"Дикая энергия. Лана" - читать интересную книгу автора (Дяченко Марина и Сергей)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Прихожу в себя от того, что большой ворон клюет меня в руку. Отшвыриваю проклятую птицу. Ворон отлетает, но недалеко. Тяжело вспрыгивает на камень.

Рука болит и кровоточит. Я поднимаюсь на колени.

Вороны! Наверное, они слетелись со всех окрестных гор. Некоторые кружат в ясном небе. Некоторые сидят на камнях и на темных грудах, разбросанных между камнями.

Я встаю. Небо синее. Солнце склоняется над горами. Но я плохо вижу — все как будто в дымке.

В десяти шагах лежит Держись, не переживший свою шестнадцатую весну. Ветер играет ворсом на его меховой безрукавке. Рядом, выбросив вперед натруженные руки, лежит Ясь, мастер из рода Медведя. Молодой Римус лежит ничком, и ворон сидит у него на затылке. А дальше, на груде каменных обломков, лежит еще кто-то, и на склоне горы, откуда мы все спустились, ходят вороны среди убитых…

С Завода никто не возвращается, так говорил Головач.

Головач?!

Спотыкаясь, иду от тела к телу. Заглядываю в лица. Узнаю. Сквозь молодые мертвые лица все яснее проглядывает Царь-мать, желтые искры на дне черных глаз, хриплый и гулкий голос: «Ты принесешь беду трем родам…»

Я принесла им беду. Я и только я виновна в их смерти. Царь-мать была права, а Головач ошибся.

Но среди мертвых нет Головача. У меня появляется надежда.

Отгоняю воронов, но они меня не боятся. Каркают. Слышу их голоса и осознаю, что глухота прошла. Мертвая тишина, погубившая мой отряд, отступила.

Тогда я подбираю с земли трембиту. Отмахиваюсь от проклятых птиц, будто палкой, потом с трудом поднимаю раструб к небу и, набрав полную грудь воздуха, играю.

Трембита разражается ревом. Вороны спрыгивают с тел и отбегают в сторону. Некоторые поднимаются на крыло. Похоронный плач разносится над горами. Если его услышит кто-то из трех родов, узнает, что случилось, и принесет весть в поселок…

Опускаю трембиту. Жду: может, отзовется кто-то живой? Никто не отзывается. Только в спину упирается тяжелый, сосущий взгляд.

Я резко оборачиваюсь.

Вот оно что. Двери Завода не закрылись до конца. Между железной створкой и бетонной стеной осталась щель. И она, эта черная щель, притягивает меня. Подзывает.

Подхожу поближе и понимаю, почему стена и створка не сошлись. Между ними лежит тело Головача. Зубы его по-волчьи оскалены. Борода — в запекшейся крови.

Сажусь рядом. Кладу руку на холодный лоб. Язык не поворачивается упрекнуть его. Сказать: ведь это ты внушил мне надежду. Ты видел развилку, два пути… Но будущее никогда не открывается целиком. И кто же виноват, что правдой оказалось видение Царь-матери?

Изнутри, из черной щели, веет теплым воздухом. Пахнет железом и разогретой изоляцией.

— Я останусь с вами, — говорю вслух. — Не могу теперь вернуться. Не могу смотреть им в глаза… Зачем я уцелела, скажи?!

Головач не отвечает. Я вспоминаю его слова: «…можно будет войти, Лана, и вонзить клинок в Сердце Завода. Что-то мне подсказывает, что оно мягкое, его можно проткнуть…»

Да он же держит для меня дверь!

Головач даже после смерти помогает мне и подсказывает дорогу. Ну конечно, вот для чего я осталась в живых. Вот для чего Головач умер, удерживая двери. Вот для чего погибла молодежь трех родов — лучшие, смелые, веселые…

Снимаю с пояса Головача его знаменитый широкий нож. Мысленно благодарю.

Оглядываюсь. Вороны опять слетелись, опять пируют. Мне бы похоронить погибших…

Но Головач держит дверь. И щель — теперь я это ясно вижу — становится меньше с каждой секундой.

Сжав зубы, молча попросив у ребят прощения, снова оборачиваюсь к Заводу. Из черного нутра веет теплом, и вдруг я понимаю, что не войду туда. Внутрь Завода. По своей воле — не войду.

Отступаю на несколько шагов. Опять оглядываюсь. Я должна похоронить их, потом вернуться в поселок и, глядя в глаза их матерям, сказать…

Нет!

Шагаю к воротам. Бережно, как могу, оттаскиваю от проема тело Головача. И, не давая себе времени на раздумья, протискиваюсь внутрь, в черноту.

Внутри не темно. Откуда-то пробивается красноватый свет. Оглядываюсь на дверь: она закрывается. Будто ворон взмахнул крылом: хлоп — и нету щели. Мои мертвые друзья, Головач — все остались снаружи.

Преодолевая страх, по-волчьи скалю зубы. Здесь, в этой душной полутьме, бьется Сердце Завода. Я должна найти его и проткнуть. Тогда их гибель будет не напрасной.

И, выставив перед собой нож, иду туда, откуда дует горячий ветер.

Ветер становится сильнее. Воздух очень сухой, начинают слезиться глаза. Все ощутимее подрагивает пол. Теперь я слышу — ощущаю всей кожей — вибрацию стен и потолка. Волосы шевелятся на голове: это первобытный страх перед сотрясением почвы.

Я считаю шаги. Успеваю досчитать до трехсот семидесяти двух и вижу впереди, в полутьме, источник ветра. Это вентилятор с лопастями в человеческий рост. Он работает, видно, вполсилы. В проемы между вращающимися лопастями пробиваются, как лоскуты, обрывки плотного желтого тумана. Ветер несет их мне навстречу, они тают, не успев долететь до моего лица.

Я отступаю. Потом подхожу ближе. За вентилятором — еще один коридор, до половины залитый желтым туманом.

Лопасти рубят воздух. Они не похожи на лопасти ветряков в городе — красивее, сложнее. И ритмичнее, потому что в городе ветер то налетает, то слабеет, а этот вентилятор крутится с постоянной скоростью.

Возможно, при попытке пробраться на ту сторону лопасть перерубит меня пополам. А возможно…

Ритм простой. Нужно только уловить его. Раз, два, три, четыре…

В такие моменты важно не думать — только слушать ритм. Я сильно отталкиваюсь от бетонного пола и прыгаю. На мгновение оказываюсь частью общего колеса, еще одной лопастью. Ввинчиваюсь в крохотное пространство между двумя смертями, чувствую, как вентилятор отсекает прядь моих волос… Влетаю в туман. Падаю на пол — он больше не бетонный. Пол здесь — стальная решетка. Она впивается в мои ладони, больно бьет по коленям. Я вскакиваю…

Моя голова поднимается над туманом. Я вижу только желтую колеблющуюся поверхность и над ней — потолок, ржавый, в известковых сосульках. Коридор заканчивается через десять шагов, и нет ни боковых ходов, ни дверей.

Тупик?

Набрав сухого горячего воздуха, снова ныряю в туман. Ложусь на живот, пытаясь увидеть, что там внизу, под решеткой. Там движение и тусклый свет. Сгустки тумана в тумане ходят, как волны, закручиваются воронками в почти полной тишине.

Жаль, что я не осталась под небом, рядом со своими. Там только мертвые и вороны, но там не так страшно.

Выстукиваю ритм — по решетке, лезвием ножа. Звук глухой и неприятный, но ритм напоминает, кто я и зачем сюда пришла. Продвигаюсь вперед, в тумане, на четвереньках, ощупываю стены. Решетку не проломить — каждый прут в палец толщиной, и они переплетены, как нити в хорошей мешковине. Значит, надо искать выход…

И я нахожу выход. Это узкая труба, ведущая вертикально вниз. Из трубы толчками идет желтый туман. Я приноровилась им дышать, но от него высыхает гортань и наворачиваются слезы.

Откручиваю деревянную пуговицу от рубашки и бросаю вниз. Слышу звонкий удар — как будто пуговица упала на барабан.

Страшно не хочется лезть в эту трубу. Сижу, ослепшая в тумане, держусь за решетку пола и вспоминаю энергетическое шоу. Вспоминаю, как мы летали с Алексом… как мы с Ярым призывали весну. От этого делается так горько, что я плачу. Затыкаю нож за пояс и, спустив сначала ноги, ныряю в трубу — сперва приходится, растопырившись, держаться за ржавые стенки локтями, ступнями и коленями, но потом труба становится поуже, и я спускаюсь по ней почти без усилий.

А потом застреваю. Не могу сдвинуться ни вверх, ни вниз. Не могу даже как следует наполнить легкие, хотя бы желтым туманом. Это длинная, жуткая минута — чувствую себя как человек, которого похоронили живьем.

Во рту — железный привкус. На губах — кровь. Пот льется по спине, по вискам, по лбу, заливает глаза. Я буду долго и страшно умирать здесь, одна, в темноте…

Никогда — ни перед лицом энергоконтролера, ни на крыше небоскреба, ни в поединках — мне не требовалось столько мужества, сколько понадобилось сейчас для того, чтобы перестать биться в панике. Чтобы просто расслабиться, отдохнуть и подумать, что делать дальше.

Вверх двигаться не могу — значит, надо спускаться. Надо найти способ просочиться в эту проклятую трубу. Она не может быть бесконечной! Она даже не может быть очень длинной — я же слышала, как упала пуговица, дно где-то рядом!

И тут же приходит другая мысль: а если там нет выхода? Если труба просто заткнута пробкой?

Новый приступ паники. Я задыхаюсь, на губах выступает пена. Может быть, именно так, загнав человека в трубу, Завод и отнимает у него энергию, силу жить — всю, до остатка?!

Дикая энергия…

Вспоминаю, как мы танцевали Аркан. Как сам собой загорался хворост. Какой сильной я была. Какой счастливой. Какой уверенной в себе… Что же, теперь отдам всю эту силу, по капле, Заводу?!

Выдыхаю весь воздух, какой есть у меня в легких. Съеживаюсь, вытягиваюсь в нитку. И потихоньку, поворачиваясь вокруг своей оси, начинаю соскальзывать вниз.

От недостатка кислорода темнеет в глазах. Я останавливаюсь. Вдыхаю — чуть-чуть, сколько позволяют сжатые легкие. Дожидаюсь, пока отступает темная пелена. Снова выдыхаю и протискиваюсь дальше, проворачиваясь по спирали, как сверло.

Я двигаюсь очень медленно, но двигаюсь. Теперь точно не подняться наверх — стараюсь об этом не думать. Что ждет меня наверху? Сейчас труба закончится, я спрыгну…

Она заканчивается внезапно, и я лечу вниз. Подворачиваю лодыжку — к счастью, не очень сильно. Связки целы.

Вокруг желтый туман, подсвеченный красным. Ничего не разглядеть. Я иду, вытянув перед собой руки, и натыкаюсь на стену. Иду вдоль стены — и нахожу дверь.

Тот, кто очень-очень хочет найти выход, — найдет его. Из-за двери несет воздухом, настоящим, чистым и влажным. Я стою, вытирая слезы тыльной стороной ладони. Отдышавшись, беру наизготовку нож и иду вперед.

Чутье меня ведет или везение, но, побродив в темных низких коридорах среди мертвых железных шестерней, нахожу источник света. Свет искусственный, белый — такой зажигался в комнате Длинного, когда он пускал в колеса всех своих динамо-белок одновременно. Только этот свет, упавший лучом из бокового коридора и преградивший мне путь, много сильнее и ярче.

Мне приходится подождать, пока глаза к нему привыкнут. Потом прижимаюсь спиной к стене — и потихоньку, беззвучно продвигаюсь вперед.

На что похоже Сердце Завода? Нужен ли ему свет?

Я представляю себе огромный кожаный мешок, пульсирующий, разгоняющий по телу Завода теплый воздух и желтый туман. Или это огромное беличье колесо, вертящееся само по себе? Или механическое чудовище? «Что-то мне подсказывает, что оно мягкое», — говорил Головач.

Мне не страшно. Я даже удивляюсь. Там, в наполненных туманом коридорах, в проклятущей трубе я готова была умереть от страха. А теперь, когда чутье подсказывает, что цель в двух шагах…

Мне не страшно.

Я останавливаюсь перед обыкновенной приоткрытой дверью. Оттуда падает свет. Там что-то движется: слышу толчки, шорох, поскрипывание. Оно там. Сердце Завода. И нож в моей руке.

Бесшумно ступаю вперед. Вижу комнату с высоким потолком. Море света, огромный пульт мерцает экранами, а между мной и пультом стоит — спиной ко мне — человек.

