит мне в глаза. Откидывается на спинку стула.

— Это правда, мы все пели про себя. Те, кто не пел, или пел неправильно, вскоре разбивались. Я и ногу-то сломал оттого, что перешел на другую песню… слишком медленную… настроение у меня было… такое. Лана, песня — это талисман. Мы никогда не говорили друг другу, кто что поет.

— Там была еще женщина, — говорю я. — Похожая на меня.

— Откуда ты знаешь? — спрашивает он почти резко.

— Он сказал.

— Да кто же он такой?

— Лучше скажи, ты эту женщину знаешь?

Он качает головой:

— Мы все расстались. Она потом родила ребенка. А еще потом, я слышал, она умерла…

— Ребята, — за перегородку заглядывает хозяин клуба, — я закрываюсь. Уходите. Если можно, разными путями.

Я тут же встаю. Римус не двигается с места: смотрит на меня вопросительно.

— Я тебе потом все объясню, — обещаю я честно. — Мне надо подумать.

«Жил-был парень, звали его Ветер…»

Я выхожу из клуба. Оглядываюсь: улица пуста. На бетонной стене мерцает тусклая рекламная надпись: «Горожане! Для Вас! Завтра! Праздник Энергии! Незабываемый Энергочас! Приди и Отметь Двадцать Пятую Годовщину…» Годовщину чего, не разобрать: в этом месте на стену кого-то вырвало.

Сегодня ночью в городе будет особенно шумно. К каждому пакету добавят по два-три энерго. И синтетики выйдут на улицу, где будут ждать их дешевые развлечения, и радоваться без памяти — без мысли о завтрашнем дне…

Задумавшись, сворачиваю за угол. Прямо передо мной стоит, расставив ноги, высокая фигура в черном плаще. Я отшатываюсь; замечаю сперва полицейские нашивки и только потом, почти секунду спустя, узнаю Максима.

— Ты обалдел? Я могла тебя…

— Скорее.

У него такое лицо, что я слушаюсь без вопросов. Он хватает меня за локоть и куда-то тащит; не успеваю и глазом моргнуть, как оказываюсь в багажнике полицейской машины, рядом с двумя толстыми, жирными от масла велоцепями. Вдалеке слышен свист, топот, отрывистые приказы «Всем стоять на месте»… Я тихо радуюсь, что Римус ушел через подземелье.

Лежу, стараясь не дышать. Минут через пятнадцать слышу над головой стук подошв, скрип днища, кашель и брань. Машина наполняется полицейскими.

— Опять упустили, — говорит простуженный голос. — Сучка.

— Кто-то ей помогает…

— Если она вообще существует в природе, — добавляет третий голос.

— Существует, — глухо говорит Макс. — Можешь мне поверить.

— А, — насмехается первый, — ты же из-за нее лычки потерял…

— Тебя бы туда! — огрызается Макс.

Кто-то садится на педали. Цепи напрягаются возле самого моего лица, колеса вертятся, машина несется неизвестно куда…

Проходит почти час, прежде чем полицейские расходятся и все затихает. Еще через полчаса является Макс и вынимает меня из багажника. Руки-ноги затекли, разумеется. Я представляю, как волнуются Алекс, Мавр, Перепелка, и мне делается не по себе.

Мы в гараже. В полутьме рядами стоят полицейские веломобили.

— Слушай, — шепотом говорит Макс. — У меня к тебе… странная просьба.

— Какая?

Он долго не решается заговорить. Впервые вижу его таким нерешительным.

— Я тебе жизнь спас. Два раза.

Мне не нравится это вступление.

— Чего тебе, Максим?

— Ты не могла бы помочь моему отцу и матери? И еще там… нескольким людям? Они тоже синтетики.

— Помочь?

— Лана, весь город знает, что ты производишь дикую энергию. И передаешь ее людям. Которые после этого… перестают быть синтетиками. Если, конечно, сами постараются.

— Ты хочешь, чтобы я подбодрила дикой энергией работников СИНТа? Тех, кто каждый день отгружает Заводу людей, как топливо?

— Да ведь не все! Главная задача СИНТа — распределение энергии, понимаешь? Чтобы каждый получил свой пакет вовремя!

— Распределение пакетов, — говорю я медленно. — Никогда не поверю, чтобы твой отец… кем он работает?

— Он главный инженер.

— Не поверю, чтобы главный инженер страдал оттого, что пакет маленький.

— У них там постоянная грызня, — говорит Макс очень тихо. — Знаешь, от чего умер прежний начальник СИНТа? От недостатка энергии! Его сместили… и сразу же оштрафовали якобы за недоработки. И он умер.

— Твоего отца собираются сместить?

Длинная пауза.

— Пока нет… но очень скоро, может быть. Место главного инженера всегда было таким… лакомым…

— Как ты себе это представляешь, Макс? — спрашиваю резко. — Явиться на СИНТ и сказать: здравствуйте, я Лана?

— Слушай, — он сжимает мою руку. — Я ведь могу быть тебе полезным! Я покажу тебе СИНТ. Трансформаторы, станцию отгрузки… Честное слово, я проведу тебя. Покажу все, что сумею.

Я внимательно смотрю на него, пытаясь понять, ловушка это или нет.

— Я не предам тебя, клянусь отцом, — говорит Макс, и мне вдруг становится завидно. У него хоть отец есть… — Лана? — Макс почти заискивающе заглядывает мне в лицо.

— А как? — Я все еще раздумываю. Он выдыхает:

— Я знаю как. Сегодня на СИНТе… Видишь ли, они тоже отмечают Праздник Энергии. Только на свой лад.

Никогда в жизни не видела так много света. Разве что в разгар лета, в ясный день, на верхушке громоотвода.

Опираясь на руку Макса, вхожу в огромный зал. На Максе — парадная форма энергополицейского, черная с серебром. На мне — платье, которое он принес полчаса назад. Платье сидит неплохо. Волосы уложены под круглую шляпку. Лицо наполовину закрыто огромными темными очками — последняя мода, как объяснил Максим. Дамам, живущим среди такого блеска, необходимо беречь глаза.

Я вижу, как мимо проходит женщина лет двадцати, высокая и тонкая, с ног до головы увешанная лампочками. Мигают огни на цветном ожерелье, гроздьями вспыхивают броши и заколки в волосах, цепь огней тянется по подолу платья, фонари на туфлях подсвечивают снизу стройные ноги, натертые, для полноты картины, отражающей пудрой. За всей этой роскошью тянется шлейф проводов, и четверо слуг несут аккумулятор.

— Это жена нынешнего начальника, — бормочет Максим.

Зал освещен миллионом огней. Пол и потолок почти зеркальные, у меня скоро начинает рябить в глазах, несмотря на очки. С Максом здороваются разные люди, и сам он здоровается, представляя меня как подругу. В толпе снуют официанты с подносами. Макс берет два бокала, один протягивает мне. Я делаю глоток — это обыкновенный энерджи-дринк, хотя, может быть, слегка подслащенный.

— Сейчас будет концерт, — говорит Макс.

Я допиваю свой бокал до дна, и все равно у меня сухо в горле.

— Все эти люди — они кто?

— По-разному. Есть инженеры. Есть администраторы. Есть ловцы.

— Ловцы?!

Я вглядываюсь. В парадных костюмах мужчины неотличимы друг от друга, только полицейские в черных с серебром формах хоть как-то выделяются. У многих на рукавах, на лацканах пиджаков ярко горят фонари, но аккумуляторы, как видно, спрятаны под одеждой. А вот женщинам сложнее: две дамы, мило поболтав, расходятся, но так неудачно, что провода, ведущие от украшений к аккумуляторам, путаются. Неловкость, взаимные упреки, две бригады носильщиков суетятся вокруг, пытаясь высвободить красавиц…

Я вспоминаю темные улицы города, отражатели, фонарики-эспандеры и динамо-фары велорикш.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — говорит Макс.

— Не знаешь, — отвечаю резко. — Я помогу тебе — но только ради тебя, Макс. А не ради твоего отца!

На возвышение в углу зала поднимается десяток мужчин и женщин, у кого-то гитары в руках, у кого-то скрипки, у кого-то бубны, у одного парня — барабан. Я смотрю с интересом; барабанщик трижды стучит палочкой, и начинается музыка, такая же аморфная и мертвая, как бесплатная вермишель.

— Погоди, — говорит Макс. — Мне надо переговорить с отцом. Я сейчас вас познакомлю!

И скрывается в разукрашенной лампочками толпе. Я остаюсь одна — с пустым бокалом в руках и мертвым ритмом, вязнущим на барабанных перепонках.

Мне очень хочется выскочить на возвышение и отобрать у парня инструмент. Я сдерживаюсь из последних сил, верчу бокал, выстукиваю ногтями по стеклу. Те из гостей, что стоят поближе, поглядывают на меня с возрастающим интересом.

Дура! Я же не должна привлекать внимания, Максим мне сто раз об этом напоминал!

— Вы позволите? — Мужчина с ярким созвездием лампочек на лацкане отбирает у меня бокал, ставит на поднос пробегающего официанта, вместо него берет новый и протягивает мне. — Я впервые вас вижу, милая барышня, вы подруга Максима?

Я бормочу что-то невнятное. Жадно пью. Мужчина не сводит с меня маленьких блестящих глаз.

— Вам нравится?

Он имеет в виду музыку. Я мотаю головой, не в силах притворяться.

— Мы можем пригласить другой коллектив, — говорит мой собеседник.

У него мягкий вкрадчивый голос — и очень властная манера держаться. Заметив кого-то в толпе, он резко машет рукой:

— Стефан! Поди сюда.

Я поворачиваю голову…

Стефана-Ловца я никогда не забуду и не спутаю ни с кем, какой бы наряд он ни нацепил на себя. Сейчас он вышагивает в темно-бордовом костюме, на лацканах которого справа и слева целым морем огней горят знаки отличия. Я сглатываю: может, Ловцу дают по ордену-огню за каждый десяток жертв? Или за каждую сотню?

Я хочу убежать. Но ноги будто приклеились к блестящему полу. Так бывает во сне. Я опрокидываю бокал в рот — и кашляю, поперхнувшись.

Мужчина, первый заговоривший со мной, мягко похлопывает меня по спине:

— Ну, ну… Познакомьтесь, это Стефан, мой заместитель. А это подруга маленького Макса, милая… Как вас зовут?

Стефан смотрит на меня. Я знаю, черные очки маскируют меня. Знаю и другое: у людей с таким взглядом обычно профессиональная память на лица.

Я кашляю.

— Мы виделись раньше? — спрашивает Стефан.

Я резко киваю. Продолжаю кашлять, теперь уже нарочно. Через силу.

