"Дилемма Джексона" - читать интересную книгу автора (Мердок Айрис)

Глава 4

Мэриан и Розалинда потеряли отца в раннем детстве. Их мать-канадка, получив в наследство приличное состояние, отправила их в Англию, в школу-интернат. Позднее, когда она нашла себе нового мужа в Канаде (хотя официально они женаты не были), девочки, теперь уже почти взрослые, большую часть летних каникул проводили все в той же Англии. В Лондоне у них была своя квартира, а в Липкоте они снимали коттедж. Время от времени Ада, одна, присоединялась к ним. Связь с Липкотом возникла у них в свое время благодаря отцу, которого они теперь почти не помнили, — строителю-архитектору, каким-то образом познакомившемуся в Дели с дядюшкой Тимом. Архитектор вскоре погиб вследствие несчастного случая во время сооружения моста через реку. Тим был знаком с ним лишь шапочно, но после его смерти установил контакт с девочками, учившимися тогда в школе, а позднее — и с Адой. Они стали бывать в Пенндине, когда Тим туда приезжал и, конечно же, потом, когда он оставил службу.

Розалинда считалась более способной к наукам, чем ее сестра, и надеялась со временем серьезно заняться искусством. Вечно погруженная в подготовку к экзаменам, она больше времени проводила в своей лондонской квартире (теперь у каждой из сестер была своя квартира), изучала историю искусств и мечтала, если получится, стать художницей и сделать карьеру.

Ада между тем регулярно наезжала в Лондон, снабжала дочерей деньгами и наставляла: им следовало искать работу и богатых мужей. Розалинда находила радость в «зубрежке», Мэриан была склонна к «бродяжничеству» — в восемнадцать лет она оставила школу и стала наведываться то во Францию, то в Италию, где и отшлифовала свой французский и итальянский. Розалинда, отлично знавшая оба эти языка, оставалась дома и выучила еще и немецкий. Мэриан хотелось повидать мир, она предпринимала поездки в разные уголки Европы. Пыталась писать роман, но отложила это занятие до лучших времен. Девушки были хороши собой, дружелюбны, жизнерадостны и очень любили друг друга, хотя кое-кто, например приятель Оуэна, утверждал, что Мэриан завидует Розалинде, поскольку та действительно «знает, чего хочет», а легкомысленная Мэриан — нет. Между тем уже давно — когда именно, теперь никто сказать не мог, — Тим и Бенет решили, что со временем одна из девочек выйдет замуж за Эдварда Лэнниона.

Вот тогда-то и начали заключать пари завсегдатаи «Королей моря». Розалинда была хорошенькой, но походила на мальчишку, кроме того, она слыла девицей «ученой», что могло считаться как достоинством, так и недостатком. Мэриан была красивее (впрочем, это дело вкуса), Розалинда — начитаннее и, возможно, умнее, если, конечно, считать это положительным качеством. Спорили и о том, девственницы ли они еще, а если нет, то когда и кто стал их первым интимным другом, и не лесбиянки ли они вообще. В конце концов с минимальным допуском на ошибку было решено, что Мэриан выйдет замуж за Эдварда, хотя кое-кто полагал, что Мэриан так и осталась неуправляемой и вполне способна сбежать с «бесшабашными цыганами», как в песенке поется. Когда в то утро ужасная весть об исчезнувшей невесте достигла деревни, многие женщины утирали слезы, но нашлось немало и предсказателей-энтузиастов, членов «цыганской» фракции, которые тут же обрадовались: «Ну, что мы говорили!»

Бенет сидел у себя в кабинете в Пенндине перед широко открытым окном. Высоко в бледно-голубом утреннем небе, усеивая его маленькими точками, носились стрижи. Пониже кружил большой ястреб. Бенет взглянул на то, что написал, и вздохнул. Что это значит? Разве романтизм не жил в самой глубине души Хайдеггера с самого начала, почему же надо говорить о нем только теперь? Разве не декларировал Хайдеггер свой романтизм уже в начале пути, заявив о преемственности идей древних греков? Что касается греков, им все равно, они небожители! Гёльдерлин тоже был богом, кем-то совершенно особенным, великим поэтом, возвышавшимся над суетными потугами философов.

