"Дилемма Джексона" - читать интересную книгу автора (Мердок Айрис)

Глава 7

Туан, который при иных обстоятельствах в этот день отправился бы по делам, сидел дома, ожидая, что кто-то позвонит. Было все еще раннее утро. Он чувствовал себя таким несчастным и расстроенным, что ему хотелось ото всех спрятаться, и он решил возобновить изучение трудов Маймона, но никак не мог сосредоточиться. Бесцельно бродя по комнате, Туан протягивал руку то к одной, то к другой книге. Его отец был правоверным иудеем, но не ученым. Интересно, сможет ли он, Туан, стать одним из тех, кого называют учеными-иудаистами? Иудаистская наука, иудаистский мистицизм? Религиозные ценности, ценности мистицизма? Что такое мистицизм, имеет ли он отношение к философии? И какое все это, вместе взятое, имеет отношение к Богу? Существует ли Бог — живой Бог, не означает ли это понятие лишь некую ограниченную личность? Разница между иудейским Богом и христианским Богом огромна.

Отвлекшись, Туан подумал, не позвонить ли Бенету. Но если он позвонит, придется объясняться. В чем? Да в чем угодно — в настоящий момент он чувствовал себя виноватым во всем! Придется говорить о Мэриан — но что, собственно, он мог сказать? Ах, если бы можно было избавиться хотя бы от этой печали! Он был груб с Розалиндой, выпроводил ее. Разумеется, он должен был сказать, чтобы она уходила, но не обязательно было делать это в такой нелюбезной форме. Теперь Туан жалел о том, что наговорил ей столько резких слов, — более того, получилось так, что он сказал больше, чем хотел. Туан задумался: не следует ли съездить к Розалинде? Нет, это было невозможно. Кроме того, теперь она наверняка будет избегать его. Через определенные промежутки времени он звонил Джексону в сторожку, но телефон молчал. Что происходит сейчас с Мэриан, где она? Ах, бедная Мэриан! Теперь он не может даже ни у кого ничего спросить, он стал изгоем.

Услышав звонок в дверь, Туан побежал открывать.

— А, Розалинда, есть какие-нибудь новости?

— Нет. Я немного подождала, не позвонит ли кто-нибудь, потом поехала в Тару, но не смогла войти. Похоже, там никого нет.

— Спасибо, что пришла. Не уходи, хотя…

— Туан, милый, ты сошел с ума!

— Что ты хочешь этим сказать? Прости, я обидел тебя.

— Давай присядем.

Они сели на диван. Розалинда взяла Туана за руку:

— Туан, я люблю тебя и хочу выйти за тебя замуж.

— Дорогая, милая Розалинда, ты меня совсем не знаешь, это просто эмоциональный всплеск после всего, что мы пережили вместе. Ты была очень добра ко мне, и я всей душой желаю тебе счастья, однако мы должны думать только о твоей сестре…

— Но ты же любишь меня, я знаю, что любишь, мы нужны друг другу. Раньше между нами существовал барьер, теперь он сломан. Я — единственная, кто понимает тебя. Безусловно, я думаю о Мэриан, но…

— Милое мое дитя…

— Мне почти столько же лет, сколько тебе. Тебе сколько?

— Тридцать.

— Ну что ж, а мне почти двадцать три. Я знаю, ты пережил много бед, вероятно связанных с твоими родителями, знаю, как ты горевал, когда они умерли, сочувствую тебе всей душой. Конечно, мне не следует говорить об этом… И тем не менее сейчас я должна, должна сказать все. Я так давно за тобой наблюдаю — с тех самых пор, как дядюшка Тим познакомился с тобой в том эдинбургском поезде…

— Прошу тебя…

— Он нам рассказывал об этом и о том, как сразу полюбил тебя. И я тебя сразу полюбила.

— Пожалуйста, хватит…

— Ведь это он дал тебе это имя! А как тебя зовут на самом деле?

— Томас, но…

— У тебя ведь есть и еврейское имя, ты мне его скажешь?

— Откуда ты?.. Впрочем, не важно. Яков.

— Мне и это имя нравится, но пусть оно останется тайной, которую будем знать только мы двое. Дядюшка Тим также объяснял нам, что означает имя Туан, какой это был благородный и трагический персонаж…

— Ты еще дитя, очаровательное дитя. Прошу тебя, не нужно продолжать этот разговор. Он все равно ни к чему не приведет, разве что станет еще тяжелее.

— У тебя на сердце печаль… Ну прости, прости меня, просто я хотела удержать тебя, спасти…

— Да, ты — ребенок, восторженное романтичное дитя! Мы очень, очень далеки друг от друга. Прости меня. Мне суждено быть одному.

— Навеки остаться в одиночестве и заслужить прощение? Как Джексон!

— Почему ты так думаешь о Джексоне?

— Не знаю. Мне кажется, он скоро уйдет… я не хочу, чтобы он уходил. Во всяком случае, он очень одинок.

— Он странный человек. И хороший.

— Ты тоже. Давай вернемся к тебе. Я хочу, чтобы ты рассказал мне что-нибудь о своей жизни.

— Розалинда, я не могу… Никакой жизни у меня нет, то есть я хочу сказать, что рассказывать не о чем…

— Да ладно тебе, я же знаю: ты много видел, чье-то чужое страдание… Ты всегда такой замкнутый, такой застенчивый и скрытный…

Туан встал, прошелся по комнате.

— Хватит, хватит, милая Розалинда. Пожалуйста, теперь уходи. Ты ведь пришла сюда из-за Мэриан. Есть вещи, которых я не могу объяснить. Мне вообще не стоило бы разговаривать. Пожалуйста, оставь меня, ну пожалуйста, оставь.

— Ты должен понять мою любовь, поверить в нее, ты не имеешь права позволить этому убить мою любовь, нашу любовь, потому что я знаю: ты тоже меня любишь. Я люблю тебя уже давно, и я не ребенок, не могу тебя оставить, я хочу всегда быть только с тобой, хочу, чтобы твоя боль стала моей болью. Ну пожалуйста, расскажи мне хоть что-нибудь.

Туан молча прошелся из угла в угол, потом сел и подвинул стул так, чтобы Розалинда оказалась напротив.

— Ладно, кое-что — только одно — я тебе расскажу. Расскажу, хоть это причинит тебе боль, но ты об этом больше никому не расскажешь, хорошо?

— Никому.

— Это давняя история. О прошлое! Как быстро оно проходит и забывается! Даже очень значительные и самые ужасные вещи могут померкнуть в памяти, но такое не забывается никогда…

— Холокост? — догадалась Розалинда.

— Да. Может, больше и говорить ничего не надо…

— Прошу тебя.

