"Когда сверкает молния" - читать интересную книгу автора (Филиппов Александр Павлович)

ГЛАВА ВТОРАЯ

Нефтехимический комбинат, переименованный недавно в объединение, как гигантский спрут, железными щупальцами труб, заводов, стальных установок подмял под себя огромную территорию некогда колхозных земель.

Народ в городе и сам рабочий люд не успели еще привыкнуть к новому названию предприятия и потому по-прежнему величали его комбинатом. Собой он объединял бесчисленное множество цехов, заводов и фабрик, выпускающих всевозможную продукцию.

Цех, где работал Николай Локтев, — это скорее самостоятельный завод в заводе, чем обыкновенный по нынешним понятиям цех. Новейшее оборудование его несколько лет назад закупили за границей, привезли, смонтировали под бдительным наблюдением заграничных спецов. Он стал выпускать необходимейшую подкормку для истощенных временем посевных земель — азотные удобрения, в основном карбамид и мочевину.

В цехе все с ног сбились, искали Николая. Куда он запропастился, никто не знал. То безвылазно сидел здесь целиком весь последний месяц и вдруг как в воду канул. Еще чуть свет, ранним утром в цех забежал секретарь парткома комбината Нургали Гаязович Зарипов и сразу к начальнику:

— Израель Львович, — прямо с порога кабинета спросил он, — как вы, готовы к пуску установки?

— Уже давно, — спокойно ответил начальник цеха. — Опрессовку провели нормально, так что и пуск будет нормальным.

— Завидую вашему спокойствию, Израель Львович, — озабоченно заметил Зарипов. — Я весь напружинен. Вчера из Москвы, из министерства, комиссия приехала. В горкоме они заявили, что сами проверят и проанализируют пуск новой линии.

— Для меня так пусть сам Христос пожалует, все одно придраться не к чему! Винтик — к винтику, шуруп — к шурупу, — в невозмутимом спокойствии отозвался начальник цеха. — В последний месяц Локтев не вылезал отсюда, ну и мне с ним досталось на орехи...

— Но ведь Локтева, говорят, нет в цехе? — нервничал секретарь парткома.

— Ну и что такого, — спокойно парировал начальник. — Свою главную задачу он выполнил — теперь дело за нами.

Только с виду спокоен Израель Львович Ясман, на душе у него творилось другое, внутренне он тоже обеспокоен. Пустить установку, конечно же, можно, волнение его не от того, что новая линия, забирающая азот непосредственно из воздуха, забарахлит или не оправдает себя: опрессовка ее прошла отлично и пугаться каких-либо чрезвычайностей не было причин. Волновался он чисто с точки зрения человеческой этики: заглавного автора изобретения — Николая Локтева — нет до сих пор в цехе в такой ликовальный для него день.

Вскоре позвонили от генерального директора, сообщили в цех, что московская комиссия и люди из горкома партий прибыли, скоро пожалуют на территорию пуска.

А Николая нет как нет, и никто не знает, где бы он мог быть. Посылали домой шофера. Сказали, что умер сосед и он, должно быть, занят похоронными делами. И на кладбище слетал шофер — похороны закончились, все разошлись. Так и вернулся ни с чем посыльный шофер.

Время шло. Хорошо, что представительная комиссия задерживалась. Ясман позвонил генеральному и выяснил причину задержки: оказалось, нет первого секретаря горкома, который настоятельно просил подождать его, хотел сам поприсутствовать на пуске нашумевшей линии.

Ожидающие в цехе люди твердили одно, что пускать установку и линию без Николая Локтева немыслимо. Прибежал вызванный сюда запыхавшийся главный технолог комбината Виктор Рабзин. Парторг сразу к нему:

— Неужели и вы будете твердить то же самое, что и все?

— А что твердят все? — спросил Виктор.

— Говорят, что линию без Локтева пускать нельзя. Что она, в тар-тарары взлетит, что ли, без него? Что он, Локтев, пуп земли какой-то? Или один вел всю реконструкцию?

— Один, конечно, не один, — успокаивал разгоряченного парторга технолог. — Все причастны к реконструкции...

— Тогда что же удерживает вас и начальника цеха тоже? — сузил щелочки глаз Нургали Гаязович.

— Винтик к винтику, шуруп к шурупу, — улыбнулся Ясман. — Мы готовы принять любую комиссию, но... — и он ожидающе посмотрел на Рабзина, который тоже входил в широкий круг авторов изобретения, подготовленного к пуску.

— Опрессовка прошла нормально, — пояснял Виктор. — Акты приняты, утверждены во всех инстанциях вплоть до пожарной службы...