А вот он, Бенет, настоящим философом не был и никогда не будет. Ну почему он с самого начала не посвятил себя поэзии? Речь, разумеется, не о том, чтобы стать поэтом, а о том, чтобы всю жизнь жить в атмосфере великой поэзии, понимать и любить ее. Английскую, французскую, немецкую, русскую, греческую поэзию. Его русский язык был далек от совершенства, но Пушкин всегда помогал ему, возвышал душу. Бенет когда-то пытался писать стихи. Не попробовать ли снова? На сердце у него было тяжело. Вот и сейчас он ухватился за Хайдеггера, чтобы отвлечься от несчастья.

О Мэриан по-прежнему не было никаких известий. Могло даже показаться, что те, кто любил ее и должен был бы сейчас горевать, плакать и неустанно ее искать, вернулись к своей повседневной жизни. А впрочем, что они могли сделать? И разве он не вернулся тоже к своим заботам? Как-то позвонили из полиции. Нашли труп… Бенет чувствовал, хотя все его в этом разубеждали, что это он, должно быть, во всем виноват. Да, ведь это он с таким восторженным простодушием старался свести молодых людей. Откуда ему было знать и мог ли он предвидеть такие последствия? О, бедняжка Мэриан, бедный Эдвард, они никогда не простят его! Эдвард никогда его не простит, и Мэриан не простит… если жива. «Как низко я пал. — Эта основополагающая мысль также не покидала Бенета. — Мне приходилось быть королем, даже когда был жив дядюшка Тим, я был королем. А теперь все они меня жалеют. О господи, как я могу в такой момент думать о себе?» Он встал, резко оттолкнув стул. Черная волна глубочайшего отчаяния сдавила грудь. Бенет направился в кабинет и стал расхаживать взад и вперед.

Он постоянно ощущал, что все смотрят на него и ждут, чтобы он начал действовать. Но как ему действовать? Он позвонил Аде в Канаду в день предполагавшейся свадьбы, однако объяснил ей суть случившегося весьма расплывчато. Розалинда, конечно, тоже звонила ей тогда и потом. Но не следует ли ему связаться с Адой еще раз? Или лучше подождать, пока она сама позвонит? Что он мог ей сказать, что он знал? Бенет не любил длинных разговоров с Адой. Он поддерживал постоянную связь со свадебными гостями и друзьями, но никаких новостей ни у кого не было. Может ли Мэриан просто вдруг взять и появиться? Должен ли он оставаться в Пенне или может вернуться в Тару? Ему действительно очень хотелось поговорить с Эдвардом, но тот был неуловим. Бенет звонил ему, разумеется, и несколько раз подъезжал к дому в Хэттинге, но люди Эдварда неизменно отвечали, как ему казалось, искренно, что они понятия не имеют, куда тот уехал. Милдред сообщила Бенету из Лондона, что ездила к Эдварду, звонила в дверь, некоторое время наблюдала за его домом, и ей показалось, что хозяина нет. Огорчило Бенета и известие, чуть позже полученное от Анны, в котором она писала, что приезжала в Липкот с Брэном, правда, не уточняла, когда именно, но, к сожалению, не застала его дома. О боже, где же Мэриан? Где Эдвард? Где знаменитое здравомыслие Бенета? Он посмотрел на часы и решил вернуться в Лондон.

Анна Данарвен была рада снова оказаться в своем лондонском доме. Она покинула его вместе с сыном вскоре после смерти мужа. Его ужасная кончина, такая неожиданная, в таком раннем возрасте, стала для нее слишком тяжелым ударом. Взяв Брэна, Анна улетела во Францию. Все члены богатой шотландской семьи, которая снимала дом все эти годы и поддерживала его в прекрасном состоянии, отнеслись к ее возвращению с полным пониманием, поскольку уже присмотрели для себя еще более просторный дом. Анна тоже была отнюдь не бедна, хотя никогда не выставляла своего благосостояния напоказ. Льюэн, выдающийся ученый, оставил ее сравнительно богатой вдовой. Ее квартира в Париже и дом в Провансе были весьма комфортабельными, хотя и небольшими.

