"Прощание с осенью" - читать интересную книгу автора (Виткевич Станислав Игнаций)

Часть II ФАКТЫ

Когда Зося совсем проснулась в объятиях плачущего мужа, было 8.20 утра. А было так: утро было теплым, но ветреным и тревожным. Вал темных туч, обрамленных лучезарным оранжевым контуром, накатывал с края гор в долину, достигая синих лесов и вырубок, распестренных мелкими полями исчезающего снега. Воздушные розовые «циррусы», сплетенные в фантастическую вуаль на вершине, странно недвижные в сравнении с летящими, как ядра, оторванными от главного вала темными «гонфлонами», казалось, говорили что-то таинственное о лучшей жизни, в которой нет любви, самочьих скандалов, религиозных компромиссов, социальных преступлений и метафизического вздора. Находиться там, быть воплощенным в этом сгустившемся омуте туч, хотя бы секунду единую прожить другим существом, чем это случайное завихрение грязной пены на волне неизвестной глубины. Пена расползается, раскручивается, разворачивается, вот все, что она знает о себе — ага! Все наоборот — только не все ли равно?

«Мы уходим в никуда, ничего о себе не зная, страдающие или глупо счастливые фантомы, чванясь своим жалким (но несмотря на это единственным на все бытие) понятийным аппаратиком; но что он может значить по сравнению с непроглядными пространствами неизведанного внутри нас и вне нас, невыразимого ни в психологистическом, ни в физическом воззрениях, ни в обоих вместе, объединенных в метафизической системе, обнажающей их недостаточность и необходимость принять оба как следствия фундаментальных законов Существования. Разве так называемое счастье не основано на скотской глупости, или на каком-то, пусть даже благородном (только чем измерить это благородство?) обольщении какой-нибудь фикцией, или просто на грубом вранье. Впрочем, раньше, веке эдак в XVIII, все, что было связано с метафизикой — может, и немного безрассудной, — хоть и давало какое-то упоение — сегодня плодит только сомнения и преждевременное пресыщение». Так думал неугомонный «мыслитель», выступая на «поле битвы» своей за самочку, веря в важность своей проблемы: как уничтожить себя интересным способом.

Вихрь на поляне дул бешеный. То и дело там и сям с грохотом валились деревья. Швед опаздывал. Ожидание, вместо того чтобы ослабить звериную силу Атаназия, усиливало в нем уверенность в себе вплоть до непоколебимой веры в победу. Ему нисколько не было жаль этого противного блондинчика, который хотел вырвать у него забавы ради последний смысл его жизни. Как началось, так и кончилось — одним махом. Прежде чем Твардструп успел заслониться после страшной кварты, которую едва парировал (укол и рубленый удар вместе), он получил удар в шею, вскрывший ему сонную артерию и приведший к моментальной смерти. Швед был так уверен в победе, что не имел времени осмыслить свое поражение. Не ожидал, бедняжка, такой страшной молниеносной атаки, недооценил своего противника. И вот уже лежал нелепый шведский трупик на Подгалье, с развевающейся на ветру русой бородой и выпученными в бесконечность неба голубыми глазами, а над ним стоял такой же нелепый призрак и символ перевалившей на ту, темную сторону какой-то почти безличной жизни, призрак Атаназия Базакбала, лишнего человека. Вихрь бешено свистел в ветвях качающихся елей и выл в далеких пространствах среди угрюмых гор.

«Я убил его», — просто подумал Атаназий с внезапно нахлынувшей на него безмерной усталостью. И эта мысль отозвалась зловещим эхом в глубочайших недрах его существа. Весь этот прекрасный спортивный механизм и этот едва знающий о себе мозг, этот столь желанный «катализатор», перестали существовать. Только сейчас впервые, несмотря на массу размышлений на эту тему и виденные на войне картины смерти (он даже раз застрелил кого-то в потемках, во время ночной атаки), Атаназий понял смысл смерти — теперь, когда он сам убил человека средь бела дня, при «обычных» обстоятельствах. Впрочем, обстоятельства эти были вовсе не так уж обычны. Ему самому было в этот момент жутко. И труп, и убийца были как-то так величественны, что ни один из секундантов не смел подойти. О враче забыли обе стороны. Все самцовое бешенство, с которым Атаназий бросился на ненавистного соперника, бесследно развеялось где-то по укромным уголкам его тела. Остались только глухая боль угрызений совести (пока еще не совсем осознанных), и какой-то тайный голос инстинкта, шептавший ему, что уж теперь-то Геля точно станет его: ведь он убил того, другого, стало быть, имеет право.