— Это связано с моим отцом и моим дедом. Мне рассказал эту историю отец. В то время шла война. Многие люди, наши люди, очень долго не могли поверить, что им грозит чудовищная опасность, и до последней минуты не хотели уезжать. Многие оставались слишком долго. Моему деду повезло: он успел на обычный поезд, пересек границу, сел на корабль и приплыл в Британию. Отец описывал мне страх, чудовищный ужас тех последних минут, когда они сидели в поезде: мой дед, моя бабушка, мой отец и его сестра, — время шло, а поезд не отправлялся. Отцу было тогда четырнадцать лет, его сестре — двенадцать. Сестренка плакала, потому что в спешке они оставили в доме собаку. Дедушка объяснял ей, что они не могут взять с собой собаку, к тому же все равно нет времени возвращаться домой: поезд вот-вот тронется. Наш покинутый дом находился совсем рядом с вокзалом. И вдруг сестренка моего отца рванулась, растолкала всех, спрыгнула на платформу и побежала. Отец вскочил, чтобы кинуться за ней и остановить, но дед силой удержал его, не позволил догнать ее. Мой отец рыдал не переставая: «Я ее поймаю, верну!» — но дед железной рукой держал его, пока поезд стоял на месте. Страшные минуты бежали одна за другой, бабушка плакала — девочка должна была бы уже вернуться. И вдруг поезд тронулся. У бабушки началась истерика. Дед и отец в ужасе выглядывали из окна. «Вот она, вот она!» Но поезд шел уже слишком быстро. Отец никогда не смог забыть эту картину: его сестренка стоит на пустом перроне с собачкой на руках.

Розалинда тихо плакала.

— И конечно…

— И конечно, они ее больше никогда не видели. Им не удалось отыскать никаких следов. Это рассказал мне мой отец. Моей матери он этого никогда не рассказывал. А мне рассказывал не раз и при этом всегда повторял, что мог догнать и вернуть сестру, если бы отец не помешал ему. «Когда она спрыгнула на платформу и побежала вдоль путей, я мог вырваться и броситься за ней. Мог схватить ее и втащить обратно в вагон. Но отец не дал мне этого сделать, он слишком крепко меня держал!»

Розалинда закрыла лицо носовым платком.

— Ну вот, Розалинда, теперь ты знаешь то, что было и есть со мной всегда. И я все больше, больше, больше думаю о ней, о них — о миллионах, десятках миллионов… Как могло свершиться такое зло? Нужно сделать так, чтобы мир помнил об этом вечно. Моя маленькая история — ничто, крупица. Ну ладно, перестань плакать.

— Прости, это действительно невыносимо… Но разве не могу я все равно любить тебя и быть с тобой? Разве тебе самому не будет от этого легче? Я хочу сказать…

— Нет-нет…

— Может, ты просто хочешь жениться на еврейской девушке?

— Не в этом дело. Я вообще не могу жениться. Я должен нести это бремя — за отца, за деда, за всех — это мое бремя навсегда, эта боль… все это… Извини. Вот почему я ни с кем не могу связать свою жизнь. Мне очень жаль. Я знаю, ты не сможешь этого понять…

— Возможно, и смогу… — возразила Розалинда. — Может, что-то я и смогу понять, давай только немного подождем. Я так потрясена. Позволь мне прийти в себя и через некоторое время вернуться к тебе снова, пожалуйста…

— Мне очень жаль, но я не хочу… чтобы у тебя оставались какие бы то ни было иллюзии. Надеюсь, ты ничего никому не расскажешь.

— А ты еще кому-нибудь рассказывал об этом?

— Да. Джексону. И вот теперь тебе. Глупо. Пора прекратить. Это должно оставаться только со мной. Пожалуйста, Розалинда, милая, уходи, ты терзаешь меня. Ну прошу тебя.

Он подошел к двери и открыл ее. Розалинда взяла свой жакет, сумку и вышла.

Оуэн открыл дверь и уставился сначала на Джексона, потом на чемоданы.

— Что случилось? Входите! Собрались в круиз?

— Нет. Вы не возражаете, если мои вещи постоят у вас, пока я буду отсутствовать?

— Разумеется нет, давайте чемоданы сюда. Ух, какие тяжелые! У вас там что — бомбы? Ставьте здесь. А зачем такси ждет?

— Я не хочу вас обременять. Меня некоторое время не будет… Ну, мне пора.

— Нет-нет, никуда вы не пойдете! Я сейчас отпущу такси, а вы посидите пока в этом кресле.

Джексон сел и закрыл глаза. Оуэн расплатился с шофером, вернулся и закрыл дверь.

— А теперь вставайте, пойдемте в гостиную, посидим, и вы мне все расскажете. Обопритесь на мою руку.

Джексон оперся. Он действительно собирался только оставить вещи у Оуэна, но не смог устоять перед предложением посидеть: слабость одолевала его, он чувствовал, что в любой момент может свалиться и заснуть. В гостиной они остановились друг против друга, Джексон ухватился за край мраморной каминной полки.

— Вы выглядите смертельно измученным, — сказал Оуэн.

Взяв гостя за плечи, он оторвал его от камина и, встряхнув, повел к креслу.

Джексон послушно сел.

— Простите, я хотел лишь пристроить вещи, я вам очень благодарен, но мне действительно надо идти…

— Куда? Я не позволю вам уйти. Бенет что, выгнал вас?

— Да. Он оставил письмо…

— Что?! Он действительно вас уволил? Не могу поверить! Что же вы натворили, вернее, что он натворил? Это какое-то безумие! Слава богу, что вы пришли ко мне. Нет, в самом деле, вы не могли сделать ничего неподобающего, вы никогда ничего неправильного не делаете!

— Я действительно виноват, — возразил Джексон. — Ему надоело, что я постоянно отсутствую, выполняя чужие поручения.

— Ну и что же за поручения вы выполняли? Может, у него и впрямь были основания уволить вас? В моем доме, сколько я помню, вы ничего не делали! Простите, я просто вас подначиваю. Господи, да как я смею шутить, когда вы так чудовищно устали! Очень удивительно, что Бенет потерял хладнокровие. Завтра же он попросит вас вернуться.

— Не думаю. Я все испортил. Мне действительно надо идти, я пойду…

— Куда? К кому? Я пойду с вами. Я часто бродил там, куда ходили вы! Пойдемте вместе!

— Я бы не хотел…

— Сейчас вы скажете, что не хотите обременять меня и так далее, но поймите, вы не должны сомневаться, что я очень рад вас видеть и никуда не собираюсь вас отпускать. А теперь посидите здесь тихо, я принесу что-нибудь поесть и выпить, мы устроимся вот за этим маленьким столиком. У вас такой вид, будто вы вот-вот упадете в глубокий обморок.

Откинувшись на спинку кресла, Джексон испытывал странное, хотя и смутно знакомое, кажется, уже пережитое им когда-то давно чувство, словно его объемлет некая необозримая теплая и влажная субстанция, мягко поднимающаяся снизу и поглощающая с головой, — она не губит, не топит его, она идет на помощь. Он бессильно уронил голову назад, на секунду прикрыл глаза, услышал доносившийся откуда-то издалека голос Оуэна и заснул.

Когда он проснулся, Оуэн стоял перед ним и смотрел на него сверху. Джексон сел прямо и секунды через две вспомнил, где он.

— Простите, я, кажется, заснул.

— Заснули. И я не стал вас будить. Вот видите, как хорошо, что я вас сюда затащил. Вы немного отдохнули. А теперь поешьте и выпейте чего-нибудь. Потом я уложу вас в постель.

— Который час?

