"Когда сверкает молния" - читать интересную книгу автора (Филиппов Александр Павлович)

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Утром в дверь осторожно постучали. «Кого несет в такую рань?» — поднялась с постели Света. Накинув на плечи извечный халатик, она скользнула в крохотную прихожую, щелкнула замком. На пороге стоял Израель Львович.

— Я не звоню в звонок, стучу тихонько: дочек боюсь потревожить, — извинился он за столь ранний визит. — Не ушел еще твой?

— Собирается, — ответила она и заглянула на кухню. — Коля, к тебе пришли...

Чего-чего, но только не этой встречи в такой ранний час ожидал Локтев...

— Я на своем драндулете... За тобой заехал, — объяснил Ясман.

— Сейчас, я мигом, — заспешил Николай.

Дорогой к комбинату, сидя за рулем, начальник цеха без лишних подробностей досказал, как проходило вчерашнее заседание парткома в отсутствии Николая.

Нургали Гаязович осадил невозмутимо резкого Виктора Рабзина. И все члены парткома готовы были защитить Локтева, оградить его от неуместных нападок, не находя каких-либо серьезных фактов в доводах главного технолога. Но что правда, то — истинно: зло и добро вечно несовместимы. Жаль одно, добро, как правило, самонадеянно пассивно и. мягкотело, а у коварства позиция наступательная. Рабзин пошел в открытую. Секретарь парткома, настаивая на своем, утверждал, что именно таких, как Локтев, толковых, умных, к тому же непосредственно из сферы производства должно принимать в члены партии. Виктор Рабзин утверждал свое: «В партию принимать следует не только умных, но и порядочных людей. А Локтев, — он сделал упор на эти слова и воздал вверх указательный палец, — а Локтев, повторяю, даже комсомольцем никогда не был! Почему товарищи члены парткома не обратили внимания на этот чрезвычайно принципиальный вопрос? В школе, где все были осведомлены о грязной участи его отца, мы близко не подпустили к комсомолу Николая Локтева. Почему же, спрашиваю, поздней, когда ушел из деревни, он не стал комсомольцем?» — поставил в тупик и обескуражил непререкаемой прямотой всех членов парткома.]

Зарипов сдался, отступил, сделав, правда, некоторую оговорку, что ему необходимо кое с кем посоветоваться:

Рабзин торжествовал победу. Как же, он вступил в единоборство с таким представительным, монолитным в единодушии своем собранием и выиграл. Причины для победного ликования были основательные. Побороться, померяться силами с Зариповым — дело не безопасное. Сам генеральный директор не вступал лишний раз в ненужные перепалки с ним, зная, что немыслимо устоять перед упорством, честной прямотой этого бывшего киповца, ставшего впоследствии секретарем цеховой партийной организации, потом — инструктором горкома, и сейчас — духовный наставник огромного — в десятки тысяч — коллектива.

Старый «Москвич» бежал через полынный пустырь мимо сплошных скворечников в коллективных садах, быстро подвигался все ближе к гигантским очертаниям железного спрута — с хвостами серых дымков, с огнями непрогоревших остатков химии, с удушливо-сортирным запахом, рассеивающимся по окрестности.

— Если говорить откровенно, — обратился Ясман к Николаю, — то, на мой взгляд, это одна нервотрепка. Зарипов — не такой человек, чтоб остановиться на полпути. Знаю я этого твердокаменного башкира. Он, не в пример другим, за правду горой стоит, биться за нее горазд... Тоже, как мы с тобой, из простых рабочих, — Ясман нажал на тормоз, оторвал руки от руля, поставил машину на стоянку перед управленческим зданием комбината.

Через центральную проходную они вышли на территорию, нефтехимической обители, воздевшей ввысь железные купола, стальные башни и бетонные стены цехов. Жидкая тополиная аллея вела к «заводу в заводе», как величали здесь их карбамидное производство. Прошли в кабинет, в тот неуютный маленький закуток, где проходили лучшие дни, наполненные вдохновенной радостью. Здесь они встречались ежедневно в эти последние годы, когда упорно двигали вперед через все камни преткновения дерзкую идею полнейшей реформации цеховых служб. Здесь они радовались и печалились.

Привычна неброская обстановка кабинета начальника цеха. Старые обшарпанные столы грудились вдоль стен. Массивная кипа газетных подшивок пропыленной египетской пирамидкой возвышалась в переднем углу. Стеклянный графин с разбитым горлышком, прикрытый граненым стаканом, венчал край ящикообразной тумбочки. На цементных подоконниках сиротливо жались друг к дружке глиняные горшочки из-под предполагаемых комнатных цветов.