Они возвращались мрачной чередой, везя труп Твардструпа на маленьком тобоггане Гели. Атаназий шел, внутренне окаменевший, неспособный соединить диссоциированные комплексы своего психического содержания, как будто его составили из нескольких свободно болтающихся абсолютно бессвязных кусков: он не думал о последствиях, вообще почти ничего не думал — наконец-то он отдыхал. Вот ведь что требовалось, чтобы он смог на минуту успокоить этот свой бесплодный мятущийся мозг. Слава Богу и за это, на безрыбье, как говорится... Он решил прямо направиться в соответствующее учреждение. Рапиры оставили по пути. Не помогли россказни о том, что труп, мол, в лесу нашли. Им пришлось сразу же во всем признаться. Наивность всей затеи была воистину велика. Но и неприятности были приличные: иностранный подданный — вот что больше всего беспокоило народного комиссара или как его там. Но в конце концов Атаназия отпустили с легким предвкушением того, что могло бы произойти, если бы ну и так далее. Больше всего помогло имя Гели Берц, дочери пока еще всемогущего «земледелителя». Может, этим делом займется окружная прокуратура, впрочем сомнительно. Во всяком случае Атаназий впервые в жизни почувствовал себя на бандитской дорожке, вернее, не столько бандитской, сколько подсудной, ибо этим все кончается: он был как под гипнозом, не чувствовал ни собственной воли, ни ответственности, он ощущал себя хорошо сконструированным автоматом. Впрочем, дело было почти что улажено, только этот его маленький хвостик, который «они» прищемили, мучительно болел, в результате чего очарование текущего момента повысилось самое малое на 20 процентов. (Но происходило это в замкнутой сфере самого центра странности — поля реальных чувств оставались пока что нетронутыми.) А внешне Атаназий был собой доволен: впервые он чувствовал, что совершил нечто реальное, какой-то чисто индивидуальный «поступок» — к счастью, он не отдавал себе отчет во всей своей моральной низости — его от этого защищала маленькая красная книжечка (находившаяся в тот момент в кармане князя): польский дуэльный кодекс. Слои его души, были уложены примерно так: очарование жизни — пустота — удовлетворенность «поступком» — пустота, пустота, пустота — маленький мирок с Зосей, в котором сейчас можно отдохнуть, — пустота — большой воображаемый шар, на котором Геля улетала в сферу так называемого уничтожения, — причем, это последнее без малейших признаков реальности. Но должны были произойти тектонические сдвиги, вследствие которых повторились «шарьяжи» и сбросы столь головоломные, что ни один даже самый гениальный психотектоник не смог бы их распутать, разве что заранее мирясь со специфичностью метафизических состояний личности или утверждая, что вопрос последовательности во времени не является «трансцендентальной закономерностью» в корнелиусовском понимании.

Домой они вернулись победителями: Логойский и Препудрех преисполнились настроением своего клиента. Атаназий имел возможность констатировать в течение всего дня, как в результате совершенного убийства выросла его «важность» в глазах женщин. Даже госпожа Ослабендзкая, которую, несмотря на протесты, вывели для безопасности уже в семь утра на принудительную автомобильную экскурсию в обществе Хваздрыгеля, смотрела позже на своего зятя со значительно большим уважением: в ней взыграла кровь Бжеславских, которые никогда, кажется, никому не прощали ни малейшей обиды. «Женщины любят злодеев», — пришла на память Атаназию фраза доктора Хендзиора. А потому внезапно разбуженная Зося прежде всего бросилась к нему, вглядываясь в его глаза с восхищением, страхом и привязанностью, граничащей с безумием. Атаназий обнял ее и, взглянув в ее зеленые, в слезах, блестящие восхищением глазки, ощутил что-то вроде прежней привязанности. В это мгновение он дал бы многое, чтобы не иметь на совести несчастного Твардструпа и любить Зосю так же, как полгода назад. Психически отдельные куски соединились и наступил кризис: Атаназий испытал приступ безумных рыданий, он просто-напросто завыл. Он оплакивал как себя, так и ни за что ни про что убитого шведа. Зося долго не могла успокоить его. А когда в столовую, где для участников трагедии подали второй завтрак (мурбия в азамелиновом соусе и крипс с гонзолагой à la Cocteau), вошла прихрамывая (на эту проклятую ногу) Геля, все муки Атаназия исчезли под влиянием ее взгляда, как пушок чертополоха, сорванный осенним ураганом, — она была его и больше ничья, только его — он почувствовал это сразу и чуть не лопнул от переполнившего его наслаждения. Зося со своим Мельхиором тут же рассеялась, как туман среди скал во время горного вихря. Началась пьянка, и стеночка, отделяющая очарование жизни само по себе от реальности, рухнула под давлением распирающей жажды красивой жизни — наконец. Но недолго продолжалось это состояние, недолго, как и любое счастье. После уточнения фактической стороны дела Геля неизвестно почему положила свою руку на руки Атаназия, который дернулся, как ошпаренный.