Тем лучше. Прикрываю глаза. Вероятно, через секунду мой нож перерубит сонную артерию у него на шее…

Я прыгаю с места, легко преодолеваю те пять шагов, что нас разделяют, и вонзаю нож ему в шею. Вернее, мне кажется, что вонзаю. А на самом деле человек молниеносно разворачивается и перехватывает мое запястье холодными твердыми пальцами.

Я вижу его лицо.

Оно не молодое и не старое. Оно вне времени, и кажется, что оно выковано из металлических плит. Черные складки-стыки. Глаза смотрят будто из дюз. Маленькие, холодные глаза. Под его взглядом я обмираю.

— Я знал, что мы еще встретимся, — говорит он равнодушно.

Сбросив оцепенение, пытаюсь вырваться. Он перехватывает меня за левую руку, а правое запястье сжимает так, что нож валится на пол. Наступив на лезвие, отшвыривает меня, как тряпку.

Я отлетаю к стене. Бьюсь затылком. Сползаю вниз. Вспоминаю, как он за несколько секунд уложил троих — троих матерых бандитов, подручных энергодилера…

Но и я сейчас много сильнее, чем была тогда!

Я поднимаюсь. Охотница превосходила меня в росте, в силе, она была вооружена, а я нет — но я ведь ее одолела!

Жду, пока мой враг сам начнет атаку. Но он не атакует. Стоит, будто железный, и смотрит так, словно я — насекомое. Приходится нападать первой. Делаю обманное движение, возможно, сейчас он попытается до меня дотянуться, я подхвачу с пола нож и…

Он легко просчитывает мой обман. Хватает меня за горло — резко, точно, как автомат. Он может задушить меня. Может сломать шею. Мне по-прежнему не страшно, но осознание, что все опять напрасно, сводит меня с ума.

Он опять отбрасывает меня. Он меня не боится. Стоит и смотрит сверху вниз. Я лежу, прислонившись затылком к стене.

— Ты кто? — спрашиваю, пытаясь отвлечь его внимание. Выжидая момент, чтобы попытаться еще раз.

— Я Сердце Завода, — говорит он, и его глаза в провалах-дюзах становятся еще темнее. — Его хозяин.

— Врешь, — говорю я, покрываясь холодным потом.

— Нет. Ты ведь искала меня? Вот, нашла.

Я молчу. Мне нечего сказать. Головач опять ошибся. Сердце Завода не мягкое, не податливое, его нельзя так легко проткнуть…

— Ты проиграла, — говорит мой враг.

Он прав.

Он не связывает меня и не сковывает. Просто запирает в маленькой комнате с низким потолком. Слабо светится красная щель над дверью, будто зловещее узкое окошко. Железные стены, железный пол. Я сажусь в углу и обнимаю колени.

Все напрасно. Погибшие волки. Головач, своим телом помешавший двери закрыться. Ужас, который я испытала в проклятой трубе. Все зря.

Я сижу, не шевелясь, и час, и два. От жажды склеились губы. Сколько мне осталось? Сколько долгих минут пройдет, прежде чем я наконец умру?

Бесшумно открывается дверь. На пороге стоит Хозяин — я вижу только его силуэт. Хочется отвести взгляд. Но я должна смотреть в глаза своей смерти.

— Пей, — ставит передо мной стеклянную кружку с водой. Такие кружки я видела давным-давно, в городе, в дорогих кафе.

Я не двигаюсь.

— Ты что, решила умереть от жажды?

Я молчу.

— Очень жаль, — говорит он. — Я как раз собирался кое-что тебе показать… кое-что, связанное с Заводом. И с городом. Тебе было бы интересно, но раз ты твердо решила умереть…

И он делает движение, будто собираясь уходить.

— Что? — спрашиваю я растрескавшимися, пересохшими губами.

— Выпей, — кивает на воду.

Сделав первый глоток, уже не могу остановиться — за все сокровища мира. Допиваю до дна, слизываю последнюю каплю и тогда только понимаю, что это не просто вода. Там что-то намешано. Солоноватый вкус. Яд? Тем лучше. Смотрю на Хозяина, ожидая, что он теперь скажет.

— Минеральная вода, из скважины, поддерживает силы, — протягивает мне руку. — Ну, пойдем.

Поднимаюсь без его помощи. Сильно кружится голова. Пережидаю, ухватившись за стену.

— Иди за мной, — говорит Хозяин.

На нем черная куртка с фосфоресцирующим узором на спине. Узор зеленовато светится, хорошо заметный даже в полной темноте. Я не свожу глаз с переплетения зеленых линий, и чем больше на него гляжу, тем яснее становится в голове. Хозяин идет, подставив мне незащищенную спину. Я на ходу снимаю черный шнурок, стягивающий ворот рубашки. Он очень прочный, плетенный из нескольких полосок дубленой кожи. А у Хозяина шея открыта…

Он перехватывает меня двумя руками за запястья. Как будто ждал моего броска. Как будто видел наперед.

— Если ты не перестанешь на меня кидаться, я ничего тебе не покажу, — говорит, по обыкновению, равнодушно. Даже не оборачивается, стряхнув меня на пол. Идет дальше. Поднимаюсь и, униженная, почти бегу следом — чтобы не отстать.

Понемногу становится светлее. Воздух удушливый и плотный: сквозь желтый туман трудно разглядеть собственные руки. Мой проводник останавливается.

— Видишь лестницу?

Я вижу. Железная лестница стоит вертикально. Грязная, покрыта копотью и ржавчиной. На середине каждой перекладины тускло блестит пятно, будто отполированное множеством прикосновений.

— Поднимайся, пока хватит сил, — говорит Хозяин. — Когда устанешь, остановись, отдохни. Я подожду.

Я презрительно хмыкаю. Берусь за холодную железную перекладину, подтягиваюсь, ставлю ногу…

Поднимаюсь.

Мерное движение возвращает присутствие духа. Я не сижу на месте — я двигаюсь вверх. Если есть движение, значит, что-то меняется. Если что-то меняется, значит, есть надежда. К тому же этот подъем напоминает, как я в первый раз взбиралась на башню, чтобы встретиться там с Мавром и Алексом…

Я не считаю перекладины-ступеньки. Потом начинаю считать. Потом бросаю. Мельком оглядываюсь вокруг. Темнота редеет, сквозь туман хоть что-то можно разглядеть. Я опять в трубе — на этот раз широченной, выложенной из плотно прилегающих друг к другу кирпичей. Это почти красиво.

Я замедляю движение.

— Устала? — спрашивает снизу Хозяин. Он поднимается сразу за мной. Его голос отдается от кирпичных стен и повторяется несколько раз: «Устала? Устала? Устала?»

— Нет, — быстро отвечаю я. И эхо повторяет на этот раз мой голос: «Нет! Нет! Нет!»

Поднимаюсь дальше. Становится все светлее. Запрокинув голову, вижу небо — бледное, утреннее. Настоящее небо.

Невольно ускоряю движение. Хотя пальцы уже порядком устали держаться за железные прутья. Сбивается дыхание — желтый туман не прошел для меня даром. Но небо — вот оно!

Края кирпичной трубы опускаются все ниже. И — пока сквозь туман — я вижу горизонт. На горизонте — дальние горы. Солнце пробивает утренние облака, касается моего лица, я жмурюсь, сдерживая слезы. От солнца? Или еще отчего-то?

Уже едва перебирая руками и ногами, лезу и лезу вверх. Туман редеет. Наконец-то моих легких достигает чистый воздух — утренний, свежий, с запахом леса. Я вижу канатную дорогу — толстенный трос, натянутый откуда-то снизу, от заводской стены, к опоре на вершине горы. К опоре… ну конечно, должна же канатка на что-то опираться… Теперь я догадываюсь, что такое эти проклятые места в горах, о которых рассказывают так много страшных сказок. Там пропадают люди и звери — туда под страхом смерти не ходят охотники… Этот страх охраняет тайну опор лучше любого сторожа.

Думая об опорах, я поднимаюсь все выше и наконец-то понимаю, что это за лестница. Мы — на одном из громоотводов. Железный шпиль покачивается над облаком желтого тумана. Я смотрю вниз; у меня кружится голова. Подо мной Завод — обломки крыши, кое-где поросшие кустами. Черные жерла коротких толстых труб. Выступающие части неведомых железных механизмов — и дым, туман, клочья и облачка, как будто над Заводом бродят души всех, отдавших ему свою жизнь и энергию…

А надо всем этим — прямо передо мной — невозмутимое лицо, будто выкованное из бронированных плит. Хозяин смотрит на меня.

Руки перестают повиноваться. Пальцы не разжимаются. Стою, прижавшись лицом к железной ступеньке.

— Устала? — снова спрашивает Хозяин. Его голос доносится, будто издалека. — Еще немного. Там площадка.

Поднимаю голову и вижу ее — железную площадку почти на самом конце громоотвода. Значит, это сюда должна была ударить молния… Я оглядываюсь. Еще три громоотвода торчат из тумана: один очень высокий, два поменьше, оплавленные, как свечи.

Очень медленно я начинаю подниматься. Руки ужасно устали. Колени не гнутся. Наконец я хватаюсь за край железного люка и выбираюсь на неширокую площадку без перил.

Высотища. Громоотвод покачивается. Не решаюсь подняться на ноги, сижу, вцепившись в пол. Горы, горы; канатная дорога внизу едва различима. Ни с одной башни мне не открывался такой огромный, такой величественный кусок мира.

Хозяин выбирается из люка. Садится рядом.

— Посмотри туда, — приказывает, перекрикивая ветер.

Я смотрю вслед за его длинным пальцем, обтянутым черной перчаткой. Щурюсь от солнца. Прикладываю ладонь к глазам… и вижу далекие странные очертания. Это не горы. Не далекий лес.

— Это город, — говорит Хозяин. — А теперь посмотри сюда.

Его палец опускается чуть ниже. Поначалу не понимаю, что он хочет показать. Канатную дорогу? Нет, она чуть в стороне…

А потом вижу тончайшие нити, протянутые шлейфами от завода, через горы, по направлению к городу. Много нитей, пучки, связки, ярусы. Все они лежат в стороне от освоенных людьми-волками лесов. Все они — с точки зрения трех родов — на проклятой земле, за Заводом…

Пытаюсь понять, что напоминают эти нити, и не могу. Смотреть на них неприятно и жутко.

— Что это?

— Это провода, — говорит Хозяин, приблизив губы к самому моему уху. — Это энергия для горожан. Для всех синтетиков. Ты, когда надевала манжету, подключалась — через множество трансформаторов, переходников, размножителей — к этим проводам. К Заводу. Ты получала — чтобы жить — кусочек энергии, которую дает Завод. Желание жить, радость. И теперь — каждую полночь — сотни тысяч людей надевают манжеты, чтобы получить свой пакет. Чтобы выжить. Ты помнишь энергетический час?

Его глаза совсем близко. Я смотрю в них, как в два провала. А как же Головач говорил… что Завод сам потребляет энергию, которую вырабатывает…

— Я вам не верю, — говорю я.

Он кивает:

— Это защитная реакция. Ты не хочешь в это верить. Но это правда. Если Завод не будет забирать из города тех редких счастливчиков, генераторов, живущих собственной силой, собственным ритмом… Если он не будет выкачивать из них живую энергию… он остановится. И не будет энергетического часа — ни для кого. Вспомни свою подругу! Как ее звали?

— Ева, — говорю одними губами.

— Все умрут, как умирала Ева. Останется несколько сотен людей — на весь город!

— Я вам не верю.

— Я тоже не верил.

Я смотрю на эти белесые нити, протянутые от Завода к городу. Я почти вижу, как ползет по ним чья-то препарированная любовь, консервированная надежда, желание жить… Чтобы попасть в общий котел, смешаться и разбиться на крохотные дозы и явиться в двенадцать ночи в квартиры к несчастным синтетикам…

Прикрываю глаза и легко подкатываюсь к краю площадки. Проклятый Хозяин опять опережает меня — догоняет и прижимает к железному полу.

— Это самый простой выход — прыгнуть вниз, — говорит на ухо.

— Ну, так отпустите меня! Вам-то что?

— Не надейся. Не позволю.

— А-а-а… Вам хочется меня тоже — в топку. Чтобы энергия не пропадала… Только вы опоздали. Я больше не хочу жить. Я теперь хуже синтетика.

— Нет, ты хочешь, — говорит он шепотом. — В тебе есть настоящая дикая энергия. Та, которая хочет жить, даже когда жить невыносимо. Если меня послушаешь, поймешь.

— Я не хочу!

Громоотвод гудит и покачивается. Я рвусь изо всей силы — мне всего-то и надо, что соскочить с края площадки и полетать в последний раз. Но он, мой противник, страшно силен и тяжел. Он вжимает меня в железный настил.