Ясман сел за свой стол, ладонью поправил седеющие кудряшки волос, посмотрел на Николая, заметившего, как резко обозначилась под глазами синева мешковатых полудужий.

— Стареть стал, — заговорил он. — Пора бы этот кабинет другому уступить. А жалко... Столько сил и здоровья отдано! С первого кирпича ведь здесь потею, дружище.

Николай знал, что Израель Львович родом из Одессы. В самые первые дни войны эвакуировался на Урал вместе со своим заводом, куда пошел работать подростком На фронт его не взяли: специалистам с оборонных заводов выдавалась бронь. А когда после войны, в начале пятидесятых годов в степном раздолье началось строительство комбината и нового города, его перевели сюда. Сейчас и он чувствовал себя виноватым перед Локтевым. Конечно, пробивал проект реконструкции, двигал идею к цели, помогал во всем, но не он, не он был инициатором, зачинщиком! Если бы не просьба Павла Петровича, прораба — помочь молодому изобретателю, то вряд ли бы Ясман подключился к делу и стал волей судьбы одним из соавторов.

Так быстро и неожиданно вызвали Локтева в горком партии, что Израель Львович замешкался. Не догадываясь, что к чему, он пытался успокоить Николая, предположив, что вызывают по причине путаницы в документации изобретения.

— Особенно не распинайся, Николай Иванович, — напутствовал он. — Всем известно — напутал Виктор Рабзин. А коль так, пусть сам и ответит... Не нынче-завтра вернется главный инженер, тряханет кое-кого и все будет нормально.

— Поэтому ли вызывают? — усомнился Николай.

— А больше-то зачем? — на вопрос вопросом ответил начальник цеха. — Больше незачем, только из-за этого, я думаю.

— Сердцем чую, причина в чем-то другом, более существенном, — продолжал сомневаться Локтев.

— Если что, Коля, ты ко мне сразу беги... Мы с Зариповым уже переговорили и в обиду тебя не дадим, ни он, ни я, — суетился Ясман, как бы забыв о том главном, что произошло на парткоме.

 

Николай не мог скрыть волнения, пальцы рук мелко подрагивали, неясность пугала, путала и без того бессвязные мысли. Приоткрыв дверь, медленно прошел по мягкому ковру к секретарше, та ожидающе посмотрела на него.

— Я Локтев, меня вызывали...

— Да, да, сейчас доложу.

Она приоткрыла обитую черным дерматином дверь, ведущую в кабинет секретаря горкома, и тут же вернулась.

— Пожалуйста, проходите, вас ждут...

И тихий ее голос, и эти слова «вас ждут» еще сильней растревожили его. Он, с трудом сдерживая волнение, перешагнул небольшое возвышение меж двумя, близко отстоящими друг от друга дверьми.

Секретарь горкома — совершенно седой, высокого роста мужчина, улыбнувшись слегка, вышел из-за стола, протянул руку. Не ожидая такого оборота, Николай долго в нерешительности заводил рукою, до тех пор суетливо вертел ею, пока не догадался, что секретарь уже сам пожимает его ладонь. В тревожном волнении, стоя перед секретарем горкома, он смутно предполагал, что разговор будет отнюдь не о его изобретении, в корне изменившем работу цеха.

Но о чем же тогда?

— Присаживайтесь, Николай Иванович, — проходя к массивному столу, малахитово зеленеющему плотным сукном, сказал Сергей Семенович. — У нас с вами долгий разговор.

Николай цепко и пристально посмотрел на секретаря. О чем же разговор? Зачем терзать уже растерзанного? Лежачего не бьют! — крикнуть бы, напомнить земную истину. Блеск его глаз был холоден и враждебен. Сергей Семенович уловил это, неторопливо начал перебирать исписанные листки, сдвинув их от себя на краешек стола, поднял седую голову и перехватил холодный взгляд собеседника.

— Николай Иванович, к счастью, я знаю не только то, что произошло на парткоме, но, кажется, немного знаю и вас. Не удивляйтесь...

Ледок в глазах Николая стал подтаивать и сменяться удивленным любопытством. Откуда ему, секретарю горкома, хозяину города, занятому человеку знать его, обычного оператора, каких на комбинате сотни и тысячи? О чем же вы, секретарь, пытаете? Говорите, не терзайте! Ждать больше нет никаких сил... Рубите под корень!

Неторопливо, выбирая слова и несколько растягивая их, секретарь продолжал:

— Вы удивляетесь, откуда я могу знать вас? Немножко, конечно, но знаю...

— Что вы имеете в виду? — не выдержал Николай. Голос срезался, хрипотца запершила в горле.