— Господин Атаназий, верьте мне, мне очень жаль, что из-за меня... — сказала она как бы невинно.

— Как это из-за тебя? — прервала ее Зося тоном раненной в самое сердце, а Препудрех странно зашевелил ушами. — Ведь они бились по спортивным вопросам?

— Это был только повод. Господин Атаназий слишком близко принял к сердцу поведение бедняги Твардструпа в отношении меня. Этот швед был немного вульгарен, но оставим это, о покойниках либо ничего, либо... Это мог сделать мой Азя, но сделал твой Тазя — не все ли равно. В любом случае его больше нет. Странное дело, может, вы не поверите, что сегодняшний день стал поворотным пунктом в моей жизни: все будущее сконцентрировалось в этом событии.

[В этой холодной змее без совести и угрызений ксендз Иероним не узнал бы прежнюю кающуюся грешницу: какие же страшные опустошения произвела в этой новообращенной душе любовь. Но и этот «разрез» (геологический термин) еще не показал всего, даже ей самой.]

— Можно подумать, что тебе так понравился этот вульгарный блондин? — спросил Азалин. — В таком случае спасибо тебе, Тазя, — добавил он, с очень глупым лицом обращаясь к Атаназию.

В сущности он был доволен, что отделался от соперника за так дешево: всего один скучный разговор и один подъем в пять утра. И не особо забивал себе этим голову, зная, что сразу после завтрака приступит к сочинению музыки. Чудесная вещь, это искусство! Все начинало становиться в высшей степени пошлым. Эти разговорчики с мелкими колкостями, находящиеся в совершенном несоответствии с тем, что делалось в существенных измерениях, были невыносимы. Мелочность, плоскость, а с другой стороны этой отвратительной загородки скрывалась тайна всего будущего и смысла жизни, скорее возможности обмануть разочарование и пресыщенность (наихудшую, которая может иметь место и при полной неудовлетворенности), то есть просто так накидать на кучу гадостей разноцветные тряпки, ради пустой забавы, способной стоить кому-нибудь жизни, — то-то и оно. Это длилось еще мгновение, после чего все, страшно недовольные, разошлись. Атаназию было жаль, что утро было испорчено из-за пошлости и малодушия окружающих.

«Амбивалентность, dementia praecox[61], я — микроспланхик, ничто меня от этого не убережет», — думал Атаназий, отправившись наверх за Зосей. Как пережить этот день до конца? Как хотя бы приблизительно представить себе грядущие дни? Настоящее уже как бы принадлежало прошлому. Все это было мертво, подсознательно давно улажено, в этой атмосфере нельзя было прожить ни минуты. Атаназий вздрогнул от прикосновения руки жены: ему показалось, что к нему прикоснулся холодный труп, а не живая жена, причем в интересном положении.

— Тазя, скажи, что это неправда, эти Гелины шутки. Ведь у тебя с ней ничего нет, а? Ты еще помнишь нашу прежнюю любовь?

— То есть, собственно говоря, мою, потому что ты, может, как раз слишком поздно, в смысле не вовремя, о Боже! Зачем я все это говорю? Не верь мне, Зося, я просто брежу после всего, что было.

Он почувствовал непреодолимую потребность лгать, но лгать грубо, густо, без разных там дипломатических экивоков. Здесь не могло быть никаких компромиссов: или покрыть все это такой массой фальши, чтобы никто никогда не смог добраться до истины, или сорвать все покровы и резануть голую правду, которой на фоне абсолютной пустоты, казалось, должен был быть громадный, деформированный от похоти, торчащий из темноты духа кровавый исстрадавшийся лингам. Атаназия еще раз передернуло. Он был вынужден врать до поры до времени — «доколе»? Сумеет ли он еще один час прожить в этом противоречии: жуткое сострадание рвануло его внутренности, но он уже отворачивал голову от добрых зеленых глаз Зоси, уже погружался в большой темный мир, расстилавшийся одновременно и внутри него и вовне. Зося со страхом смотрела на его лицо. Эта жуткая боль, которая, казалось ей, не имеет причины, и отчужденность, словно он был трупом, очень любимым трупом... «вернее — трупом любимого человека». Два трупа, неизвестно зачем скованные друг с другом. Да только, кроме этого, у нее не было ничего. «И ради чего все это, эта борьба за него, так бессовестно спровоцированная его „Большой Любовью“? А ради того, чтобы посредством отвратительных для нее поначалу сексуальных пакостей она смогла затащить его в свою маленькую норку и превратить его в свою собственность, чтобы он теперь удалялся от нее в какую-то непостижимую для нее, недосягаемую муку, поводом которой, возможно, была она сама. Ради того, наконец, начала она его любить таким обычным идиотским образом, что уж чересчур, чересчур, ради того привязалась к нему, чтобы он, этот злой, этот единственный, этот любимый — о Боже!» И уже во всем этом чувствовался запах молока, и гуттаперчи, и домашних «детских запашков». И уже поднималась сжимавшая за горло доброта, из которой не было выхода, разве что через смерть или убийство. И она тоже ощущала это: с каждой секундой он становился для нее все более чужим.