Все еще глядя на меня, Стефан склоняется к моему собеседнику и что-то шепчет. У мужчины с лампочками на рукаве на секунду вытягивается лицо — и тут же удивление сменяется довольной улыбкой.

— Молодец, — говорит он вкрадчиво. — Браво, Ловец. — И переводит взгляд на меня.

Из оружия у меня только опустевший бокал. И то неплохо. Стою, ожидая, что он скажет.

Он не замечает моего напряжения.

— Хорошие новости. Очень хорошие, милая барышня.

Я сбита с толку. Что сказал ему Ловец? Мое имя — или…

И в этот момент из толпы появляется Максим. Он внешне спокоен. Только бледен, и на скулах горят пятна. У меня сам собой подтягивается живот: что-то случилось. Еще что-то.

Макс находит в себе силы почтительно поздороваться и с моим собеседником, и со Стефаном. Потом берет меня за руку и ведет сквозь толпу — мимо дам с аккумуляторами. Мимо сцены с музыкантами. Прочь, к выходу в коридор. Я все жду окрика в спину: стой! Это Лана! Но окрика нет. У двери я не выдерживаю и оборачиваюсь: мой бывший собеседник и Ловец о чем-то беседуют, не глядя в нашу сторону…

Значит, все-таки обошлось?

Мы с Максом останавливаемся возле окна, плотно задернутого тяжелой портьерой. Здесь не так светло. Хочется снять темные очки, но я вовремя удерживаюсь.

— Взяли твоих диких, — еле слышно говорит Макс. — Только что… минут сорок назад. Проследили… от клуба… всех, и Перепелку с детьми…

Я цепляюсь за портьеру.

— Мавр? Лешка? Алекс? Лифтер? И…

— Всех… — Максим судорожно сглатывает. — Больше того, копают уже и под меня… Ты знаешь, с кем ты разговаривала? Это главный координатор отгрузок…

В глубине меня — в голове? в груди? — зарождается тоненький звук. Как будто писк комара ночью в лесу. Он нарастает, становится похож на вой ветра в трубе… на вой волка в лесу… и в нем прорезывается ритм. Неторопливый, сдержанный, даже холодный. Мои пальцы сами собой начинают барабанить по подоконнику. Так вот о чем сообщил Ловец своему начальнику…

— Их отправят на Завод сегодня, — шепчет Макс. — Уже отдан приказ отгрузить их…

— Макс, — говорю я очень низким, непривычно низким и уверенным голосом, — Завод не получит их. Ни сегодня. Ни завтра. Никогда!

С этого момента все, что происходит со мной и вокруг меня, подчинено строгому, даже суровому ритму.

Праздник продолжается. Тоненько, пошлыми масляными голосами поют скрипки. Гул голосов становится громче. Минута или две — и Ловец вспомнит меня, а за Максом явятся вооруженные коллеги, и на этот раз его не спасет даже отец, главный инженер.

Дурацкое вечернее платье начинает мешать. Высоко подняв голову, ни на кого не глядя, иду к выходу. Чувствую, как напряжена рука Макса под рукавом парадного мундира.

— Уже уходите? — приветливо спрашивает привратник у большой, плотно закрытой двери. Он улыбается, но в его словах мне мерещится скрытый смысл.

— Да, — говорю холодно. — Откройте нам, пожалуйста.

— Ваши пропуска?

В это здание проще войти, чем выйти из него. Максим протягивает две лиловые бумажки с печатями. Привратник всматривается в них, за его спиной сидят на диванчике двое полицейских в полном обмундировании, с разрядниками в расстегнутых кобурах. Мой внутренний ритм подстегивает: быстрее, быстрее!

Привратник очень медленно поднимает голову. Медленно-медленно протягивает руку, возвращая пропуска Максиму:

— Жаль, что вы так рано…

На столе пищит сигнал переговорного устройства. Привратник подносит к уху наушник, к губам микрофон:

— Вахта слушает.

У Макса не выдерживают нервы.

— Мы спешим! — говорит он резко. Полицейские на диване удивленно поворачивают головы.

— Понял, — говорит привратник. Кладет наушник и микрофон на место. Ни слова не говоря, начинает открывать кодовые замки — один, другой…

Когда дверь наконец приоткрывается, переговорное устройство звонит снова.

— Вахта, — говорит привратник.

Мы выходим на высокое крыльцо. Справа и слева горят мощные фонари. Ни в коем случае нельзя бежать.

— Одну минуту! — кричит привратник нам в спину. — Одну минуту!

Мы одновременно срываемся с места. Бежим по ступенькам вниз: только бы завернуть за угол, а там темнота…

На крыше здания СИНТ вспыхивает мощный прожектор. Щелкают разрядники полицейских — сзади, всего в нескольких десятках шагов.

— Держите ее! Это Лана!

Макс оборачивается на бегу. В руке у него — полицейский разрядник.

— Уходи. Я их задержу.

Влетая в узкий переулок, залитый контрастным светом прожектора, слышу за спиной перестрелку.

Я опять одна. И действую на свой страх и риск. Праздник Энергии закончился. Город опустел. На углу велорикша — вертит головой, пытаясь понять, откуда свет и что это за странные звуки. Медленно думает. Наконец решает уехать от греха подальше. Сбиваю его на тротуар, прежде чем он успевает поставить ноги на педали.

Мой внутренний ритм наконец-то прорывается наружу. Машина хорошая: большие колеса, и шестеренки вертятся без единого скрипа. На дикой скорости проезжаю три квартала, потом торможу — дым из-под покрышек — и трачу несколько драгоценных минут, чтобы как следует спрятать машину в тени подворотни.

Сама, ухватившись за край низко нависающего балкона, подтягиваюсь — и поднимаюсь вверх по стене, от балкона к окну, от окна к выступающей балке, от балки к другому балкону, и так до самого верха. Спрыгнув на залитую битумом крышу, низко пригибаюсь и бегу что есть сил.

Бежать легко. Внутренний ритм приходит в гармонию с внешним. А значит, я могу думать.

Ничего не готово. Синтетики разобщены, я ни о чем не успела договориться. Я не спросила их, готовы ли они рискнуть жизнью, готовы ли они умереть, если понадобится, ради того, чтобы был остановлен Завод… Да и что бы они ответили?

Мрачно улыбаюсь на бегу. Одно дело — легенда о всесильной Лане, которая дает энергию, дает жизнь. Другое дело — вот эта ночная гонка по крышам, и осознание, что я ни капельки не всесильна, и его послание: «Лана, помни слова Царь-Матери. Пощади их».

Спотыкаюсь и растягиваюсь на крыше во весь рост. Проклятое вечернее платье, будь я в штанах — не ссадила бы колени…

Поднимаюсь. Оглядываюсь. Позади и внизу, на перекрестке, мерцают фонари. Растекаются направо и налево. Берут меня в кольцо. У полиции есть новый опыт: им ведь удалось захватить диких на верхушках башен…

Снова бегу. Все дома на этой стороне улицы стоят вплотную друг к другу, так что я запросто перебираюсь с крыши на крышу. Пока передо мной не открывается улица — широченная щель, которую ни перепрыгнуть, ни перелететь. Оглядываюсь. Полицейские будут здесь через пять минут, и отсидеться на крыше на этот раз не удастся.

К торцевой стене приколочена пожарная лестница. Я спускаюсь за несколько секунд. Вагон на Завод будет отправлен утром, завтра — уже сегодня — через несколько часов. А меня, кажется, затравили. Как зверя.

Спрыгиваю на землю. Озираюсь. Вижу в нескольких шагах, прямо посреди дороги, канализационный люк.

Тяжеленная крышка. Нечем поддеть. Цепляюсь за край люка пальцами, ногтями, наконец сдвигаю на несколько миллиметров. Еще.

Вдоль улицы ложится свет фонарей. Полицейские гонят на веломобиле — прямо ко мне. Прямо по осевой. Рыча от напряжения, отодвигаю люк (вход в колодец становится похож на месяц накануне полнолуния) и ныряю вниз. Успеваю заметить фары полицейской машины — в нескольких шагах перед собой…

Через несколько секунд колесо попадает в открытый люк и машина — я слышу — терпит крушение.

Я пробираюсь вдоль бетонной шахты. Где-то льется вода. За спиной мечутся лучи фонариков — меня преследуют по пятам. А время уходит, секунда за секундой. Уходит драгоценное время!

Железные трубы. Гирлянды старых проводов, давно никому не нужных. Я пробираюсь, где на четвереньках, где в полный рост, обхожу завалы, перелезаю через оборванные провода. Мне не хватает очков ночного видения. Продвигаюсь почти вслепую, вытягиваю руку вперед, пытаясь нащупать проход…

Меня хватают за запястье.

Я не удерживаюсь и кричу. Эхо прыгает от стены к стене, полицейские слышат мой крик и поворачивают в мою сторону лучи фонариков…

— Тихо, — говорит у меня над ухом скрипучий голос. — За мной.

Я видела этого человека раньше. Это один из кротов, что предлагал мне помощь в клубе у Бана. Теперь он молча протягивает ночные очки.

Он двигается, как вода, непринужденно просачиваясь в любые щели. Я — за ним, чуть медленнее, но все-таки пробираясь в узкой щели между двумя бетонными блоками. Вспоминается та труба, в которой я застряла на Заводе. Алекс сказал бы клаустрофобия…

Воспоминание об Алексе подстегивает.

Полиция остается далеко позади. Крот доползает до пролома в бетонном покрытии и спрыгивает вниз. И я за ним.

Здесь можно выпрямиться в полный рост. Это огромный, давно заброшенный, темный и сырой коридор. Может быть, это один из пневмотоннелей, в котором гонялся еще Хозяин Завода?

— Что тебе нужно, Лана? — спрашивает крот. Здесь, в темноте, его глаза широко открыты. И на нем нет очков.

Я тяжело дышу. Из расцарапанной щеки капельками скатывается кровь. Вечернее платье разодрано в клочья.

— Что тебе нужно? — спрашивает он еще раз. — Помнишь, мы говорили тебе: все, что ни попросишь, сделаем для тебя?

— Пожалуйста, — говорю я умоляюще. — Дайте мне во что-нибудь переодеться.

Весь город под землей пронизан тоннелями. Вдоль тоннелей тянутся трубы, большей частью мертвые, пустые. Я сижу у одной из таких труб, в руках два старинных гаечных ключа. Я играю на трубе.

Труба дрожит, вибрирует. Вибрация передается моим рукам. Никогда в жизни, ни у кого на свете не было такого инструмента. Выбиваю ритм, он растекается по тоннелям от трубы к трубе. Проникает в отверстия, куда не пробраться человеку. В глубину и вширь. Где-то осыпаются с труб чешуйки ржавчины. Где-то сыпется песок, капает вода. Я играю.

В подземный зал, куда крот привел меня, стягиваются люди. Кого-то из них я видела раньше. Кого-то вижу впервые. Все они знают мое имя.