Он говорил сейчас одно, а думы его витали вокруг другого. Дело в том, что линия и сама установка монтировались чуть ли не заново. Весной, когда после двухлетних проволочек и борьбы предложение Локтева, наконец, утвердили и даже признали изобретением, надо было останавливать все предприятие, к делу вплотную подключился главный технолог — Рабзин. Они вдвоем предложили оригинальное решение, не останавливая выпуск основной продукции на старых мощностях, монтировать новую линию по новой схеме.

— Тем лучше для всех нас, коль все готово к пуску, — вновь заговорил секретарь парткома. — И нет никакой необходимости ждать кого-то. Не возьму в толк, зачем сваливать, когда трудно и невтерпеж, на стрелочника?

Израель Львович вспылил:

— Николай Локтев. отнюдь не стрелочник, он такой же автор изобретения, как все мы, если не более того. К тому же работает в цехе с самых первых дней пуска, потому и оборудование знает как пять пальцев, до гайки, до винтика.

С непонятной нерешительностью вступился Рабзин:

— Линия, собственно, вполне готова к опробованию, осталось открыть задвижки и пустить поток воздуха под определенным давлением и температурным режимом. А эти задвижки монтировались как раз под непосредственным руководством Локтева...

— Вы же главный технолог всего комбината, — прервал его Нургали Гаязович, — а Локтев — простой рабочий. Под вашим руководством должно было идти все переоборудование и наладка.

— Но неудобно же...

— О каком еще неудобстве вы можете говорить, когда целая авторитетная комиссия ждет! — вспылил Зарипов.

— Вообще-то проблемы особой нет, — пошел на попятную Рабзин.

Не столько нетерпеливая горячность секретаря парткома начала раздражать Ясмана, сколько то, что он случайно обнаружил и уяснил для себя, как преображался на глазах технолог. Затаенная радость промелькнула по сухощавому лицу Виктора, когда узнал об отсутствии на месте Локтева. Упорство его не пускать линии без оператора — неожиданно заметил Ясман — было показным. До сих пор технолог нервничал больше всех, обеспокоенно сокрушался отсутствием друга. Стараясь не показать своего внутреннего противоборства, он то и дело допускал оплошности, которые все глубже убеждали начальника цеха в горячем желании главного технолога как можно скорее начать пуск. Ясман и сам был не против этого. Но одно дело он, совсем другое — Виктор.

...Предложение Локтева, поданное два года назад в рационализаторское бюро комбината, изучалось, критиковалось, вновь возвращалось к нему в руки. Николай не новичок в таких делах. Он знал, что за каждую идею надо бороться. Сама система внутренних взаимоотношений на производстве до такой степени закостенела, что внедрить что-либо новое нелегко. Семь потов прольешь! На комбинате из тысяч предложений малая толика внедряется в производство. То денег жалеют, то побаиваются нового: как оно обернется? В основном внедряются небольшие предложения по собственной инициативе тех, кто их подал.

Здесь же необычный случай. Простой оператор предложил коренную реконструкцию установки и линии к ней. Все видели, сама идея была прекрасной и удивительно простой: вместо химического азота, получаемого на комбинате многими производствами, предлагалось брать его в чистом виде непосредственно из окружающего воздуха. Зарубежное оборудование не было приспособлено к этому, а потому следовало, кроме сооружения новой линии, многое переоборудовать заново. Все было довольно просто и ясно.

Хотя и говорят, — все простое — гениально, тем не менее предложение оператора встретило небывалое сопротивление.

— Отфутболивают, как всегда! — со смехом жаловался Николай своему земляку Виктору Рабзину.

Когда же. Виктор Иванович досконально изучил и математически рассчитал, он ахнул от изумления. Миллион рублей экономии сулила новая установка, подведи к ней предлагаемую Локтевым линию. Зная пробивную способность начальника цеха, они уже вдвоем предложили Ясману соавторство.

На комбинате дело сдвинулось, и где-то через год, когда документация была окончательно оформлена, перед самой отправкой ее в Москву, под изобретением добавилось еще минимум фамилий пять-шесть: главный механик, главный инженер и даже сам генеральный директор комбината.

Такого оборота и неожиданного решения вопроса ни Виктор, ни тем более Николай не ожидали. В глубине души и тот и другой радовались: как же, высокое начальство под какой-либо мелочью своих подписей не поставит! Протестовать было бессмысленно и не стоило, потому что лед стронулся с места, все зашевелилось: простую идею доводить до ума сложно. Предложение, признанное изобретением, как снежный ком, летящий с горы, быстро обрастало новыми фамилиями и с виду становилось весомее и значимее по содержанию.