[А там Логойский и Препудрех докладывали Геле о тех своих наблюдениях за ходом дуэли, которых при Атаназии рассказать не могли. А испуганный католический Бог ксендза Иеронима слушал из-за печи красного кафеля (Геля порой совершенно явственно ощущала, что уже сходит с ума): на Его глазах, как она их представляла, вот так, непосредственно, в этой ее лживой злой душе (такой она сейчас видела ее) все христианство перекатилось на сторону простых, ненавистных, вонючих рабочих. Что это было: истина или всего лишь новый вид извращения? Но сначала пусть осуществится жизнь (Темпе тем временем победит) хоть на краткое время, но пусть блеснет неосуществленная пока красота того, чего на самом деле никогда не может быть. Неизбежные последствия постепенно приближались, но каким-то витиеватым, окольным путем. «О, почему же все зависит от них, от этих мужчин, уже сегодня нас не достойных? Почему мы так обездолены? (Собственно говоря, только я.)» Ее обуяло отвращение ко всем бабам, она ощутила себя единственной женщиной на свете. «Эти бестии (мужчины) могут делать все, что им заблагорассудится. Мы реализуемся только через них. Всё, последний раз такое падение и баста. Откажусь от них навеки. Разве что Темпе... Он будет последним». Съежившаяся в углу, смерть то странно смеялась, то беспокойно глядела.]