— Да ничего особенного для меня, а для вас, Николай Иванович, очень особенное... Прежде всего хочу сказать о Павле Петровиче, давшем вам рекомендацию...

«Но при чем здесь умерший сосед, прораб? — подумал Николай. — Какое он имеет отношение к чужой беде?»

— Вы знаете, что мы с ним были близкими друзьями?

— Нет, не знаю, — признался Локтев. И действительно, за долгие годы дружбы с Вершининым покойный ни разу не говорил ему об этом. Не хотел, наверное, хвастать, что вот, мол, с самим первым секретарем на одной ноге, в любое время вхож к нему.

— Мы воевали вместе с ним, в одной роте, — он повернулся боком к Николаю, лицом к зашторенному окну. — В сорок третьем, на Курской дуге... камни горели под ногами. Все горело кругом — земля и танки. Вот там-то и стукнуло меня осколком... Куда — даже не осознал. Когда в себя пришел, почувствовал — грудь давит, не шевельнуться. Вся гимнастерка в кровище... Сколько я провалялся, не помню: то в себя приходил, то опять сознание терял... Одно навеки запомнил, как Павел рядом оказался, подлез ко мне, задышал горячо в ухо, перевалил меня на спину к себе и пополз... — Секретарь замолк, отвернулся от окна. — Через несколько дней, уже в госпитале, узнал я, что сквозным ранением поломало мне ребра, процарапало легкие... — Сергей Семенович встал, оперся руками о край огромного стола, наклонившись к Николаю, добавил: — Жизнью своей я обязан ему! Теперь вы догадываетесь, зачем вас вызвали?

— Нет, не догадываюсь, — откровенно признался Николай Иванович.

— Эх ты, паря, — засмеялся секретарь. — Какой недогадливый! Мы дружили с Павлом Петровичем, и дружбу эту я высоко ценил! Больше сказать мне нечего.

— И мы дружили... — вздохнул Николай.

Сергей Семенович просиял, вновь вышел из-за широкого с малахитовой зеленью стола, присел рядом с Локтевым, доверительно обнял его за плечи.

— Мы много говорили о тебе. Не подумай, что Павел Петрович выдал секрет и ненароком проболтался... Между нами секретов не было. — Он так незаметно и легко перешел на «ты», что Николай даже не обратил внимания на это. — О личности твоего отца, — продолжал секретарь, — я знал задолго до заседания парткома. Паша советовался со мной по этому поводу перед тем, как дать тебе рекомендацию в партию. Старик верил в тебя, а я всегда верил в него и знал, что такие, как Вершинин, не ошибаются в людях. На них, на людей, у него было собачье чутье. Коль уж сам он давал тебе рекомендацию, так значит ты стоишь того...

Николай рукавом пиджака смахнул выступивший пот со лба, дрожащими губами, выдавая неуемное волнение, в приливе сыновней нежности еле выговорил:

— Спасибо вам, спасибо!

Он не мог успокоиться, отойти от оцепенения последних невезучих дней. Ладони рук подрагивали. Николай туго прижал их к коленям. С благодарностью, какую не выразить словами, посмотрел на партийного секретаря, такого простого и доступного в эти минуты. Радуясь своему, он не заметил, как неожиданно переменилось выражение лица Сергея Семеновича, как оно, постепенно утрачивая сиюминутную мягкость, становилось неприступно суровым. Он прошелся по кабинету, с неохотой заговорил вновь:

— Но то, о чем я говорил сейчас, — это еще не все. Есть, к сожалению, обстоятельства, которые выше нас. На меня давят с двух сторон: Зарипов с Ясманом твердят одно, а кое-кто из обкома настаивает на другом. — Он прервался, неожиданно спросил: — Ты хорошо знаешь Рабзина, главного технолога?

— Знаю неплохо, — сухо проговорил Николай.

— Так вот, товарищ Рабзин представил в партком Зарипову, справку из бюро рационализации, якобы материалы по его изобретению поступили задолго до предложения Локтева. Так ли это?

— Не может того быть, Сергей Семенович! — осекся Николай. — Какая еще справка? Не понимаю, зачем она нужна — бумага? Все и так было ясно, как божий день...

— Мало того, — добавил секретарь, — он настаивает, что данные проведенной в цехе работы целиком стали темой его кандидатской диссертации.

— Это явная ложь, подтасовка фактов! — возмутился Локтев. Накопившаяся обида и боль несправедливости прорвались из груди. Глаза его повлажнели. На лбу обозначились бисеринки пота. — Сергей Семенович, — обронил он, еле шевеля губами, — сегодня меня мало тревожат делишки Рабзина... Я не могу уяснить другого, буду принят в партию или нет?