— Послушай, мы ничего не можем изменить. Ты хочешь оставить их без энергии? Всех? Всех убить, разом?

— Я ничего не хочу! Я хочу умереть!

— Нет, жить.

— Ради чего?

— Ради жизни. Просто потому, что покоряться смерти, как синтетик, без борьбы — стыдно.

— Что вы знаете о стыде?!

— Все знаю! — рявкает он так, что я на мгновение глохну. — Я все знаю, ты, соплячка! Я знаю такое, о чем ты понятия не имеешь!

Он наваливается на меня. Мне нечем дышать.

— Ты знаешь, что диких все меньше? Ты знаешь, что городу не хватает энергии? Ты знаешь, что такое ежедневный выбор — этому жить, а тому сдохнуть? Ты хорошо научилась умирать и вести на смерть! Ну, давай, прыгай! Поставь достойную точку в своей никчемной жизни!

И он выпускает меня. Я лежу на краю железной площадки. Вокруг небо, внизу — желтые клубы, окутывающие Завод. Одно движение — и я на полпути в смерть.

Я не боюсь умереть в сражении. Или прикрывая друга. Мне плевать на смерть. Но после этих его слов…

К тому же я всегда знала, что прыгают с крыш, вешаются и тому подобное только синтетики. Настоящий дикий никогда не выбросит свою жизнь, будто мятый фантик, просто так, от отчаяния. Что же мне делать?

Проходит очень много времени. Солнце поднимается выше. Оно такое спокойное, будто ничего не случилось. Никто не привел друзей на бессмысленную гибель. Нет ни канатной дороги, ни белесых нитей, связывающих Завод и город. Только Солнце, чистая, дикая энергия.

— Пошли вниз, — глухо говорит Хозяин. — Нам долго спускаться.

В коридоре, полном желтого дыма, нам встречается процессия чудовищ. Впереди, полускрытый туманом, едет на гусеницах огромный ковш. За ним ковыляет на трех суставчатых опорах нечто вроде шагающего крана: платформа, стрела, три крюка. Процессия выходит из арки слева и удаляется в коридор направо. Туман колеблется и поглощает звуки. И скрип, и скрежет, и тяжелые шаги скоро затихают вдали.

— Что это? — спрашиваю шепотом.

— Слуги Завода. Похоронная команда.

И сразу все понимаю: и куда чудовища идут, и что они там будут делать.

Хочется лечь и перестать существовать. Хозяин берет меня за локоть и тащит дальше — почти насильно. Я прихожу в себя в глубоком кресле, кожаном, холодном.

Он подносит к моим губам стеклянную кружку с подсоленной водой. Я не удерживаюсь и начинаю пить. Захлебываюсь. Кашляю.

— Зачем вы их убили?!

— Их убила охранная система Завода.

— Вы не могли ее остановить?

Я жду, что он соврет, но он не опускается до лжи:

— Мог. Но не стал.

Я вспоминаю тишину, погубившую мой план и мою армию; он будто догадывается, о чем я думаю.

— В минуту опасности Завод производит антиритм — звуковая волна накладывается на возвратную волну. Реверсная монотонная ритмика — на выходе тишина, ноль. Останавливается сердце, замирают все процессы в тканях, в клетках… Живое существо перестает быть живым. Автоматы хоронят.

— Почему?! — вырывается у меня.

— Потому что с Завода никто не возвращается. Это закон. Чем дальше от этого места будут держаться окрестные племена, тем дольше проживут.

— Убийца! — Я пытаюсь встать. Ноги не держат. — Меня тоже? В топку? В печь?

— У Завода нет печи.

— А что у него есть?

— Тебе так хочется это знать? — Его лицо похоже на железную маску.

Я бессильно откидываюсь на спинку кресла.

— Позвольте мне тоже похоронить… моих друзей. Побыть рядом.

— Нет. Ты никогда больше не выйдешь за пределы Завода. Ты знаешь то, что никому другому знать не следует.

И он уходит, задвинув за собой железный засов.

Проходит несколько длинных дней. А может, неделя. А может, сутки. В моей комнате нет окон и нет часов. Есть кожаное кресло, у которого очень удобно откидывается спинка, да еще вытертая шкура. Да еще отхожее место — труба в полу, прикрытая жестяной крышкой.

В углу время от времени открывается окошко, оттуда высовывается, как язык, лента транспортера. По ленте плывут ко мне кружки с водой, миски с дымящейся жидкостью — не то кашей, не то супом. Я не могу есть. Я только пью — и снова засыпаю.

Окошко транспортера слишком узкое. В него не просунуть и головы. Дверь стальная. Мне некуда бежать. Раз за разом простукиваю стены, ощупываю стальные швы и заклепки в поисках потайного хода. Стены бронированные, в них можно бить хоть молотом — они даже не погнутся. Тем не менее я в сотый, в тысячный раз ищу лазейку, не нахожу ее — и засыпаю, свернувшись клубком в кожаном кресле.

Мне снится Держись — он карабкается по вертикальной стене небоскреба. Мне снится Алекс — он танцует Аркан. Мне снится Ярый, и я поскорее стараюсь вынырнуть из этого сна. Мне снится Ева — она плачет и просит подзарядки. А я не могу ей помочь. Потом Ева превращается в Безымянную и говорит со злорадством: «А я говорила! Ты погубила нас всех ради своей гордыни!»

Постепенно мои сны смешиваются с явью. Во сне я беру стакан воды из окошка с транспортером. Наяву — летаю в Оверграунде вместе с Перепелкой. Засыпаю на лету и больше не просыпаюсь. Во сне ощупываю заклепки на стенах — вдруг одна расшаталась? Вдруг она вылетит, и откроется дверь?

Дверь открывается. Я пробираюсь по черному коридору, который становится все уже и уже. Я застреваю и не могу вырваться, как ни пытаюсь. Я зову на помощь Ярого, но он проходит мимо, не взглянув на меня. Он решил взять себе в жены Безымянную — она уже ждет от него ребенка…

Я просыпаюсь от того, что мои зубы стучат о край кружки с солоноватой водой. Я полулежу в кресле. Кресло такое же, но комната другая. Всю стену занимает пульт с клавиатурой и экранами. Сердце Завода сидит рядом, одной рукой придерживает мой затылок, другой — вливает в меня жидкость.

А на экране за его плечом идет энергетическое шоу. Я узнаю заставку. Потом идет цветовая волна — сине-оранжевая, от углов к центру. «Энергетическое шоу — для вас, горожане! Честная работа — дополнительный пакет!»

Экран плоский, вроде того, что был установлен у меня дома, в городе, на руле велосипеда без колес. Но тут не надо крутить педали — экран работает сам по себе, я вижу движущиеся картинки: два клоуна, синий и фиолетовый, дерутся надувными дубинками.

Вот теперь я точно знаю, что сплю. Даже странно, что подсоленная вода такая приятная, свежая на вкус, как наяву.

— Лана, — говорит Хозяин. — Приходи в себя. Приходи в себя!

Он называет меня именем, которое дала мне Царь-мать. Я мотаю головой, отгоняя сон, но он все еще здесь. И пускай. Это вовсе не самый плохой из моих снов.

На экране продолжается действо. Проплывает реклама динамических белок, список вакансий на мусороперерабатывающем комбинате; я знаю, пакет там крошечный, шестьдесят энерго, а работа тяжелая. Снова заставка, снова бегущая картинка: парень и девушка несутся на роликах по темным улицам, парень раскручивает за хвост огромную светящуюся рыбу… Вспыхивают отражатели на углах домов, на вывесках, мерцает дорожная разметка…

— Я хочу домой, — говорю вслух. Все равно это сон.

— А где твой дом? Где он?

Я смотрю на экран. Роллеры подкатываются ближе, парень поднимает рыбину на вытянутых руках. На светящемся рыбьем боку темными чешуйками выложены слова. «Энергетический конкурс „Свободная мысль“. Бонусная энергия — монетка жизни!»

— Откуда вы знаете мое имя?

— Ты сама его сказала. В бреду.

— Я бредила? Я и сейчас…

— Нет, сейчас ты пришла в себя. Ты смотришь энергошоу. Осталось одиннадцать минут.

Я приподнимаюсь на локтях. Оглядываюсь; вижу комнату, в которой впервые встретилась с Хозяином и проиграла бой. Вижу экраны, черно-белые или зеленоватые, и среди них единственный яркий — тот, на котором крупными буквами написано сейчас: «Берегите торговые автоматы! Не допускайте вандализма!»

— Что это, на экране?

Он подходит к пульту, касается панели. Картинка укрупняется, я вижу только несколько букв, потом фрагмент буквы «р», потом цветные точки. Одну точку — красную — на весь экран. И все повторяется в обратном порядке — изображение отъезжает. Картинка меняется. Теперь там показывают рекламу экономичных ветряков.

— Это пиксели?!

— Да. Только здесь, на экране, они просто точки. А там, в городе, — люди.

Я задерживаю дыхание.

Далеко-далеко, на склоне холма, тысячи людей танцуют, повинуясь ритму в наушниках. Солнечный свет заливает холм, картинка отражается в облаках, и другие люди, горожане, видят то же, что сейчас вижу я… Хлопают широченные полы роб. Шлепают босые пятки о плиты прохладных, чуть шершавых платформ. Я так ясно это себе представляю, что сама на какой-то момент становлюсь пикселем — единственной точкой, проводником ритма, преобразователем звука и движения в цвет…

Хозяин касается клавиатуры. На картинке добавляется красного цвета, меньше становится зеленого. Изменение почти не заметно глазу, но оно есть.

— Значит, это вы ими управляете, — говорю я.

Мои слова звучат по-дурацки. Город страшно далеко отсюда. Холм залит вечерним солнцем. Там люди-пиксели делают свою работу, зарабатывая очередной энергетический пакет… Как ими может управлять отсюда, с Завода, этот странный и страшный человек?

И тем не менее я знаю, что это правда.

— Да, — кивает он. — Я запускаю программу. По ходу дела могу кое-что подправить… вот как сейчас. Или поменять прямо во время передачи. Но сигнал на все ритм-блоки идет отсюда. Из этой комнаты.

На минуту закрываю глаза. А когда открываю, экран залит красным. Конец шоу.

— Хочешь есть? — спрашивает Хозяин.

И вдруг я понимаю, что смертельно голодна.

У него печка, как у людей-волков, только не глиняная, а железная, и топится не древесиной, а продолговатыми черными брусками, похожими на прессованный уголь. Он разогревает мне суп, в котором плавают кусочки консервированного мяса. Я глотаю варево, обжигаясь и не чувствуя вкуса, а Хозяин сидит напротив и молчит.

— Я думал, что ошибся, — говорит, когда я выцеживаю со дна последние капли. — Ты почти умирала… Я решил было, что в тебе совсем не осталось дикой энергии. Но ты сильнее, чем даже я думал. Твоей энергии хватило бы Заводу на целую неделю. Или даже больше.

— А вашей? — Я смотрю ему в глаза, но вижу только темные провалы.

— Ну и моей приблизительно на столько же, — говорит он, не смущаясь. — Если бы я мог своей энергией спасти десятки тысяч людей, я, пожалуй, сам прыгнул бы на распадатель. Но Завод сожрет тебя, сожрет меня и потребует еще. А у города нет запаски… Так это звучит на жаргоне синтетиков?

— Нет запаски, — повторяю я и вспоминаю Еву. И тут же спохватываюсь. — Что такое распадатель?

— Это то самое место, которое иначе называлось бы печь. Хочешь посмотреть?

— Нет.

— Оно совсем не страшное, это место. Это просто круглая площадка… мембрана, очень жесткий батут. Внизу датчики и трансформаторы. Сверху вытяжка. Вот и все.

Я сглатываю слюну.

— И как… это происходит?

— Мембрана вибрирует, ощутив прикосновение человека, его тяжесть, его ритм, его тепло. Эта вибрация вступает в конфликт с ритмом человеческого тела и разрушает его, высвобождая энергию. Человек рассыпается прахом. Пепел уходит в вытяжку. Датчики фиксируют поступление энергии на сенсоры… А дальше — по проводам. В город. На станцию назначения.

Я молчу, пытаясь представить все, о чем он говорит. Вспоминаю сетку над костром. Царь-мать, лежащую у моих ног. Ветер, разлетающийся пепел…

— Огненный Кон, — выговариваю с трудом. — У них… людей-волков… есть…

И, мучительно подбирая слова, рассказываю о поединке с Царь-матерью.

Он кивает:

— Да. Горцы используют технологии Завода, сами того не осознавая. Огненный Кон, по-видимому, передает энергию побежденного победителю. По крайней мере, часть. А заводской распадатель передает энергию любого, кто на него попадет, Заводу.