Теперь в жизни Анны назревали перемены. А ведь все, размышляла она, глядя на свой летний сад, висело на волоске. Она вернулась в Англию с вполне определенной целью: Брэна, которому исполнилось двенадцать лет, пора было отдавать в английскую школу-интернат, и его приняли в ту самую школу, в которой учился Льюэн. Брэн должен был приступить к занятиям осенью. Заботы, связанные с сыном, заставили Анну совершить несколько коротких вылазок в Англию. До этого Брэн посещал прекрасный лицей в Париже, был блестящим учеником, прекрасно успевал по математике, обожал историю и литературу и, помимо английского и французского, хорошо владел итальянским, а также прилично — латынью и греческим. Так что ближайшее будущее мальчика сомнений не вызывало. А вот что делать самой Анне? Следует ли ей остаться в Лондоне еще на некоторое время, повидаться со старыми друзьями, походить по выставкам? Но как друзья, так и выставки есть и в Париже. Сохранять ли ей и парижскую квартиру, и дом в Провансе или оставить что-то одно? А может, купить коттедж в Котсуолдзе? Недавно, проезжая по тем местам, она заметила несколько весьма симпатичных. Или в память о Льюэне и его трудах приобрести жилье в Ирландии — скажем, в Дублине или на западном побережье? Нет, она не могла всем этим заниматься, потому что сейчас самым главным был Лондон.

Возвращаясь в Лондон, в свой Лондон, Лондон Льюэна, Анна ожидала увидеть здесь хаос. Разумеется, она ехала для того, чтобы устроить Брэна в новом для него месте, а также присутствовать на свадьбе Эдварда, где надеялась повстречаться с друзьями, знакомыми и, возможно, установить связи с самыми разными людьми. Ее отец-адвокат сбежал в Америку, когда она была еще девочкой, а мать умерла, когда ей исполнилось двадцать лет. Мать Анны была многообещающей пианисткой, но отказалась от профессиональных амбиций, выйдя замуж за человека, далекого от музыки. После его исчезновения (которое устраивало обоих) она возобновила занятия музыкой и надеялась, что хотя бы Анна, которая училась игре на фортепьяно в школе, сумеет стать концертирующей пианисткой. Но и этому не суждено было сбыться, поскольку Анна вышла замуж за такого же немузыкального, хотя и абсолютно безупречного мужчину, Льюэна Данарвена, этого ангела, выдающегося ученого в области истории Ирландии. Анна познакомилась с Льюэном через Бенета, а Бенет и дядюшка Тим — через Элизабет Локсон, которая писала рассказы под разными псевдонимами и была подругой Милдред.

Глядя вниз, на сад, Анна тяжело вздохнула, затем, почувствовав, что в комнате кто-то есть, обернулась. Их было двое: Брэн и Джексон. Подбежав к ней, Брэн зарылся лицом в оборки ее платья, потом отступил назад. Взгляд у него был, как обычно, серьезным и немного хмурым. Она провела рукой по его длинным курчавым растрепанным волосам цвета темного янтаря, потом положила ладонь ему на лоб. Поверх плеча сына она смотрела на Джексона. Брэн вывернулся, словно норовистая лошадь, отошел от матери и встал у окна.

Джексон приехал с разрешения Бенета, чтобы закрепить на стене в дальнем конце сада вьющуюся виноградную лозу, упавшую на землю. Теперь задание было выполнено. Анна не могла с ходу придумать, какое бы еще поручение ему дать, но не сомневалась, что сделает это в ближайшем будущем. Ее чрезвычайно обрадовало и тронуло то, как быстро Брэн нашел общий язык с Джексоном. И вот Джексон уезжает. Улыбаясь Анне, он сделал несколько шагов вперед, чтобы взять конверт, который она ему протягивала. Улыбка у него была добрая, жизнерадостная и загадочная. Анна, в голове которой бродило много всяких странных мыслей, подумала: интересно, не удастся ли ей переманить Джексона и увезти с собой в Ирландию? Идея о том, чтобы сделать его кем-то большим, чем просто слугой, даже не возникала. В ответ на слова благодарности Джексон снова улыбнулся и поклонился. Отойдя от окна, Брэн ухватился за его рукав, и они вместе вышли из комнаты. Анна еще долго слышала, как они оживленно разговаривают и смеются в холле.

Вернувшись к окну, она посмотрела на ярко-зеленую виноградную лозу, карабкающуюся по искрящейся на солнце красно-кирпичной стене. Ее мысли снова обратились к Мэриан. Что с ней? Неужели сбежала к другому мужчине? Или мертва? Разумеется нет. Анна вернулась к собственным неотложным проблемам. «Так или иначе, в этом деле я одна и не должна ни от кого ждать помощи. Никакой», — решила она.