— Девять.

— Девять часов?

— Да, девять вечера. Я забыл рассказать вам про Милдред. Она уехала в Индию, где все ходят в сари и сидят на корточках. Бог или Кришна послал мне вас. Давайте же есть, пить и веселиться.

Оуэн уже накрыл на стол: виски, красное вино, апельсиновый сок, сэндвичи с ветчиной, маслины, сливы и вишневый пирог. Глядя на все это великолепие, Джексон вспомнил Тару и историю с возвращением Бенета. Ему стало стыдно и грустно, он опустил голову. Вспомнил он и о Мэриан с Кантором: все ли у них в порядке, улетели ли они далеко-далеко, как собирались? Джексон выпил немного апельсинового сока и воды, которую Оуэн принес по его просьбе, съел сэндвич с ветчиной и маслину. Он представлял себя сейчас в виде звериного детеныша, который, вцепившись в плечи матери, сидит у нее на загривке, — ему не хотелось быть такой тяжелой обузой для Оуэна.

— Мне ужасно неловко, — признался он.

— Знаю, что вы хотите лечь в постель, — поспешил прервать его Оуэн. — Это легко понять. Расскажете все завтра. Я надеюсь. Пойдемте, я помогу вам подняться по лестнице. Держитесь за меня — вот так, пошли, еще один пролет — и мы почти на месте. Я всегда держу эту спальню наготове, на всякий случай, но ко мне никто не приходит, только вы… Все хорошо, все хорошо… Я задерну шторы. Видите, здесь широченная кровать… Нет-нет, я не буду, во всяком случае, сейчас… Вы представить себе не можете, как я рад, что вы нашли приют именно у меня! Можно мне вас поцеловать? Спасибо, дорогой, я люблю вас, спокойной ночи, милый Джексон.

Джексон проснулся. Он лежал на кровати — на странной, необозримо широкой кровати в странной комнате. Через просветы в тяжелых шторах с улицы проникали солнечные лучи. Его голова покоилась на груде мягких подушек. Дыхание было спокойным. Он попытался подняться, опершись на локти, но не смог и снова рухнул на спину. Что это — больница? Нет. Джексон вспомнил вчерашний день, этот ужасный, нескончаемо долгий день. Хотя большую часть его он проспал — почему он так много спит? Потом он вспомнил, где находится, как Оуэн вел его вчера вверх по лестнице. Милый Оуэн. И наконец вспомнил вчерашнее утро, как он спал в Таре на диване. О господи, Тара… Бенет. И чем все это кончилось! Джексон сел на постели. Где его чемоданы и остальные вещи? Они оказались в углу спальни — должно быть, Оуэн перетащил все сюда, пока он спал. Каким жалким, несчастным был Джексон вчера, когда ему пришлось прятаться и искать убежище, да и сегодня… Что теперь делать, куда идти, к чему, к кому прилепиться? Он любил Оуэна, но остаться у него не мог.

Встав с кровати, Джексон раздвинул шторы. Его ослепило солнце. Он не стал смотреть в окно, а открыл один из своих чемоданов. Снова закрыл. Спал он одетым, снял лишь пиджак и туфли. Сидя на стуле, он медленно надел то и другое. Что теперь? Ничего? Казалось, что все кончено. Он поднялся, собираясь направиться в смежную со спальней ванную, но сначала открыл второй чемодан и достал из него свои умывальные и бритвенные принадлежности. Двигался он медленно, с трудом, как старик, — ну что ж… Во время бритья порезался, на полотенце осталась кровь. Так же медленно Джексон вернулся в спальню, мысленно велел себе встряхнуться — безуспешно. Сел на кровать. Оставаться здесь нельзя, надо уходить как можно скорее. Он должен придумать что-то другое, совсем другое.

Вдруг он услышал торопливые шаги Оуэна на лестнице, встал и поспешно принялся приводить себя в порядок, чтобы хозяин дома не подумал, будто он не в себе.

В комнату ворвался Оуэн:

— О, Джексон, вы проснулись? Вы еще не знаете замечательную новость!

— Какую?

— Мэриан! Она жива и здорова, в самом деле жива и здорова. Ну и одурачила же она нас! Мне Бенет рассказал по телефону — он сейчас всех обзванивает, он так счастлив…

— Как чудесно! — откликнулся Джексон, снова опускаясь на край кровати. — И где она была все это время?

— Маленькая распутница пряталась со своим любовником, он австралиец…

— Подумать только! Но можно было бы и пораньше нас уведомить.

— Вот именно! Впрочем, все равно — какое облегчение! Какими же мы были остолопами!

— Значит, теперь мы увидим ее с этим парнем…

— Нет, пока, полагаю, нет. Сегодня они отбывают в Австралию. Вот хитрецы! Бенет получил письмо только сегодня утром, а потом очаровательные негодники позвонили ему из аэропорта!

— Они ему позвонили?

— Да, оба. Думаю, сейчас они уже в воздухе. Неудивительно, что они спешат улизнуть — столько волнений всем доставили! Но теперь — куда денешься — мы их простим, разве нет?

— Конечно, — согласился Джексон.

Это было накануне вечером, до того как пришло известие о Мэриан.

Разумеется, Розалинда вернулась — как она могла не вернуться? Было уже поздно, когда она постучала в дверь. Именно ее прихода Туан ждал и страшился. После ее ухода он терзался адской мукой. Весь день просидел дома, Бенету не звонил — вообще никому не звонил. Не мог сосредоточиться и на работе. Чтобы чем-нибудь занять себя, затеял уборку: вымыл кухню (хотя она и так была чистой), расставил книги (некоторые из них оказались не на месте), выстирал рубашки, залатал дыру на старом пальто. Иногда он принимался нервно мерить шагами комнату.

Что ему теперь делать, что делать? Он не должен был рассказывать Розалинде свою чудовищную историю — нужно было понимать, что, рассказав это, он рискует больше никогда ее не увидеть. Сам рассказ о таком ужасном событии — грех. Да что там один маленький эпизод по сравнению с беспредельным, на все времена ужасом случившегося! Самим своим присутствием рядом с Розалиндой Туан омрачает ее жизнь. А то, что он вообще поделился своей тайной с кем бы то ни было, сделало ее в тысячу раз более обжигающе-болезненной. Отец, должно быть, знал, что и ему не следовало рассказывать сыну ту историю, и наверняка потом жалел, но, возможно, считал своим тяжким долгом передать потомку мрачный осколок той черной горы. Ну и чего он этим добился? Туан оказался сломленным, а теперь по его вине и Розалинда. Она почувствует к нему отвращение, не сразу, потом… Может, ему лучше уехать из Лондона, распрощаться с ними и вернуться в Эдинбург? Неплохая идея, тем более что там у него найдутся дела. Туан подумал, не позвонить ли Розалинде — позвонить лучше, чем написать письмо, — и не сказать ли ей, что он уезжает?

Туан открыл дверь, Розалинда проскользнула внутрь, и он, снова притворив дверь, последовал за ней в гостиную.

— У тебя нет новых известий о Мэриан?

Розалинда удивилась, потом огорчилась:

— Нет. Если бы были новости, Бенет сообщил бы. Он тебе не звонил?