— А может, это Завод использует… технологии горцев? Людей-волков?

Он качает головой:

— Вряд ли. Но точно не знаю.

— Вы не знаете?!

— Чему ты удивляешься? Ты думаешь, это я построил Завод? Да я пришел на него, так же как ты… пытаясь что-то изменить!

Он приоткрывает железную дверцу печи и подбрасывает черный брусок на тлеющие угли. Разгорается пламя, выхватывает из полутьмы его тяжелое, будто бронированное лицо. На дне глазниц вспыхивают огоньки: огонь отражается в маленьких, глубоко посаженных глазах.

— И вам удалось? — спрашиваю я.

— Нет. — Он прикрывает печную дверцу. — Она умерла.

— Кто?

Он достает с полки бутылку с водой, зубами открывает крышку. Вытирает лоб тыльной стороной ладони.

— Моя жена.

— У вас была жена?!

Он молчит. Смотрит в темноту.

— Но Завод подчиняется вам? — спрашиваю я, чтобы хоть что-то сказать.

— Да. Я его Сердце. Ты думаешь, это метафора, красивые слова? Нет. Я стал частью Завода. Я сросся с ним. Иногда, изредка, позволяю себе уйти в город. Ненадолго.

— Да, — бормочу я. — Вы ведь… я видела вас в городе… я поняла, что вы не контролер. Потом. Мне сказали…

— Да. Я просто брожу по улицам. Иногда убиваю дилеров… Если поймаю. Но больше — смотрю на людей. Наблюдаю. Мне нужно видеть человеческую жизнь, особенно после энергетического часа. Понимаешь?

— Нет… Вы говорите о дилерах, как о… тараканах.

Он с силой опускает кулак на стол. Подпрыгивают стаканы.

— Энергии не хватает на всех. Я уже это говорил. С каждым годом ее все меньше. Это я тоже говорил. А они делают себе деньги из человеческих жизней. Непрожитых жизней. Ты слышала о жизнеедах?

— Это сказки…

— Это не сказки! Конечно, жизнееды не чудовища с пастями до пола. Они подлавливают самоубийц на вышках, за несколько минут до прыжка. Высасывают из несчастного синтетика, решившего умереть, жалкие остатки энергии — последние капли. Потом мертвое тело сбрасывают вниз. Или бросают в канализационный коллектор. А из энергии… если это можно так назвать… из того, что они высосали, мастерят фальшивые зарядники. И продают синтетикам, по какой-то причине лишенным пакета. А энергополиция получает проценты от каждой сделки!

Он говорит, как человек, годами не раскрывавший рта, — голос хрипит и срывается, но слова, накопившиеся за долгие дни молчания, так и рвутся из горла.

— А те, кто получает по несколько зарядок за ночь… — бормочу я.

— Это другое. Им-то, чаще всего, достается настоящая энергия. За счет какого-нибудь оштрафованного бедолаги. Но как только человек получает больше одной зарядки за ночь, он начинает умирать. Пройдет несколько месяцев — и ему не хватит, чтобы выжить, целого Завода.

Я вспоминаю человека, умершего на моих глазах в подворотне. И еще вспоминаю Григория.

— Вы же им платите… — Я не узнаю своего голоса. — Вы сами им платите подзарядками, чтобы они вам служили…

— Да. Иначе не получается. Трансформаторная станция… обыкновенная энергетическая подстанция, распределительный щит всего города. Вокруг нее — высшие чины энергетической полиции. Они же все синтетики. Им нужно по сто с лишним энерго каждую ночь. Их женам, детям, родственникам, друзьям. Их советникам. Их верным слугам. Понимаешь? Синтетиков, попавшихся на незаконной сделке с энергией, лишают пакета, обрекая на медленную смерть. А дилеров отпускают. Людей на грязной работе — например, гонять вагоны по канатке — подсаживают на мультидозу… то есть на несколько доз за ночь. Они быстро сменяются на таких работах. Ничего не успевают узнать, ничего не успевают понять. На их место берут других, и так без конца.

— Вы все это знаете… И ничего не пытаетесь изменить?!

Он смеется, не улыбаясь. Не растягивая губ. Жутковатое зрелище.

— Мне надо, чтобы распределительный щит работал. Чтобы по домам синтетиков шла энергия. Потери неизбежны. Сопротивление проводов съедает энергии больше, чем вся эта стая энерго-шакалов. Просто, если я прихожу в город и застаю дилера за работой, я его убиваю. И всех, кто к этому причастен, убиваю тоже.

— А нас вы не убили.

— Я вас пожалел. Я могу себе позволить такую роскошь — кого-то пожалеть.

— А тех, кого привозят по канатке, вы не жалеете?!

— Твою судьбу я мог тогда изменить. Их судьбу никто не изменит. Какая разница, жалею я кого-то, не жалею? — Он запинается. Тяжело переводит дыхание. — Ты спрашиваешь, почему я терплю всю эту банду прилипал возле трансформаторной станции? Дело даже не в том, что, прогони я этих, на смену придут другие… Не в этом дело! Дело в том, что главного-то ни я, ни ты, никто изменить не может. Заводу нужна живая энергия, он должен регулярно жрать молодых и сильных людей. И в мире, где это возможно… нет смысла заботиться о справедливости или о чем-то вроде этого.

Стены вздрагивают. Не то звук. Не то вибрация. Мой собеседник поднимает голову: на Заводе что-то случилось.

— Что это?

— Прибыла смена, — говорит он буднично и включает боковой экран.

Не знаю, что я ожидаю увидеть. Но на экране график — десять зеленых столбиков, повыше и пониже, слева шкала с делениями. Справа — диск, разделенный на сегменты, три четверти зеленые, одна пятая — желтая, оставшаяся тонкая долька — темно-серая. По картинке пробегают полосы-помехи.

— Ну вот, — говорит Хозяин, глядя на экран. — Видишь, зеленое поле — дикая энергия, желтое — остаточная синтетическая. До полной загрузки не хватает четырех процентов, и это еще ничего. Бывали смены, что и десятка не хватало.

— Что это? — повторяю я, невольно съежившись в своем кресле.

— Топливо для Завода, — сухо отвечает Хозяин.

— Это люди?!

— Ты что, слепая? Это график! Десять единиц общей емкостью…

— Это люди!

Он кладет мне руку на плечо. Сжимает пальцы — мне больно, но я не решаюсь пошевелиться. Есть в нем что-то… цепенящее. Лишающее мужества.

— Я знаю, что это люди, — говорит он шепотом. — Ты думаешь, зачем я езжу в город после энергетического часа? Я смотрю на них. На счастливых синтетиков. Я говорю себе: вот ради чего. Я записываю их радость на пленку, привожу на Завод и монтирую видеоряд для энергошоу. Просматриваю эти пленки еще раз. И еще. И говорю себе: вот ради чего! Ясно тебе?

— Вы очень несчастный человек, — говорю я шепотом. У меня зуб на зуб не попадает.

— Я?

Становится тихо. Слышно, как вибрируют стены. Как осыпается где-то песок.

— Что сейчас… с ними… делают?

— Сейчас погонщик сгружает их на ленту транспортера. Они сонные, оглушенные. Не понимают, что происходит.

— Погонщик?

— Человек, который их привез. Через шесть минут Завод даст канатке задний ход, и вагон поедет обратно.

— Вместе с погонщиком?

— Да… Если приемка прошла успешно, погонщик находит в вагоне подзарядку.

— А если не успешно? Если в дороге кого-то… потеряли?

Он наконец-то выпускает мое плечо.

— Тогда погонщик ничего не получает.

Нет, не зря Григорий так за меня сражался. До последнего.

— А люди?

— Смена? Сейчас их везет транспортер… Через три минуты выгрузит на распадатель.

Я впиваюсь в подлокотники кресла:

— И ничего нельзя сделать?!

Он садится рядом со мной и вдруг обнимает меня за плечи.

— Ничего. Ничего нельзя сделать. Мы же помним про десятки тысяч людей, которые…

— Пусть бы сдохли все синтетики! — кричу с внезапной злостью. — Трупоеды! На чужой энергии…

— А ты сама? А твоя подруга? А все твои знакомые, друзья… родители?!

Мы молчим. Стены вибрируют. Догорает огонь в печурке.

— Моя жена тоже была синтетик, — говорит он шепотом. — Она никогда в жизни никому не сделала зла. Она не виновата… что не хотела жить. Она честно пыталась. Ради меня. Ради нашего будущего ребенка.

— У вас… ребенок?

Стены Завода содрогаются. Мелко дрожат. Мне мерещится этот транспортер — будто подрагивающий от нетерпения, жадный липкий язык.

— Я не успел, — говорит Хозяин. — Я добыл для нее зарядку, но слишком поздно. Нет у меня никакого ребенка.

Вибрация нарастает. Ритм судорожный, рваный — будто Завод ощущает подступающие конвульсии. Я пытаюсь что-то сказать, но не нахожу слов. Мне хочется проснуться.

— Теперь транспортер сгружает их на мембрану, — говорит он. — Ты слышишь, стены уже не так трясутся. — Он рывком прижимает меня к себе. У меня перехватывает дыхание. — Синтетики не заводят детей. Почти не заводят. Раньше в городе были миллионы людей, теперь гораздо меньше. И они почти не хотят жить. Скоро не останется никого, пригодного для переработки. Тогда Завод все равно остановится, и синтетики все равно умрут. Понимаешь? Но это случится не завтра и не послезавтра. Есть еще время… И, в конце концов, каждый из нас когда-нибудь умрет, но это же не повод бросаться с башни вниз головой?!

Мне кажется, что он бредит. Его рука все плотнее сжимает мое плечо. По всему огромному Заводу проносится не то вздох, не то конвульсия.

— Началось, — говорит Хозяин. — Заработал распадатель.

В недрах Завода зарождается новый ритм. Мои зубы начинают стучать, как от сильного холода. Я крепче сжимаю челюсти. Меня трясет. Хозяин чувствует эту дрожь, я пытаюсь вырваться, но он не пускает. Я замираю.

— Иногда это длится по часу, — говорит он. — Все зависит… Но сегодня быстро. Будет быстро. Вот увидишь.

В недрах Завода что-то с глухим стуком лопается. Я чувствую, как проходит ветер по каждому коридору и каждой вентиляционной шахте, касается моих щек, завывает в щелях, решетках и трубах. Взлетают обрывки желтого тумана. Ярче вспыхивает огонь в печи. Столбом поднимается пыль, по полу ходят маленькие смерчики…

Потом огонь в печи гаснет. Сквозняк слабеет.

— Все, — говорит Хозяин и выпускает мои плечи.

Я сижу на верхушке громоотвода. Смотрю на далекие горы. Металлическая платформа покачивается подо мной. Я взобралась сюда на рассвете, а сейчас солнце опускается за горизонт.

Лето. В горах зреет земляника. Я никогда ее не видела, про нее рассказывал Ярый… Все еще не могу не думать о нем. Но вспоминаю все реже.

Когда солнце прячется, спускаюсь вниз. Хозяин, оказывается, поджидает меня. Смазывает жиром сочленения отвратительной механической сороконожки.

— Что ты там делала?

— Вам-то что?

— Каждый раз, когда ты туда идешь, я боюсь, что ты не вернешься, — серьезно говорит Хозяин. — Спрыгнешь.

— Я же дикая, — заставляю себя улыбнуться. — А дикие презирают самоубийство.

Он подталкивает сороконожку под зад, и она, гремя сочленениями, укатывается в боковой коридор.

— Что это?

— Чистильщик. — Он вытирает руки тряпкой. — Хочешь, покажу тебе кое-что, что тебя развеселит?

— Развеселит? — Я скептически хмыкаю.

— Ну, развлечет по крайней мере… Пойдем?

Он снова идет впереди. Мерцает зеленый узор у него на куртке. Я уже знаю, что это сенсоры — почти как глаза на спине.

Он приводит меня в подвал. Или как еще можно назвать подземное помещение?

Открываются тяжелые железные двери — почти такие же, как те, в которые я вошла. Хозяин зажигает фонарь, и я раскрываю рот от удивления: передо мной подземный ход! Широченный тоннель ведет вдаль и вдаль, на полу поблескивают рельсы, на них стоит, упершись буферами в земляную насыпь, платформа на четырех колесах. Журчит вода — под железобетонной конструкцией, под рельсами, протекает ручей.

— Не оступись, — говорит Хозяин.

Я подхожу ближе. На платформе — огромный прозрачный барабан, поставленный на ребро, вроде беличьего колеса. На блестящих боках отражаются блики. Я останавливаюсь.