— В наш век ученых одиночек нет! — пошучивал Виктор и добавлял посмеиваясь: — Один ум хорошо, два — лучше, а три — так вовсе ярмарка.

И так и этак уговаривал Израель Львович по телефону высокую комиссию повременить с пуском. Натиск московских товарищей сдерживал до тех пор, пока не появился на комбинате первый секретарь горкома Акимов. Узнав о причине срыва пуска установки, он по-простецки улыбнулся, уставшим голосом предположил:

— Сегодня хоронили прораба, Павла Петровича, вы должны знать его. А они с Локтевым, если не ошибаюсь, были большими друзьями, к тому же — соседи. Безусловно, он где-то там... Тем более, я же предупредил, что хочу лично присутствовать..

— Дело не терпит никаких отсрочек, — нерешительно вмешался один из комиссии. — Надо опробовать и тут же дать телеграмму министру... Это же миллионные прибыли, государственное дело!

— Чем черт не шутит, — поддержал другой москвич. — Тут не одной похвалой министра пахнет, может, и орденами.

За долгие месяцы скитальческого существования предложение Локтева стало не только хорошо известным в министерстве, но и там некоторые успели приложить к нему руку. Безусловно, от этого хуже оно не стало. «Один ум хорошо, два лучше!» — как заявляет Виктор. Но однако, однако, однако... В данный момент эти «некоторые», присутствующие здесь, законно считали себя лично причастными к огромной перестройке, происходящей в цехе.

— Работа же не под срывом, она проделана! — убеждал начальник цеха.

— Николай Локтев не из тех, кто может просто так, за здорово живешь прогул сделать, — участливо вмешался Виктор Иванович. — Я знаю его с детства, вместе росли, учились в одной школе...

Он внимательно всмотрелся в сосредоточенные лица окружающих. Волнуется начальник цеха Ясман. Волнуется и, как всегда, наивно, по-ребячески не может скрыть этого. Хмурит черные широкие брови парторг Нургали Гаязович, он здесь сегодня самый главный из комбинатского руководства. Случилось так, что генерального директора и главного инженера срочно вызвали в Москву перекраивать плановые задания, и парторгу предстояла отнюдь не легкая задача, тем более не входящая в его компетенцию. Ничего не поделать, доля партийного работника свелась ныне к любому вопросу из любой области, будь то производство или вопрос нравственный, хозяйственный, учебно-воспитательный, планово-экономический, судебный, торговый, сельскохозяйственный и так далее и так далее, все-все приходится решать ему, партийному работнику.

Степенно вели себя московские представители. Они ясно сознавали свою заглавную роль, лишь присутствие первого секретаря горкома удерживало их. А как раз первый секретарь-то не выказывал своего отношения ко всему происходящему. Он, в противовес московской комиссии, осознавал другое: свою второстепенность здесь, в цехе; знал, что по его команде — надо или не надо — тут же без пререканий сделают все — не то чтоб открыть какую-то там задвижку. В то же время он понимал, вмешиваться в решающую минуту пуска установки — значит, мешать непосредственным хозяевам положения.

Здесь же, степенно прохаживаясь от одного к другому, находился везде успевающий, начальник бюро рационализации Давыдович. Его свежее до розовости лицо с синевою выбритых щек неестественно вписывалось в атмосферу нефтехимического предприятия.

— И ты здесь? — укоризненно посмотрел на него Ясман. — Неужели и тебя наконец достало? Рационализатор...

— Не хитри, брат! — покосился на него Давыдович. — Вижу по глазам — не то хотел сказать, не то...

Начальник бюро поправил за ухом золоченые дужки очков, отошел к Рабзину.

— Виктор Иванович, давай двигай! Все в твоих руках, верши судьбу цеха, — и, наклоняясь к Виктору, потихоньку добавил: — И свою судьбу тоже...

— Пожалуйста, я могу открыть задвижки, если такая горячка и спешка, — уверенно предложил Виктор Иванович. — Все рабочие готовы, проинструктированы — ждут непосредственной команды.

Израель Львович несогласно покачал головой. Он понимал, что главный технолог прекрасно разбирается во всей сложной схеме новой линии, сам был одним из создателей ее и может в любую минуту по всем правилам технологии и техбезопасности осуществить запуск. Одновременно начальник цеха видел, что какая-то другая, более веская причина, нежели отсутствие Николая Локтева, сдерживала технолога. Простительно несведущим членам комиссии, простительно другим, кто не знает заглавной роли отсутствующего оператора, но только не Виктору Рабзину. И пусть кардинальные вопросы в последние месяцы работы решал уже не один Локтев, все-таки зачинателем остается он, это от его идеи все пошло и закрутилось. Испытать высокое давление, увидеть новое рождение придуманной им линий — было мечтой изобретателя...