До завтрака, казалось, было так далеко. А тут вдруг подоспел полдник и наступило то удивительное время между пятью и семью во время ранней весны, когда происходят самые невероятные и безумные вещи. Однако ничего не произошло. Жизнь на вилле Гели в тот туманный и ветреный мартовский вечер шла своим чередом. Кто-то сидел с книгой, кто-то дремал, часть компании пошла в кафе, кто-то наигрывал что-то грустное в дальней от спальных комнат гостиной внизу, и неизвестно было, Зезя это или Препудрех, потому что один другого постоянно опережал или превосходил в чудачествах, атематичности и дисгармонии. Вернувшись с экскурсии, не удавшейся по причине сильного ветра, госпожа Ослабендзкая пошла спать, ничего не зная о произошедшем. Зося шила какие-то детские вещи, помирившись с Атаназием, который наврал кучу всего и впал в какую-то поистине восточную апатию. Может, это в нем наконец-то взыграла татарская кровь. Словом, ничего, в смысле абсолютно ничего: он как будто находился под наркотиком собственной лжи. А ведь это было чистое милосердие, переделанное во что-то такое, что между пятью и семью часами совсем неплохо могло выдавать себя за большую любовь. И где же в том, что происходило, была великая тайна бытия? В чем же проявлялись законы вечности? Видимо, в той самой, в модерновой музычке, что слабо долетала из дальней гостиной. Атаназий вышел на балкон. Из Гелиной комнаты бил свет — что могло там происходить? Он не мог, не отваживался пойти туда. Поднявшийся с середины дня сильный ветер удвоил силу своих порывов. Желтоватый серп луны и серебристый Юпитер, казалось, летят вверх над обрушившимся вниз зловещим валом облаков. Издалека, со стороны «города», когда порывы ветра утихали, доносилась другая музыка: играл джаз-банд. Эти два вида современной музыки, переплетающиеся друг с другом с двух отдаленных вершин (воистину: разве та, другая, не была вершиной чего-то там?), заключали в себе всю жизнь: то затухающую, но все еще переливающуюся хоть и безумными, но уже трупными цветами осени, за которой должна была наступить безнадежная, бесконечно серая година зимнего мрака, абсолютной мертвенности. Уже недалеко это время, но пока еще осень жива — и его осень тоже. Еще мгновение, и жизнь пролетит, и не останется от нее ничего (разве что какое-нибудь там глупенькое философское отступление и, может, еще Мельхиор) — так что надо, пока не поздно, пользоваться жизнью. А между этими двумя музыками дикие завывания ветра, того же, что и в кембрийскую эпоху, этого вечно молодого старца. Но и он не был вечным: почистит еще последними порывами песчаных бурь опустошенную, высохшую планету, а потом замрет в разреженном безводном воздухе, утихнет на морозе межзвездного пространства. Атаназий чувствовал (что редко в последнее время с ним случалось), что происходит на планете, на одной из миллионов планет: астрономические масштабы, добавленные к обычному состоянию между шестью и семью, имели привкус кинжала, вонзенного между глаз. И внезапно жуткие угрызения совести, таившиеся до того момента, ворвались в этот мелочный мирок придуманных, можно сказать, переживаний: «Из-за нее я убил человека». Бедный швед впервые встал как живой перед ним в образе убитого, с веселыми глазами и латунной бородой. А еще промелькнула картина, виденная им на гребне горы Быдлиско: они вдвоем в солнечных лучах, и он, запыхавшийся, взбешенный, отверженный. И одновременно с этим угрызением совести сильнейшее лучезарное вожделение пронизало его половые органы. Другого выхода не было. Далекая жизнь чуть ли не вместе со смертью, звала из заполненного порывами «урагана» сумрачного горного пространства. Этот голос дрожал в потрохах, кишках и чреслах металлическим эхом громадных колоколов. Все прочее казалось маленьким. «То, другое» было уже подсознательно решено и улажено. (Только этот несчастный швед пил бы сейчас грог в кафе, там, откуда долетали звуки джаз-банда, или нес бы бред о лыжных мазях и типах снега.) О, зачем же эта жестокая «богиня» (так он совершенно искренне, без иронии называл ее — и это было хуже всего) потребовала его жизни? Да, все решено, все улажено — не о чем думать. В этом была заключена какая-то скука, но то была та абсолютная скука, которая является непременным атрибутом всего существующего, общеонтологическая скука — она может существовать в разных степенях, вплоть до самоубийственных. Тихий, спокойный, он прошел через комнату, освещенную лампой под зеленым абажуром, и дрожь поверхностного отвращения пробежала по его психофизической периферии. Что бы он только не дал, лишь бы иметь возможность остаться здесь и продолжать хорошо себя чувствовать в этом антураже? Он не взглянул на жену. «А если Зося наложит на себя руки?» — что-то вдруг вопросило в нем. За него ответил ему швед Твардструп, который снова как живой возник в его памяти. «Чем же моя жизнь менее ценна, чем твоя и ее. Если ты убил меня, то убей уж и ее, да и о себе не забудь. И вот что скажу тебе: „du wirst in furchtbaren Qualen zu Grunde gehen“[62]», — громко прошептал призрак в сумрачной глубине коридора. (Забыли свет включить.) В нем или вне его — он не знал. Несмотря на позу перед самим собой, несмотря на то, что он был уверен, что это он сказал в данный момент черт его знает почему по-немецки эти слова, несмотря на то, что Зося тут же рядом шила распашонки для Мельхиора, Атаназия обуял страх. Он быстренько повернул выключатель, и блестящий коридор улыбнулся ему красно, здорово и роскошно. Он вошел в гостиную, где играл Зезя, уставившись в пейзаж Дерена, висевший напротив рояля. В это самое время через другую дверь вошла прихрамывающая Геля, задрапированная в зеленую шаль, на фоне которой ее волосы, казалось, пылали собственным светом. Они сели на диванчик, который Зезя не мог видеть из-за фортепьяно.

— Мне звонил отец. Нивелистический переворот не удался. Темпе арестован.

— Не говори об этом. Теперь это все равно. Ты должна быть моей. Но не просто так, а навсегда. Такова судьба, которой мы хотели избежать, которую мы хотели обмануть.

— Да, мой Бог уже умер, мне больше нечего терять. Я хочу теперь познать настоящую жизнь. Мы должны убежать отсюда.

— Я не вынесу этого, я должен обладать тобой сегодня, всей тобой, как никогда раньше. Это не простая симпатия к той или другой женщине, это высший смысл существования, воплощенный в этом.

Он чувствовал всю глупость того, что говорил, но не мог говорить иначе. Ему надоели как поэтический вздор, так и обычная, равным образом отвратительная диалектика.

— В этом ли? — спросила с бесовской усмешкой «та, другая», поднимая короткую юбочку и показывая кружевной лабиринт. Еще одно движение руки, и полыхнул рыжий огонь волос.

Атаназий бросился, но, отвергнутый, пал на колени и впился ртом в ее колено через тонкий шелк чулка. От сильного удара кулаком в голову он пришел в себя, и до его сознания дошли все муки, которые ожидали его. Погруженный в импровизирование, Зезя ничего не слышал. «О, это будет не та простая любовь, как с Зосей. Пусть будет, что будет. Я все вынесу и всего достигну и наконец уничтожу себя так, что от меня не останется ничего, даже угрызений совести». Зезя выдрал у себя последние потроха, вопреки принципам Чистой Формы в музыке: это был какой-то страшный танец, колышущийся между мукой Бытия и абсолютным небытием. Геля говорила спокойно:

— Сегодня ночью я буду одна. Не засну. А когда уснет Зося, приходи ко мне. Азик пойдет на музыкальные посиделки к той девке. Забыла сказать тебе: я порвала с ним. В смысле — никогда больше не отдамся ему. От Чвирека я узнала, что он уже давно изменял мне с этой сумасшедшей дочкой Хлюся. Туда еще должны прийти молодые гурали для Логойского. Мы можем потом сходить подглядеть, что там у них. Чвирек обещал оставить щелочку в занавеске.