— Это дрезина на шариковых слизнях, — говорит Хозяин.

— На чем-чем?

— Замечательные твари. Лучше любого механизма. Смотри!

Он подносит фонарь поближе. Прозрачное колесо на треть заполнено маслянистой плотной жидкостью. К стенкам то там, то здесь пристали продолговатые тела больших серых улиток. На подошве у каждой — россыпь ртутно-блестящих шариков.

— Развивают огромную скорость, — говорит Хозяин. — Спариваются только на суше. Здесь, в колесе, самцы. А здесь, — он открывает бак у стены, — самки…

Я заглядываю в бак. В темной жидкости ничего не видно.

— Они такие же, только большие и розовые, — говорит Хозяин.

— А смысл?

— Смысл в том, что, если самок добавить в колесо к самцам, они все неудержимо рванут на сушу. Колесо так устроено, что вскарабкаться на стенку можно только в одном направлении — вперед. Они очень тяжелые, двигаются быстро, ну и… колесо вертится. Дрезина развивает дикую скорость в тоннеле. Поворотов, подъемов почти нет. Рельсы гладкие. А на обратном пути тебя ждет уже следующее поколение улиток — главное, спустить жидкость из барабана сразу же по прибытию. И вовремя рассадить молодых самцов и самок.

— А куда ведет этот тоннель? — медленно спрашиваю я.

Он закрывает бак с розовыми самками. Стучит железная крышка.

— Зачем тебе?

— В город, — говорю я, будто сама себе. — Вот как вы туда добираетесь. Не в вагончике же вам болтаться…

— Пошли, — говорит он сухо. — Спать пора.

Завод живет своим ритмом, столь же постоянным, как смена дня и ночи. Я начинаю ощущать его так жестко, как синтетик ощущает сутки — период между двумя энергетическими часами. Где бы я ни была, я чувствую этот ритм. Гудение, не слышное уху, зато ощутимое кожей. Движение механизмов, шипение пара. Напряжение все растет и растет, пока наконец на приемный транспортер не прибывает смена.

Кажется, я начинаю понимать Хозяина. Я ненавижу его — но понимаю. Для того, чтобы не сойти с ума, надо видеть в сменщиках не людей, а графики на экране. Вот ползет транспортер, вот он сгружает единицы топлива на мембрану, вот оживает ритм распадателя; в эти минуты мы с Хозяином всегда оказываемся рядом. Это не случайно. Нам обоим хочется, чтобы рядом был живой человек — каким бы он ни был.

Хозяин мало говорит — больше расспрашивает. Мне неохота откровенничать, но он всегда ухитряется развязать мне язык. Я рассказываю о Еве, о том, как я работала пикселем. О том, как мы играли в огарчик, какие слухи ходят в городе о жизнеедах. О том, как я однажды пришла в музыкальный магазин…

Я вовремя успеваю прикусить язык. Если я расскажу о барабанщике Римусе — даже не называя имени, — Хозяин сможет найти его сам или натравить своих ловцов. А Римус — это ведь ниточка к диким. А дикие — отличное топливо для Завода: Алекс, Мавр, Лифтер, глухонемой Лешка, Перепелка и двое ее детей…

Я представляю всех их на конвейере. Зеленые столбики на экране… Графики, а не люди. Если на Завод привезут хоть Перепелку, хоть старого Римуса, хоть даже Ярого, я об этом не узнаю — дрогнут стены, пройдется ветер, тронет волосы на затылке. И все.

— Что с тобой? — спрашивает Хозяин.

Я с трудом разжимаю кулаки.

— Ничего, — говорю, как ни в чем не бывало. — Я слышала от одного человека… что раньше завод брал энергию от стихий. А потом стихии взбунтовались, и он… переродился. Это правда?

— Я не знаю.

— Если это правда… Может он еще раз переродиться?

Хозяин равнодушно пожимает плечами.

Мне снится, что все они живы.

Что посреди полонины сложен костер из срубленных под корень смерек — высотой до неба. Костер горит, как Солнце. И три рода танцуют Аркан всей деревней — встав друг другу на плечи.

На фоне огня я вижу их силуэты. Мужчины танцуют, встав в круг, накрепко сцепившись топорами-бартками, на их плечах стоят женщины, обнимая друг друга за плечи, а на плечах у женщин — легкие подростки, девочки и мальчики, их темноволосые головы почти вровень с верхушками деревьев…

Я хочу, чтобы сон продолжался. Но он обрывается.

Коридоры Завода освещены неравномерно. Где-то царит темнота. Где-то пробиваются из щелей красные отсветы. Где-то светится потолок — бледным синеватым светом. Плотный туман лежит, как вода, достигая колен, или поднимается до пояса, или до потолка — тогда я стараюсь в этот коридор не соваться.

Хозяин вроде бы не ограничивает моей свободы. Я могу ходить, куда захочу. Вот только чего мне хотеть? Ясно, что с Завода не выбраться. Я пробовала много раз: коридоры водят по кругу, здесь и там попадаются — неожиданно выступают из темноты, выныривают из тумана — отвратительные механизмы и приспособления. Некоторые стоят неподвижно, подняв железные захваты на уровень моих глаз. Другие делают работу — бесполезную, как по мне. Выскабливают до блеска бетонный пол. Чистят стены. Фильтруют воздух, всасывая одним соплом желтый туман и выпуская из другого сопла его же, только чуть разогретый. Я ненавижу железных тварей и боюсь их — до омерзения.

Мне не хватает моего барабана. Не хватает ритма. Иногда забиваюсь в дальние коридоры — просторные, почти не освещенные — и танцую. Молча пою, слушаю свое тело. Разлетаются из-под подошв мелкие лужицы, рвется туман, Я танцую, на короткое время становясь собой — Ланой. Дикой. Сильной. Я танцую в тишине и в темноте.

Я провожу в танце, наверное, несколько часов без передышки. Чуть не падаю от усталости, умираю от жажды, но чувствую себя намного лучше. И не боюсь встретиться с Хозяином лицом к лицу.

Хозяин сидит у себя, в рубке. Монтирует предстоящее энергошоу. Это единственное его занятие, за которым мне нравится наблюдать. Я устраиваюсь в углу, в черном кресле, подтягиваю колени к животу. Хозяин делает вид, что меня не замечает.

«Энергетическое шоу для вас, горожане!» Буквы переливаются красным, зеленым, оранжевым, фон остается белым. Я представляю себе, как окраинные пиксели замерли, повернувшись к солнцу белыми спинами, и только нетерпеливо пошлепывают босыми ступнями о каменные платформы — отбивают ритм. А центральные — те, которым всегда достается самая трудная и интересная работа, — танцуют, всплескивая полами роб, меняя, меняя, меняя цвета…

Я смотрю, как руки Хозяина — цепкие, почти черные, с длинными крючковатыми пальцами — набивают слова на клавиатуре. На экране появляется надпись: «Ребенок — твое будущее! Заведи ребенка!»

— Это что-то новенькое, — вырывается у меня.

Он морщится:

— Это бессмысленно. Трата времени. Но я подумал…

Он снова кладет руки на клавиатуру. Надпись меняется: «Ребенок — это престижно! Заведи ребенка!»

— Заводу не хватает топлива, — говорю я. — Надо, чтобы вырастали новые дети. На корм Заводу.

Он никак не реагирует на мою провокацию.

— Скажите, эти… контролеры, ловцы, энергополицейские… знают о вас? Кто вы такой, что делаете, где живете? Что можете и чего не можете? Кто-нибудь вообще знает о вас?

— Пиксель не может видеть картинку, — бормочет он под нос. — Этим людям, на СИНТ, доступны только фрагменты информации. Кому-то больший фрагмент, кому-то меньший. Всей правды не знает никто.

— Что такое СИНТ? — спрашиваю я, нахмурившись. Вспоминаю манжету для подзарядки, как она сдавливает руку повыше локтя. Вспоминаю, как проступает на коже узор, складывается в буквы… которые исчезнут через несколько часов. С.И.Н.Т…

— Станция Импульсной Некоммерческой Трансформации, — говорит Хозяин, манипулируя рычажками на пульте. — Неуклюжее название. Но так исторически сложилось.

— Некоммерческой?

— За деньги продается только фальшивая энергия. Настоящую можно заработать. Пикселем. Рабочим. Полицейским. Агентом для особых поручений… Отработать. Не купить. Ты будешь смотреть сегодня шоу?

Я молчу.

— У меня есть кое-что для тебя.

Он отходит в сторону и открывает продолговатую нишу в стене. В первый момент мне кажется, что у него в руках трембита. Я замираю — и еле сдерживаю вздох разочарования.

Это не трембита. Это странный кожистый материал, собранный в гармошку, как сложенный веер. Хозяин раскрывает его; по темному полю разбегаются острые зеленые вспышки.

— Сенсоры, — говорит Хозяин. — Как у меня на куртке. Сенсорный экран.

Экран очень большой: даже открытый наполовину, он почти перегораживает рубку. Материал чем-то напоминает живую ткань — прошит жилками, сосудами, будто внутренняя поверхность века. Я касаюсь его. Он кажется тонким и уязвимым, но на самом деле очень прочный.

— Хорошая вещь, — говорит Хозяин. — Можешь смотреть шоу у себя в комнате. Можешь настроить, как зеркало. А можешь просто поставить ширмой, от сквозняков.

— Спасибо, — говорю равнодушно.

Уединившись в своей комнате, пытаюсь настроить экран, но он, видно, неисправен. Мне удается найти только три канала: зеркальный (я ужасаюсь, увидев перед собой исхудавшее, бледное лицо в кривом зеркале — мое лицо), канал энергошоу (он работает только двадцать минут в день) и еще один, отображающий рисунок сенсоров на куртке Хозяина. Получается, я смотрю ему в спину — каждый день, каждый час — и все равно не знаю, чем он занят. Сенсоры пригасают, когда Хозяин сидит или стоит, и перемигиваются чуть ярче, когда двигается. Вот и все.

Сложив экран, ставлю его в угол комнаты. Сама выхожу на середину, закрываю глаза и начинаю танцевать, наращивая и наращивая ритм.

И снова — в который раз — тоска и оцепенение, облепившие было меня, как липкая корка, разрушаются и спадают, выпуская меня на свет. Ко мне возвращается мужество. А значит, вернется и удача.

Я чувствую себя громоотводом. Живым, пляшущим громоотводом. Я жду молнию, я притягиваю ее, и вот…

Молния — мысль, беззвучная и невидимая — бьет мне в макушку, да так, что я чуть не падаю. Я вижу путь к свободе. Такой простой и близкий, что мне хочется плакать.

Который час? Там, снаружи, пасмурно — или солнечно? Далеко ли до заката? Мне нужно, чтобы сначала было светло, но вскоре после этого стемнело…

Подхватив под мышку огромный, почти невесомый экран, я пускаюсь в путь по коридорам, каждую секунду обмирая: мне кажется. Хозяин способен прочитать мои мысли на расстоянии. Поэтому, когда из-за поворота появляется его высоченная темная фигура, я почти не удивляюсь. Только сердце, в последний раз стукнув, останавливается.

— Ты куда собралась? — спрашивает он с обычным своим равнодушием.

— Я испытываю экран, — говорю первое, что приходит в голову.

— Бегая с ним по коридорам?

— Я хотела…

— Иди-ка в рубку.

— Но я…

— Иди!

Я не нахожу в себе сил ослушаться.

Может, завтра, говорит моя надежда. Не стоит торопиться. Не стоит привлекать внимание, он может заподозрить неладное. Он проницательный. Он уже заподозрил…

Поворачиваюсь и, по колено утопая в проклятом желтом тумане, иду в рубку. Может, я надоела ему? Докучливая игрушка? Может, он решил отправить меня на мембрану — сегодня?

В рубке пусто. Слепо мерцают экраны. На одном из них — красная заставка. Я потеряла счет времени: ведь сейчас должно начаться шоу…

Оглядываюсь на дверь. Хозяин отстал. А может, и не собирался догонять меня? Может, ему достаточно, чтобы я сидела в рубке как под домашним арестом? Ставлю свернутый экран у стены. Подхожу к пульту. И вижу клавиатуру. Полустертые зеленые буквы на белых клавишах.

Понятия не имею, каким образом передается на экран программа энергетического шоу. Но сейчас, на несколько секунд, мне открывается будущее.

Возможно…

Я промахиваюсь пальцами по клавишам, оттого надпись выходит не особенно красивая.

Я жму большую кнопку с надписью «Ввести немедленно». Я почти не верю, что это возможно, но мои корявые слова высвечиваются на экране. Сразу после традиционного приветствия «…для вас, горожане!».