— Я думаю, — сказал Ясман, — нам следовало бы повременить. Сегодня еще разок все взвесим, проверим, пройдемся от начала потока до его конца, чтоб все было — шуруп к шурупу, винтик к винтику. А завтра пораньше, непосредственно в восемь ноль-ноль откроем задвижки.

— Я одного не понимаю, — возразил Нургали Гаязович, — прибыла спецкомиссия, приглашены нужные люди, первый секретарь не пожалел драгоценного времени, а мы здесь резину тянем! Зачем это? К чему?

Израель Львович пояснил:

— Есть, товарищи, деликатная деталь и ею не следовало бы пренебрегать.

— Какая деталь? Может, вы опять начнете ссылаться на отсутствие оператора? Не в нем же причина!

— Безусловно не в нем, — участливо откликнулся Ясман. — Однако у автора хватило сил ждать долгих два года, ужели мы не сумеем подождать одну ночь, всего-то одну ночь?!

Снова вмешался в разговор московский представитель:

— Друзья-товарищи, я здесь чего-то недопонимаю, речь идет о каком-то Локтеве. Или где-то с нашей стороны допущено недоразумение, или действительно мы не совсем в курсе дел? В бумагах, в авторском свидетельстве, во всей документации, наконец, никакой фамилии Локтева не фигурирует, ее же нет там! Тогда о чем спор?

Ни замешательства, ни удивления не вызвала новость. Каждый подумал о некой неувязке в бюрократическом оформлении бумаг и только. Один Виктор Иванович встрепенулся, кольнул острым взглядом министерского представителя.

— Все это мелочи, — шевельнул он сухими губами. — Мелочи по сравнению с тем грандиозным делом, на которое истрачено столько государственных денег, рабочего времени и главное — человеческой энергии. А Локтев — он будет только рад увидеть новую линию в работе. Ему ее и осваивать! — сказал Виктор, и тонкие губы обозначили легкую улыбку.

— Я не вмешиваюсь, — равнодушно произнес секретарь горкома, заметив, что все выжидательные взоры обращены к нему.

— Надо начинать, — махнул рукой главный технолог.

Внутренне он был рад этому событию больше всех. Смутная догадка сначала бессознательно мелькнула в голове, затем переросла в уверенность. «И хорошо, что нет Николая, — злорадно подумалось ему. — Если б не мое участие, вряд ли бы предложение стало изобретением и обрело реальные черты. А кто важнее теперь — он или я — можно поспорить».

После долгих месяцев Совместной работы с Николаем еще целых два года катилась пробивная волна их предложения от стен цеха до самой Москвы, то откатывалась назад, то вновь нарастала. Невидимые подводные камни постоянно затормаживали нормальный ход волны, и руководство категорически запрещало снижать существующий выпуск продукции ради новой линии, из-за монтажа которой пришлось бы останавливать цех. Появились и скептики, не верящие в саму суть предложения. Скептиков убедили за годы волокиты, а старое оборудование решили не трогать, обойти его стороной, покуда монтируется новая линия и модернизируется соответственно вся карбамидная установка.

В потоке дней к изобретению присовокуплялись все новые фамилии, порой не имеющие никакого отношения к нему, а имя того, кто обмозговал, теоретически подготовил все, то есть Локтева, было «забыто» и упущено. Один Виктор знал об этом, другие — не обратили поначалу внимания. Два года — срок не маленький, — продолжал думать он про себя. — Опадает листва и появляется новая, перетираются камешки ручейковой водой, превращаясь в песок... «Время и труд все перетрут!» — вспомнилась ему поговорка, и всегда холодные глаза вдруг налились сверкающим блеском ожидания.

Тяжелым скрежетом задвижек прорезало мгновенную тишину цеха. Старое оборудование на миг замолкло, гудением и шипением наполнились трубы и механизмы новых линий.

Цех включался в работу. Ожил пульт управления, где самопишущие приборы оповестили о начале химического процесса. Вспыхнули зеленые огоньки лампочек, сигнализирующих о нормальном ходе полученной продукции, которая вся пойдет в деревню, на колхозные поля.

Внутреннее напряжение работников цеха спало: все хорошо!

Начальник цеха, не выдержав, приглушенно засмеялся.

— Ну пошло-поехало! — сказал, довольный содеянным.