— Нет. Зачем ты пришла?

— Прости… Мне хотелось снова тебя увидеть… Не гони меня, пожалуйста.

— Мы уже достаточно друг другу сказали.

— Что ты имеешь в виду? Не могли бы мы присесть? Прошу тебя, давай поговорим.

Она опустилась на диван.

Туан, заложив руки за спину, молча смотрел на нее, стоя напротив.

— Ты меня пугаешь. Не смотри на меня так, — взмолилась Розалинда.

— Я уезжаю. Так будет лучше. Поеду в Шотландию.

— Если ты поедешь в Шотландию, я поеду с тобой, я отправлюсь за тобой куда угодно. Я люблю тебя.

— Ты меня едва знаешь. Твоя любовь — грёза. А я — демон. О, Розалинда…

— Ты произнес мое имя.

— В последний раз.

— Не будь со мной жесток, не делай мне больно, пожалуйста…

— Почему ты надела это платье?

— Я думала… Просто подумала, что… возможно, понравлюсь тебе в нем.

— Ты думала об этом?!

— Туан, позволь мне сегодня остаться у тебя.

— Я видел тебя спящей.

— Разреши мне остаться у тебя сейчас и последовать за тобой, куда бы ты ни поехал. Я не буду тебе в тягость, стану работать, зарабатывать деньги для нас обоих… Ты ведь не гей, правда? Да нет же, я знаю, что нет…

— Дурочка. О господи, я сам себя не узнаю! Пожалуйста, уходи. Мне не следовало этого делать, я погубил нас обоих.

— Туан, остановись, просто помолчи. Давай оба помолчим. Я люблю тебя и всегда любила. Помнишь тот вечер в Пенне — ну, перед тем, как все это случилось? Мне так хотелось поговорить с тобой, прикоснуться к тебе… Я была в тебя влюблена уже тогда… Ты сказал, что видел меня спящей… О моя бесценная любовь, ну позволь мне остаться с тобой! В память о дядюшке Тиме, который нашел тебя в том поезде. Он сказал нам, что ты был похож на греческого мальчика — милого, нежного, как прелестное доброе животное. А потом он дал тебе это имя из книги…

— Имя рока и смерти. Эта тень будет лежать на мне всегда, а теперь, когда я нарушил тайну, она стала еще темнее и удушливее. Прости, мне очень жаль, но прошу тебя — уходи, Розалинда.

— Я хочу спать сегодня с тобой.

— Как ты можешь говорить так, когда Мэриан, возможно, мертва? Уходи, пожалуйста, немедленно.

Розалинда ушла. До глубокой ночи Туан сидел не шелохнувшись. Потом долго лежал в темноте с открытыми глазами. На следующее утро его разбудил звонок Бенета, радостно возвестившего, что с Мэриан все в полном порядке: она прекрасно себя чувствует, звонила ему и улетает в Австралию с новым женихом. Туан подумал позвонить Розалинде, но решил, что Бенет наверняка это уже сделал, и отключил телефон.

Оуэн успокоился немного лишь после того, как они с Джексоном позавтракали.

— У меня за всю жизнь не было такого дня, как нынешний, — признался он. — Нет, я не преувеличиваю, разумеется, выдавались дни неожиданно приятные, однако этот исключительный. Что могло быть удивительнее вашего появления здесь, ведь мы принадлежим к разным мирам, разным планетам, разным космосам. Но теперь мы сможем узнать друг друга… Не пугайтесь, мы подойдем к делу творчески… Сейчас мы в сходном положении: он порвал с вами, а она — со мной! Нам обоим предстоит это пережить. Да черт с ними обоими — мы начнем новую жизнь… Будем говорить о других людях, не о них, разумеется, и поделимся секретами. Впрочем, вы своих наверняка открывать не захотите. Вы всегда были ужасно замкнуты. Но я все же попытаюсь уговорить вас открыться мне. Вы как моллюск, да, моллюск, внутри которого — жемчужина. Нет, не качайте головой, я в этом уверен. Как вам известно, моллюски не знают, что в их раковине таится жемчужина, нечто растет внутри нас без нашего ведома. Милдред, черт ее побери, говорила про вас… Проклятие, что же она говорила? Я забыл, но это было, разумеется, что-то очень хорошее. Вы будете учить меня мудрости, а я вас — рисованию, это единственное, чему я могу научить. Вероятно, вы станете великим художником, гораздо лучшим, чем я. Догадываюсь, вы услышали зов, Бенет оказался для вас тупиком, теперь вы свободны. Послушайте, я говорю совершенно серьезно, я не могу дать вам свободу — звучит это, конечно, претенциозно, а вот вы меня освободите. Вы же станете самим собой, таким, какой вы на самом деле, в вас ведь есть нечто сверхъестественное, разве я не прав? Вы обладаете столькими навыками, возможно, и кое-какими тайными… И вы молчаливы. Давайте пойдем куда-нибудь вместе, но только не на улицу, я вас отсюда не выпущу, по крайней мере пока, а то вы, как кошка или собака, можете заблудиться в городе. Там, наверху, я покажу вам своего кота, вернее, котов, нарисованных, конечно же… Кстати, сколько вам лет? Вы — как реинкарнация божества в виде птицы с подбитым крылом. Вам может быть, насколько я понимаю, и двести… Не обращайте внимания, мы с вами напьемся до чертиков… но станем свободны, преобразим этот дом, словно слуги-волшебники.

Джексон внимательно слушал его, не пропуская ни слова. Он испытывал глубокую привязанность к Оуэну с его большой головой и бледным лицом, полными губами, голубыми глазами, нередко приобретающими водянистый оттенок, с его крупным носом и вечно взъерошенными черными, вероятно крашеными, волосами. Измученный Джексон был в этот момент рад, что оказался пленником Оуэна, его слугой-волшебником. Преображение, о котором говорил Оуэн, началось с того, что они взобрались на самый верх, пройдя через другую гостевую спальню, в мансарде, где Джексон заметил еще одну кровать, но поставленную на попа, хотя разглядеть ее было нелегко за кучей самых разных вещей, наваленных как попало: за старой, изъеденной молью одеждой, поломанной мебелью, грязными, насквозь пропылившимися книгами с разорванными переплетами, камнями самых разных размеров, старинными сундуками и чемоданами, разбитыми вазами, рассыпающимися от старости альбомами с давнишними фотографиями, никому не нужными абажурами, осколками фарфоровой посуды любых форм и рисунков, коробками, набитыми бесчисленным множеством мелочей, стопками пожелтевших от времени газет, сломанными игрушками. Через все это Оуэн пробирался, расшвыривая вещи в стороны своими огромными ногами.

— Я называю все это своими существами, детьми Одрадека, ха-ха, — объяснил он осторожно следовавшему за ним Джексону, — маленькими божествами, колдовскими источниками моего вдохновения, рабами беспорядка. Иногда я наугад вытаскиваю отсюда одного из них, удостоившегося особой привилегии, и уношу с собой вниз. Вы не находите, что такой талисман может принести удачу?

Оуэн поднял с пола маленькую бронзовую черепашку без одной ноги и положил в карман.