Прямой этот вопрос не застал врасплох хозяина города. По всей вероятности, он заранее обдумал ответ на него.

— Как ни печально, — сказал секретарь, — но должен огорчить тебя. Пойми правильно, в данный момент оба этих значительных дела — и вопрос приема в партию, и участие в изобретении — слились воедино. По отдельности рассматривать их стало невозможным. Так что приема в партию не состоится.

Слова падали в сердце, жгли, больно унижали. На их невозмутимую логику отвечать было нечем. Николай, как пришибленный, устало поднялся, собираясь выйти из кабинета.

— Постой, не торопись, — слабо уловил слова. — Сейчас должен подъехать Зарипов. Ему тоже этот вопрос — поперек горла встал...

Секретаря парткома ждать долго не пришлось. Он не вошел, а вихрем влетел в кабинет. Черноволосый, крепкий, с резкими грубоватыми чертами лица Зарипов, твердо ступая, сразу же направился к столу. Он поздоровался за руку, не дожидаясь приглашения, сел в мягкое кожаное кресло. Сергей Семенович давно уже обратил внимание, что из всех входящих сюда, в этот просторный кабинет, один Зарипов никогда не мешкает, внешне не меняется, ведет себя подобающе просто. Остальные, сознавая, где находятся, зачастую начинают вести до наивности неестественную игру. Кто-то заискивающе лебезит перед высоким начальством, другие ловят с подобострастным вниманием каждое оброненное им слово, третьи — просто по-человечески пугаются. Секретарь горкома отодвинул бумаги:

— Нургали Гаязович, вы настаивали на встрече со мной. Я постарался организовать так, чтоб мы смогли встретиться вместе, все втроем. Вас это устраивает?

Зарипов кивнул Николаю.

— О Локтеве у меня разговор особый, сейчас хочу не о нем говорить, — решительно забасил он и, обращаясь к секретарю, продолжал: — Сергей Семенович, меня вся эта история начинает выводить из себя. Я не специалист, не разбираюсь в формальных тонкостях оформления всех рационализаторских дел. Пришлось переворошить кучу бумаг, и вот на что обратил внимание. Рабзин по специальности чистый химик, — он неожиданно засмеялся, уловив в произнесенном слове некий другой смысл, и добавил: — Выходит, в жизни тоже химичит.

— Как прикажете понимать, Нургали Гаязович? — без тени улыбки обратился секретарь к Зарипову.

— А так, по бумагам я заметил: Рабзин не гнушается ничем. Под десятками предложений ставит свою фамилию и, думается, необоснованно. Потому что у кого-кого только ни числится он в соавторах! И у механиков, и у киповцев... даже с начальником гаража умудрился что-то усовершенствовать, какую-то лебедку поставили в гараже. Курам на смех!

Зарипов взглянул на Локтева: мол, стоит ли говорить при нем? Решил, что ничего особенного, пусть сидит и слушает. Начал рассказывать Акимову о том, как прошлой ночью из Москвы звонил генеральный директор, поздравил с пуском карбамидной установки. Но не это поздравление обеспокоило Зарипова. Дело в том, что генеральный директор в приказном порядке потребовал немедленно прекратить огульную, как он выразился, травлю главного технолога. С комбината в министерство вернулись члены комиссии, участвовавшие в пуске установки. Кто-то из них, видите ли, хорошо информирован и о Рабзине самого лучшего мнения. В министерстве, оказывается, по отличной протекции, прочат Виктору Ивановичу более высокий пост. А пока, чтоб опыта поднабрался, какое-то время поработает, мол, заместителем генерального директора.

— Я бы, может, не бил в колокола, — горячо докладывал Зарипов секретарю горкома, — но не часто ли стали по телефону информировать нас о сверхположительной персоне Рабзина? Не наводит ли это, как принято теперь выражаться, на определенную мысль?

— Из обкома звонили? — перебил Акимов.

— И не единожды, — ответил Зарипов.

— Мне тоже, — с усмешкой на лице признался секретарь горкома и посмотрел на Локтева, безобидно нахохлившегося, тихого, скромненько сидящего в кожаном кресле. Он показался секретарю камешком на чьем-то пути, щепкой в водовороте событий, травинкой на сенокосном лугу, по которому размашисто и яро идут косцы.