В коридоре шаги.

Я понимаю, что погибла. Теперь совсем. И бросаюсь бежать, подхватив экран, свою последнюю надежду.

Я заворачиваю за угол коридора, когда с противоположной его стороны — всего в двадцати шагах от меня — появляется Хозяин.

Я бегу, как не бегала никогда в жизни. Хозяину требуется несколько минут, чтобы обнаружить мое художество. И броситься вдогонку.

Я слышу его шаги. Каждую секунду жду, что он схватит меня за волосы.

Сейчас надо повернуть. Второй коридор налево — или третий?!

Я останавливаюсь. Теряю время. Один из этих коридоров ведет в тупик, и я не вижу будущего. Я не знаю, куда мне сворачивать.

Шаги Хозяина становятся ближе, и я сломя голову кидаюсь в первый попавшийся коридор. Впереди сгущается туман.

Тупик?!

Это автомат-сороконожка! Я перепрыгиваю через него и ныряю в коридор направо. Теперь я точно знаю, где я. Еще сто шагов — и вход в кирпичную трубу!

У подножия железной лестницы трачу еще несколько секунд, чтобы засунуть свернутый экран за пояс на спине. Хозяин вылетает из-за поворота — я ставлю ногу на железную ступеньку.

— Стой! Дрянь!

Если у него есть пистолет или хоть что-то стреляющее, я погибла. Свернутый экран мешает, бьет по спине; хоть бы он не выскользнул из-за пояса! Хоть бы не упал!

Поднимаюсь по железной лестнице, на штырях-ступенях остаются, наверное, лоскутки моей кожи с ладоней. Я не чувствую. Я играю в догонялки со смертью. Вверх!

Лестница трясется. Мой враг поднимается следом. Либо у него нет пистолета, либо он хочет разорвать меня голыми руками. Учитывая, что он много выше меня и физически сильнее…

А вот посмотрим, кто сильнее!

Ладони липкие. Я не чувствую боли. Мне надо во что бы то ни стало добраться до железной площадки. Тогда у меня будет шанс.

— Стой! Убью!

Я почти ощущаю его руки на своих щиколотках. Прибавляю скорости. Из покачивания громоотвода, из гудения железных ступеней, из моего собственного хриплого дыхания рождается ритм, я ловлю его и примериваюсь к нему, он подхватывает и несет, как быстрая вода.

— Идиотка!

Кажется, он отстал. Ненамного, но отстал. Я не сбавляю скорости. Сейчас! Еще немного!

Вот он, железный люк. Я в последний раз подтягиваюсь — и выбираюсь на железную площадку на страшной высоте.

Солнце склоняется к горизонту. Горы лежат вокруг, как зубцы огромной короны — зеленая цепь, за ней синяя цепь, за ней золотисто-дымчатая цепь. Ветер несет запах травы и хвои. Я замираю — будто громоотвод в ожидании молнии…

— Лана, стой!

Я вижу его лицо в отверстии люка. Его глаза впервые выглянули из тени глазниц, я различаю их цвет. Они зеленовато-карие.

Одним рывком он поднимает свое большое могучее тело на край площадки. Я отступаю. Между нами два шага, не больше.

— Стой, — говорит он. — Послушай, ничего страшного не случилось. Ты сделала глупость. Только и всего. Я не буду тебя наказывать. Я даже не буду тебя…

Одновременно он делает шаг вперед — и я, отступая, выхватываю из-за пояса свернутый экран.

— Лана!!

Его руки хватают воздух в миллиметре от моей груди. А я уже валюсь назад. Уже падаю, и ветер ревет в ушах.

— Лана!

Ветер играет мной, как пустой оберткой от бутерброда. Я переворачиваюсь раз, другой, путаю верх и низ, перед глазами у меня темнеет… И, почти теряя сознание, разворачиваю экран.

Рывок! Мое падение замедляется. Потом ускоряется снова. Я вижу, как с трудом, преодолевая сопротивление воздуха, раскрываются складки и перепонки, как вдруг вспыхивают зеленым сенсоры, как каждая ниточка и жилка экрана-крыла напрягается…

Я перебираю руками, ощупываю несущие ребра крыла-экрана, ловлю ветер. Это единственное, что может еще спасти мою жизнь. Я вишу на развернутом крыле, вцепившись руками в жесткие перепонки, все еще падаю…

А потом резкий порыв ветра, будто подставленная ладонь, превращает падение в скользящий полет.

Я парю, как птица. Я вижу мир сверху. Вижу горы, леса и луга. Солнечные лучи пробиваются сквозь дырявые тучи — веер лучей, растопыренные пальцы. Цветное небо над головой, цветная земля внизу, мерцающее зеленоватое крыло — будто тонкое веко, будто крылышко стрекозы. Я лечу…

Порывом ветра меня сносит в сторону. И прямо на пути, на расстоянии, кажется, вытянутой руки, выступает из тумана бетонная стена.

Я резко меняю наклон крыла…

Меня подбрасывает и проносит над стеной, я чиркаю по бетону подошвами ботинок. И снова падаю, только теперь внизу — чахлый, ржавый лес…

И снова падение переходит в полет. На этот раз почти горизонтальный. Доля секунды…

Я врезаюсь в колючий кустарник.

Очень колючий.

Ладони мои разодраны до мяса. Лицо исцарапано, голова болит, на лбу надулась шишка величиной почти с кулак. Но я жива. И я свободна.

Завод рядом. Завод близко. Через несколько секунд после моего приземления-падения наваливается тишина. Замедляет биение сердца. Сеет панику.

Я бегу, телом прорывая эту смертоносную вату, и постепенно начинаю слышать хруст веток под ногами. Собственное сердце. Хриплое дыхание. Я вышла из зоны антиритма. Я победила. С торжеством оглядываюсь…

Чтобы увидеть сквозь чахлый лесок, как железные ворота открываются, и из черной темноты — не могу без содрогания в нее смотреть — выдвигаются, полускрытые желтым дымом, механизмы.

Хозяин видел мой полет. Не знает точно, жива я или нет, хочет удостовериться. Автоматы принесут ему мое тело. Или меня в беспамятстве. Или засекут движение, поймают на бегу, скрутят, притащат обратно…

Преодолевая боль, забираюсь на самое высокое дерево. И сижу, прижавшись к стволу, среди колючих веток.

Автоматы все ближе. Рассыпаются полукругом. То и дело выбрасывают вперед и в стороны гибкие щупы с сенсорами на конце. Один сбивает — на лету — птицу. Сыплются перья, как черный снег.

Мне надо сделаться частью древесного ствола. Слиться с ним. Остыть, отдать стволу все тепло… Дерево, дерево, спаси меня!

Один из автоматов — шагающее устройство на трех ногах, с тремя когтистыми манипуляторами — осматривает соседнее дерево. Щупы вытягиваются на десять метров вверх, трясут ветку за веткой. Валятся шишки. Обыскав очередной объект, механизм направляется к следующему. К дереву, на котором сижу я.

Хочется заорать и броситься вниз. Попробовать убежать. Хоть попытаться! Но я сижу — и с опозданием вспоминаю, что моя кровь осталась там, на нижних ветках. Кровь из пораненных ладоней.

И автомат находит кровь.

Яростным зеленым огнем вспыхивают сенсоры. Выдвигается антенна — он передает сигнал Хозяину? Щупы — их два — обвивают ствол с двух сторон. Медленно, неторопливо двигаются все выше. Обшаривают ветку за веткой.

Я прижимаюсь к дереву всем телом. Я — дерево. Я — его часть. В моих жилах — древесный сок. Я неподвижна… Я замерла!

Щуп касается подошвы башмака. Вся моя сила воли уходит на то, чтобы не дернуться.

Щуп поднимается выше. Трогает штанину. Скользит по древесному стволу, обшаривает кору, трогает мою спину…

Я перестаю дышать.

Другой щуп появляется прямо передо мной. И, помедлив, касается лица.

Я не двигаюсь. Я дерево. Дереву все равно, кто его трогает. С деревом заигрывает ветер, бродят по веткам птицы, дятел долбит кору…

С резким раздраженным визжанием щупы исчезают. Моментально втягиваются внутрь, под корпус механизма. Раскачиваясь на трех ногах, автомат идет к следующему дереву.

Я сижу на ветке целую ночь. Слышу, как автоматы обшаривают лес. Все жду, что они вернутся. Все жду, что явится Хозяин; поиски длятся долго, на свету и в темноте. Наконец автоматы отступают на Завод.

Я боюсь, что они оставили надсмотрщика, который дождется, пока слезу с дерева, и тогда схватит меня. Поэтому я сижу на ветке до утра.

Утром лес просыпается. Ржавый лес. Дерево, давшее мне приют, покрывается росой. Я жадно облизываю каждую иголочку. Потом спускаюсь вниз (руки-ноги онемели так, что почти падаю) и слизываю росу с травы.

Роса на моей одежде. На волосах. Роса смывает кровь с лица и ладоней. Я умываюсь в росе — и оживаю. Как будто не было страшной ночи. Как будто мы гуляем в лесу — с Ярым…

А ведь Ярый остался в поселке трех родов! И, может быть, ждет меня? Может, если я вернусь и расскажу всем правду, он простит меня?

Я не решаюсь выйти из леса на открытое пространство. Прячась за стволами, подбираюсь ближе, вижу холмики ржавой глины и сваленные на них рваные барабаны, негодные бубны, сломанные трембиты. Кладбище моих друзей. Кладбище наших надежд.

Роса высыхает. Поднимается солнце. До поселка — всего полдня пути. Как меня встретят? Что я увижу, когда вернусь?

Сажусь на траву. Страшно хочется есть… И хочется отдыха. Покоя. Нормальной человеческой жизни. Огня в печи. Разговоров. Мужских и женских лиц. И детей. Как мне не хватает назойливых, вечно вертящихся под ногами, шумных детей, каких полным-полно в поселке!

А если автоматы побывали и там?

Хозяин не признался мне, сколько я его ни расспрашивала. Эти столбики на экране, эта вибрация стен, этот ветер в коридорах Завода… Может, все три рода уже там? И дети?

Понимаю, что этого не может быть. Всякий раз перед поглощением приходил вагончик из города…

Из города.

Что сказали люди, прочитав на экране мое послание? Сбой, авария, нестыковка? Не обвинить же в ошибке пикселей — они все действовали строго по команде ритм-блоков…

«Ищите СИНТ». Я могла бы посоветовать им что-нибудь поумнее. «Не верьте контролерам, ловцам…» А как они различат, кто ловец, а кто нет?

Мне надо в город. Не в поселок — в город. Почему эта простая мысль не навещала меня раньше? Надо предупредить диких. Спасти тех, кого можно спасти…

Я должна рассказать им правду. Они ведь ничего не знают! Может быть, они решат — они, не я, — что Завод надо остановить любой ценой. И тогда мы соберем огромную толпу, огроменную, и придем под стены Завода, и тогда победим?

Я поднимаюсь… и останавливаюсь, прислонившись к смолистому стволу. До поселка — полдня пути. А в город… как я доберусь в город? Там же непроходимые горы…

Страшно хочется есть.

Бреду, глядя под ноги, нахожу немного земляники, нахожу грибы, которые когда-то показывал Ярый. Ем сырьем. Меня сразу же начинает мутить. Не отравиться бы…

Слышу ручей. Подхожу ближе. Ручей большой, шире того, на котором мы с Ярым устраивали гонки на ледорезах… Опять эти воспоминания!

Ложусь на живот и пью, как зверь. Пью, постанывая от удовольствия. Потом закрываю глаза.

Все мои беды оттого, что я хочу слишком многого. Мне не достаточно того, что есть. Я хотела большего — и полезла на башню, к диким. Я хотела большего — и ушла из поселка на штурм Завода… А ведь у меня было все: и любовь, и… Слезы падают в ручей.

По стремнине плывет, наполовину погрузившись в воду, обломок ствола с единственной веткой. Сама не зная зачем, ловлю его за кончик ветки и притягиваю к берегу.

Обломок ствола. Куда он плывет? Выпускаю бревно. Оно плывет, неторопливо и торжественно, дальше, за поворот, скрывается из глаз…

А куда впадает эта река?

Почему-то при мысли об этом начинаю волноваться. Мне надо вспомнить что-то очень важное. Я сижу почти у самого Завода, хотя мне надо поскорее убираться отсюда, может включиться антиритм, автоматы могут устроить еще одну зачистку… А во второй раз их не обмануть!

Почему я не бегу куда глаза глядят, в горы? Шум ручья. Я вспоминаю, где в последний раз слышала такой же шум. В тоннеле, где стоит дрезина на шариковых слизнях!