Эдварда, которого все так усердно искали, было и впрямь нелегко найти. Может, он умер? Или потерял рассудок? А вдруг разыскал Мэриан и убил? В конце концов, разве не был он всегда чуть-чуть «с приветом»? Вероятно, он вообще покинул Англию.

Первую так называемую брачную ночь Эдвард провел в Хэттинг-Холле, а к вечеру следующего дня вернулся в Лондон, где пробыл ночь и весь день, прячась от всех и получая информацию только от полиции. Рано утром он покинул Лондон и провел сутки в Солсбери, в отеле, который хорошо знал, — просто сидел в номере и думал. Потом отправился дальше, в Дорчестер, и там сделал остановку.

На бледно-голубом небе светило солнце. Эдвард почти ничего не ел в отеле, поэтому теперь жадно набросился на хлеб с маслом, яйца и кофе в маленькой чайной, которую помнил по предыдущим приездам. Поев, он в очередной раз связался с полицией, после чего выехал из Дорчестера по дороге, которая вела вдоль берега, разветвляясь на массу переплетающихся лабиринтом маленьких дорожек, сбегающих к морю. Наконец очень осторожно он въехал на покрытый песком и галькой пляж и остановился неподалеку от воды. Выбрался из машины, запер ее и, время от времени оборачиваясь, пошел по выгоревшей траве, топча засохшие дикие цветы, туда, где кончалась земля и лежали лишь голые камни. Потоптавшись на месте, он направился по камням дальше, к морю, и подошел к месту, где, заворачиваясь бурунами, волны то набегали на громоздившиеся у кромки воды камни, то откатывали назад. Обернувшись, Эдвард еще раз проверил, на месте ли знакомая веха вдали, потом сел на камни, уже высушенные теплым дружелюбным солнцем, и долго сидел, часто моргая от хаоса ярких водяных бликов — множества крохотных зеркал, обращенных к небу. Его руки непроизвольно перебирали камни — большие и маленькие, идеально гладкие, светло-серые, темно-серые, некоторые покрытые белыми полосками, пересекающимися или закручивающимися в кольца. Он наблюдал за накатывающими на берег волнами, прислушивался к грохоту, с которым они разбивались о прибрежные камни и уволакивали их с собой на дно в вечном своем круговороте, к яростному шипению отступающих волн. Над необозримой пустынной театральной сценой побережья, на которой не было видно ни одной живой души, ни одного актера, сияло солнце.

Эдвард никуда не спешил. Вот он снова здесь, над самыми волнами, на вершине почти отвесно спускающейся к морю насыпи из гальки, которую вода уносит и приносит обратно. Зарыв нос ботинка в камешки, он почувствовал, как они слегка шевелятся под его ступней. Рев волн был оглушительным, он напоминал артиллерийскую канонаду, их мощь — устрашающей. Капли, которые разлетались при столкновении волн с камнями, жалили лицо, словно ружейная дробь. У самого берега волны казались серо-белыми, дальше вода становилась синей, она всей своей мощью, с пугающей быстротой и силой наступала на берег последовательным строем волн, похожим на бесчисленные эскадроны галопирующих коней. Горизонт был чистым и ровным, словно нарисованным черным грифелем. Никаких судов. Только море, а над головой, поднимаясь от карандашной линии горизонта, — бледно-голубое небо, по которому лениво дрейфовало несколько белых пушистых облачков. Они плыли ниже золотого сияния, которое излучало солнце, а выше небо, вдруг утрачивая свою голубизну, превращалось в напряженную неподвижность чистого света. Какой чудесный день, подумал Эдвард. Камни теплые. Прекрасная погода для плавания. Только Эдвард больше не плавал.

У Эдварда и Рэндалла были каникулы, и они совершали дальнюю поездку на велосипедах. Погода стояла великолепная, мальчики останавливались в случайных маленьких гостиницах, были свободны и счастливы — и только вдвоем. Они обожали друг друга. Рэндалл, на два года младше Эдварда, боготворил брата. Эдвард, как старший, любовно опекал и защищал Рэндалла. Им было пятнадцать и семнадцать лет. Они давно потеряли мать, и детская боль утраты начала уже притупляться, чего нельзя было сказать об их отце, тот по-прежнему очень страдал.