«Я же не прав! — пристально вглядываясь в Николая, подумал Акимов. — Беззащитного нельзя оставлять в беде. Кого и чего я испугался? Телефонных звонков сверху: «обком думает», «обком предлагает», «обком надеется»? Но тесть Рабзина — это еще не обком! Далеко не обком! Неужели испугался деликатных телефонных звонков и доверительных с глазу на глаз бесед того, кто печется о безоблачной судьбе дражайшего своего зятюшки? Испугался намека, что на отдых заслуженный попросить могут? И это я — фронтовик, с лихвой хлебнувший и горя человеческого, и радости людской, битый-ломаный и вновь воскресавший, наконец, просто солдат партии, перед которой все мы рядовые? Намекнули, что стар стал, на пенсию Проводить могут... Что ж, может, пора и отдохнуть... Почему у нас простой рабочий, пахарь или обыкновенная учительница, чуть только подойдет время пенсионного возраста, одного дня не теряя, уходят с работы или меняют ее на более легкую? Учительница объясняет, что вся издергалась, устала; токарь говорит, руки уже не те; пахарь доказывает, что земля трудной стала, годы своё берут... А посмотрите на нас, — с издевкой подсмеивался над самим собою Акимов. — Сидим незыблемо в креслах, вершим судьбы людские и гордо считаем себя незаменимыми. Чем выше пост, тем труднее пошатнуть с места такого начальничка. Трактором на канате не оторвать! Работа легче, что ли, и не устают они? Почему на пенсию не торопятся до почтенно-преклонных лет? Сами себе доказываем, что жертвуем личной жизнью ради общественно-высоких дел! Самостоятельно с постов не уходим, только смерть или случай непредвиденный властны над такими, как я, как тесть Рабзина! Плохо это, не по-партийному!» — упрекал себя Сергей Семенович Акимов.

У Николая Локтева своя печаль на душе. Он вспомнил сельскую школу военных лет, седенькую учительницу, эвакуированную откуда-то из Белоруссии, ее ласковый журчащий голосок. «Вот кончится война, — предрекала она, — и вы поймете, как прекрасен мир, сколько в нем добра и света!» «Да, — вздыхал про себя Николай. — Война давно закончилась, но почему же люди продолжают сшибаться лбами, драться и воевать, творя зло друг другу?!»

Николай скорее почувствовал, чем услышал, что Зарипов заговорил снова и слова его обращены не только к секретарю горкома, но и к нему. Шевеля широченными черными бровями, Зарипов басил:

— Сергей Семенович, порой в заботах о производстве мы забываем о человеке. Мне это непростительно... Но, извините меня, вам такое непростительно вдвойне!

— О чем вы, Нургали Гаязович? — придвинулся ближе к говорящему секретарь горкома.

— Недавно я обратил внимание на некролог в городской газете. Кстати, он тоже вышел с большим запозданием и то по настоянию друзей прораба...

— Вы о некрологе Вершинину? — догадался секретарь. — Читал, и сам давал указание редактору, чтоб незамедлительно публиковали... А что, ошибка вкралась?

— Ошибка вкралась не в газету, Сергей Семенович, — Зарипов поднялся с кресла, встал. — Это, извините меня, ваша личная ошибка.

— Что такое?! — встрепенулся секретарь. — Я внимательно читал и перечитывал некролог...

— И я тоже, — продолжал невозмутимо Зарипов. — И с ужасом для себя узнал, что Вершинин, если не считать трех боевых орденов, полученных на фронте, за свою рабочую биографию, к сожалению, не имел никаких поощрений, если не считать Почетных грамот. Неужели, думаю, и я так у себя на комбинате могу за суматохой текучки упускать судьбы людей!

Сергей Семенович понял, что Зарипов косвенно обвиняет его, секретаря горкома, приглушенно сказал:

— Такая порочная практика... к сожалению. У нас частенько некоторые, кто понастырней да поухватистей, сами в открытую просят поощрений, вот мы и даем просящим. А те, кто работает в поте лица, кто забывает замолвить словечко о себе, тот остается с носом, без ничего. — Он рукой указал на Николая. — Далеко за примерами, ходить не надо. Вместо поощрений вы ему на комбинате такое преподнесли, что хоть стой, хоть падай, он, пожалуй, и сам не рад...

Зарипов, обойдя Т-образный стол секретаря, подступил вплотную к Локтеву, присел рядом.

— Ты тоже сопли-то не распускай, не нравишься этаким паинькой! Как там в русской пословице сказано: «Всякий правду ищет, да не всяк творит ее»?! Правдоискателей что-то много развелось, а правду-матушку чаще не искать надо, а бороться за нее.. — Нургали Гаязович опять встал, широкой пятерней уперся о стол, метнул на Николая пронзительно острый взгляд. — Вот тебя, Николай Иванович, Ясман в начальники цеха метит, вместо себя... Говорит, давно пригляделся — и лучшей кандидатуры не видит.