— Израель Львович, — обратился к нему секретарь парткома Нургали Гаязович, — думаете, почему я настаивал на немедленном пуске? У тебя одно дело — цех, а у меня весь комбинат на плечах. Завтра, кстати, заседание парткома, должны утверждать решение цеха о приеме Локтева в кандидаты. Тоже ведь дело давно тянется. С этой перестройкой — сабантуй настоящий, ни дня, ни ночи покоя. Так что завтра партком, учти...

...Усталый и удовлетворенный пуском установки Виктор Иванович прыгнул в трамвай, идущий от комбината к городу. Народу было немного, часы пик уже миновали, можно было бездумно и легко смотреть в приоткрытое окно. За стеклами перед взором медленно плыли сады с дощатыми, будто игрушечными домиками. Город и комбинат отделял друг от друга зарумянившийся яблоками сад, где мило, по-деревенски копошились на крохотных участочках дачники.

И нешумность трамвая, и теплый без ветра вечер — все располагало к спокойным раздумьям. Но покоя не было. Его волновала мысль, поймет ли правильно Николай, что без него пустили установку? «Врешь, — кто-то шебуршился внутри, — вовсе не это тебя беспокоит, а другое, более существенное...»

Пуск установки — действительно — полбеды. Главное, чего, пожалуй, не только Николаю, но и ему не понять никогда — это то, каким образом в окончательных документах изобретения не оказалось фамилии Локтева?.. Заканчивая последние выкладки будущей линии воздухозабора и в соответствии с этим — модернизации установки, он упустил фамилию Локтева. Все получилось легко, машинально...

Трамвай остановился у железнодорожного вокзала. Не успел Виктор перебежать перрон и миновать небольшое вокзальное зданьице, как неожиданно увидел Николая.

— Колян! — крикнул он.

Локтев долго смотрел на Виктора, не узнавая его.

— Ты что, не признал, что ли?

Николай подошел к другу, протянул руку.

— Здорово!..

— Тебя с самого утра в цехе разыскивали, где ты пропадал?

— Как разыскивали? — удивился Николай. — Я же звонил, предупреждал. Думал, что все уладят и на завтра отложат.

— Хороши шуточки! — неподдельно суровым голосом ответил Виктор. — Его отыскать не могут, а он прогуливается... Там целая комиссия нагрянула, кого только не было!

— Ну и пускали бы без меня! — спокойно отозвался Николай. — Все же готово было к пуску...

— Вот и пустили, ждать не стали, — он резко обернулся к Николаю, стараясь разглядеть по лицу, не вызовет ли сообщение гневных разочарований, и добавил: — Сам на себя пеняй!

— Правильно сделали! — неожиданно услышал в ответ Виктор.

Такой развязки в создавшейся ситуации он никак не ожидал и потому заметно обрадовался. Они шли узким тротуаром к городу. Рядом, на уровне плеч пенились листвой молодые акации. Спадала постепенно летняя дневная жара. Осела привычная пыль, поутихли улицы, освобождаясь от бесконечного множества машин. Разговаривали по-деловому сухо и неторопливо.

— Жалко, конечно! — успокаивал себя Николай. — Столько нервишек порастратил с этой затеей, а самому пустить не довелось! А хотелось! Ночами видел нашу установку...

— Говорят, Павел Петрович умер? — спросил Виктор. — Ты на похоронах был?

— Да, похоронили прораба... Хожу вот сам не свой.

Виктор еще при встрече заметил, как изменился Николай, пообмяк, лицо посерело, темно-стальные глаза глубоко ввалились. Он легонько хлопнул его по плечу, обнял, привлекая ближе к себе.

— Ты брось все так близко к сердцу принимать! — заговорил Виктор. — Никто не уйдет от смерти, никто не знает, где и когда... Пойдем лучше в кабак! Может, хлопнем по маленькой? Давно уже не баловались, как связались с твоей чертовой идеей, так и забыли обо всем на свете! Пойдем...

— А правда, давай забежим. Посидим, подумаем...

В ресторане было душно от невкусной провинциальной кухни, от пивных бочек, официанток, от пьяноватой оравы завсегдатаев. Рабочий день только недавно закончился, а их здесь — хоть в штабеля укладывай. Отыскали свободный столик в дальнем углу рядом с низкими подмостками, на которых размещались деловитые, не обращающие внимания ни на кого местные оркестранты.

— Хоть бы не заводили подольше свою шарманку! — кивнул подбородком в их сторону Николай. — Затрубят так, что слова не вымолвить, хоть уши затыкай — все заглушат.

Они сели за столик, покрытый жеваной скатертью с желтыми большими разводьями от пролитого пива.

— Водки закажем? — постучал пальцем по фужеру Виктор.