— Лана пришла к нам за помощью, — говорит Бан, хозяин «Бан-кротства». — Говори, Лана.

— Мне нужно отбить моих друзей, — говорю я. — Они в СИНТ.

— Где?

— В том месте, откуда отправляют топливо на Завод… Там полно полиции. Там все контролеры города. Я не знаю, что делать!

Они переглядываются. Они тоже не знают, что делать, но в этот момент у входа начинается сутолока. Расталкивая кротов, ко мне прорывается человек в разорванной на плече рубашке.

— Римус! — Я не верю своим глазам. — Ты уцелел! Они тебя не забрали!

Он обнимает меня. И мне, впервые за долгое время, делается спокойно.

До рассвета несколько часов. Синтетики спят без задних ног, утомленные фальшивым «Праздником Энергии».

Мы с Римусом пробираемся на Сломанную Башню. Тот самый небоскреб, который обрушился много лет назад, от которого остался пень. То самое место, где впервые почувствовала себя дикой. Где когда-то был клуб «Сорванная крыша», разоренный полицией.

Прожекторы разбиты все до единого, и ветер унес осколки. Ударная установка разобрана, стойка барменов опрокинута, вместо насестов болтаются оборванные цепи. Зато в центре площадки по-прежнему стоит огромный барабан. Верхняя дека занесена пылью и мелким летучим хламом.

— Помнишь, я говорил тебе, что раздал свои барабаны синтетикам? Барабаны, бубны, все, что звенело и гремело, все, что у меня было?

Я молчу.

— Пробуй. — Он протягивает барабанные палочки. — Если у тебя не выйдет, не выйдет ни у кого.

Я касаюсь верхней деки тяжелой барабанной палочкой. Барабан гудит.

— Римус, — спрашиваю я. — А… зачем? Чем они нам помогут?

— Бей, — говорит Римус.

Я задерживаю дыхание — и бью изо всей силы.

Взлетает пыль. Подпрыгивают песчинки. Подпрыгивают крошки и ссохшиеся комья картона. Взлетают, зависая над декой, капельки воды, хотят опуститься и не могут, подброшенные новой взрывной волной. Еще, еще, еще; я мерно колочу, понемногу заражаясь спокойной уверенностью барабана, который повидал всякое, и многое еще пе-ре-жи-вет…

Римус кладет мне руку на плечо. Я замираю, а барабан все еще гудит, и сквозь это гудение я слышу ответный барабанный бой.

Первый барабан отзывается совсем неподалеку — где-то на крышах пятиэтажек. Он звонкий, высокий и дерзкий, как голос храброго подростка. Ему отзывается другой, басовитый, и третий, глуховатый, и ритм — мой ритм летит от одного к другому, как отражение. Как отблеск огня. Как приказ.

По всему городу. На юге, на юго-востоке, на западе. На севере. Барабаны перекликаются, изменяя, развивая, перебрасывая друг другу один и тот же ритм — мой ритм.

— Это мои барабаны. — Римус улыбается в полутьме. — Вот видишь, я был прав. Они нам еще пригодятся.

Синтетики выходят на улицу. Как после энергетического часа. Только нет эйфории: лица бледные, настороженные, почти не видно улыбок. Я присматриваюсь и узнаю бледную девушку с косичками, другую, черноволосую, узнаю молодых синтетиков, которые совсем недавно отважились отказаться от манжеты. Кто-то на один день. Кто-то навсегда. Среди знакомых лиц мелькают незнакомые: застывшие, встревоженные.

— Тащите все железное, что может звучать и греметь, — говорю я. — В горах так призывают гром. А нам очень нужна гроза. Сегодня. Сейчас.

Они переглядываются. Не понимают. Многие вообще не знают, что такое гроза.

— Надо отвлечь полицию, — объясняет Римус. — Надо, чтобы поднялась тревога. Чтобы они не знали, что делать и куда бежать, а мы в это время…

— Римус, — я стискиваю его руку, — спасибо. Но в СИНТ я пойду одна.

Мы почти деремся. Мы почти разругались навеки. Он хочет идти со мной, время утекает, а я не могу, не могу объяснить ему, что это мое, только мое дело!

Римус сотрясает кулаком. Я ловлю его на особо темпераментном жесте и, продлевая его движение, бросаю через себя, стараясь не больно уронить на асфальт.

Он молча поднимается. И долго не говорит ни слова.

— Ладно, — сообщает наконец, не разжимая зубов. — Тогда так… Я сделаю так, что СИНТ в эти часы вообще опустеет.

Светает. У меня в запасе остается час, не больше. В городе царит предрассветная тишина…

И тишина вдруг взрывается.

Они пришли. Их больше, чем я могла ожидать. Они несут с собой железные баки и крышки кастрюль, листы жести и цепи, наконечники шлангов и обрезки труб. В центре колонны едет Римус на веломобиле, и вся машина увешана большими и малыми колоколами. Римус вертит педали, я иду рядом и бью во все колокола, а вокруг творится невообразимое.

Ревут сирены с динамическим приводом. Грохочут жестяные банки, полные камней. Грохочут бочки, грохают цепи, бьет железный прут по обломку железной решетки — и вот из этого адского шума мало-помалу вырастает ритм.

«Мы идем» — слышится в этом ритме. И у меня по коже ползут мурашки.

— Мы идем!

— Жить своим ритмом! — кричит Римус в динамо-мегафон.

— Жить сво-им рит-мом! Жить сво-им рит-мом! — подхватывают люди вокруг.

Содрогаются стены домов. Летят разбитые стекла, не выдержавшие нагрузки. Город раздирается между восторгом и паникой. За окнами мечутся лица. На подоконниках подпрыгивают стаканы. Падают и бьются, добавляя звона в музыку нашего шествия. Я выбиваю синкопы по колоколам, вплетаясь в общий ритм особенным узором. Получается красиво, хотя слышу это, наверное, я одна.

— Давай! Вперед! Иди вперед к вершине!

— Я — не синтетик! — кричит в мегафон Римуса девушка, на секунду вскочившая на подножку веломобиля.

Римус широко разевает рот, чтобы сохранить барабанные перепонки.

— Я — не син-те-тик! — выкрикиваю я вместе со всеми, как клятву.

Римус еще что-то хочет сказать, но в мегафоне кончился заряд. Римус на минуту выпускает руль, левой рукой дергает за шнур — раскручивается динамка, мегафон заряжается снова.

— Дикая энергия! — кричит Римус. — Хей-го! Хей-го! Если ты с нами, ты дикий!

— Хей-го! — вторит толпа. — Ты дикий!

И этот крик подхватывает небо над нашими головами. Тревожно и радостно воют сирены мегафонов. Справа и слева, с крыш невысоких зданий к нам планируют, спускаются по тросам, зависают над головами толпы уцелевшие дикие.

Им надоело ютиться по подвалам, притворяться синтетиками, прятаться и дрожать. Они вытащили из тайников свои крылья, мегафоны, фонари, они кричат и переговариваются на птичьем языке, они вливаются в наше шествие: идут по крышам, по отвесным стенам, выстукивая ритм железными прутьями по решеткам балконов, по крыльям ветряков, по стеклу и по жести.

Мне кажется, что я вижу, как бьют прямые лучи света из ревущих, поющих мегафонов. И одновременно ощущаю, как содрогается земля под ногами и булыжники мостовой начинают подпрыгивать в своих гнездах. Во мне оживает ужас предков: землетрясение! Но в ту же секунду я вижу, как сдвигается крышка канализационного люка и оттуда до пояса вылезает крот — худой, сутулый, в темных очках, с огромным гаечным ключом в мосластой сильной руке.

Не слышно, что он кричит. Я читаю, как Лешка, по губам: мы с вами. Мы с вами. Мы с вами.

И наше шествие продолжается: по улице идет, грохоча, колонна взбунтовавшихся синтетиков, по крышам и стенам несутся дикие, по подземным галереям пробираются, сотрясая землю, кроты.

Я колочу по колоколам, вливаясь в ритм, растворяясь в нем, — и вдруг понимаю, что из похода-гремелки наше шествие превратилось в нечто большее. Ритм, родившийся в толпе, обрел собственную жизнь. И не мы ведем ритм — ритм ведет нас. Это мощный, веселый и безжалостный поводырь. Мы создаем ритмы, ритмы создают нас, человеческая река течет по улице, над улицей, под улицей, с каждым шагом становится больше, принимая в себя ручейки из соседних улиц и переулков, производя новую, тугую энергию, заражая своей силой и слабых, и отчаявшихся, и тех, чьи испуганные лица белеют за стеклами…

Я снова чувствую себя пикселем. На короткий миг.

Римус протягивает мне мегафон, я кричу:

— Освободи! Освободись! Будь свободным и добрым, как Солнце!

— Свободным! Как Солнце! — подхватывает толпа. — Хей-го! Хей-го!

— Ты сможешь! Ты сможешь! Энергия внутри тебя!

— Энергия внутри тебя!

Улица заканчивается. Ритм заливает теперь площадь, небо над площадью и фасады домов вокруг. Толпа идет, ритм раскачивается над нашими головами, как тяжелый, обитый сталью таран…

И навстречу ему выползает, неуклюже ворочаясь в русле улицы напротив, другой таран. Это полицейские — они в броне, у них щиты и дубинки, они колотят металлом о пластик и металлом о металл. Чужой ритм, уверенный и мощный, схлестывается с ритмом нашей колонны.

Удар.

Хочется присесть, зажав ладонями уши. На секунду меня охватывает страх, что вот сейчас из столкновения ритмов родится ватная убивающая тишина…

Тишины нет. Это мои уши, пораженные ударом, на секунду отказали. А ритмы сшибаются, пытаясь одолеть друг друга, сломать, заглушить.

— Свободным! Как Солнце!

— Повинуйся.

— Энергия внутри тебя!

— По-ви-нуй-ся.

Наш ритм живой и гибкий, в этом его сила. Ритм полицейской колонны не меняется, он устойчивый и монотонный — в этом его сила. Я вижу, как колонны замерли: между передними рядами пустое пространство — десять шагов. Барабанщики на железных баках и медных тазах — против барабанщиков на железных и пластиковых щитах. От страшной звуковой атаки подпрыгивают, кажется, камни мостовой…

Нет, не кажется. Кроты бьют снизу в чугунные крышки канализационных люков, и люки подпрыгивают. И камни танцуют. Дикие, захватившие все крыши вокруг площади, танцуют и прыгают на кровельной жести, и каждый их прыжок оборачивается раскатом грома. Я вижу, как синтетики во главе колонны ставят на землю свои бочки и тоже, по примеру диких, вскакивают на них ногами… Гремят, пытаясь подавить, одолеть, захлестнуть полицейских своей энергией, подчинить собственному ритму…

Римус оборачивается ко мне.