Локтев ссутулился над столом, глубже провалился в кожаное кресло. Ему было непривычно и неловко находиться в необычайной обстановке, когда два партийных секретаря с такой заинтересованностью повели речь о нем, простом операторе с карбамидной установки. Зарипов продолжал говорить, обращаясь и к Николаю, и к Акимову одновременно:

— До сих пор я, к сожалению, мало знал Локтева. Ясман все нахваливал его... Теперь вижу — годен, не подкачает. Только побоевитей голову-то держать надо, не распускать нюни... Жаль, это не совсем моя епархия! Так что, Сергей Семенович, — напрямую обратился к секретарю горкома, — при необходимости прошу поддержать меня и Ясмана. А я со своей стороны обеими руками проголосую за Локтева...

— Что же у себя на парткоме не проголосовал? — недовольно спросил Акимов.

— Решил выждать перед атакой, с вами посоветоваться. Я же сообщил вам ситуацию: считаю, что Рабзин обворовал Локтева, умыкнул его идею в корыстных целях. А воровство чужого ума карать надо...

Акимов посуровел, прежняя теплота спорхнула с лица.

— Виктор Рабзин — скользкий тип, вежливый... Посмотришь, вроде бы подстилку тебе услужливо стелет, а в душе мечтает, как бы подножку подставить... Кстати, есть у него-то поощрения?

— Есть, — ответил Зарипов, — орден «Знак почета».

— Ну вот, а вы захотели голыми руками взять! Вопрос о его пребывании в партии ставить преждевременно, хотя... — Он не договорил, обратился к Локтеву: — Когда начинается бумажная война, то одна бумага рождает другую. В мою бытность говорили, что кадры решают все, теперь, надо полагать — бумага решает? А коль так, заручитесь, Николай Иванович, нужными бумагами и отстаивайте свою правоту, боритесь, молодой человек, боритесь!

— А с кем бороться? — неуверенно возразил Николай, — Бороться-то вроде бы не с кем, если перед вами сижу... Может, мне в обком поехать, как вы посмотрите на это?

— Можешь ехать, конечно... Поезжай, если дело требует. Но оттуда все одно — позвонят мне, а что я могу ответить? Отвечу опять же то же самое, что и говорил: Локтев достоин быть членом партии.

— Я со своей стороны обеими руками проголосую за тебя, — подступил к Николаю Зарипов. — Мы добьемся! Положись на меня...

— Я вам добьюсь! — погрозил пальцем секретарь и мягко, с лукавинкой в глазах снова взглянул на Николая. — Так и быть, поезжай-ка ты в обком, доказывай свою правоту, только, чур, — со мной ты не советовался, на беседе не был. И еще, зайди непосредственно к секретарю обкома, а не к тестю Рабзина... Теперь понятно?

— Вас понял! — по-солдатски отрапортовал Локтев, почувствовав негласную поддержку одного и открытую — другого.

Возбужденный встречей в горкоме, с воскресшей готовностью постоять за себя Николай примчался домой, сбросил рабочий пиджак, выхватил из шкафа белую полотняную рубашку, натянул новый, для праздничных выходов, костюм и, не дожидаясь Светы, заспешил на автовокзал.

Заглянув в расписание, он убедился, что до следующего рейса целый час времени. Долго и нудно ждать, когда слишком торопишься. Он вышел на автостраду, окаймленную с обеих сторон посадками тополей и акаций. Машин шло много, но ни одна не останавливалась. Основной тракт проходил в объезд города, до него далеко, идти нет смысла — потеряешь время.

С ближней улицы вырулил порожний грузовик. Подъехав к вокзалу, остановился. Люди с чемоданами, суммами, баулами метнулись к нему. Николай был ближе к машине и потому оказался первым. Второпях открыл дверцу, спросил:

— Шеф, не подхватишь? — а сам,уже одной ногой ступил на крыло грузовика.

— В кабине места хватит, пятерку подкинешь и отвались черешня, — показал прокуренные зубы шофер.

— За пятерку я и на такси могу уехать, — не грубо возмутился Николай.

— Ну ехай на такси, чё ж ты в грузовик лезешь?

— Ладно, заплачу, чего там... — согласился Локтев.

Он живо нырнул в кабину, и тут же приглушенный мотор взвыл, рванув машину сходу в карьер. Миновав за городом последний ограничительный знак, шофер поддал газку, машина пошла ровно и быстро, спешно проглатывая серую ленту асфальта. Придорожные посадки слились в сплошную зеленую линию, а широкие равнинные поля за лесополосой завращались вокруг, как патефонная пластинка.