— Нет, не хочется сегодня, давай пива возьмем.

— Да ну, в нашем городе не пиво — моча детская, — недовольно повел плечами Виктор.

— Тогда вина...

Заказали рислинга. Мясных блюд не было.

— Рыбная неделя! — влад засмеялись оба.

— Вина и фруктов! — дурачась, пробубнил Виктор и после умышленной паузы добавил, прищелкивая пальцами: — Сто грамм и луковицу!

— Треску закажем? — спросил Николай.

— Зачем? Хек есть — любимец народа и публики.

Заказали рыбу в омлете. Выпили кислого румынского вина. В последние годы друзья встречались чуть ли не ежедневно, благо жили неподалеку. Внешне судьбы земляков были похожими: учились в сельской школе, за одной партой сидели. Только Николай вскоре после окончания войны ушел в ФЗО, а Виктор, закончив десятилетку, уехал в город, поступил в нефтяной институт, после которого получил направление на комбинат, где к тому времени уже работал Николай.

В те давние дни встречались они не часто, от случая к случаю. «Привет — прощай!» — вот и все общение у бывших одноклассников, земляков, как у шапочных знакомых. Позднее дошли до Локтева мимолетные слухи, что Виктор выгодно женился на дочери весьма и весьма перспективного руководителя. Он не хотел и не мог понять, как можно «выгодно жениться». А любовь? А дружба? Куда же их деть, на какую помойку выкинуть? Сам он, к примеру, свою Светку знал еще в ФЗО, в трудные послевоенные годы. Он любил втайне разглядывать золотые веснушки на ее круглом личике, нравились желтые волосы, заплетенные в толстую недлинную косичку, и особенно ее большие, кукольно-голубые глаза, излучающие постоянно пронзающий милый свет.

Мальчишескую любовь к ней хранил в тайне. Чувствовала ли она его завороженные взгляды, биение взволнованного сердца?

В далеком далеке, может, и не чувствовала. Она узнала о его любви, когда встретились здесь, в этом городе.

И он ей нравился. Молчаливый, умный, ненавязчивый. Пугало только одно — его какая-то затаенная угрюмость. «Это, наверное, от характера, — порою думала она о Кольке. — Очень уж он тихий, не пробивной...»

В изобретатели он тоже не лез напролом. Само производство, знакомое ему до винтика, диктовало идеи, они на молодом предприятии валялись под ногами. Бери и пользуйся. А глаз у Николая наметан, он не обходил стороной мельчайшие неполадки, стремясь во все несовершенное внести техническую ясность и выгоду. Мало кто знал на комбинате, а если и знали, то не обращали особого внимания, что в свое время Николай Локтев закончил вечернее отделение нефтяного техникума, поступил в институт и тоже получил диплом. От предложенной должности сменного мастера он наотрез отказался: надо было семью содержать (к тому времени они поженились со Светой) и нелишне было иметь свободные дни, чтоб помогать жене по хозяйству.

Так он и ходил в операторах, не претендуя на высший ранг. Тем более вместе с ним работали такими же операторами, машинистами насосов, киповцами люди постарше его, тоже с высшим образованием. Одни из них закончили педагогический, другие с университетским образованием. Был один медик, с дипломом врача, тот все оправдывался тем, что семья большая, а заработок у врача — с гулькин нос...

Пока гремела оглушительная музыка и содрогались от барабанного грохота ресторанные стены, они молча жевали сухую рыбу, залитую слегка кислой сметаной. Говорить было бессмысленно: электрогитары, саксофон и железные тарелки не позволили бы. Тишина показалась райской, когда неожиданно резко смолк ресторанный оркестр.

Молчала музыка, а разговор не складывался. Не объяснять же Николаю о той злополучной ночи, когда решился на неслыханное предательство. И только ли единственная ночь тому виной? Не раньше ли пробился в душе корешок зависти, найдя там питательные соки? Виктор всегда с завистью не стороннего наблюдателя следил за одноклассником. В школе завидовал, с какой легкостью тот учился, здесь, на комбинате, ревниво узнавал о его работе в цехе, удивляясь его равнодушию к чинам и почестям. С изумлением узнав об окончании им института, он подумал разочарованно, что теперь-то наверстает земляк упущенное, сполна возьмет свое, полезет вверх по служебной лесенке.

Но и этого не произошло. Николай продолжал оставаться оператором, вникающим с завидной дотошностью во все тонкости производства.

«Сделанное свершилось и пути назад отрезаны, — четко прорезалась мысль. — Оправдываться нет необходимости».