С печальной утратой неким загадочным образом был связан (теперь это стало уже очевидно) тот факт, что младшего сына отец любил больше, чем старшего. Пo молчаливому согласию все трое никогда не говорили об этом. Для Эдварда это было не слишком глубокой, но, разумеется, никогда не заживающей раной, однако никоим образом не отражалось на его любви к Рэндаллу, равно как и на любви брата к нему.

В тот велосипедный поход мальчики отправились с разрешения отца, получив, однако, строгие наставления: быть предельно осторожными и хорошо себя вести. Отец несколько раз повторил Эдварду, что тот должен быть очень осторожен и присматривать за братом.

Они отправлялись в путь на рассвете. И отъезжавшие, и провожавшие радостно смеялись. Рюкзаки путешественников были набиты рубашками, ботинками, купальными принадлежностями, ножами и вилками, тарелками, фруктами, бутербродами. Отец и слуги долго махали им вслед, стоя на пороге.

Погода была идеальная, и мальчики веселились и радовались, удаляясь все дальше и дальше от Липкота на юг, к побережью. Разумеется, они и прежде неоднократно совершали подобные вылазки, но никогда еще не уезжали так далеко и с таким большим количеством денег в карманах.

Они не торопились. Вскоре полуопустевшие рюкзаки вновь были наполнены продуктами, купленными в придорожных магазинчиках. Вопреки наставлениям отца они позволили себе и бутылку вина. Мальчики спешили добраться до моря, но дорога, ведущая на юг, петляла, и они все еще были далеко от цели. Несколько раз они останавливались на ночлег в разных маленьких деревушках, потом провели два дня в Бате, после него — ночь в волнующем, словно заряженном религиозным благоговением Гластонбери, еще одну возвышенную ночь — в Дорчестере, где они купили книгу Джона Каупера Повиса[27] и долго бродили по «непокоренной крепости», потом двинулись дальше, к Веймуту, где наконец вместе с другими многочисленными паломниками пробежались по песку и бултыхнулись в море.

Ту ночь они провели в Веймуте. Эдвард предлагал остаться еще на денек, но Рэндалл жаждал ехать дальше по дороге, тянувшейся вдоль моря. Она то приближалась к нему, то убегала в сторону. В следующий раз он мечтал искупаться уже в настоящем море. Весьма уставший к тому времени крутить педали Эдвард нехотя согласился.

Итак, они отбыли, медленно катя по главной дороге, не забывая время от времени пополнять рюкзаки и постоянно помня о пока неоткупоренной бутылке вина. Дорога порой отходила так далеко от моря, что оно совсем исчезало из виду. Солнце высоко стояло в безоблачном небе. Утомившись от езды и необходимости порой тащить велосипеды в горку на себе (хотя потом стремительное скатывание вниз доставляло им огромное удовольствие), братья решили отыскать какую-нибудь второстепенную дорогу, которая приблизит их к воде, а там, глядишь, отыщется и другой, более приятный путь вдоль моря. В конце концов, напомнил Рэндалл, важно, чтобы море было рядом. И такую второстепенную дорогу, в некоторых местах даже грунтовую, они нашли — она бежала параллельно берегу. Солнце сверкало ослепительно, кругом не было ни души.

Сбавив скорость, мальчики стали выбирать место для привала, нашли, цепями привязали велосипеды к дереву на песчаном островке и, сбросив на камни рюкзаки, решили искупаться перед обедом. Берег здесь был усеян камнями, восхитительными камнями: светло-серыми, темно-серыми, гладкими, словно яичная скорлупа, большими и маленькими. Некоторые, имевшие довольно замысловатую форму, были покрыты узорами из более светлых, иногда и совсем белых полос и штрихов — перекрещивающихся, параллельных, завивающихся кольцами… Рэндалл тут же помчался, развязал рюкзак и стал собирать в него камни. Как странно, что, проводя столько времени у моря, мальчики никогда прежде не забредали в эту часть побережья, в такое чудесное волшебное место, где совсем никого не было!