Атаназий был неприятно поражен этой неисключительностью ее мысли: у нее могли быть еще какие-то планы «на потом», какое-то идиотское подглядывание уже «после того», тогда как для него именно «то самое» было вершиной жизни. Он почувствовал опасность и решил обрести новую силу. И тут мелькнула незнакомая мысль: «Не создам ли я что-то новое в себе в то время, пока намеренно коплю в себе другую, злую силу для овладения ею? Может, я пока не готов к другому предназначению, и это всего лишь своего рода тренировка?»

— О чем ты думаешь? — спросила Геля, приближая свое пылающее вдохновенное лицо к его перекошенной скотской задумчивостью прекрасной звериной «морде».

— О том, что ты создашь во мне. Но сначала я должен завоевать тебя. Ты пока еще не принадлежишь мне. Я все знаю. Никто не смог дать тебе того же, что я, потому что я ставлю на кон все, всего себя: я не боюсь внутренних опасностей. Только для меня твоя любовь так опасна, потому что я тот единственный, кто должен быть только твоим. Нонсенс, это невозможно передать. — Он снова ощутил жуткое отвращение к собственным словам, но, несмотря на это, продолжил говорить, ничего другого он и не смог бы сказать. — А может, тогда моя жизнь наконец приобретет смысл. Теряясь в тебе, может, я вновь найду себя. Я не обманываю тебя, что являюсь кем-то без тебя: только вместе мы составляем единство без содержания, существование которого само себя оправдывает даже по самым высоким критериям. Я понял это уже там, в костеле, во время твоего крещения.

— Не надо об этом. Я все еще верующая. За такое преступление может настигнуть кара. Я была недостойна этого крещения.

— Я — ничто, и поэтому смогу стать всем для тебя. Я весь целиком твоя собственность, и ничья больше.

— Пока ничего не известно, ничего. В нас сокрыты такие возможности, что ничего пока сказать нельзя. Отдадимся воле волн. Мы должны бежать отсюда. Я тоже не перенесу этой жизни. Я знаю, что тебя будут терзать угрызения совести перед Зосей. Не терзайся, подумай, чем бы ты мог стать для нее, оставшись здесь: трупом чего-то, что когда-то было и никогда больше не вернется.

— Я знаю, но какая все-таки страшная силища нужна, чтобы сделать это. Все это меня угнетает из-за проблемы величия. Я пока не сделал ничего. Но, может быть, потом...

— Да, потом мы можем сделать все. Только теперь больше не думай. Я боюсь одного: как только я стану твоей, ты все снова передумаешь и найдешь в основе небытие. Стань наконец мужественной скотиной, а не этим бесцельным аналитиком, хоть раз возьми жизнь за жабры. — Его сегодня даже ничуть не коробила привычная пошлость того, что она говорила.

— Да, хорошо. Возможно, величие как раз состоит в том, чтобы быть тем, кем следует быть, в данных обстоятельствах, в том, чтобы все заняло свое место...

— И это, и это тоже, — шептала Геля, лаская его распаленным влажным ртом по губам и нежно перемещая руку туда, где напрягся пока еще не познавший ни одной метафизической глубины то ли директор, то ли диктатор всего этого глупого фарса. Как громадный полип, затаившийся в ожидании проплывающих мимо морских созданий, он, кровавый и голодный, охотился на мысли, летавшие вокруг него, как комары вокруг горящей свечи, чтобы потом, равнодушный и обрякший, отбросить целого человека как ненужный придаток. И им казалось, что в этом заключены какие-то высшие ценности, способные оправдать обычное вульгарное преступление! А может, они были правы? Может, только точка зрения изменялась? Но что оставалось постоянным во всем этом? Почему они обязаны были только вместе?.. Потому что друг для друга всегда оставались двумя пустотами, которых ничто не могло заполнить. Этот цинизм, включенный в высшее напряжение чувств — отвращения или нет, без разницы — усиливал зловещее очарование половой действительности вплоть до невозможности выдержать. «Но почему в основе должно было быть именно это? Может, только у таких типов, как он, у которых, кроме этого, больше нет ничего, для которых это, как для женщин, является единственным смыслом жизни. Почему должна была быть эта проклятая вторая сторона с гениталиями, ртом, ногами, со всем этим аппаратом грязных (даже у самых чистых людей) телесных отростков, обглодков, потрохов, почему всего этого нельзя было получить вне жизни, той самой отвратительной жизни, о которой говорят проститутки, знатоки человеческих гадостей, хлыщи на танцульках и натуралистические актеры — кто там еще? Там, вне жизни, было только искусство. И как раз там, именно в том мире находился музицирующий Зезя. Но мог ли завидовать ему Атаназий? И не был ли именно Зезя и все люди искусства, разве не были они всего лишь определенным видом жизненных кастратов с „вытесненными функциями“, разве не брали они всё резиновыми перчатками, метафизическими презервативами, а то и железными латами со стеганой подкладкой, которыми они окончательно отгораживались от реальности. Да, возможно, что это именно я с ней, этот созерцающий импродуктив, а не художник (о женщинах вообще я не думаю, ибо существует лишь одна ОНА, которая что-то понимает), высасываю самую квинтэссенцию непосредственного переживания».