Можно было бы сейчас упредить скандал, назревающий в завтрашнем дне, объяснить вразумительно Николаю, что, как и ради чего решился Виктор на содеянное. Но поймет ли? Ведь и сам он в глубине души, когда там просыпались незримые токи справедливости, с неуверенностью думал, что пренебрег дружбой, чрезмерным доверием, променял мужскую чистоту их отношений на какую-то диссертацию.

Молчать было уже невмоготу, а сказать нечего. Помог сам Николай:

— Слушай, — спросил он, — был на пуске Нургали Гаязович? Завтра же — партком, мой вопрос о приеме.

— Разве? — словно услышав какую неожиданность, оживился картинно Виктор. — Хорошо и здорово! Тебе давно пора, давно...

Локтев пригнулся к столу, стрельнул взглядом:

— Как ты думаешь, сегодняшний прогул не повлияет?

— Нашел о чем переживать? Не должен, тем более ты же звонил, говоришь, предупредил, — отозвался Рабзин.

— Прогул простится, меня другое тревожит, будет ли действительной рекомендация? Умер старик... Так жаль и так не вовремя.

— А у кого она бывает вовремя, смерть?

— Не знаю, может ли умерший рекомендовать в партию? — поднял над глазами белесые, как ржаные колоски, брови.

— А бог его знает, — нерешительно ответил Виктор. — Что-то не припомню такого. Вообще, рекомендацию прораба должны принять. Достойный был человек, если говорить газетным языком! Его все знают, с секретарем горкома, говорят, в дружбе был... Так что его рекомендация должна быть в силе, я так думаю...

За соседним столиком сидели две молоденьких девчушки. Какая необходимость завела их в этот душный и тесный ресторан, где в основном находит себе приют подгулявшая шантрапа? Девушки явно чувствовали себя не в своей тарелке, стеснительно поглядывали по сторонам с боязливостью желторотых птенцов, ненароком выпавших из родительского гнезда. Разлили по малюсеньким рюмочкам марганцового цвета дешевое вино, глотнули, морщась. За ними с показной демонстративностью наблюдал из-за соседнего столика длинный парень в ярчайшей, петушиной раскраски рубахе. Он был пьян, а потому нахален и вызывающ. Откупорив бутылку с пивом, осушил ее и пустую с галантной рисовкой кавалера поставил на стол девушкам. Те засмущались еще более, не зная, что сказать в ответ на дурацкий жест парня. А тот с шумом-грохотом сунул им под нос и вторую пустую бутылку из-под пива.

Опять оркестр оглушительно рявкнул. Молодежь и подвыпившие перестарки выползли из-за столиков, принялись дружно прыгать и толкаться, тесня друг дружку, на маленьком пятачке подле оркестрантов. Парень в петушиной рубахе, сверля мутными глазами девушек, дергал одну из них за обнаженную руку, тянул к себе, кривляясь и расшаркиваясь. В его понятии, вероятно, вся эта процедура называлась — пригласить на танец. Девушки смущенно отмахивались, но тот наседал, с пьяной наглостью затаскивая в круг.

После неудавшейся попытки потанцевать парень бросил в сторону девушек что-то грубое и оскорбительное. Видно было, как девчата стыдливо опустили подмалеванные реснички, ниже пригнулись к столу. Сосед в петушиной рубахе вновь принялся за прежнее, с шиком и вызовом переставляя пустые бутылки со своего стола на стол девушкам.

Виктора и Николая возмутила эта до безобразия глупая сцена.

— Я сейчас в милицию позвоню, — заговорщицки шепнул Виктор. — Сегодня как раз Борька Иванов дежурит, мой знакомый. — Он встал; проходя мимо парня, грубо и резко прикрикнул: — Ну ты, хмырь недобитый, сиди смиренько, не то на себя пеняй!

Хмырь нагло ухмыльнулся, скосил голову на тонкой шее:

— Ходи, ходи зигзагом отседа, а то я нервенный... ушибить могу...

— Сейчас и нервы заодно подлечим!

Виктор, продираясь между столов, прошел за перегородку, к кухне, где находился служебный телефон. Набрал номер. Буквально через несколько минут в зал ресторана прошли два милиционера, они сразу заметили Виктора, подступили к нему. Девушки радостно зашептались между собою, видимо, догадываясь о чем-то, Виктор кивком головы указал милиционерам на задиристого парня.

— Вон он, в красной рубашоночке, хорошенький такой...

Милиционеры прошли вперед, схватили за локоть туго соображающего парня, повели к выходу. Тот сник, пьяно залебезил:

— Ребя, ну простите, я же ничего, я же не хулиган, — обращался он почему-то не к милиционерам, а просительно оглядывался на Виктора с Николаем.