— Давай! — читаю я по губам. — Делай свое дело, а мы с ребятами — свое!

Он прав.

С трудом выбираюсь из гремящей толпы. Сворачиваю на соседнюю улицу, бегу вдоль железной ограды. Направо. Налево. Еще раз налево. Через арку — дальше. Противостояние на площади продолжается — его не надо видеть, оно раскатывается над крышами громче грозы. Я инстинктивно открываю рот: сберечь бы барабанные перепонки!

Сворачиваю в неприметный переулок. Стоп, здесь. Эти двери указал мне Максим. Эти вечно закрытые железные ворота.

Обычно перед ними усиленная охрана. Сейчас на посту тревожно переминаются двое. Ритмы, схлестнувшиеся на площади, долетают сюда обрывками, сводя с ума, как рев надвигающегося цунами. Стражи нервничают: один притоптывает, неосознанно повторяя ритм полицейской колонны, другой, сам того не замечая, сжимает и разжимает пальцы в перчатке и то и дело назойливо спрашивает товарища:

— Что там такое? Ты что-то можешь понять?

У обоих тяжелые разрядники через плечо. Не полицейские. Больше и тяжелее.

Подхожу не таясь. Один выпучивает глаза. Другой хватается за разрядник:

— Кто такая?

— Лана, — говорю я.

— Лана?!

Они оба — рабы маршевого ритма. Я двигаюсь в ритме вкрадчивого танца. Любой из них больше и тяжелее меня почти в два раза. Но моя цель — не драться с ними, а, подстраиваясь, использовать их силу…

Разрядник бьет ярко-белой дугой. Ныряю под нее, танцуя, увлекая за собой, пока не оказываюсь между полицейскими. Хозяин Завода сбил бы противников в прыжке, но у меня нету ни его силы, ни веса, поэтому подставляю одного под разрядник второго.

Они почти успевают среагировать. Почти. Один уворачивается, другой убирает палец со спускового крючка, но выстрел уже совершен, и заряд слишком сильный. Задев даже краешком, оглушает.

Второго бью по разряднику — снизу. Выстрел уходит в светлеющее небо. Продолжая свой танец, припадаю к земле и подсекаю его ноги в тяжелых ботинках.

Он ухитряется не упасть. Преследуя меня, будто атакующую осу, поворачивается всем телом. Продолжая его движение, резко дергаю в сторону ствол разрядника — и наконец-то добиваюсь своего. Противник падает.

Я прыгаю сверху. Ствол разрядника утыкается лежащему в подбородок.

— Мне не нужно, чтобы ты умер, — говорю я ему на ухо. — Покажи дорогу.

— Куда? — хрипит он. Я читаю, как Лешка, по губам: с площади несется исступленный грохот, заглушающий все на свете.

— К отгрузочной станции.

— Не знаю, о чем ты, — говорит он.

Врет.

У меня в руках два мощных разрядника, готовых к бою. Пленный охранник ведет меня глухими задворками СИНТа. Встречным полицейским велю бросать оружие и ложиться на пол. Странно, они слушаются: видно, рев и грохот на площади произвели сильное впечатление.

Натыкаюсь на испуганных музыкантов, тех самых, чьи мертвые мелодии развлекали гостей на сегодняшнем празднике. Музыканты забились в угол и не пытаются сопротивляться. Велю парню с барабаном идти со мной. Он страшно трусит, но под дулом разрядника не решается спорить.

Потом я вдруг узнаю это место. Здесь Стефан-Ловец провожал нас, оболваненных, в счастливую новую жизнь. На Завод. На стене сохранился рекламный плакат: «Агентство „Загорье“ — реальное счастье уже завтра. Хорошая работа за горами и десять энергопакетов в неделю». Здесь же яркая картинка: девушка с юношей, обнявшись, ступают на подножку вагона канатной дороги…

Перевожу рычажок разрядника на минимум и стреляю в спину пленному охраннику. Он теряет сознание и падает без единого звука. Парень с барабаном кричит, как заяц.

Отбираю у барабанщика инструмент и велю убираться подобру-поздорову. Парень исчезает, как роса.

Дальше иду очень тихо. Вслушиваюсь. Как я и думала, ритм-таран на площади оттянул на себя почти все полицейские силы. Может быть, отправку топлива задержали? Или, наоборот, решили отправить раньше?!

Я ускоряю шаг. Они же все здесь зависят от бесперебойной работы Завода. Не отправить вовремя топливо — значит потерять должность, а может, и голову…

Я слышу голоса. Прижимаюсь к стене. В дверном проеме — тени; один из голосов принадлежит Стефану-Ловцу.

— Они не проснутся до завтрашнего утра. Просто проследи, чтобы они не задохнулись собственными соплями… И перед разгрузкой выйди на связь с ним, объясни ситуацию.

— Вы мне гарантируете мои пакеты? — дребезжащим голоском спрашивает женщина. — Завтра мне надо пять…

— Гарантия бывает только на кладбище, — говорит Стефан, и я слышу, как он усмехается. — Это очень ценный груз, чрезвычайно ценный, повышенной энергоемкости. Если ты справишься, можешь рассчитывать и на шесть.

— Я справлюсь!

— Не думаю, — говорю я и останавливаюсь в дверном проеме.

Передо мной — посадочная станция. Я отлично ее помню. Здесь нам выдавали пайки на дорогу и матрасы, чтобы спать. В полной готовности стоит вагон канатки, тот самый, на котором ехала я. У двери в кабину — Стефан и щуплая женщина-погонщик в сером поношенном платье.

Расстояние между нами — всего несколько шагов. Рычажки обоих разрядников повернуты на максимум. Я не смогу промахнуться, даже если захочу. И Стефан это понимает.

— Здравствуй, Лана, — говорит он ровно, чуть прищурившись. — Я знал, что ты придешь.

И в этот момент я чувствую ледяное дыхание в затылок. Дыхание смерти.

Не мысль, не предчувствие, даже не интуиция — чутье дикого зверя заставляет метнуться в сторону, и страшный удар, который должен был раскроить мне череп, проходит вскользь. И все равно я падаю, почти теряя сознание.

— Прыткая стерва, — говорит Стефан. — Добей ее.

Я перекатываюсь, и приклад разрядника выбивает искры в том месте, где только что была моя голова. Перекатываюсь еще раз: мой противник не дает себе труда сменить ритм.

— Пуск машина! — кричит Стефан, и я слышу скрип каретки на крыше вагона. — Да пристрели ты ее наконец!

Снова холод в затылке. Я тянусь к одному разряднику — Стефан пытается наступить мне на руку, но я, обманув его, подхватываю с пола другой. Стреляю почти вслепую — с пола, вверх. И одновременно стреляет мой убийца. Наверное, прежде никому в голову не приходило выстрелить из двух разрядников — одновременно — друг другу в упор. Белые разряды сталкиваются. Гремит взрыв. Моего противника отшвыривает далеко назад и прикладывает о стену. Стефана взрывной волной сбивает с ног. Меня осыпает горячими искрами и волочит спиной по бетону, но сознания я не теряю и с ритма не сбиваюсь.

Вагон уже отходит от платформы; еще раз перекатившись, вскакиваю на ноги. Подхватываю упавший барабан и, прихватив разрядник, перепрыгиваю на подножку.

Женщина-погонщица смотрит на меня. Губы трясутся.

— Выходи, — говорю я. — Пристрелю.

Она выскакивает на платформу в последний момент. Мои враги тяжело ворочаются, приходя в себя. Вагон отъезжает, платформа затягивается туманом. Я стою, подняв разрядник, на случай, если кто-то захочет выстрелить мне вслед…

Вижу, как Стефан с трудом поднимается. Издевательски машет мне рукой.

Они все здесь. Лежат, завернутые в матрасы, как в коконы. Лица желтые. Мне становится страшно.

— Алекс, просыпайся!

Никакой реакции. Глаза закатились под лоб.

— Мавр! Маврикий-Стах!

Он спит. Спит Перепелка, спят мальчик и девочка. Спит Лешка, запрокинув большую круглую голову. Спит Лифтер.

Перебираюсь в кабину, но там, конечно, нет никаких рычагов, никакой возможности управлять вагоном. Через люк в потолке выбираюсь на крышу. Город ползет назад. Над крышами раскатывается грохот. Я почти вижу, как вооруженная ритмом колонна наконец-то налетает — лоб в лоб — на вооруженных щитами и дубинками полицейских…

Тянется железный трос. Вертятся колеса в каретке. Хоть бы никого не убили, думаю я, глядя на удаляющийся город. Хоть бы никого не оштрафовали сегодня ночью. «Пощади их», — сказал Хозяин Завода. Разве он, мотор и сердце колоссальной фабрики-бойни, имеет право говорить о пощаде?!

Мне надо верить в Римуса. Верить, что все будет хорошо.

Вагончик катит, облепленный туманом, как ватой. Катит на Завод. При мысли об этом меня начинает тошнить — от ужаса. Требуется огромное усилие воли, чтобы взять себя в руки. Я тяжело спрыгиваю в люк.

Все повторяется. Дежа вю, как сказал бы Алекс. Я в вагоне, несущем меня к Заводу, вокруг спящие люди, и я не знаю, не знаю, как спасти их — и себя!

Я сажусь, скрестив ноги, у изголовья Алекса. Кладу перед собой барабан. Он примитивный, новенький, совсем не похож на тот, с изображением волка… Но зачем-то я его захватила. Могла бы взять второй разрядник, а прихватила барабан!

Начинаю выстукивать. Ладонями. Не думая, только слушая.

Я подняла людей, бросила в прорыв ради того, чтобы спасти друзей. Но не спасла, а сама угодила в ту же западню… Что с Максимом, бывшим полицейским? Его оштрафуют, считай, убьют? А его отца? А десятки и сотни синтетиков, которых, может, и не поймают сегодня днем, но зато ночью жестоко накажут? Они ведь на веревочке — каждый. Достаточно просто не выдать пакет… Человек, как ни в чем не бывало, заходит в сеть, смотрит раздел статистики… А напротив его имени — сообщение о штрафе на неделю вперед!

Не отчаиваться, говорит барабан. Не терять мужества. Не отчаиваться!

Барабан говорит? Или я говорю с собой? Он вовсе не такой примитивный, этот барабан. Он глубоко и чисто звучит под моими ладонями. Я вспоминаю плес Молний, праздник весны. Я вспоминаю Ярого. Я вспоминаю весенний рассвет в горах, крик петуха и песню соловья…

И когда я вспоминаю праздник имяположения — Алекс, лежащий рядом, вдруг содрогается и открывает глаза.

Тяжелее всех просыпается Лешка. Он ведь не слышит. Приходится подносить барабан к самой его щеке — чтобы он кожей сильнее чувствовал вибрацию.