Галька шуршала под ногами. Они спустились к самой воде, где волны накатывали на камни и тянули их за собой на глубину, быстро разделись и голыми нырнули. Они чувствовали себя хозяевами всех этих камней, весело грудью рассекали волны, заплывали далеко, качались там на медленно вздымающейся воде и играли в дельфинов. Потом братья выбрались на берег, легко взбежали по крутому склону туда, где оставили рюкзаки, и долго лежали без одежды на теплых камнях, приятно расслабленные и усталые после купания. Надев рубашки, они не спеша поели, запивая вкусную еду вином из открытой наконец бутылки. Потом спали.

Еще когда сидели на камнях, мальчики заметили на довольно высоком холме за так называемой дорогой нечто вроде маленькой хижины. Она казалась им пустой. Теперь они сообразили, что уже поздно, скоро начнет темнеть, а до места их следующей стоянки далеко. Рэндалл предложил переночевать в этой хижине: день выдался жаркий, значит, и ночь будет теплой! Более осмотрительный Эдвард заметил, что избушка чужая, у нее есть хозяин, к тому же, вероятно, она заперта, кто-нибудь может прийти туда в любой момент, хотя за все это время они не заметили, чтобы кто-нибудь входил или выходил из домика. Рэндалл напомнил, что до ближайшего жилья несколько миль, понадобится уйма времени, чтобы дотащить велосипеды до основной дороги, а он страшно устал. До хижины же добраться ничего не стоит, и в любом случае это будет приключение. Чтобы сделать брату приятное, Эдвард в конце концов согласился, и они, прихватив рюкзаки, отвязав велосипеды и толкая их вверх по осыпающемуся склону, стали карабкаться к узенькой дороге. Достигнув ее, мальчики увидели тропу, которая, по их мнению, вела прямо к домику. Они оставили велосипеды, приковав их цепями и укрыв чехлами, в кювете и, надев рюкзаки, не без труда взобрались по довольно крутому холму, который оказался выше, чем представлялось снизу. Как выяснилось, чтобы подойти к хижине, нужно было еще пересечь луг и пролезть под колючей проволокой.

Здесь они остановились и заспорили. Эдвард утверждал, что смешно лазать под проволокой, вот-вот наступит вечер, нужно ехать дальше. Разумеется, они скоро доберутся до какой-нибудь гостиницы и отдохнут там, как делали раньше. Однако ему пришлось уступить слезным мольбам Рэндалла хотя бы подойти к домику поближе, а уж там…

Когда они очень осторожно наконец добрались до места, обессилено волоча рюкзаки по высокой траве, солнце уже опускалось за горы по другую сторону хижины. Стоя, чтобы отдышаться, у двери, они прислушались. В хижине было тихо. Мальчики осторожно толкнули дверь, которая, к их восторгу, оказалась незапертой, и вошли. Домик состоял из одной маленькой пустой комнаты. Перед очагом, над которым имелся дымоход, не замеченный ими снизу, были сложены дрова. Все здесь было деревянное — пол, стены, крыша, — очень чистое и аккуратное, и стоял приятный запах дерева. Кто бы здесь ни жил, а вернее, кто бы ни наезжал сюда время от времени, человек этот, решили мальчики, старательный, чистоплотный и наверняка предусмотрительный.

В домике становилось темновато, и Рэндалл предложил развести огонь в очаге, но Эдвард запретил. Незачем привлекать к себе внимание в том случае, разумеется, если они все же здесь остаются. Тогда Рэндалл, заметивший за очагом небольшую коробку со свечами, стал настаивать, чтобы они зажгли одну. «Если мы не можем развести огонь в доме, который, пусть на одну ночь, стал нашим, — заявил он, — то должны по крайней мере зажечь свечу, чтобы отпраздновать этот день, после чего можно и спать ложиться». За целый день домик хорошо прогрелся на солнце, в нем было тепло. Эдвард по-прежнему опасался здесь оставаться, но был покорен по-детски непосредственным восторгом брата. Они начали распаковывать вещи, и тут Рэндалл заметил, что некоторые вещи из его рюкзака, а также недопитая бутылка вина, которую он поставил в отдельную сумку, остались на берегу! Эдвард сказал, что это ерунда, пусть все там остается до утра, но Рэндалл настаивал: они должны допить вино при свечах, это будет очень романтично, к тому же прилив может испортить вещи, оставленные на берегу. Он сказал, что вмиг слетает и все принесет, а брат может оставаться здесь и зажечь свечи. Эдвард, которому очень хотелось остаться, колебался. Наконец он решил, что должен идти вместе с Рэндаллом, чтобы тот не заблудился в темноте, не упал и не зацепился за проволоку. И в наступивших сумерках они пустились в обратный путь — вниз, к морю.