— Эх, дорога — птица-тройка! Правильно подметил старик Гоголь! Куда же ты летишь? Нет ответа... — с пафосом продекламировал шофер, искоса взглянув на попутчика.

— А так ли сказал Гоголь? — возразил Николай.

— Сам читал в школе. Наизусть знал когда-то, — подтвердил шофер. — И вообще, лучше него не скажешь: эх, дорога, пыль да туман!..

Споро отмахали полета километров, на выезде из Устьтамака шофер притормозил у пельменной.

— Не хошь забежать? — спросил Николая. — Я сейчас, моментом. — Сказал и тут же растворился в беспорядочной толпе, что теснилась вокруг пузатых пивных бочек. А еще через минуту Николай увидел, как довольный шофер с двумя пивными кружками в руках вывалился наружу, помятый очередью. Вот он сдунул с края кружки накипь бархатной пены и одним махом опорожнил первую кружку. Со второй медлил, растягивая удовольствие, тянул мелкими глоточками кирпично-темную пивную влагу.

— И не боишься, если ГАИ застукает? — спросил Николай, когда шофер блаженно, по-хозяйски разместился в кабине.

— Ха! Чего бояться, поедем без нарушений, как по половице пройдем! — выпалил шофер, и в кабине густо осел хмельной душок.

— Нельзя же за рулем...

— Много чего нельзя, однако и через «нельзя» делаем, — философски заметил парень. — Башка трещит со вчерашнего, перебрал с дружками. А как пивца глотнул, так и полегчало на душе, замаслилось.

Он вытащил из кабинного багажничка пачку «Беломора».

— Закуривай, если хочешь, — предложил Николаю.

Локтев взял папироску, закурил.

Остался позади Устьтамак. Ловко на малой скорости проскользнули КП. Помолчали.

Молчание быстро надоело компанейскому шоферу. Смачно выплюнул за приоткрытое стекло изжеванную папироску, спросил:

— По делу в область-то или так просто, за покупками?

— Какие покупки, — тихо протянул Николай. — По делу.

— Толкач, что ли? Едешь материалы выбивать или что?

— Да нет, по другим делам, — ответил Николай и опять замолк.

Шофер дотошный попался. Он рассказывал о себе запросто, обнажая всю подноготную. Говорил охотно, вдруг прерывался и сам начинал допытываться, лезть с неуместными вопросами. Проехали не так много, а Николай уже знал, что работает парень в автоколонне второй год, был женат, да характером с женой не сошлись, так что холостой сейчас. Полтора года на отсидке был за мелкое хулиганство.

— Не сам я виноват, — объяснял Николаю разговорчивый шофер. — Шел как-то, гляжу — драка, и я дурак, ввязался. Пьяного меня со всей гурьбой и забрали. Всем ничего, те отгородились, а мне срок врезали, так как выпимши был... Невезучий, значит. Так и отбухал полтора годика. — Хитро ухмыльнулся и добавил: — По правде сказать, не сидел я, так и работал шофером, как на воле. А оно все же в паспорте отметка, клеймо. Ничего, зато мир повидал, жить научился. Сейчас притих, на цыпочках хожу. А ты посмотри заработки мои, скажу — ушам своим не поверишь, почище какого министра заколачиваю. Кроме оклада да премиальных всяких, уральские еще идут да тринадцатая зарплата... Всегда и левый приработок есть. С машиной без денег не будешь сидеть, жить во как можно! — шофер, видимо, закончил исповедальную речь, опять к Николаю: — А все же, зачем в область-то едешь?

— По делу, говорю, — неопределенно ответил Локтев.

— Дел у всех по горло, не подумай плохого, я так просто спрашиваю, без любопытства. Не хошь — не говори...

— Похлопотать за товарища еду, — умышленно схитрил Николай.

— За товарища надо, конечно. Я сам такой. Себе завсегда урежу, а для товарища последнюю рубаху сниму.

— С себя или с него? — засмеялся Николай. Тот не понял шутки, не ответив, снова спросил:

— Товарищу что, срок влепили?

— Тебе, приятель, как погляжу, все сроки мнятся... Нет, в партию его не приняли. Вот и еду похлопотать за друга.

Шофер оживился. Добавил скорости, рассудительно — спросил, повернув голову и резко выказывая треугольный кадык:

— Из-за этого едешь?!

— Ну да...