Наконец и Лешка приходит в себя. Целый час после этого мы сидим, ничего не делая и ни о чем не говоря, взявшись за руки. Странно, но мы счастливы.

Потом оцепенение спадает. В кабине погонщика находим паек на двое суток и, что важнее всего, бутыль с водой. Даем напиться прежде всего детям.

Внизу по-прежнему туман. Удобно расположившись на матрасах, мы беседуем — спокойно и с удовольствием, как когда-то в гнезде Перепелки.

— Нас взяли, как идиотов, — сетует Мавр. Видно, что эта мысль ранит его больнее всего. — Как слепых, беспомощных…

— Брось, — мягко говорит Перепелка. — Когда-то это должно было разрешиться. Неужели ты собирался весь остаток жизни прожить под землей?

— Смотря какой он, этот остаток, — бурчит Лифтер. — День, год…

Лешка играет моим барабаном. Улыбается.

— Ну и что теперь? — резонно спрашивает Алекс. И сам себе отвечает: — А ничего. Вломим ему из разрядника. Мало не покажется.

Я качаю головой:

— Покажется. Вагон подходит к тоннелю, там транспортер… и некуда деваться. Слуги Завода умеют воевать с людьми. А их, автоматов, на Заводе сотни.

— А этот твой… Хозяин? Сердце Завода?

— Он никогда не смотрит на топливо, — тихо говорю я. — Для него это не люди. Ему так проще.

Мавр фыркает. Перепелка вздыхает. Вагон катит и катит по тросу, чуть покачивается на ветру. День в самом разгаре. До гор еще далеко. Дети Перепелки смотрят в окно — мутное, забранное решеткой. Кажется, дневной свет сам по себе доставляет им удовольствие.

— Если бы мы могли спрыгнуть, — говорю я, — мы бы ушли к трем родам. Но мне просто повезло тогда, и ведь сейчас не зима… Что ты хочешь сказать, Лифтер?

Лифтер, лукаво усмехнувшись, распахивает куртку. Со внутренней стороны к ней пристегнут толстый моток прочнейшей дикой веревки.

Ночью мы сидим на крыше, свесив ноги, и любуемся горами. Туман разошелся. Небо в звездах. Внизу проплывают едва различимые горные хребты, иногда в свете звезд вспыхивают блюдечками озера. Запах леса явственно долетает сюда, и его не в состоянии перебить даже вонь машинного масла, которым смазаны блоки.

— Я счастлива, — тихо говорит Перепелка.

Мавр обнимает ее за плечи.

Алекс неожиданно обнимает меня.

— Спасибо, Лана, — говорит мне на самое ухо.

— Да за что?! Ведь я…

— Молчи. Молчи. Там будет видно.

Уж не знаю как, но я ухитряюсь прозевать момент высадки. То ли канатка движется на этот раз быстрее, то ли разница между длинной зимней ночью и не очень длинной осенней сбила меня с толку. Когда вагон вдруг вздрагивает на знакомой опоре, я спохватываюсь, смотрю вперед… И понимаю, что огни, которые я принимала за низкие звезды, на самом деле — прожекторы Завода.

— Вниз! — кричу я. — Скорее!

Лифтер привязывает веревку к поручню. Я вытаскиваю из внутреннего кармана ночные очки, подарок кротов. Оба стекла треснули. Ну да мне не привыкать.

Под нами лес. Невысокий, ржавый, но все-таки лес, а не поле. Это сильно затрудняет спуск, но ровное пространство начинается слишком близко от Завода, в невозможной близости.

— Алекс, — говорю я, — давай, ты первый. Возьми разрядник.

Он не возражает. Кажется, он привык к тому, что я командую. Он повисает на тросе и соскальзывает в темноту. Я слежу за ним; Алекс теряется в бурой кроне, и веревка ослабевает.

— Пошли, — говорю сквозь зубы. — Один за другим.

Мавр берет на плечи дочь. Мальчик заявляет, что спустится сам. Я хочу одернуть его, заорать, что не время выламываться и демонстрировать самостоятельность, но встречаюсь с ним взглядом. И отступаю.

— Если мама разрешит, — говорю деревянным голосом.

— Разрешаю, — глухо говорит Перепелка. — Постарайся не удариться о ветку… Иди.

И мальчишка спускается, ловко, как настоящий дикий, пока не исчезает в кронах.

Перепелка спускается сразу за ним.

Потом Лешка.

— Я последний, — говорит Лифтер.

Молча мотаю головой. Огни Завода уже совсем близко.

— Лана, — говорит он укоризненно.

— Спускайся!

Он несколько секунд смотрит мне в глаза. Потом спускается по веревке. Я остаюсь в вагоне одна.

Уже виден приемный тоннель. Что скажет Хозяин, когда увидит, что вместо единиц энергии Заводу досталась на этот раз пустая оболочка?

Вспоминаю, как помахал мне рукой на прощание Стефан-Ловец. Криво усмехаюсь — и, ухватившись за веревку, ныряю в темноту.

Мы находим друг друга не сразу. Когда наконец собираемся вместе, солнце стоит уже довольно высоко. Все в царапинах, у Алекса подбит глаз, у Лешки ссадина на щеке, но серьезно никто не пострадал. Мальчишка, сын Перепелки, улыбается до ушей, его сестра смотрит вокруг широко открытыми глазами.

— А я думал, ты привираешь, — признается Мавр. — Когда ты рассказывала… про горы…

Ржавый лес заканчивается. Вокруг непередаваемая, нереальная красота: зелень сосен рядом с красно-желтыми деревьями и кустарниками, лимонно-оранжевый ковер на траве, кроваво-красные клены — и синее небо над головой. Такой синевы никогда не бывает в городе.

Но нам некогда вертеть головами. Завод близко. Я чувствую его, как ощущают тень на лице. Завод не получил своей добычи. Он опасен. Смертельно опасен.

Смутно узнаю знакомые места. Тороплюсь увести диких подальше от Завода.

— Почему ты все время оглядываешься? — спрашивает Мавр.

Мне слышится лязг железных слуг Завода, наступающих нам на пятки. Но в этом я Мавру не признаюсь.

Дикие не привыкли ходить по горам. Я сбиваюсь с пути и по ошибке делаю большой крюк. Дети, да и взрослые, выбились из сил — видать, снотворное полицейских врачей не прошло даром.

Приходится сделать привал.

Огонь разжечь нечем. Есть, в общем-то, тоже нечего — кроме остатков сухарей из пайка погонщицы и пачки бесплатной вермишели, обнаружившейся у кого-то в кармане. Есть вода — рядом бежит ручеек. Все молчат, до того устали.

Что мне делать? Я прекрасно понимаю, что единственное спасение для диких — в поселке трех родов… если он еще существует. Если нас примут. Скоро похолодает, выпадет снег, это не лето, когда в лесу можно жить просто так, в шалаше… Не говоря уже о том, что под боком у Завода никто не может быть в безопасности.

Прихватив разрядник, отправляюсь на разведку. Выбрав высокое дерево на краю леса, забираюсь на самую вершину. Смотрю на Завод: он скрыт желтым туманом. Бетонным панцирем темнеет саркофаг, торчат опаленные громоотводы, но что делается внутри, неизвестно.

Думаю о Хозяине. Почти вижу, как он сидит в рубке или бродит по темным коридорам, надев очки ночного видения. Чувствует ли он, что я совсем близко?

Ворота Завода закрыты. Каков запас энергии в аккумуляторах? Должен быть какой-то запас, на случай, если смена не придет или окажется негодной…

Я спускаюсь с дерева. Сажусь, привалившись спиной к стволу. Мне надо побыть одной. Мне надо подумать.

«Лана, пощади их…»

Что же это такое, выходит, я никого не щажу? И дикие в беде из-за меня, и друзья из трех родов погибли, да еще в городе неизвестно что делается? Бегу, как динамо-белка в колесе, но энергии во мне слишком много, поэтому подключенные к колесу лампочки взрываются, вместо того чтобы светить. Взрываются, взрываются…

Завод нельзя остановить, потому что погибнут люди. Заводу нельзя позволить работать, потому что люди гибнут уже сейчас. Нельзя, нельзя, нельзя!

Закрываю глаза. Мне представляется мембрана распадателя — в виде Огненного Кона, на котором я победила когда-то Царь-мать. Что-то очень важное, связанное с Заводом… Что-то, что я давно знаю, но о чем не думала, забыла за ненадобностью… Какие-то слова Хозяина… Или Головача?!

«Мембрана вибрирует, ощутив прикосновение человека, его тяжесть, его тепло. Эта вибрация вступает в конфликт с ритмом человеческого тела и разрушает его, высвобождая энергию. Человек рассыпается прахом. Пепел уходит в вытяжку. Датчики фиксируют поступление энергии на сенсоры…»

Я невольно ежусь.

«…Но ты сильнее, чем даже я думал. Твоей энергии хватило бы Заводу на целую неделю. Или даже больше».

Спасибо, не надо. Я хотела вспомнить что-то другое. Разговор с Головачом? Стихии взбунтовались… Завод переродился… Громоотводы оплавились…

Представляю бунт стихий. Как молнии лупят и лупят в громоотводы. Не щадя себя… Никого не щадя…

Простая мысль бьет в меня, как молния.

Я поднимаюсь, стараясь больше ни о чем не думать, закидываю разрядник на спину и, насвистывая с подчеркнутой беспечностью, иду к месту привала.

Дикие сидят, сдвинув головы, совещаются. Дети спят, укрытые чьими-то куртками.

— Ну что, готовы идти? — спрашиваю весело и небрежно.

— Ну ты и выносливая, — с уважением говорит Лифтер. — В тебе столько энергии — куда там Заводу!

Улыбка застывает у меня на щеках. Лифтер не знает, не может знать, о чем я думала. Он сам не понимает, что сказал.

Алекс замечает, что я изменилась в лице.

— Что с тобой?

— Зуб заболел, — говорю и сажусь рядом. — Шутки шутками, но надо идти. Скоро стемнеет.

— Мы тут говорили… — Мавр, видно, замерз, у него синие губы. — Как видно, в город нам дороги нет? А эти три рода… еще непонятно, как нас примут, верно?

— Оснуем четвертый род, — говорит Перепелка. — Только и всего.

Мельком вспоминаю пророчество Головача: «Оснуешь четвертый род…»

— А что с Заводом? — отрывисто спрашивает Алекс. — Они нас не достанут?

Перепелка быстро смотрит на детей. Я молчу.

— Да что с тобой? — Алекс подсаживается поближе. — Что ты видела? Что такое случилось?

— Я ничего… — Я запинаюсь. — Короче… я вижу путь, знаю, как… но я боюсь. Я не могу, я боюсь!