— А теперь взгляните на это. — Он расчистил Джексону путь к окну, решительно раскидав все, что попадалось под ноги, — Посмотрите: красавец Лондон, осененный ясным синим небом, вон башня Почтамта — какая перспектива, очень удобно для самоубийства! А вон башня Музея естественной истории, очень веселенькая, мемориал Альберта, Альберт-Холл, дюжина кенсингтонских шпилей, Кенсингтонский дворец… Пойдемте вниз, осторожно, не наступите на стекло, держитесь за меня, вот ваша спальня. Я вижу, вы застелили постель, это добрый знак, а теперь давайте посмотрим «Ужасы», я включу свет. Ладно, вижу, вас это не забавляет, а я живу их темными страстями, эти искаженные существа… Хорошо, оставим это, пойдемте вниз, я покажу вам свою кровать с балдахином на четырех столбиках, а потом — несколько настоящих картин. Вот мастерская, взгляните на разные варианты японского кота. Вижу, вы устали. Сейчас, только откопаю несколько портретов старых друзей и больше не буду вас мучить. Вот Милдред в молодости. Эдвард со своим отцом, а здесь — с братом Рэндаллом, вы знаете эту жуткую историю, неудивительно, что бедняга Эдвард… Да, это все мои работы, я вовсе не так молод, а вот Анна с Брэном, когда он был младенцем, как печально, что Льюэн так и не дожил до рождения сына…

Неожиданно услышав голос Мэриан в телефонной трубке, Бенет чуть не лишился чувств от удивления и радости. За короткое время разговора на него обрушилась масса информации: у Мэриан все в полном порядке, она совершенно счастлива, звонит вместе со своим австралийским женихом из аэропорта… Да, австралиец, жених, аэропорт, они собираются пожениться немедленно, там, ей очень неловко, что она не дала о себе знать раньше, она надеется, что не причинила слишком много неприятностей и беспокойства. Здесь в разговор вмешался австралийский жених, однако Бенет не понял того, что он говорил. Смех. Снова голос Мэриан: «Да, теперь я с мужчиной, которого люблю и буду любить всегда, всегда! Милый Бенет, я очень надеюсь, что вы нас навестите… пора идти, целую, целую».

Бенет сел, держась за сердце, по его щекам сползло несколько слезинок, но он тут же зашелся счастливым смехом. Отсмеявшись, схватился за телефон. Ему доставляло огромное удовольствие сообщать друзьям приятную новость, однако длилось это недолго. Его собеседники с готовностью переняли у него эстафету, а он позвонил Эдварду и испытал облегчение от того, что телефон не ответил. Бенет спросил у Анны, не позвонит ли она Эдварду попозже, но она как раз собиралась уходить. Тогда он обратился с той же просьбой к Розалинде, которая заверила его, что непременно дозвонится до Эдварда. А Бенет опять загрустил. Джексон.

Бенет очень скоро раскаялся в том, что оставил Джексону столь резкое письмо. Ему было стыдно за свой гнев и нетерпимость, беспокоило, что подумают об этом поступке другие. Понимал он также, что Джексона охотно и без промедления подберут! Словом, он сделал из себя посмешище. Ну и поделом: ведь он сам лишил себя не только ценного помощника, но потенциального советчика и друга. Он совершил грубую ошибку и не видел способа исправить положение. Джексон, вероятно, уже стал чьим-то слугой — слугой в особом смысле — возможно, Анны Данарвен, или Оуэна, или Эдварда, или Розалинды, или Мокстонов, или Кэкстона, или сумасшедшего Александра, или Элизабет Локсон, которая давно проявляла к Джексону повышенный интерес, только она, кажется, все еще в Италии… Впрочем, Италия — самое что ни на есть подходящее место для Джексона! А возможно, к настоящему времени он уже бесследно растворился в недрах Лондона, того Лондона, в котором Бенет его никогда не найдет. Господи, что бы сказал дядюшка Тим… как дядюшка Тим был прав!

Где теперь Джексон? Бенет стал вспоминать, при каких обстоятельствах впервые увидел его, шаг за шагом он воскрешал в памяти этапы их такого странного знакомства. Вот он встречает Джексона возле моста, и тот следует за ним до самого дома, потом обращается к Бенету: «Не могу ли я вам помочь?» — в этот момент их взгляды скрещиваются. Бенет вспомнил те глаза. Потом то, как Джексон коснулся его руки, давая понять, что деньги ему не нужны. Или он хотел этим жестом сказать что-то другое? Быть может, это было нечто гораздо большее? Сигнал, впустую посланный Бенету? Потом, позже, в темноте, опять голос Джексона: «Испытайте меня, я многое умею». Почему тогда эта фраза показалась Бенету неестественной, словно перед ним был актер? Затем, когда Бенет переехал в Тару и почти забыл о призрачной фигуре, настойчивый проситель явился вновь, на сей раз Бенет увидел его поверх плеча дядюшки Тима! Тревога и осуждение дядюшки Тима, когда Бенет закричал на незнакомца. И наконец, тот вечер, когда он впустил Джексона в дом. Почему он так поступил? Нет, это дядюшка Тим впустил его, сурово (насколько это было для него возможно) отчитав Бенета за то, что тот «не берет Джексона на работу». А почему, собственно, Бенет должен был взять его? Но разве Джексон не именно такой и даже гораздо более полезный и талантливый, каким хотел казаться сам Бенет? Может, то и впрямь был в некотором роде перст судьбы?

Да, тут приложил руку дядюшка Тим. Он обожал этого парня. И с этим ничего нельзя было поделать. Лишь в тот час — перед мысленным взором Бенета, словно вспышка молнии, мелькнула картина смерти дядюшки Тима — на очень короткий миг они с Джексоном сделались невероятно близки. Ах, если бы Тим был здесь! Вероятно, подумал Бенет, Джексон и в самом деле принадлежал Тиму, и за Бенетом он следовал ради Тима и мирился с Бенетом ради него.

«Однако я увидел его первым», — напомнил себе Бенет и тут же вынужден был мысленно признать, что такой подход грешит собственничеством. Так или иначе, теперь все это в прошлом, и, честно говоря, его отношения с Джексоном всегда были, мягко выражаясь, неловкими. Сейчас Бенет должен был бы испытывать облегчение. Если бы только он не написал то злое письмо. Ведь можно было сделать все вежливо, даже выразить сожаление. «Тем не менее я все же не думаю, что он готов пойти в услужение к кому-то из них — это было бы подло, — решил Бенет. — А так часто отсутствовать в сложный для меня момент все равно непростительно с его стороны… Но, может, он действительно искал Мэриан? Впрочем, в любом случае он наверняка лгал или что-то скрывал… Уж не знал ли он все это время, где она?! И самое ужасное: что, если Мэриан с этим парнем увезли Джексона в Австралию?! Все они постепенно меня покидают, — думал он, — отпадают. Я не могу даже собрать компанию! Эдвард подавлен и зол, грозится продать Хэттинг. Оуэн со мной не разговаривает. Анна твердит, что вернется во Францию, как только Брэн пойдет в школу, и продаст свой лондонский дом. Милдред убежала в Индию. Когда я звоню Розалинде, та разговаривает едва ли не грубо и старается положить трубку как можно скорее. Хотелось бы знать, что… Конечно, мы только-только оправились после истории с Мэриан, но теперь все это выглядит совсем по-другому! Эдвард и Розалинда — почему бы нет, разве это не совершенно очевидно? Во всяком случае, можно над этим поработать!»