И подземный ход ведет прямо в город… Пригибаясь, крадучись, скольжу вдоль берега, будто примеряясь, каково это — быть рекой. Завод все ближе. Кроны ржавых сосен, под которыми можно укрыться, все реже. У Хозяина в рубке есть обзорные экраны…

Потом я вижу бревно, застрявшее на излучине, и понимаю, что надо делать.

Вода ледяная. Но мне не привыкать. Как есть, в одежде, я вхожу в ручей, превратившийся уже в маленькую речку, и ложусь, обхватив бревно руками. Бревно переворачивается. Я оказываюсь под водой.

Выбираюсь, поднимая ил со дна. Нахожу на берегу полый гибкий стебель. Перекусываю зубами. Делаю трубку. Снова ложусь, обнимаю бревно, дышу через стебель.

Бревно некоторое время раздумывает, а потом медленно трогается по течению. Бревно плывет, и я под ним. Речка на стремнине достаточно глубокая, чтобы не чиркать по дну спиной.

Бревно выплывает на открытое место. Сквозь пленку воды вижу, как надвигаются стены Завода. Надеюсь, на крохотном экранчике не рассмотреть мои руки, вцепившиеся в бревно? Они покрыты илом, черные, цвета мокрой коры… И они сведены судорогой. Холодно. Я еле терплю.

Река ныряет в отведенную для нее бетонную трубу. Становится темно. Я разжимаю руки, выпускаю бревно и поднимаюсь на ноги.

Вода мне по пояс. Ледяная. Бревно, освободившись, плывет вперед и утыкается в стальную решетку.

Ну конечно! Поскальзываясь на тинистом дне трубы, подхожу ближе. Решетка старая. Кое-где проржавела. Что там за ней, не разглядеть — воду замутили ил и песок, которые я же сама подняла со дна. Но решетку можно сломать, ее нужно сломать, эта решетка отделяет меня от города!

Я берусь за один прут. В другой упираюсь ногами. Раз, два… три!

Прутья только чуть гнутся. Зато решетка вся, целиком, вдруг выламывается и падает на меня, опрокидывает в воду. Я чуть не захлебываюсь.

Бревно медленно и торжественно плывет впереди. Я держусь за него. Я не знаю, кто там сейчас, возле дрезины, кроме шариковых слизней…

Вижу рельсы над головой. Железобетонная конструкция. Хватаюсь, подтягиваюсь из последних сил. Еще сантиметр… Над шпалами поднимается моя голова, потом плечи, затем я сама, как большая рыбина, вываливаюсь на рельсы.

Все.

В тоннеле полутьма. Дрезина стоит, где стояла. Уровень жидкости в стеклянном колесе чуть ниже, чем в прошлый раз. Шариковые слизни-самцы, продолговатые серые тени, дремлют, присосавшись к мутноватому стеклу.

Оставляя за собой лужи, подбегаю к баку у стены. Поднимаю крышку. Кажется, и самки на месте. Только жидкости в колесо надо бы добавить.

Здесь же, в ящике без замка, нахожу черпак на веревке. Набираю жидкости из бака для самок. Жидкость очень, очень тяжелая. Я подливаю ее слизням в колесе — они оживляются. Потом тем же черпаком пытаюсь выловить и самок, но они не вылавливаются.

Я ищу в том же ящике другой черпак, поудобнее, но нахожу вместо этого ночные очки с одним треснувшим стеклом. Это подарок судьбы. Удача снова на моей стороне.

Потеряв терпение, вылавливаю самок просто так, рукой. Они оказываются не противными на ощупь и очень красивыми — большими, розовыми. Я невольно задумываюсь: как их выпускать к самцам? По очереди? Всех сразу?

Отхожу к колесу. Считаю самцов. Их примерно пять десятков. Самок должно быть больше — или меньше?

В горле пересыхает. Не удержавшись, набираю воды из ручья и пью. Снова вылавливаю самок, считаю их и складываю прямо на платформу дрезины. Они пытаются расползтись. Я ловлю их и, одну за другой, подбрасываю в колесо.

Тяжелая жидкость играет. Вырываются пузыри — как в кипятке. Почти вертикально вверх выскакивает серый самец, за ним — розовая самка, и в следующую секунду улитки всей массой наваливаются на стенку колеса. Их накрывает волной жидкости, они снова наваливаются, их снова накрывает тяжелой волной. Колесо вертится… Но платформа не движется. Беру себя в руки. Надеваю очки и внимательно изучаю дрезину. Ну конечно, для того, чтобы колесо сцеплялось с ходовой частью, нужно его опустить. Вот и рычаг.

Рычаг не поддается. Я обламываю ногти. Колесо со слизнями вертится все быстрее, грохочет все громче, каждую минуту может войти Хозяин… Рычаг натужно щелкает. Колесо опускается, совмещаются зубчатые шестеренки, натягивается цепь. Дрезина трогается.

Несколько минут стою, глядя, как удаляется насыпь. Как все дальше от меня убегают железные ворота завода. Грохот колес отражается от глинистых стенок тоннеля. Улитки, как безумные, рвутся на сушу, на скользкую стенку. Блестят ртутные шарики у них на подошвах. Колесо поворачивается, слизней снова накрывает волной, и они снова рвутся на сушу, и дрезина катится…

Когда свет в начале тоннеля окончательно гаснет, впервые смотрю вперед. В ночных очках все красновато-бурое. Я вижу стенки тоннеля и рельсы, уводящие вперед.

Иногда тоннель поворачивает. Тогда колесо с улитками накреняется, а я, чтобы не упасть, хватаюсь за низкие поручни.

Чем дольше смотрю вперед, тем яснее представляется, что меня проглотила огромная змея. И вот я скольжу по ее пищеводу. Корни деревьев, иногда проступающие на стенах, кажутся ребрами. Я отворачиваюсь. Сажусь на вытертую кожаную подушку — спиной по ходу движения. Снимаю ночные очки.

Пахнет влагой и плесенью. На мне мокрая одежда — я мерзну. Обхватываю плечи руками. Ну вот. Все у меня получилось. Теперь осталось чуть-чуть.

Слизни несутся по стеклянным стенкам, мерцают шариками на подошвах, жаждут продолжения рода. И я несусь сквозь темноту подземного хода. Что ждет меня в городе?

Так, скорчившись в попытке сохранить тепло, я задремываю. Просыпаюсь от щелчка и одновременно — рывка. Судорожно хватаюсь за поручень.

Дрезина свернула.

Что это так щелкнуло под колесами? Была там стрелка, развилка пути — или мне приснилось? Может быть, просто камень упал на рельсы?

Развилка.

Я вижу развилку, говорил Головач. Кто был мудрее — он, во всем искавший вероятности, или Царь-мать, всегда видевшая один-единственный путь и единственную цель? Головач мертв. Но ведь и Царь-мать мертва. Кто мне теперь скажет?

Я засыпаю. Я страшно устала — за ночь на ветке ни разу не сомкнула глаз. Меня знобит. У меня все болит…

Дрезина катится и катится. Сколько ей еще катиться? Вагончик канатной дороги ползет почти сутки. Но ведь он идет не по прямой и медленнее…

Я сплю, держась за поручень. Мне снится молодая женщина. Она ведет меня за руку. Я маленькая. Я тоже была ребенком; плохо, что я смутно помню то время. Только обрывками. И уж, конечно, мне никогда не снились родители.

Я хочу увидеть лицо этой женщины. Но оно слишком высоко. Ее все время что-то отвлекает: она то отворачивается, разглядывая витрины, то встречает знакомого и долго говорит с ним, а я поднимаюсь на цыпочки и все пытаюсь увидеть ее лицо. Наконец, потеряв терпение, зову, топаю ногой, требую: мама!

Дрезина дергается, я хватаюсь за поручень и просыпаюсь. Еще одна развилка? Или это часть сна? Вон как разогнались слизни, ветер свистит в ушах, и куртка почти высохла.

Впереди показывается свет. Я подскакиваю на ноги: сколько же я проспала?!

Дрезина, сбавляя ход, выкатывается к земляной насыпи. Налетает на буферы — я чуть не падаю. Щелкает рычаг — стеклянное колесо автоматически поднимается, слизни все еще бегут, но сцепления с ходовой частью нет.

Я прыгаю с дрезины. Вижу открытые ворота. Вижу человека с фонарем в руке. Кто это? Кто меня встречает?

— Накаталась? — спрашивает знакомый голос. Хозяин светит мне в лицо фонарем.

— Ты считаешь меня идиотом, Лана? Ты думаешь, я показал тебе это место, чтобы ты без труда сбежала? Там лабиринт! Ловушка для дурочек!

Я бью его в лицо. Пытаюсь ударить. Он легко блокирует мой удар и, чуть не сломав мне руку, отшвыривает назад. Я едва удерживаюсь на ногах.

— Тебе мало тех людей, которых уже закопали под стенами? Ты приведешь других?

Перед глазами на секунду делается светло-светло. Я отлетаю, бьюсь затылком о стену. Теплая кровь из носа заливает подбородок и губы. И только тогда понимаю, что он меня ударил.

Я сползаю по стене. Падаю. Я одолела Царь-мать, но он слишком силен. И сила его иная.

Он идет ко мне. Я вижу, как мягко ступают по перемешанному с глиной гравию его тяжелые ботинки. Хочу закрыть глаза, но заставляю себя смотреть.

Он наклоняется. Берет меня за ворот. Подтягивает повыше… и вдруг поднимает на руки.

Железные двери закрываются за его спиной. Я снова на Заводе. Снова отвратительный запах желтого тумана. Снова ненавистный ритм, гудение и гул — на грани слышимости.

Хозяин Завода несет меня, не говоря ни слова. Несет так осторожно, будто я его главное сокровище.

Он отпаивает меня солоноватой водой и рассказывает, как в юности гонялся в пневмотоннелях. Оказывается, много лет назад в городе была система пневматических перевозок: по узким тоннелям, проложенным над землей и под землей, переправляли грузы при помощи воздуха под давлением. Отчаянные ребята летали в этих потоках на самодельных крыльях и воздушных досках — как я понимаю, именно там, в пневмотоннелях, родилось искусство полета, которым овладели потом дикие обитатели башен.

И Хозяин, который еще не стал тогда Сердцем Завода, летал вместе с ними.

Это было опасно — гораздо опаснее, чем даже нынешние полеты диких. Пневмонавты — а среди них немало было и девчонок — нередко калечились и даже гибли, у них рвались барабанные перепонки и шла носом кровь. И все равно они гонялись — летали в узких темных тоннелях, всего на мгновение опережая груду каких-нибудь летящих мешков или ящиков, всегда на спор, на выигрыш, и победителем становился тот, кто дошел до финиша первым, без потерь и травм.

Хозяин рассказывает мне все это подробно — как делались крылья, как обтачивались воздушные доски, как это все работало, — и я прекрасно понимаю, что он не врет. Он действительно там был и выжил. И летал, вероятно, одним из первых.

Я лежу и слушаю. Ни о чем не спрашиваю. Я не могу говорить: у меня сильный жар, голова свинцовая, из глаз текут слезы — не потому, что я плачу. А просто слезятся глаза. Воспалились все мои раны и царапины, он обрабатывает их мазью. Поит меня и кормит из ложечки. Носит на руках в отхожее место. У меня нет сил сопротивляться. Да и что бы я делала без него?

— Экран, в принципе, не должен был тебя выдержать. Просто ты поймала ветер. Это очень трудно.

Сейчас он спросит, кто меня научил. Я не скажу — даже под пыткой.

Но он не спрашивает. Он рассказывает, все тем же ровным голосом, что самым трудным в искусстве пневмонавтики был не старт, а финиш. И долго рассказывает о девушке, которая так форсила перед ним, что шла иногда на совершенно сумасшедший риск.

— Она погибла? — хриплю я.

— Нет, что ты! Она потом… у нее был муж. Кажется, она родила ребенка. Девочку.

Он замолкает.

Его ладонь лежит на моем лбу. Я не могу ее сбросить. От этого прикосновения утихает боль.

— Ты помнишь своих родителей?

Примерно о том же спрашивал Римус. Старый Римус, из магазина барабанов.

— Помнишь?

— Смутно.

— Мне почему-то кажется, что та девушка… стала потом твоей матерью. Ты на нее похожа.

— Правда?

— Ну да. Я заметил это сразу, когда увидел тебя там, на этой свалке… рядом с дилерами. Ненавижу этих тварей.

— А ваша жена, — мне тяжело говорить, — она… не гонялась в пневмотоннелях?

— Нет. Она была синтетик из синтетиков… Тихая. Робкая. Та девушка в тоннеле была, как трава, пробивающаяся сквозь асфальт. А другая, моя жена, — как цветок на открытой земле.