Они все смотрят на меня, будто я только что, у них на глазах, свалилась с ясного неба.

— Успокойся, — участливо говорит Перепелка.

— Не смеши мои сандалии, — фыркает Лифтер. — Ты ничего не боишься. Я видел.

— Ты ничего не боишься, — эхом отзывается Алекс. — Ты спасла нам жизнь. И не только нам. Ты прошла огонь и воду. Сильнее тебя я вообще никого не знаю! В тебе дикой энергии больше, чем во всем этом диком лесу!

Опять. Я берусь за голову.

— Лана? — тихо спрашивает Мавр.

Тогда я рассказываю им свой план. Пересказывая при этом слова Головача и Хозяина.

Они смотрят непонимающе. Девочка тихо стонет во сне, Перепелка кладет ей руку на лоб.

— В тот раз стихии взбунтовались, — говорю я. — Дали слишком много… энергии сразу. Так вот, бросить на распадатель сразу много энергии… очень много. Он, может быть, захлебнется. И Завод… не остановится, но переродится. Что-то изменится там, где ничего нельзя изменить. Но для этого, ребята, я должна идти на распадатель. Сама.

День клонится к вечеру. Над нашими головами сонно курлычет голубка. Мои друзья молчат. Смотрят на меня.

— Вот и все, — говорю очень тихо. — Выходит, нет другого пути. Ни для меня. Ни для кого.

— Что за синтепон! — очень громко говорит Лифтер, так что мальчик вздрагивает и просыпается.

— Это не синтепон, — глухо говорит Мавр. — Ты уверена, что это сработает?

Я сглатываю комок в горле. Мотаю головой:

— Я не уверена. Но это… мне кажется… должно сработать.

— Тогда я пойду с тобой, — резко, даже зло говорит Мавр.

Перепелка содрогается, будто ее коснулись раскаленным железом.

Я закрываю глаза. И в наступившей для меня темноте слышу голос Алекса:

— Если это сработает, то я тоже пойду. Я дикий уже много лет, кто скажет, что во мне мало энергии, горло перегрызу.

— Послушайте, — слабо говорит Перепелка. — Это безумие… И как вы… как мы войдем на Завод?

— Ты не пойдешь. Ты будешь с детьми.

— Мы тоже пойдем, — говорит мальчик.

Я скручиваю фигу и сую ему под нос.

— Кто-то должен остаться, ты понял? Кто-нибудь дикий должен остаться!

— Как мы войдем на Завод? — нервно переспрашивает Лифтер. — Мы не войдем! Ты сама говорила…

— Я знаю, как войти, — говорю. Внутри у меня пусто, спокойно и удивительно легко. — Я знаю.

Темнеет, когда мы входим в поселок. Мои спутники растерянно вертят головами, я же иду прямо к центральной площади и бью в набат — по праву Царь-матери. В конце концов, это звание у меня никто не отбирал.

Хлопают двери и ставни. Громко перешептываются люди, мужчины и женщины. На сердце становится легче, когда вижу, что они уцелели: братья, сестры, родители и дети тех, кого я увела на погибель. Они сбегаются на звук набата, на зов бегущей по селу новости. Не решаются подойти — замирают поодаль, глядя на меня, как на привидение.

У меня за спиной тесная группка. Огромный мускулистый Алекс небрежно придерживает разрядник — дулом в землю. Перепелка, прищурившись, разглядывает людей-волков. Мавр стоит справа от меня, Лешка слева. Лифтер прикрывает тыл.

Почти совсем стемнело.

— Зажгите огонь, — говорю властно.

Приносят факелы. В свете их вижу Ярого, и у меня падает сердце. Он стоит в толпе, в самой глубине, и за руку его держится… Да, я не ошиблась. Это Безымянная, и она беременна.

Тем лучше, думаю я. Еще одна оборванная нить. Еще один шаг к свободе.

— Мы из города, — говорю глухо. — Завтра мы остановим Завод. То есть не остановим, а… — Я не знаю, как объяснить, и потому запинаюсь.

— Откуда ты взялась? — резко спрашивает Безымянная. — У тебя хватило совести прийти сюда с того света? Где наши братья, ты, Царь-мачеха?!

— Ваши братья мертвы, — говорю я. И опять запинаюсь.

Толпа гудит.

Мавр делает шаг вперед — поджарый, хищный, безжалостный.

— Нам не нужно ваше одобрение, — его голос разом обрывает все разговоры в толпе. — Нам нужны от вас… эти, как их. Трембиты. Барабаны. Бубны. Все, что призывает дождь и гром.

Воцаряется тишина. Слышно, как шумит лес на далеких горах.

Перепелка крепче обнимает детей.

— И поесть, — тихо говорит девочка.

Разводим костер в стороне от поселка, рядом с брошенной норой Головача. Я не решаюсь туда войти.

— Ты должна остаться, — в сотый раз говорю Перепелке. Хотя она давно уже согласилась: мысль о том, чтобы бросить детей одних среди враждебных людей-волков, сводит ее с ума.

Из поселка прибегают, лопаясь от любопытства, подростки; я едва узнаю их, так они выросли. Приносят барабаны, бубны и пару трембит. Мало. С тех пор, как мастер Ясь не вернулся с завода, трембиты делает его старуха, но она почти слепая и не может много работать…

Несколько недель назад механические слуги Завода разорили пастбище в горах — захватили пастухов, троих парней из рода Рогача, и утащили с собой. Но в поселке чудищ не видели.

После неудачного похода на Завод три рода долго не могли опомниться. По всем горам летал плач невидимой трембиты. Царь-матери нет, и праотцовские законы пошатнулись. Безымянная, вопреки запрету, взяла себе мужа, да не из последних — Ярого. У них будет ребенок.

Лето было урожайным. Дичи полно. Кабы не это, неизвестно, что было бы с тремя родами. А так — живут помаленьку. В каждом роду — свой предводитель, а вместе сходятся разве что на свадьбах. Но свадеб мало в этом году — лучшие-то парни полегли…

— Неужели, Царь-мать, ты пойдешь опять на Завод? — с восторгом спрашивает чернявый парнишка с голубыми, как у Головача, глазами. — Не страшно?

Еле удерживаюсь, чтобы не вздрогнуть от того, как он меня назвал: Царь-мать… Царь-мачеха…

— Пойду. И на этот раз у нас получится, вот увидишь.

Он кивает. Ему, как и его приятелям, очень хочется расспросить пришельцев о жизни в городе, но они боятся подступиться.

Наконец подростки с неохотой уходят. Лифтер чуть ли не впервые в жизни греет руки у настоящего огня, на лице у него — недоверчивая полуулыбка. Мавр и Алекс спят. Перепелка сидит у изголовья мужа, мне неловко смотреть ей в глаза. Ложусь на спину и смотрю на звезды.

Пощади их, говорил Хозяин.

Но ведь если бы не они… я и сама бы не решилась. И, что бы там я ни говорила мальчишке-волчонку, мне страшно. Я даже не знаю, чего боюсь сильнее: смерти или поражения.

Там, на мембране, всего лишь танец… Это ведь не больно?

Под утро земля берется инеем. Трава, еще вчера зеленая, разом жухнет. Желтые листья, вчера украшавшие лес, теперь лежат под ногами лимонно-бурым ковром. Небо ясное. Поздняя осень. Ждать грозы в такой день — по меньшей мере безумие.

— Может… потом? — тихо спрашивает Перепелка.

Не глядя на нее, мотаю головой. Алекс проверяет разрядник.

— Сколько осталось? — спрашиваю я.

Он пожимает плечами.

— Думаешь, я что-то понимаю в этих штуках? Что-то осталось… У них запас должен быть. Наверное.

Больше мы ничего не говорим.

Наспех завтракаем. Перепелка обнимает Маврикия-Стаха. Девочка не понимает, что происходит. Мальчик кажется каменным. Я вспоминаю, как он переносил боль, когда сломал ногу.

Кладу ему руки на плечи.

— Слушай… Ты понимаешь, да? — Показываю глазами на Перепелку.

— Да, — говорит он отстраненно. — Не беспокойся.

И мы выходим. У меня на плече барабан, Лифтер несет две трембиты, Алекс вооружен разрядником и большим плоским бубном. Мавр идет позади, не отрывая глаз от заиндевевшей травы под ногами.

На окраине поселка нам преграждают дорогу.

Подросшие братья и сыновья тех, кого я погубила. Несколько молодых женщин. Всего человек двадцать. Много. Я быстро оглядываюсь на Алекса: хорошо бы обойтись без стрельбы.

Вперед выходит парень, вчерашний подросток, недюжинного роста. Он очень похож на Охотницу. Я просто поражаюсь этому сходству.

— Царь-мать, — говорит он хрипло, — если ты идешь на Завод, возьми и нас с собой. Мы танцуем Аркан лучше всех в поселке.

Мавр наконец-то отрывает глаза от земли. Алекс опускает разрядник.

— Ладно, — говорю после секундной паузы. — Надеюсь, вы догадались захватить… что-нибудь, что гремит?

Отойдя от поселка подальше, оборачиваюсь. Это место стало мне родным. Мой дом. Жаль, что все так вышло.

Успеваю увидеть человеческую фигуру на окраине: мужчина стоит, глядя нам вслед. Ярый?

Наверное, показалось.

Когда мы поднимаемся на пригорок перед Заводом, на небе нет ни одной тучки. Ветер срывает остатки листьев, делая лес прозрачным, открывая его солнечным лучам. От яркого света у диких слезятся глаза. И у меня тоже, хоть и не так сильно.

Волчатам, впервые увидевшим Завод, не по себе. Я смотрю на него спокойно и обреченно: бетонный саркофаг. Рыжий лес справа и слева. Клубящийся желтый туман (мои ноздри вздрагивают, я вспоминаю его запах). Громоотводы. Углы ржавых металлических конструкций.

Я пытаюсь увидеть будущее, хоть краешком. Но не могу. Кашляю, прочищая горло.

— Слушайте меня. Все вместе идем к Заводу и призываем грозу. Там, под стеной, нас накроет антиритмом. Мы перестанем слышать себя. Это — как в кошмаре, как в пустоте. Не сдавайтесь, стучите, кричите, нам надо греметь, чтобы заглушить эту тишину! А потом… двери откроются. Наверное, выйдут автоматы. Алекс… попробуй сбить их из разрядника, хорошо? Остальные… Нам надо прорваться внутрь. За мной — в дверь. Я выведу к мембране… к распадателю. Но если мы не доберемся, все впустую, опять все пропало, это ясно?!

— Не кричи, — говорит Алекс. Я только теперь осознаю, что ору во весь голос.

— Извини… — облизываю губы. — Ну…

Перехватываю поудобнее свой барабан. Вытаскиваю из-за пояса барабанные палочки. Заношу их над декой, на мгновение замираю…

Там-м. Там-м. Бум-м. Бу-бум-м.