— Стало быть, сегодня, — шепнула Геля.

Атаназий убежал из гостиной и вышел во двор. Жаркий вихрь дул ему прямо в лицо, вырываясь из черной бездны гор как дыхание какого-то жутко большого живого существа. Остатки снега фосфорически белели в мерцании уходящего за горные валы бледного серпа. Звезды беспокойно мигали. «Почему самые большие чувства, самые глубокие изменения духа всегда связаны с поисками соответствующего места для этой отвратительной колбасы? — с отчаянием подумал Атаназий. — Причем не только у меня, но и у великих мира сего. Уноситься туда, в лишенном пола образе, на этом вале облаков, что вперемешку с горными вершинами, быть этим единством в метафизическом смысле, а не иллюзией разъяренных тел. Супружество в его современной форме должно исчезнуть. На фоне механизации труда и развития спорта эротизм вообще отомрет или дойдет до того уровня, на котором он находится в настоящее время у очень примитивных слоев. Перед лицом неизбежности специализации детей уже на второй месяц от рождения будут забирать от матерей, исследовать и сортировать. А у матерей будет больше времени на те занятия, которые они будут постепенно отбирать у мужчин». Подумав это, он обернулся.

Вилла светилась почти всеми окнами. В перерывах между порывами вихря слышался безумный грохот ненасытимого формой Зези по несчастному инструменту. Употребляя безумно редкий наркотик [чистый оригинальный апотрансформин Мерка (C₃₈H₁₈O₃₅N₈₅)], он быстро приближался к последней фазе своего безумия. Апотрансформисты (их можно пересчитать по пальцам) считали кокаинистов последними голодранцами. И не мудрено: грамм этой «благороднейшей гадости» стоил столько же, сколько приличное поместье. А Зезя не угощал никого из принципа. Он существовал только в музыке. Жизнь сама по себе отчалила от него, хоть он и волочился по инерции за какими-то девчонками. Известный во всем мире, богатый, словно какой американский набоб, глухой к мольбам бедных и больных, покровитель всех искусств, первый после князя Броукенбриджа светский франт медленно кончался: его личность, абсолютно развинченная, замкнулась в чуждом мире, который постоянно сужался и порой оказывался лишь узкой щелкой, за которой зияло чернотой Абсолютное Небытие. Все наслаждения мира были, собственно говоря, уже вне его. Он жил как узник, приговоренный к смерти, и теперь только бесстрашно смотрел на надвигавшееся отовсюду безумие. Не было сферы, которая не была бы искривлена, но все пока держалось каким-то непостижимым чудом: я еще не излился до конца, как он говорил. Люди, как привидения прошлого, перемещались в этом его вымершем мире, будучи не в состоянии поймать ни одного контакта с этим странным живым трупом, через который из Бесконечности текла вечная гармония бытия, выраженная в конструкциях жутких диссонансов. На этом и основывалось то неимоверное впечатление, которое он производил на других. Геля еще долго слушала его музыку, а когда он закончил и проглотил, вставая из-за фортепиано, какую-то пилюлю, легко погладила его по голове.

— И вы могли бы, если бы я в свое время оказался умнее. Вам тогда было тринадцать лет. Но я предпочел вот это. — И он постучал по коробочке, что лежала в жилетном кармане. — Когда-нибудь человечество будет знать, что жило не напрасно, если какой-нибудь кретин-виртуоз сумеет сыграть то, что я написал. Оркестр — вряд ли, я — единственный музыкант, который ставит симфоническую музыку ниже фортепианной. Что касается меня, то я, сами знаете, сгорел на алтаре искусства. — Он сказал это так просто и рассмеялся так глупо, что Геле эта фраза показалась совсем не смешной. — Но для этого надо быть смелым. Трус этого не сделает никогда: он запутается в каком-нибудь компромиссе, начнет из себя воображать что-то, у него не хватит самоуверенности, чтобы вовремя перестать быть собой, тем, которым кретины восхищаются и кого хвалят в данную минуту. Но зачем я говорю это? Я хочу еще дождаться этой последней революции: хочу увидеть, какие лица выплывут тогда. Взгляну — и буду все знать. Что поделаешь. Я еще тут немного поиграю, а вы идите. Вы можете покинуть мужа — он на пути к подлинной музыкальной мании, и ему больше ничто не помешает. А может, он еще что-нибудь создаст в искусстве, в искусстве — повторил он громче. — Раньше я знал, а сегодня уже не знаю, что такое «это» искусство, и не хочу знать. Какой-то наркотик, видимо. — Он деликатно выставил Гелю из комнаты.