Солнце должно было вот-вот зайти за горизонт, и безоблачное небо стало темно-синим. Теперь на нем тускло светила почти полная луна. Рэндалл заметил, что прежде ее не было видно. Поднялся ветер. «Ну и промерзнем мы в этой избушке сегодня ночью», — подумал Эдвард, но ничего не сказал брату. Под проволокой они пролезли вполне благополучно, миновали невидимые в темноте велосипеды и, перейдя дорогу, побежали вниз, к морю, навстречу странным, мощным, ритмично накатывавшим звукам: это огромные волны разбивались о прибрежные камни. Немного поблуждав, они нашли сумку. Эдвард поднял ее. Ветер становился все сильнее. Рэндалл устремился к морю. В наступившей темноте шипение перемалывающих камни волн казалось еще более громким. Эдвард медленно пошел за братом и, приблизившись, увидел, что тот раздевается. Эдвард испугался:

— Нет, Рэндалл, больше никаких купаний, стало темно и…

Рэндалл, уже обнаженный, стоял на высокой галечной насыпи и смотрел, как внизу обрушивающиеся волны подтачивают и размывают подвижную каменную стену. В рассеянном лунном свете бледно светилось его обнаженное тело.

— Купание при луне! — закричал он. — Ты должен! Ну давай же, вода наверняка теплая…

Он начал спускаться по крутой оползающей насыпи, стараясь сохранять равновесие. Вот он исчез в набежавшей волне, потом вынырнул чуть дальше, барахтаясь в белой пене и помахивая рукой Эдварду.

— Эй, выходи немедленно, слышишь! — закричал Эдвард.

Его пугали течение, ветер, мрачная сила волн, которые стали еще свирепее и выше, ревели громче, заворачивались, подкатывая к берегу гигантскими арками, с оглушающим треском в порыве саморазрушения бросались на осыпающуюся стену, и каждая, отступая и теряя силу, утаскивала за собой тарахтящую массу песка и камней. Еще с минуту он стоял, всматриваясь в темную воду и крича Рэндаллу, чтобы тот поскорее выходил. Ему казалось, что он видит брата там, вдали. «Я должен поплыть за ним, — думал он, — мой долг заботиться о нем. Боже мой, это какое-то безумие». Он скинул куртку, брюки и туфли, попробовал идти, нащупывая ступней дорогу, но упал и покатился по подвижному каменно-песчаному склону, а через несколько секунд вода мощно ударила ему в ноги, и в следующий миг он понял, что плывет.

Здесь, внизу, вода бурлила и пенилась, то накатывая, то отступая, тащила за собой назад, засасывала в глубину, набрасывалась, словно зверь, а то вдруг закручивалась водоворотом — волны сражались друг с другом. Плавать каким бы то ни было обычным способом было невозможно. Эдвард, стоявший в воде почти вертикально и старавшийся работать ногами как положено, глотал воду и пытался грести, но единственное, что ему удавалось, это худо-бедно держать голову на поверхности. Выбиваясь из сил, он упорно пытался плыть туда, где заметил Рэндалла: ему показалось, что тот мелькнул в темном хаосе волн. Но высоченная тяжелая стена мчащейся с бешеной скоростью бурлящей воды грозно раз за разом обрушивалась на него, не давая продвинуться ни на шаг. Захлебываясь, он не переставал звать брата. И вдруг Рэндалл возник рядом. Беспомощно барахтаясь и то ли вслух, то ли про себя повторяя: «Слава богу, слава богу!», Эдвард попытался поймать его руку. Ему показалось, он услышал, как Рэндалл произнес: «Не могу выбраться». «Господи, как же ему страшно, — подумал Эдвард, — и мне тоже». Ухватив брата за запястье, он продолжал не то чтобы плыть, но кое-как двигаться, молотя по воде свободной рукой. Однако, рухнув в бездну меж двух пенных гребней, отчаянно дергая головой, чтобы держать ее над водой, и захлебываясь, он окончательно перестал ориентироваться. Рэндалл не то выдергивал руку, не то его оттаскивало от Эдварда течением. Колотя ногами, словно безумный, Эдвард вдруг заметил нечто, что могло оказаться берегом: там волны обо что-то разбивались. В некоем внезапном озарении он подумал, что волна сознательно подняла его высоковысоко. Лунный свет стал гораздо ярче.