Бенет сидел у себя в кабинете, пытаясь трудиться над рукописью о Хайдеггере, но мысли о Джексоне и остальных отвлекали его. Теперь собственная ошибка становилась ему все яснее: он был занят устройством брака Мэриан и Эдварда, а Мэриан взяла да и открыла дорогу Розалинде! И признаки взаимной симпатии стали видны с обеих сторон! Придя к Эдварду в тот ужасный день после сорвавшейся свадьбы, Бенет застал Розалинду у него в галерее. Вероятно, она была там уже давно и нежно утешала Эдварда! Подобные тайные поступки, разумеется, говорят о многом, но Эдвард из благородства, быть может с чувством сожаления, держал подобающую дистанцию. Однако теперь, когда Мэриан оставила поле битвы, он может открыть объятия Розалинде! Неудивительно, что та не хочет терять время на телефонные разговоры с Бенетом!

Конечно же, Розалинда испытала огромное облегчение, получив от Бенета сообщение о том, что Мэриан сбежала в Австралию с австралийцем. Она, безусловно, очень тревожилась за сестру. Но еще больше мучила ее другая проблема — Туан. Розалинда ждала три дня. Ожидание было похоже на агонию. Она со страшной душевной болью сдерживала все свои страстные желания и порывы, хотя от этого сердце ее рвалось на части. Все сердечные струны — чего никогда прежде не бывало — натянулись до опасного предела. В эти дни она часто сидела в кресле у окна, тяжело дыша и пытаясь заставить себя читать. Никогда еще она не ощущала такой боли. Наверное, именно так, зная, что смертен, чувствует себя умирающий, думала она. Поначалу она много плакала, потом просто сидела, чуть приоткрыв рот и уставившись на покоящиеся на коленях руки. Окно оставалось закрытым, и в комнате было жарко.

В первый день Розалинда ни разу не выглянула на улицу, смотрела лишь на вещи, находившиеся в комнате, и иногда — в книгу. (Это был роман «В поисках утраченного времени» на французском.) Изредка пробовала думать о живописи. Она бросила рисовать. Нужно будет начать снова — в самом ближайшем будущем. Только не было у нее другого будущего, кроме непроглядно темной бездны. К собственному удивлению, спала она хорошо, словно ее здоровый организм то ли до сих пор не получил тревожного сигнала, то ли вообще не был способен воспринимать смертельную боль. «Когда говорят "она умерла от любви", — думала Розалинда, — в сущности, не верят, что это возможно, по крайней мере верят очень немногие. Наверное, мало найдется людей, испытавших такую боль, которая действительно ставит человека на грань жизни и смерти… Хотя, вероятно, и я не умру… но дальнейшей жизни себе не представляю». Что было труднее всего в эти дни, так это сдерживать постоянную, мощную, острую потребность немедленно бежать к Туану. Однако какая-то высшая мудрость и интуиция подсказывали: нужно подождать. По истечении трех дней Розалинда поняла, что больше ждать не в силах.

Рано проснувшись, она полежала в кровати, свернувшись, словно змейка, и закрыв лицо руками, потом встала и медленно оделась. Еще накануне она выбрала наряд — очень простое коричневое платье из хлопка, свободное, с длинными рукавами, без всяких украшений. Она собиралась взять с собой также легкий прямой черный жакет, рассчитывая на теплую, солнечную погоду. Была суббота, это Розалинда тоже приняла в расчет. Сидя на краю неубранной постели, она посмотрела на часы, потом встала, окинула взглядом свое отражение в зеркале, поправила платье и пригладила блестящие светлые волосы, которые недавно остригла покороче, о чем теперь жалела. Веки были припухшими: она слишком много плакала. Розалинда приказала себе остановиться, больше плакать нельзя, и тут же ощутила новый прилив слез, которые едва сумела сдержать. Отвернувшись от зеркала, снова взглянула на часы: без малого восемь. Она заранее приняла решение идти пешком и теперь была готова отправиться.

Открыв дверь, Туан рассеянно произнес:

— А… привет.

Постояв немного в нерешительности, он направился в комнату, предоставив Розалинде самой закрыть дверь. В руках она держала черный жакет, который был на ней в прошлый раз. Розалинда повесила его на тот же стул, что и тогда. Туан посмотрел ей прямо в глаза.

— Зачем ты пришла?

— Ах, Туан, ты же знаешь…

— Опять все то же…

— Можно мне остаться совсем ненадолго? Не предложишь ли чашку чаю?

— Чаю? Хорошо, но…

— На улице жарко.

Туан отступил, она последовала за ним, обогнула диван и села на стул с прямой спинкой. Туан тут же исчез на кухне.

— Туан, не хлопочи, не надо чаю, вообще-то я хотела попросить лимонаду…

Он ничего не ответил, но вскоре появился со стаканом лимонада. Розалинда сделала глоток и поставила стакан на пол.

— Как продвигается твоя работа? — спросила она.

— Не очень успешно.

Он перенес стул в противоположный конец комнаты, но садиться не стал.

— Ты ведь пишешь о… О чем ты пишешь?

— О выдающихся мыслителях прошлого… Как ты знаешь, у меня есть и другая работа.

— Да, в магазине. Боюсь, мне о твоих мыслителях решительно ничего не известно.

— Мне тоже, то есть я сам очень мало знаю, я безнадежный ученый.

— Ничего ты не «безнадежный».

— Я хотел сказать, что весьма невежествен для ученого. Послушай, Розалинда… — Туан ходил теперь по комнате из конца в конец, — Ты прости меня, но твое присутствие меня смущает. Не могла бы ты уйти? Извини меня за тот ужасный рассказ. Я должен был сообразить, что ты не сможешь не только разделить, но даже понять…

— Ошибаешься, я понимаю, стараюсь понять.

— Ты создана для счастья и свободы, для того мира, в котором живешь. А я совсем другой. Надо же — я выставил напоказ свое горе, свой крест! Этого делать не следовало. Я много об этом думал. Ты жалеешь меня. Я очень хорошо ощущаю твою жалость, безграничную, как океан, но тебя просто ошеломила моя история, и жалость как последствие страшного потрясения ты приняла за любовь, за начало любви… Ты ошиблась. Твоя судьба принадлежит иному миру, и именно сейчас ты обрела по праву принадлежащую тебе в нем свободу…

— Почему именно сейчас? Ты имеешь в виду… О господи…

— Ты принадлежишь Англии с ее красивой и благородной историей. Здесь — ты дома, здесь — ты принцесса. Ты молода, свободна, перед тобой открыты все пути, ты сможешь стать счастливой в собственном мире, с людьми, подобными тебе. И теперь, когда Мэриан уехала…

— А Мэриан здесь при чем? Ты намекаешь, что теперь я могу выйти замуж за Эдварда?!