— Делов-то! — наивно удивился, парень. — В партию дружка не приняли, а он и лоб готов расшибить! Хреновина все это... Я вот, к примеру, не член партии, а живу хуже, что ли? По правде сказать, сейчас беспартийному куда легче... А если вступишь, там, считай — кранты: не пей, не гуляй, не балуйся... Прям, как в анекдоте! По одним собраниям затаскают. Я вот по себе сужу, три года, школьником еще, в комсомоле состоял, а толку что? Взносы только платил и все! Нет, меня в партию арканом не затащишь...

— Тебе сколько лет? — грубо спросил Николай.

— Двадцать восемь...

— Большой уже, а дурак!..

Шофер расхохотался, не обратив никакого внимания на злую реплику Николая.

— У меня вот, слышь, тесть по первой жене партиец был, завскладом на базе работал. Оклад — сто пятьдесят колов, ни больше, ни меньше, ни премиальных, ни уральских. А, понимаешь ли, дачка у него в коллективном саду — во! На все сто процентов. «Москвич» был, загнал по сходной цене и «Волжанку» отколол... Сгорел бедняга. Все отобрали, вдобавок из партии под задницу коленкой выперли почем зря. Сам виноват, — рассуждал шофер. — Предупреждали его: потише, мол,, на поворотах, не хватай сразу, помаленьку надо. Посадить его не посадили, потому как с ним еще кое-кто повыше замешаны были... Но потаскали изрядно...

— А надо бы, — колко заметил Николай.

— Чего надо? — недопонял сосед.

— Посадить надо было...

— Разве их, жуликов, всех пересажаешь? Толку-то, кругом воруют, вот и он воровал...

Николай больше думал о своем, не особо обращая внимания на бойкую болтовню шофера. И вдруг, пристальнее вглядевшись в его сухопарую фигуру, худую, длинную, прорезалось в памяти: «Да ведь это, никак, недавний ресторанный знакомец, что в петушиной рубашке был?. Он. Длинное худое лицо, узкий подбородок, над которым горбился тонкий, массивный нос в свекольных прожилках. Бутылками из-под пива забавлялся, переставляя их на стол молоденьким девчатам. Это точно он... Николай громко расхохотался.

— Ты чего ржешь, как жеребец? Думаешь, не прав я? — тоже засмеялся шофер.

— Да нет, я о другом вовсе. Вспомнил кое-чего, — и круто поворачиваясь к нему, спросил:

— А тебя разве на днях не отправили в вытрезвитель?

— Откуда знаешь? — удивился парень.

— Да знаю вот, у меня агентура работает...

— Выпустили, уломал еле-еле...

— Напрасно!

— Чего напрасно? — опять не понял и переспросил худосочный шофер.

— Напрасно, говорю, не упекли тебя, — положив руку на черный круг руля, зло крикнул: — Останови машину!

— Зачем? — испуганно поглядел на Николая. — До города далеко еще...

— Останови, говорю! — еще злее прикрикнул Локтев.

Шофер посмотрел на него, узнать — не узнал, но замешкался. Машину остановил.

— Вот псих-то! — обиженно прошепелявил.

— Ну и гад же ты! Дерьмо на дороге! — он со злостью хлопнул дверцей, спрыгивая на обочину дороги. Злость до того обуяла его, что он, не сдержавшись, с силой носком ботинка поддел лежащий камешек и тот, со свистом отлетев, гулко ударился о кузов машины.

Шофер перегнулся через приоткрытое стекло, помахал кулаком, ничего не поняв, крикнул:

— Ну, ну, поиграй мне! Пятерку решил сэкономить... Да жри ты ее, не разживешься!

Грузовик мощно рванулся вперед и быстро скрылся за косогором.

Мимо пролетали машины. Тяжело урчали самосвалы, пулей пролетали легковые, салатного цвета такси, размеренно двигались пассажирские автобусы. Он стоял один у дороги, не останавливал попутных машин, готов был пешком шагать до следующей деревни, где есть автобусная остановка. Стоял, злился, ругал случайного водителя грузовика.

Резко притормозив, прямо рядом с ним остановилась машина. Молоденький, веснушчатый паренек выглянул из кабины,спросил:

— В город едете? Садитесь, подброшу...

— Пятерку заработать захотел? — грубо ответил ему.

— Какую пятерку, за так довезу, — доверительно улыбнулся паренек и приоткрыл дверцу кабины.

— Деваться некуда, ехать надо... — И подсел в грузовик.

Он молчал. Глядел вдаль, наблюдая окружающую природу, широкие поля, окаймленные лесом, где доспевали зреющие хлеба. Одна за другой мелькали за окошком аккуратные деревеньки. Паренек тоже молчал, проезжая мимо районного центра, обронил единственную фразу:

— Ну и попутчик подвернулся. Подсадил, чтоб скучно не было, время скоротать, а он как воды в рот набрал...