Эдварда сверлила одна мысль: «Я не должен его отпускать, но что, если, держа за руку, я топлю его?» Он повернул голову и увидел искаженное ужасом лицо брата, тот отчаянно хватал ртом воздух. Потом течение внезапно изменилось: видимо, они оказались вблизи берега, у того места, где волны завершали свой путь и разбивались о вечно сползающий и возрождающийся холм камней. Почувствовав перемену, Эдвард подумал: «Теперь я должен встать на ноги, я должен встать, иначе волна нас накроет». Он ощутил, как вода вдруг стала поднимать его, и потерял руку Рэндалла. Попытавшись встать на дно, он оказался под куполом наворачивающейся гигантской волны, которая, обрушившись, бросила его на колени. Эдвард боролся изо всех сил. На мгновение он почувствовал, как сквозь пальцы скользит уносимый отступающей водой песок, а вслед за ним, не давая подняться, прижимая ко дну, удушая, на него стремительно навалилась целая лавина отделившихся от берега камней. Распластанный, Эдвард поднял голову и попытался поджать ноги.

«Я должен встать, иначе следующая волна убьет меня». Он поднырнул под очередной водяной вал и, вдруг обнаружив, что стоит, потянулся к берегу, выставив вперед руки. Он полз, отчаянно хватаясь за перекатывающиеся камни, и оказался на твердой земле. Но он потерял Рэндалла, да что там говорить, он совершенно забыл о брате! Задыхаясь, ловя воздух ртом, словно выброшенная из воды рыба, глядя в бурлящую пучину грозно вздымающихся волн, Эдвард искал брата. Где он? «Должен ли я вернуться в этот ад и тоже умереть?» Нет, конечно, Рэндалл где-то рядом, тоже выкарабкивается на берег.

Испытывая облегчение оттого, что не нужно больше сражаться со стихией, Эдвард метался по берегу, высматривая брата и крича, но все было тщетно. Он снова грудью бросился навстречу волнам, потерял опору, плыл, захлебывался, молотил усталыми, израненными о камни ногами, отчаянно стараясь держаться на поверхности и, не утонув, вернуться на сушу. Вода заливала глаза. Подплыв назад к берегу, Эдвард встал на колени, потом выпрямился во весь рост, потом волна сбила его, и он оказался на четвереньках, пополз, снова встал и, стоя у самой кромки воды, с отчаянной надеждой вглядывался в море, не переставая звать брата. Минут через двадцать, а может, и больше, он увидел Рэндалла. Волна несла его, он лежал лицом вниз. Эдвард бросился в воду и, воя, рыдая и крича, вытащил обмякшее тело брата на камни. Растерянно пытаясь вспомнить, что нужно делать в подобных случаях, он перевернул Рэндалла на живот и стал ритмично надавливать на спину. Все было бессмысленно и бесполезно. Они были одни на темном пустом берегу, и помощи ждать было не от кого.

Некоторое время спустя полуодетый, что-то бессвязно бормочущий, беспрерывно плачущий и указывающий куда-то вниз, на берег, Эдвард остановил ехавшего по дороге автомобилиста. Потом появились другие люди, прибыла полиция, тело Рэндалла увезли.

Сидя на теплых камнях над идеально спокойной гладью моря, освещенного ярким солнцем, Эдвард плакал. До сегодняшнего дня он ни разу не возвращался на это место. Хижина стояла все там же, море и камни были такими же, как прежде, и то же безлюдье — ни души. Много лет Эдвард не знал, сможет ли когда-нибудь снова приехать сюда. Его так и не простили. Отец его возненавидел. Да и сам Эдвард себя презирал. Все помнили о том несчастном случае, многие жалели его, но никто, разумеется, не касался этой темы. Что заставило его приехать сюда теперь? Эдвард догадывался. Он стал причиной еще одной смерти, смерти Мэриан. Даже если она жива, ее можно считать мертвой. А между двумя этими смертями было и нечто третье, третье безумное, совершенное по глупости деяние, память о котором следует навеки скрыть в темноте.