Началось.

Мой ритм подхватывают барабаны. Гремят змеевики. Ухают, заливаясь, бубны. Ревут трембиты. Мы идем вниз по холму. Стараюсь не смотреть на поросшие травой холмики у стены. Смотрю на ворота. Только на них.

Створки плотно сомкнуты.

Он там, за этими створками. Сидит в рубке. Или бродит по коридорам. Или смазывает сочленения железных автоматов — слуг Завода, рабочих и убийц. Сердце Завода, сшитое из бронированных пластин. Я не должна о нем думать.

— Гр-ром! — гремит мой барабан. — Гр-ром, к нам!

Солнце сияет вовсю, вижу свою тень на пожухлой траве, но мне плевать. Я иду на Завод. Я вернулась, но не побежденной. Не на заклание. Я вернулась!

И палочки в моих руках вдруг сами собой меняют ритм.

— Я иду! — ревет теперь барабан. — Я иду! Я пришла!

Завод приближается, нависает темной громадой, но я не смотрю на него. Я жду, ощетинившись, когда наступит тишина…

И она наваливается.

Раньше мне казалось, что я к ней готова. Теперь понимаю — нет. К этому нельзя быть готовым. Это как смерть пришла. Я не слышу ни своего голоса, ни голосов друзей, ни ветра, ни дыхания. Знаю: каждое мое усилие, каждый звук возвращаются обратно, вывернутые наизнанку. Моя воля возвращается безволием тысяч синтетиков, и на выходе получается ничто, ноль. Моя любовь возвращается ненавистью Стефана-Ловца, ненавистью множества людей, которых я лишила спокойной удобной жизни. Будто иду навстречу своему зеркальному отражению, сейчас столкнусь с ним — и исчезну, словно меня и не было…

Я понимаю: все усилия напрасны. Как ни бултыхайся, как ни борись, навстречу пойдут реверсные волны, вывернут наизнанку дела и намерения, и будет тишина. Абсолютный ноль.

Последние силы трачу на то, чтобы обернуться. Если сейчас прогоню их — может быть, кто-то успеет спастись?!

Дикие лупят в барабаны, кричат и грохочут — в полном беззвучии. Молодые волки не отстают ни на шаг, гремят, бьют в колотушки, железом о железо, деревом о медь. А за их спинами, за спинами моей отчаянной маленькой армии…

Мне хочется протереть глаза.

Они выходят из леса. Поднимаются, как сгустки тумана, от реки. Их много. Я не понимаю, что происходит, пока не вижу Еву. Она машет мне рукой. Ее догоняет Головач. Встречаюсь взглядом с его спокойными голубыми глазами. Рядом идет Царь-Мать, в подпоясанной белой рубахе, с распущенными черными волосами. Смотрит угрюмо. В глазах — желтые звездочки. Идет сутулый, хмурый погонщик — тот, что приютил меня в вагоне канатной дороги. Не выдал Хозяину.

Я узнаю в толпе молодых Держися и Римуса, которым я дала имена. Вижу Яся, мастера трембит. Сыновей Смереки. Всех, кто погиб за Завод, и всех, кто стал его жертвой. Тысячи тысяч. Они идут ко мне, смотрят в глаза, кто хмуро, кто беспечно, кто с болью. Живые еще борются, еще пытаются прорвать ватную тишину — а мертвые смотрят из-за их спин, будто ждут, чтобы я вспомнила: зачем я здесь и ради кого.

Я не сумел, говорит каждый взгляд. Я боролся, как мог, в меру отпущенных мне сил, но я не смог; сможешь ты. Сможешь! Должна! Ради тех, кто мертв и кто жив, и ради тех, кто еще не родился, — не сдавайся!

И тогда я снова оборачиваюсь к воротам.

Барабанные палочки опускаются на деку одновременно. Звука нет. Повинуясь внутреннему ритму, подхваченная им, вскидываю руки к небу…

Между палочками, зажатыми в моих кулаках, бьет ослепительно-белая молния.

Бабах!

Звук, повелительный и резкий, прорывает ватную тишину. Я стою, обомлев, глядя в небо. В моих глазах — отпечаток молнии, а дальше, в небе, сплошное серо-лиловое марево, тучи сползаются с четырех сторон, закручиваются воронками, и мне в лицо льется дождь.

— Дождь!

Я слышу свой голос. Опускаю голову и вижу, как капли прыгают по барабанной деке. Каждая капля — круглая, на длинной ножке, в прозрачном венчике. Я слышу каждую каплю.

Бом! — бьют палочки, капли подпрыгивают стаей и снова стучат, выдавая синкопы: бом-бом-бом!

Бабах! — грохочет гром. Я вижу, как росчерки молний тянутся — и бьют в запрокинутые к небу трембиты.

Хочу кричать.

Волчата — два брата, племянники мастера Яся — живы. Трембиты в их руках дымятся. Одинаковым движением они снова поднимают их, и звук, по силе не уступающий грому, расстилается над холмами.

Я снова смотрю вверх. Дождь слепит. Закрываю глаза и все равно вижу небо — как если бы оно было крылом над моей головой. Или сенсорным экраном, с которым я прыгнула с верхушки громоотвода. Поднимаю руки…

И притягиваю небо к себе.

Я чувствую каждую молнию. Ветер — мое дыхание. Гром — голос моего барабана.

Я ловлю ветер. Чуть наклоняю небо… Чуть-чуть…

Глохну от страшного небесного грохота. Потянувшись, роняю молнию в покореженный оплавленный громоотвод, и еще одну, и еще, а потом одновременно в два громоотвода, и еще, и еще!

Антиритм мертв.

Вспышки молний сливаются в один длинный, яркий, бесконечный сполох. Грохочут небесные змеевики, пересыпая камни и сухой горох. И, вторя им, внутри Завода что-то взрывается. Высоко над крышей взлетают искры. Дрожат и трескаются бетонные стены. А дождь льет, заливая пожар, по склонам холма несутся не ручейки — потоки, подмывают корни, переворачивают камни…

Небо выскальзывает из моих рук — высвобождается. Оно не терпит долгой власти над собой — ничьей.

Пахнет свежестью. Легкий, острый запах. Приятно дышать. И слышно ветер.

Ворота Завода распахнуты настежь. Желтый дым унесло ветром, смыло дождем. Перед воротами лежат, нелепо раскорячившись, слуги Завода — железные автоматы. Мертвые, неподвижные. По ним, потрескивая, скачут остаточные разряды.

Только тогда я опускаю руки.

Я вымокла до нитки. Вода бежит по волосам. Лужа на деке барабана; я оборачиваюсь…

Плечом к плечу стоят мои дикие и молодые волки из трех родов. Смотрят на меня. Но сколько ни вглядываюсь в склоны холма за их спинами, там пусто. Туман разошелся. Не знаю, чего во мне больше: радости или чувства потери?

Перевожу взгляд на лица живых. И сразу понимаю: они не видели. Все, что им открылось, — мое внезапное преображение, молнии в моих руках. Вспоминаю слова Головача: ты переломила судьбу. Побеждает тот, кто сделает невозможное.

— Царь-мать, — с суеверным ужасом бормочет парень, похожий на Охотницу, — ты повелеваешь громом.

Алекс облизывает и без того мокрые губы. Мавр переглядывается с Лифтером. Лешка смотрит, как ребенок, во все глаза. Я улыбаюсь.

— Это все? — тонко спрашивает девушка-подросток, совсем молоденькая, лет шестнадцати. — Завод… сломался? Сгорел?

Хотелось бы верить… Но я знаю, что это не так.

— Вперед, — говорю я. — Все только начинается.

Это круглый зал. Мне кажется, я уже была здесь. А может, видела это место во сне.

В зал ведут два тоннеля, один напротив другого. Первый — транспортер, оттуда прибывают жертвы на распадатель. Второй — узкий ход, заваленный хламом, я чудом отыскала его среди душных лабиринтов, затянутых желтым туманом. Но отыскала.

Почти весь зал занимает серебристая круглая мембрана — она немного возвышается над бетонным полом. Тонкая и на вид очень уязвимая, кажется вытканной из паутины. Совсем не страшное место. Наверное, те, кого привозит сюда канатка, ступали на нее беспечно, разговаривая, может, смеясь…

Снизу, из-под сетки, пробивается матовый белый свет.

— Здравствуй, Лана.

Хозяин! Я не заметила его! Он стоит так неподвижно, что в полутьме похож на механическую деталь, бездушную часть Завода.

Боевой ритм, который привел меня к цели, на мгновение дает сбой. Алекс реагирует мгновенно: ствол разрядника уже направлен на Хозяина.

— Не стреляй, — говорю я.

Хозяин усмехается. Бронированные пластины его лица едва меняют очертания.

— Почему? Ты ведь не послушала меня… Добилась своего.

Нас разделяет мерцающий круг мембраны. Хозяин стоит спиной к пустому вагону в тоннеле. Так, как стояли до того тысячи его жертв. Он пришел сюда… зачем?

— Лучше пристрелить его, Лана, — говорит Алекс.

Я понимаю его правоту. Но мне нужно получить ответ на еще один, последний вопрос.

— Зачем ты пришел? — спрашиваю Хозяина. — Мне не надо твоей крови.

— Лучше пристрелить его! — торопит Алекс.

Хозяин смотрит на меня. Остальных будто не видит.

— Почему тебе не живется спокойно, Лана? Почему тебе не живется, как всем? Почему ты не осталась в городе, почему ты не осталась в горах? У тебя ведь было все: друзья… власть… любовь!

Надо торопиться, дорога каждая секунда, но я медлю. Сама не знаю почему. Мне страшно? Я колеблюсь? Оттягиваю момент?

— Почему ты не осталась со мной? — говорит он еле слышно. — Я дал бы тебе все, что ты могла бы пожелать. Все.

Мои спутники перешептываются. Уходит время… силы… слабеет решимость… скорее!

Но я не могу ему не ответить.

— Ты сам говорил: нет смысла говорить о справедливости. Чтобы кто-то выжил, кого-то нужно каждый день убивать. Ты говорил, мир так устроен. Так вот: я не хочу и не стану жить в таком мире. Я изменю его… или умру, пытаясь изменить. Это все.

Что-то говорит Алекс. Я не слышу его слов. Я вижу только глаза Хозяина. И второй раз в жизни различаю их цвет: они зеленовато-карие.

— Ты очень похожа на свою мать, — говорит он глухо, и в этот момент я наконец решаюсь.

Паутинка распадателя мерцает передо мной. Как поверхность лесного озера лунной ночью. Я сбрасываю тяжелые мокрые ботинки — будто в самом деле собираюсь купаться.