— Ах, как отчетливо я вижу, что твой мир — это не мой мир. Да, за Эдварда или за кого-то еще… Мне неприятно об этом говорить. О, Розалинда, как ты можешь!

Туан прекратил расхаживать по комнате и, сев на диван, закрыл лицо руками. Розалинда подошла и села рядом.

— Что ты хочешь сказать? Ты ведь не можешь не знать, не видеть, что я люблю тебя, только тебя…

— Я сказал тебе в прошлый раз, что…

— Как ты можешь вообще говорить об Эдварде! Неужели не способен отличить настоящую любовь? Я люблю тебя отчаянно, глубоко и буду любить до последнего вздоха, я люблю тебя и знаю, что ты любишь меня. Пожалуйста, возьми меня за руку.

Туан сжал ее ладонь, но тут же выпустил.

— Не плачь, — сказал он. — А впрочем, плачь, если тебе так легче.

— У тебя нет носового платка? Я свой потеряла.

— Есть, только большой, вот возьми. Розалинда, ты еще ребенок. Мы слишком разные. Брак — это таинство, это трудная работа, требующая огромных усилий. Можно совершить ужасную ошибку, ошибку, за которую потом придется расплачиваться всю жизнь.

— Но только не в том случае, если люди любят друг друга так, как любим друг друга мы. Любовь все преодолевает. Я знаю, что ты меня любишь, Туан, я это вижу, и мы будем вместе, мы должны быть вместе, я хочу быть с тобой всегда…

Он оттолкнул ее, поднялся и снова стал метаться по комнате. Она наблюдала за ним, затаив дыхание, комкая в руке платок.

— Я говорил тебе о разных причинах, по которым мы не можем пожениться, даже если я тебя люблю, хотя на самом деле эта любовь нереальна и эфемерна. Должен сказать тебе еще кое-что: я пока ни разу не был ни с женщиной, ни с мужчиной.

— И я никогда не была ни с мужчиной, ни с женщиной.

— Я одержим своими внутренними проблемами и трудностями…

— Ты все время это повторяешь, но я здесь, и наша любовь поддержит и исцелит нас. Мы сможем трудиться, зарабатывать деньги, но даже если мы будем очень бедны, это не изменит…

— Нет, нет, нет! Говорю тебе в последний раз…

— О мой дорогой, я так устала, давай прекратим эту борьбу! Я хочу прилечь, давай хотя бы полежим вместе, отдохнем, ну пожалуйста, любовь моя, пойдем со мной, пойдем вместе…

Она встала и протянула ему руку.

Он долго смотрел на нее, потом взял протянутую руку и покорно пошел с Розалиндой в спальню. Там они сели каждый на свой край кровати лицом друг к другу.

Розалинда была на грани обморока. Ее ошеломило острое ощущение томления собственной плоти, какого она никогда еще не испытывала, — тело словно распадалось на части, болезненно, мучительно, как под воздействием электрического разряда. Отклонившись назад, она стащила через голову платье. Туан сидел неподвижно, наблюдая за ней, его взгляд был спокойным, задумчивым и каким-то отрешенным, будто он уже давно видел Розалинду именно такой в своих мечтах. Его губы разомкнулись, он глубоко дышал, потом начал расстегивать рубашку, но вдруг остановился.

— Иди ко мне, обними меня, Туан, дорогой мой, мы победили…

— Возможно, ты победила, дитя мое. Так или иначе, остается лишь подождать и увидеть…

— Ну, слава богу, наконец все это позади, — говорил Оуэн, сидя в кухне и наблюдая, как Джексон готовит на завтрак рататуй. — Но все же это каприз — удрать с австралийцем. Интересно, он приехал за ней или был здесь все время?

— Интересно, — согласился Джексон.

— Но она могла бы объявиться и пораньше! А также вовремя сообразить, что ей нужен этот австралиец, а не наш бедный Эдвард.

— Это уж точно, — подтвердил Джексон.

— Она заставила всех нас пройти через ад, особенно Эдварда, разумеется, но и Бенета тоже. Мне очень жаль, что она не вышла замуж за Эдварда. В ту ночь — вы были тогда в Лондоне, — когда эту ужасную записку подсунули под дверь… Интересно, как все же они это устроили — находился ли ее австралийский друг здесь, не он ли написал за нее эту записку? Хотя нет, записка ведь была написана ее рукой. Или она просто поняла, что Эдвард не ее судьба, что, в сущности, она его не любит, а вся эта затея — дело рук Бенета?

— Возможно, — не стал возражать Джексон.

— Эдвард вел себя весьма неопределенно, не правда ли? Бенет сказал, что нашел его страшно подавленным, когда навещал в Хэттинге. А Эдвард из тех, кто если уж впадет в депрессию, то не выходит из нее никогда.

— Может быть, — сказал Джексон.

— Дорогой, вы ведь останетесь со мной? Вы слышали, как я разговаривал с Бенетом, когда он позвонил и спросил, не известно ли мне что-нибудь о вас? Я чуть не поперхнулся! Ладно, не буду к вам приставать, по крайней мере сейчас. Просто я так рад, что вы со мной. Я ведь подумываю о самоубийстве. Впрочем, это скучная тема. Вы уже знаете, что Милдред укатила в Индию. Я этого не мог перенести, но, возможно, кто-то из ее богов привел вас ко мне вместо нее. Конечно, вы пока не оправились от шока, хотел бы я знать, что Бенет… Ладно, не буду проявлять любопытства, что бы там ни случилось, он — круглый дурак. Не исключено, что я пойду и отхлещу его кнутом, нет, не буду, наверняка вы мне этого не позволите, вы так великодушны… Черт побери, кто это? Дорогой, пойдите посмотрите: неужели это Бенет? Так скоро? Нет, лучше я сам пойду — это может быть кто угодно.

Звонок у входной двери продолжал звонить. Оуэн открыл. На пороге стояла Милдред.

— Боже праведный! Ты снова вернулась, вот сука! Я думал, ты ушла насовсем! Или ты явилась сказать последнее чертово «прости»? Что тебе нужно? Если ты собираешься уезжать, то для меня лучше, чтобы ты уехала прямо сейчас. А если намерена снова проливать прощальные слезы, проклятие… просто если… а, ладно, входи. Иди в гостиную, хорошо? Я кое-что делаю на кухне. Только не начинай сразу плакать. Ну почему все меня донимают? Иди, иди и, пожалуйста, не высовывай носа из гостиной, пока я не закончу свои дела, а то я рассержусь.

Оуэн подтолкнул Милдред вверх по лестнице и закрыл за ней дверь гостиной. Потом побежал в кухню и закрыл дверь там. Джексон удивленно приподнял брови.

— Послушайте, ни звука, это Милдред, будь она проклята, я не хочу, чтобы она вас увидела, просто сидите тихо, хорошо? Я постараюсь избавиться от нее как можно скорее, обещаю, оставайтесь здесь, дорогой мальчик, закройте эту чертову дверь и ни в коем случае не открывайте ее, — попросил художник.

Джексон кивнул.

Оуэн поспешил обратно в гостиную.