— Бывает же сволота такая, — процедил без особого зла Виктор и незаметно отметил, как девушки благодарно посмотрели на него.

— Видно, предки наши проглядели кое-чего в этом вопросе, упустили какие-то плюсы-минусы, — заметил Николай.

— Пьяниц развелось, как собак нерезаных! — поддержал Виктор.

Оба они — дети военных лет. И у того, и у другого отцы не вернулись с фронта. Как миллионы других в те злополучные годы, мать Виктора Рабзина получила похоронку, где была единственная фраза: погиб смертью храбрых. Уже позднее в треугольных замусоленных письмах товарищи по оружию описали подробнее, где и как погиб.

Мать Николая похоронной бумаги не получала...

— Эта проклятая война! — ни сотого, ни с сего тяжко вздохнул Виктор и обернулся к другу.

— Ты о чем? — нервно встрепенувшись, спросил Николай.

— Так просто... Думаю, не война ли виновата, что пьяниц много... — Сказал, доверительно заглядывая в глаза собеседнику.

— Врешь, — показал зубы Николай, — не об этом ты думаешь!

— Брось, быльем давным-давно все поросло, а ты опять о старом, — примирительно заметил Рабзин.

— Нет, война до сих пор царапает вот где, — он стукнул кулаком в грудь. — Ты счастливый, хоть тоже сирота. Мое сиротство другое, оно в душе...

— Проклятая война! — опять произнес Виктор и перевел разговор к другой, посторонней теме.

Он понял, что сегодня ни о каких покаянных словах говорить нельзя. Неизвестно, как еще Николай воспримет нежданную новость с упущением его фамилии из авторского свидетельства. Промолчит, затаив обиду, или взорвется, что с ним редко бывает? Виктора удивляла всегдашняя неприступность земляка. Его размеренная неторопливость, манера говорить, растягивая слова с легким раскатистым «о», его тяжелый, без веселости, взгляд — все в Николае такое естественное, простое пугало всегда, а сегодня особенно.

На комбинате все, кто их знал, удивлялись этой дружбе, очень уж были они разные по характеру: один балагур и пересмешник, другой — молчаливый трудяга. Как, мол, они находят общий язык и бывают постоянно вместе?

Сначала их сближало землячество, поздней — общая работа. На своей установке и во всем цехе, а раньше и в других цехах комбината, Николай умел пытливо заметить, где и как усовершенствовать, улучшить что-либо. Докапывался до сути, выдумывал и добивался своего. По любой мелочи обращался на правах земляка и друга к Виктору, признавая тем самым некоторое его превосходство. Тот с охотой помогал ему зародившуюся мысль оформить в чертежах и перенести на ватман. Колькиных идей хватало на двоих. И он не обижался, когда то или иное его предложение, оформленное и порой улучшенное Виктором, уходило в бюро рационализации комбината за двумя подписями. «Ох и молоток ты, Колян, умом бог не обидел», — смеялся Виктор, но помогать — всегда помогал. Помогал, казалось бы, бескорыстно, но навар-то от этого был приличный, прибавка к зарплате — одно, престиж рационализатора — другое.

В одиннадцать закрыли ресторан, и они вышли в затихающий вечерний город. Цветистые огни осветительных ламп, легкий шорох ветра в листве молодых деревьев, сияющие окна домов, широкие площади со множеством разнаряженных стендов, призывающих к продуктивной работе и вперед, к коммунизму, — все было в вечерних сумеречных красках угасающего дня.

Не успели они отойти далеко от ресторана и пересечь центральную площадь, как их догнал запыхавшийся от быстрой ходьбы молоденький лейтенант милиции Борис Иванов.

— Виктор Иванович, надо бы протокол подписать на того из ресторана. Пройдемте на участок, подпишем протокол и в отрезвилку отправим буяна.

— А-а, ты о том краснорубашечнике? Да ну его к черту, не хочется даром время терять.

— Тогда что же, выпустить, что ли, его? — спросил лейтенант.

— Обругай да выгони, чего с них, пустоголовых, требовать!

— Вообще-то, гад он порядочный, учить надо таких, — вмешался Николай. — Смотрите, вам из милиции видней...

Они отказались идти с лейтенантом и с площади свернули на улицу, на которой жили.

— До завтра! — тихо произнес Виктор Иванович, подходя к лепной арке своего дома.

— Пока! — по-простецки хлопнул по плечу Николай.

Проведенным вечером Виктор был доволен. Беспокойство его утихло. Через двор к дому шагал бодро, размашисто, в хорошем расположении духа.