Я молчу.

Он обнимает меня. Прижимает к себе. Я слышу его сердце.

— Знаешь… когда гонишься в пневмотоннеле, очень важно, какую песню поешь про себя. Все, в конце концов, зависит не столько от скорости реакции или от умения. И умелые, бывало, разбивались в лепешку вместе со своей реакцией. А вот важно правильно выбрать песню. Веришь?

Я думаю. Головач пел про себя, когда сражался или охотился. И Царь-мать, по-моему, тоже.

— У меня была очень простая песня, — говорит Хозяин. — Но она никогда не подводила.

Я не спешу освобождаться из его рук. Может, потому, что слишком ослабела. А может, потому, что просто не хочу.

Хозяин не то поет, не то говорит нараспев:

— Жил-был парень, звали его Ветер, он девчонкам головы кружил. Раз-два-три, славно жить на свете, если ты лапки не сложил. Три-два-раз, лапки не сложил… Ну и так далее. — Он обрывает песню, будто смутившись.

Песня странная и немножко смешная. Никогда раньше ее не слышала, но запоминаю сразу же. «…Лапки не сложил… Три-два-раз, лапки не сложил…» Ловлю себя на том, что повторяю слова — одними губами.

Хозяин чуть разжимает руки. Смотрит на меня сверху вниз.

— Лана, не оставляй меня, — говорит очень тихо. — Ты последняя радость в моей длинной, нехорошей жизни. Не беги от меня. Пожалуйста.

Мне снится, что я лечу в плотном потоке воздуха вдоль подземного тоннеля. На стенах горят ярко-желтые лампы, сливаются в движении, превращаясь в две нитки света справа и слева. На виражах доска-крыло чиркает по стенам, выбивая искры. Это похоже на наши гонки с Ярым по замерзшей реке, но страшнее.

Я знаю, что опережаю соперника на несколько долей секунды, он дышит мне в затылок, и, когда пролетаем мимо очередной лампы, вижу его тень на стене.

— Не догонишь!

Я знаю, кто это. Но не позволю ему еще раз поймать меня. Пусть сколько угодно поет свою песню.

— Жил-был парень, звали его Ветер…

Я ловлю воздушный поток, пытаюсь сделаться частью его, частью этого ветра, пройти к финишу кратчайшим путем. Иногда поток взмывает под потолок, иногда опускается до самого бетонного пола, но если я коснусь его, мгновенно потеряю скорость. Я лечу, ошалев от полета, от мелькания огней, я свободна…

И, не вписавшись в поворот, врезаюсь в стену.

Просыпаюсь, обливаясь холодным потом. Вокруг бетон, железо, запертые двери.

Я в тюрьме.

Вагон канатной дороги приближается ко входу на транспортер. Я вижу его крышу — далеко внизу.

Вагон входит в тоннель. У меня шесть минут — пока погонщик выведет смену, пока принимающая автоматика сопоставит зеленые столбики графика с другими, присланными с СИНТа при загрузке. Погрузили столько-то людей — выгрузили столько-то единиц топлива общей емкостью такой-то, столько-то процентов загрузки распадателя. Если цифры совпадут, погонщик уедет обратно с переносным аккумулятором, заряженным на несколько доз. Если не совпадут — уедет без аккумулятора. Но в любом случае у меня осталось пять с половиной минут до отправления вагончика.

Бросаю вниз веревку. Она летит, раскручиваясь в полете, конец повисает, чуть-чуть не достав до входа в тоннель. Я очень долго высчитывала длину этой веревки — совсем не надо, чтобы погонщик ее увидел. Осталось четыре минуты. Я осторожно сползаю с узкого карниза, где просидела несколько часов, и, перебирая руками, отталкиваясь ногами от стены, начинаю спуск.

Я почти полностью восстановила силы после болезни. Почти. Секунды бегут, я опускаюсь все ниже метр за метром. На веревке завязаны узелки, по ним отсчитываю расстояние. Стараюсь дышать потише, но сердце колотится и грудь ходит ходуном.

Добравшись до последнего узелка, самого большого, я останавливаюсь. Вишу на отвесной стене Завода, прямо над входом в тоннель, в метре подо мной тускло поблескивает железный трос канатки. Гудит транспортер — вообще-то, он работает почти бесшумно, но за много дней, проведенных на Заводе, я научилась различать его звук среди множества посторонних шумов. До отправления вагончика остались считанные секунды, смена сейчас ступит на ленту последнего конвейера… Успеваю услышать слабый девичий голосок:

— А куда теперь?

— На ленту, — говорит мягкий, почти ласковый голос, это, конечно, погонщик. — Тут движущаяся дорога, она отвезет вас, куда надо.

— А куда?

— Увидишь! Прости, мне надо уезжать, тут все по часам, ты понимаешь…

Последние его слова сливаются со стуком двери в кабину. Пот ручейками течет по спине. Простите, ребята, сегодня я не смогу вас спасти. Простите!

Трос содрогается. Из тоннеля показывается крыша вагона. Замешкавшись, пропускаю нужную секунду, и вот уже выезжает каретка — если я прыгну сейчас, меня намотает на блок. Только и остается, что переждать еще секунду и тогда уже…

Транспортер работает. Стена Завода содрогается едва ощутимо — распадатель готовится к запуску. Когда каретка отъезжает, выпускаю веревку и мягко спрыгиваю на крышу в нескольких сантиметрах правее троса.

Как ни стараюсь, толчок все-таки есть. Вагон качнулся. Мог ли погонщик этого не заметить? Сейчас он закричит: «Стоп, машина! Проверьте крышу!»

Блок скрипит. Я падаю на крышу прямо под тросом — лицом вниз, ногами к Заводу. Наверное, погонщик там, в кабине, вопросительно смотрит в потолок. Догадается ли поднять люк, заглянуть на крышу и проверить?

Скрип обрывается. Каретка входит в рабочий ритм, блоки катятся по тросу, как перевернутые колеса по опрокинутым рельсам. Вагон покачивается. Погонщик молчит. Я лежу, стремясь сделаться плоской, как ткань. С каждой секундой Завод все дальше.

В последние дни я нарушила нашу с Хозяином традицию: встречать смену вместе. Он знает, что теперь, когда прибывает вагончик из города, я прячусь в темных коридорах, забиваюсь далеко-далеко. Вот пусть поищет меня: в обычных тайных убежищах, в подземном тоннеле, на площадке громоотвода. А вагон тем временем уедет уже далеко…

Чуть поворачиваю голову.

В горах осень. Я вижу синие, зеленые, закатно-розовые горные гряды. Вижу огромный мир таким, каким его видят самые смелые птицы.

Вижу гроздья проводов справа от канатной дороги — по ним идет энергия в город. И справа, и слева от линии передач желтеют и краснеют склоны, покрытые кустарником. Я пробыла на Заводе долго, очень долго.

Я вырвалась!

Солнце садится. Еще теплое. Крыша вагона почти горячая — он ведь был в пути весь день, хорошо нагрелся и не успел остыть за шесть минут в тоннеле. От каретки несет машинным маслом. А снизу поднимается запах гор, леса, листвы и хвои.

Почему люди не могут жить в мире и покое, как эти горы? Все на свете — энергия. Дрова, сгорая, отдают энергию Солнца, которую копили всю жизнь. Люди живут, греясь у огня, питаясь свежей дичью или бесплатной вермишелью, но энергию черпают из совсем других, иногда случайных, иногда странных источников; примерно так говорил Хозяин. Я даже не спросила, как его зовут. Ведь у него наверняка есть имя. Он не назвал мне его, а я не догадалась спросить.

Слышу, как ходит по кабине погонщик. Теплая крыша вагона остывает с каждой минутой, но я все равно чувствую себя, как на сковородке. В любую минуту он может поднять люк и увидеть меня.

Оглядываюсь на Завод: в закатном свете видны только очертания, страшные очертания бетонного саркофага. Пора перебираться пониже.

Я готовила свой побег много дней и ночей. Я следила за вагончиками. Я знаю, что всего их два, и ходят они по очереди. На один когда-то погрузили меня. Другой — вот этот, и отличается от первого прежде всего тем, что на днище у него есть две большие железные скобы.

На них-то я и рассчитываю.

Конечно, нелегко будет провести весь путь, сидя на железной скобе под вагоном. Но если мне доводилось ночевать на деревьях — неужели я не смогу выдержать сутки на скобе? Сейчас не зима. Сейчас почти лето, хоть ночи и прохладные. У меня с собой ремни и карабины — я пристегнусь и смогу, наверное, даже спать. А главное — там, внизу, меня никто не найдет. Даже если погонщик станет специально обыскивать вагон — под днище ему не заглянуть никогда, да и кому придет в голову заглядывать под днище?!

Я представляю погонщика, как он изо всех сил просовывает голову в дыру вагонного сортира — только так возможно проверить дно. Улыбаюсь. Пусть бы застрял так, головой в дыре. Пусть бы ехал так всю дорогу…

Вагон проходит первую опору. Раскачивается. Этого мне и надо — поднимаюсь на четвереньки и, затаив дыхание, пробираюсь к задней стенке вагона: там нет окна, вернее, оно замазано краской. А железная сетка есть. Она скрежещет, когда я повисаю на ней. Я замираю. По счастью, блоки тоже разражаются скрипом, я, стиснув зубы, спускаюсь все ниже, ищу опору для ног — знаю, здесь есть что-то вроде ступеньки сзади… Вот она… Перевожу дыхание. Теперь осталось совсем чуть-чуть: ухватиться за ступеньку руками. Повиснуть над пропастью. И осторожненько перебраться на первую скобу…

Я вишу, как на турнике. Подо мной гора — сосны зеленые, высоченные, значит, миновали рыжий лес вокруг Завода. Я вижу каждую верхушку. Если присмотреться, разгляжу и белку на вершине, и сойку, и…

А скобы нет.

Я протерла бы глаза, если бы руки не были заняты. Нет скобы! Для того, чтобы осмотреть вагон снизу, мне приходилось пробираться в грязные, залитые туманом тоннели, сбивать куски растрескавшегося бетона с древних окон в железной оплетке, пробираться в узенькие щели — ради того, чтобы взглянуть снизу вверх на канатку…

Скобы были. Их, наверное, сбило, когда вагон неловко приземлился на станции назначения, на СИНТе. От первой остались пенечки-штыри. А вторая, дальняя, так погнулась, что на ней можно только висеть. Но и это не имеет значения: без первой скобы до второй все равно не добраться…

Я чуть было не разжимаю пальцы. Ладони горят — на них едва успела нарасти нежная, без мозолей, кожа.

Опора осталась далеко позади. Что теперь?

Беру себя в руки — в прямом и переносном смысле. Подтягиваюсь снова. Становлюсь на ступеньку коленом. Хватаюсь за нижний край железной сетки. Ехать на крыше, конечно, удобнее…

Может, погонщик не станет туда заглядывать? Может, сейчас он подзарядится, порадуется жизни с полчасика — да и ляжет спать?

Темнеет.

В полутьме снова взбираюсь на крышу и ложусь как можно дальше от люка. Над горами поднимается туман. Раз или два вижу огонек. Может быть, там сидят пастухи, варят вечернюю кашу. А может, танцуют Аркан…

Резкий звук вплетается в мерный скрип каретки. И почти сразу я слышу испуганный голос погонщика:

— Да?

Ответный голос искажен переговорным устройством. Но я все равно его узнаю. И плотнее вжимаюсь в крышу.

— Нет, — говорит погонщик, голос его немного охрип. — Здесь никого нет. То есть я, конечно, посмотрю… Но ведь их приняли по счету!

Снова слушает голос в переговорном устройстве.

— Да, — говорит совсем уже хрипло. — Конечно. Сейчас проверю крышу.

Я отползаю назад. Цепляюсь за железную сетку — она грохочет, но я не обращаю внимания. Спускаюсь ниже, повисаю на руках… Это все, что я могу сделать. Ночь, темно, я болтаюсь между небом и землей, если он не присмотрится, он меня не увидит!

Воет ветер в ушах. Сквозь этот звук я слышу, как открывается люк. Потом появляется свет — луч фонарика-эспандера.

— Здесь никого нет, — говорит погонщик в переговорное устройство. — Повторяю, на крыше никого нет…

Останавливается прямо надо мной. И, видимо для очистки совести, светит вниз. Луч фонаря заливает меня полностью. Синий круг с белой спиралью в центре — отпечаток света в полуослепших глазах. Лица погонщика не разглядеть. И без того понятно, что он смотрит прямо на меня.

Ну что, разжимать пальцы?!

— Никого нет, — повторяет погонщик после длинной, длинной паузы. — Пусто.