Босые подошвы касаются бетона. Подхожу ближе.

Поверхность мембраны чуть подрагивает. Мерцают искры, как на заиндевелом стекле. Становится очень жаль себя. Я останавливаюсь на самой кромке распадателя.

— Не смей! — кричит Хозяин. В его голосе куда больший страх, чем минуту назад.

Я сглатываю. Моя задача — бросить на мембрану сразу много энергии. Чтобы распадатель подавился. Хозяин говорил, чем больше энергии в человеке, тем больше проходит времени до того момента, как он распадается окончательно…

— Лана!!

Я шагаю на паутинку.

Она оказывается очень жесткой. Почти не прогибается под ногами. От того места, где я стою, по белому мерцанию бегут ярко-зеленые волны — как летняя трава из-под густого снега. Через секунду мембрана полностью зеленая. Я хочу сделать еще шаг…

И не могу. Подошвы прилипли к паутинке. Я как муха на липкой ленте, а мембрана начинает подрагивать, и ее ритм пробирает меня до костей.

Вот что такое — чужой ритм.

Я дергаюсь, пытаясь оторвать ступни и убежать. Мембрана не пускает. В панике, стараясь высвободиться, попадаю к ней в резонанс, дергаюсь, повинуясь чужому ритму, это похоже на конвульсии. Так вот что чувствуют жертвы Завода…

Но я — не жертва.

— Не жер-тва! — выкрикиваю я, выстраивая свой, пусть примитивный, ритм. — Не жер-тва!

Мой ритм на секунду вырывает меня из-под власти мембраны.

— Ди-кая! Ди-кая! Ди-ка-я э-нер-ги-я!

Ухитряюсь оторвать одну ступню — по зеленой поверхности распадателя расходятся красные волны. Полуослепшая от боли и страха, пытаюсь нащупать свой ритм, который проломил бы страшный ритм мембраны, и ничего лучшего не приходит в голову, чем старый, давно забытый танец пикселя во время энергетического шоу.

— Кра-си-че-бел! Жел-кра-жел!

Мышечная память приходит на помощь. Память движений. Ритм пикселя сменяется пляской на барабанах, ритмом Оберега и Аркана, ритмом уличного шествия. Из-под моих ног расходятся кругами красные полосы, как волны от брошенного в озеро камня.

— Жить сво-им рит-мом!

Я ничего вокруг не вижу. Я не вижу Хозяина. Не вижу своих друзей. Перед глазами — зелень мембраны и красные волны, которые становятся с каждой секундой все ярче. Удержать ритм! Удержать!

Мембрана резко прогибается. Прямо передо мной приземляется Лешка. Оборачивается ко мне. Раскидывает руки; я не сразу понимаю, что он делает. А он играет на барабанной установке — воображаемой.

Он мечется, не отрывая подошв от мембраны, он колотит по воздуху воображаемыми барабанными палочками. Не раздается ни звука, но ведь Лешка — глухонемой. Он сам — ритм.

Красные полосы становятся ярче. Кровавый отблеск лежит на лицах Мавра и Алекса, когда они вслед за Лешкой ступают на мембрану. За ними прыгает Лифтер. Мы вместе танцуем под неслышную Лешкину музыку.

Сломать чужой ритм! Удержать свой! Когда сытый зеленый свет окончательно сменится красным, мы победим!

Завод вибрирует.

Он живет — от последнего кирпичика в стене и до каждой ниточки распадателя. Дрожит каждой трубой, каждой пружиной, каждой жилкой толстого провода. Завод — тяжелая туша, угнездившаяся среди гор, фабрика жизни и смерти, трансформатор талантливого в посредственное, — тяжел и силен. Тысячи молний лупили в его громоотводы, но и покореженные и закопченные, железные шпили все так же протыкают небо. Тысячи молодых и сильных людей боролись с распадателем, но он одолевал и пожирал их, превращая дикую энергию в синтетическую.

Так чем ты лучше, Лана?

Не знаю, откуда пришла мысль.

Красные волны на распадателе тают, их поглощает сытая, невозможно яркая зелень. Полная загрузка, поглотитель работает, генератор заряжается, процесс идет в штатном режиме…

Ноги влипли — не оторвать. Мембрана дрожит, волны этой дрожи прокатываются по моему телу, и я чувствую, как распадаюсь изнутри.

Много о себе возомнила?

Вокруг, будто в замедленной съемке, танцуют Алекс и Мавр, бьет в невидимые барабаны Лешка, но на лице у него отчаяние. «Пощади их…» А я не пощадила! Красноватые разводы на мембране растворяются, перегрузка спадает…

Из темного тоннеля все так же медленно, будто в толще воды, вылетают один за другим молодые волчата во главе с длинноногим сыном Охотницы. И кидаются — как в омут — на мембрану.

Из-под ног у них бегут красные разводы. Волчата молоды. В них энергии — на всю долгую жизнь.

Я хочу крикнуть: что вы делаете?! Но голоса нет. Молча смотрю, как борются волчата. Их подошвы липнут к мембране, решительность сменяется растерянностью, а потом страхом…

Чем ты лучше, Лана? — шепчут старые стены. Много о себе возомнила, подтверждает решетка на потолке. Там, за решеткой, мощная вытяжка — порывом ветра унесет пепел…

Она решила изменить мир, хихикает мембрана. Я готова упасть.

Лешка стоит на коленях, трясется, как желе, в такт распадателю. Кто-то из волчат уже лежит… Я же просила, приказывала им оставаться снаружи!

Ноги подкашиваются. Рас-па-дай-ся! Рас-па-дай-ся! Я валюсь на мембрану, касаюсь ее коленями, ладонями, бедром; сила чужого ритма проникает в меня, как вода через пробоины. Проблески красного на зеленом тают, сменяясь густой сочной зеленью…

— Вставай.

Я поднимаю голову. Хозяин Завода. Рядом. На мембране.

— Вставай!

Его рука захватывает мое запястье. Он рывком поднимает меня на ноги. Его тоже колотит чужим ритмом. Он тоже сопротивляется. Из-под ног у нас расходятся, расплываясь по мембране, красные волны. Красиво пересекаются, образуя решетку.

Он наклоняется ко мне. Его лицо перекашивается от усилий — и впервые, с тех пор как я его знаю, делается не железным. Живым.

— Ты на мембране! — кричу я.

— Да! — Теперь он почти улыбается. — Я ее ритм… придавлю, чтобы вы набрали обороты! Давай! Давай!!

Зеленое поле мембраны розовеет. Я могу двигаться почти свободно. Протягиваю руки Мавру и Алексу, те подхватывают Лифтера и мальчишек, через секунду мы стоим на распадателе кольцом, взявшись за руки… нет. Положив руки друг другу на плечи.

А в центре круга стоит Хозяин. Его глаза закрыты. Он не танцует — странно покачивается, но его ритм схлестывается с ритмом мембраны, зелень бледнеет, наливается розовым…

Наши ноги с трудом отрываются от паутины. Потом все легче. Легче. Легче. Наш ритм — многократно помноженный друг на друга — нарастает и нарастает, заглушает ритм распадателя. Ар-кан! Ар-кан! Отве-ди бе-ду! Отве-ди бе-ду!

Свет вдруг наливается красным.

Мы танцуем на темно-кровавой мембране, распадатель многократно перегружен, но и круг вот-вот распадется. Ритм мембраны не слабеет — нарастает; схлестываясь с иссякающим ритмом Аркана, он пронимает меня до самых глубоких глубин, расшатывает, разбивает, я рас-па-да-юсь!

До смерти остается мгновение. Сейчас я — и мы все — взметнемся пеплом.

Хозяин, замерший в центре круга, ловит мой взгляд. Вижу, как шевелятся его губы: «Жил-был парень, звали его Ветер, он девчонкам головы кружил. Раз-два-три, славно жить на свете…»

Знаю, что не могу его слышать. И все-таки слышу.

«Три-два-раз…»

Его фигура взрывается. Распадается на миллионы частиц.

Взвывает насос над нашими головами, унося то, что секунду назад было человеком.

И одновременно лопается мембрана. Лопается и обмякает, из паутинки превращаясь в тусклую серую тряпку.

Наступает тишина.

В этой тишине я протягиваю руки. Беру Солнце, высвобождаю его из ветвей. И оно восходит, заливая меня теплом — изнутри.

Тысячи дней подряд я буду вспоминать этот день.

Тысячи раз он мне приснится.

Но всего… всего, что случилось потом, я так и не пойму.

— Счастливой дороги, — говорю я. — Смотрите внимательно, не пропустите стрелку: ее надо переключить направо. Иначе вернетесь обратно.

Сын Перепелки строит рожи своему отражению в стеклянном колесе. Его сестра уже сидит на дрезине, на коленях матери. Диким придется потесниться: на дрезине маловато места.

— Лана, — говорит Мавр и кладет мне руку на плечо, — не валяй дурака. Поедем с нами.

— Я тебе уже говорила. — Накрываю его ладонь своей. — Мне надо остаться. Необходимо.

— Почему ты не хочешь ехать? — спрашивает мальчик.

— Я обязательно приеду. Но позже.

Больше никто не решается меня уговаривать. Я объясняю Лифтеру, как обращаться с шариковыми слизнями. Лешка подсаживает самок к самцам, Алекс подливает тяжелую жидкость в стеклянное колесо, Лифтер опускает рычаг, дрезина трогается с места и через минуту исчезает в темноте тоннеля. Я остаюсь одна.

Журчит вода под рельсами. Чистый ручей, в котором я когда-то — поневоле — купалась.

Тяжелые двери. Темный коридор. Иду, слушая звук своих шагов. Поднимаюсь по лестнице. Умиротворенное гудение, ровная вибрация стен.

Завод работает. В рубке мерцают экраны. Идет отгрузка энергии. Чьей?

В темном тоннеле стоит пустой вагон канатной дороги. Железный трос обвис: канатка уже не работает. И никто не может объяснить, что все-таки случилось с Заводом и чем он стал теперь.

Никто, кроме одного человека.

Выхожу из рубки. Долго плутаю переходами, пока наконец не сворачиваю в тот единственный тоннель, что ведет из здания, — к мембране.

На месте распадателя — круглое серое пятно, будто куча пепла. В самом центре лежит кусок гранита — большой камень, когда-то бывший расплавленной лавой. Несколько недель назад, когда камень еще лежал на склоне холма, в него ударила молния. Расколола на две части.

Опускаюсь рядом.

— Что ты там говорил насчет сердца?

Молчание. Прикосновение гранита холодит щеку.

«Сердце — завод дикой энергии… Самой дикой на свете… Ты знаешь, что это такое — быть Сердцем Завода?»

— Теперь знаю, — говорю шепотом.

«Спасибо тебе, Лана».

— И тебе спасибо. Прости.