— Итак, ты снова вернулась. Или нет? Здесь тебе оставаться нельзя, понимаешь? Ну ладно, полагаю, ты явилась, чтобы рассказать свою историю. Момент на редкость неподходящий, но, черт с тобой, садись, я тоже сяду.

История Милдред вкратце была такова. Она выставила свою квартиру на продажу, но еще не решила, где именно ей поселиться в Индии, и отправилась в Британский музей посоветоваться со своими богами, однако не получила от них вразумительного ответа. Сама она склонялась к Калькутте, местопребыванию матери Терезы, идеальному приюту абсолютной нищеты и страданий, где, как бы скромен ни был человек, он может принести и свой скудный дар. В период этой болезненной неопределенности, наложив на себя своеобразную епитимью, она поехала в Ист-Энд, чтобы заранее подготовиться к ужасным сценам, которые ей предстояло узреть в Индии. И там, войдя в первую попавшуюся церковь, познакомилась с англиканским священником. Милдред была до глубины души тронута его смиренной, бескорыстной, святой жизнью, тем, как умеет он указать свет сломленным людям, ищущим у него утешения.

Разумеется, Милдред доводилось видеть немало таких людей, как он, но пример его простой жизни, свидетельство существования столь чистого сердца поразили Милдред именно в тот момент, когда она ждала просветления и предвидела, что ее вот-вот озарит. И тут ей стало ясно, что, в конце концов, совсем не обязательно ехать в Индию, ведь то, чего она искала, — перед ней. В этом новом свете самым необходимым казалось сохранить христианство в форме, которой требует время, новый век, сделать его способным конкурировать с другими великими религиями, умеющими соединять прошлое с будущим, в чистой форме сохранить суть духовности, дорожить тем, что является глубоко истинным для верующего, и сберечь это на грядущие времена. Это глубокое мистическое понимание, некогда свойственное христианству, впоследствии было вытравлено великими научными достижениями и высокомерием нового христианского мира, который представлял своего Христа и своего Бога в виде окостеневших педантичных фигур, больше не вызывающих доверия. Реальной же является мистическая суть христианства, какой видели ее великие мистики — Экхарт, святой Иоанн Крестный[30], Тереза Авильская[31], Юлиана Норвичская[32], — какой видят ее и сегодня несколько великих современных святых.

— Вот что следует проповедовать теперь, вот что необходимо сейчас Западу. И поэтому именно здесь, — завершила свой рассказ Милдред, — в Лондоне, мне предназначено смиренно проповедовать новую религию, а отнюдь не в Индии. Я даже пошла в Британский музей, долго стояла там перед большим изображением Шивы, и он кивнул мне!

— Ты меня сразила, — признался Оуэн. — А как насчет того твоего священника, когда ты за него выходишь замуж?

Милдред рассмеялась и заявила, что теперь надеется сама быть рукоположена.

— Я еще возьму в руки потир!

— А потом захочешь Грааль, — подхватил Оуэн. — Посмотри-ка, как у тебя заблестели глаза!

— Грааль и есть потир! — ответила ему Милдред. — Извини, что отвлекла, но я должна была сообщить тебе, что я все еще здесь. Не сердись на меня, милый Оуэн. А теперь мне пора идти.

— Хорошо, хорошо. Во всяком случае, я рад, что ты будешь устраивать свое действо здесь, а не там. Но этого священника — ко всем чертям!

Он повел ее вниз и уже на пороге, увидев в ее глазах слезы, поцеловал. Она обняла его за шею. В этот момент зазвонил дверной звонок.

— Черт побери! — выругался Оуэн и, подтолкнув Милдред к выходу, открыл дверь.

На пороге стоял Бенет.

— Но что конкретно вы написали в том ужасном письме? — громко спросил Оуэн.

Чтобы предотвратить возможную дискуссию между Бенетом и Милдред на пороге дома, он вытолкал Милдред за дверь, втянул Бенета внутрь и потащил его вверх по лестнице в гостиную, где с извинениями сообщил, что ему нужно срочно сбегать на кухню кое-что поставить на плиту. Закрыв дверь в гостиную, он действительно бросился на кухню, где шепотом сообщил Джексону: «Бенет!» — снова закрыл Джексона в кухне и побежал обратно к Бенету, плотно прикрыв за собой дверь гостиной.

Нечасто доводилось Оуэну видеть Бенета таким расстроенным. Тем не менее у него не было ни малейшего желания помочь гостю облегчить душу, напротив, он твердо намеревался наказать провинившегося. Из бессвязного бормотания Бенета можно было лишь понять, как он сожалеет о том, что оставил Джексону такое ужасное письмо.

— Ну… я написал, что сыт по горло, потому что он вечно отсутствует… — ответил Бенет на вопрос Оуэна.

— Ну да, постоянно где-то кого-то спасает. С тех пор вы его не видели? Но что еще вы написали в том письме?

— Что он пьян, а он действительно был пьян там, в Таре, я никогда его таким не видел: он спал в гостиной на диване, напившись едва не до смерти.

— А что он вам сказал?

— Ничего, я его не будил, просто написал письмо, оставил в холле и уехал в Пенн.

— О небеса! Это все?

— Еще я написал, что мне нужен кто-нибудь более надежный и что Джексон принимал у себя женщину…

— О! А это правда?

— Я так подумал… Но так ли это на самом деле, не знаю. Еще я написал, что, судя по всему, ему у меня стало скучно, что мое терпение лопнуло и что я уезжаю в Пенн, а когда вернусь в Тару, чтобы там и следа его не было.

— А они были?

— Ни единого.

— Так вы должны быть довольны.

— Я все время убеждал себя, что поступил разумно, а с его стороны было очень разумно уйти, но потом…

— Потом у вас возникли другие мысли?

— Я пожалел о содеянном, страшно огорчился и не мог понять, почему поступил столь опрометчиво. Мне следовало подождать и поговорить с ним. Возможно, он заболел; в конце концов, я так мало о нем знаю…

— О, мы все очень мало о нем знаем. Не думаю, что мы увидим его снова.

— И еще я начал думать о дядюшке Тиме…

— Да, дядюшка Тим, безусловно, любил Джексона, они великолепно понимали друг друга, а после смерти Тима… Я тогда еще подумал, что Джексон не останется с вами надолго.

— Я видел сон: дядюшка Тим посмотрел на меня, потом перевел взгляд на пол — на полу лежала длинная черная тень… Это был… Джексон.

— Да… Полагаю, мы никогда не узнаем, что с ним случилось. Он растворился — возможно, умер от горя, убил себя, например бросился под поезд или еще что-нибудь…

— О, как бы я хотел, чтобы этого идиотского письма никогда не существовало! Господи, ну зачем я написал это письмо — такое злобное, мстительное? Должно быть, в тот момент я сошел с ума…

— Ничего не поделаешь — некоторые люди очень чувствительны. Думаю, Джексон удалился, спрятался в какой-нибудь жалкой конуре и умирает там от голода, одиночества и печали… Он был таким безответным… Вероятно, он просто почувствовал, что пробежал свою дистанцию…

— О, Оуэн, я никогда не перестану мучиться. Он ко мне не вернется… я его больше не увижу… и виноват я сам!