Так называемый второй ужин в одиннадцать вечера прошел нормально, только Логойский с Азиком пили много и испарились быстро. Упоенная враньем Атаназия, Зося тоже пошла наверх. Они посмотрели друг другу в глаза, и был вынесен приговор без права обжалования.

Когда же наконец Зося уснула (или только притворялась, что спит), Атаназий надел пижаму и тихо вышел из супружеской спальни. В данный момент у него не было ни малейшей охоты пускаться в эротические приключения с Гелей. Он с удовольствием поговорил бы с ней об этом в ракурсе слегка метафизическом, он даже немножечко любил ее сегодня. И именно поэтому как раз сегодня он должен был «отыметь» ее. Вожделение отлетело от него, как увядший листок. Ох, он предпочел бы умереть в этот миг, лишь бы не делать этого. Он думал, что Зося проснется, что произойдет что-то, что помешает ему осуществить это свинство. Но нет — все было против него — или за него, — пока еще это не было точно известно. Ветер за дверями протяжно выл и дул во вторую половину коридора. Атаназий выглянул через окно. Из ближайшей хаты Хлюсей в ветрено-черную бездну ночи бил красный свет. «В такую ночь сгорела Троя», — пришла ему на память фраза из Шекспира. Звезды погасли, серп луны завалился в черный вал туч — стояла ночь воистину зловещая. Время от времени слышались дикие напевы и пиликанье оркестра горцев. Лучше бы поспать. Атаназий слегка завидовал забаве Ендрека и Азика. Чего бы он только ни дал, чтобы с чистой совестью быть гомосексуалистом, артистом, кокаинистом — вообще любым «истом», все равно каким, даже спортсменам он завидовал, что у них есть спортивная мания. А был он всего лишь усложненным метафизицированным мазохистом. И куда подевалось величие всего этого? А его и не было никогда: как это стало возможным, чтобы он, относительно разумный субъект, мог так обмануться? «И что же, где же она, богатая еврейка (как будто, если бы Геля была арийкой или монголкой, это могло бы помочь делу), большие деньги, жуткое свинство?» Его вдруг охватила такая скорбь по шведу, что он заплакал. «У него там где-то мать, сёстры — о Боже, Боже!» — тихо подвывал он и думал, что, может быть, что-то защитит его от страшного бесчестья, чтобы как раз в этот день... Но именно так хотел высший закон. Кто-то неизвестный схватил его за шкирку (он хорошо знал кто) и толкнул его в полуприкрытые двери спальни Гели, а когда он там оказался и уловил давно знакомые запахи и ощутил ее кожу под рукой, эту непобедимую (из-за которой, кажется, застрелился в прошлом году величайший соблазнитель нашего века, молодой горбун барон де Врие), и взглянул в эти глаза, сладкие сегодня и любящие, через вечное зло, сокрытое на дне, светящееся как зловещий огонь банды разбойников в недрах подозрительной пещеры (или электролампочкой через молочное стекло какого-то отвратительного клозета), Атаназий потерял ощущение реальности бытия и грубо, бесстыдно, жестоко навалился на Гелю, как бугай на корову. Тут же после первого раза новый приступ вожделения снова взгромоздил его арийские причиндалы над бездной злого, черно-рыжего, семитского Хабэлэ-Хибэлэ. И так далее и дальше, а после начались другие дела. Казалось, большего кошмара быть не могло, но что это в сравнении с тем, что наступило потом. Ибо не знали они, что, когда в который уже раз они оба теряли сознание в этом ясновидящем блаженстве, которое не застилает взор и не расслабляет мышц, а делает взгляд ястребиным, мускулы — железно-резиновыми жуткими змеями-душителями, а то самое превращает в ад невыносимой раздирающей боли, — тогда двери легонько приоткрылись и кто-то заглянул. Это была Зося: она вскрикнула и убежала. Но дуновение бешеного урагана задушило этот крик.

А дело было так: Зося не спала, когда Атаназий покидал их спальню. Однако она думала, что муж пошел по вполне понятным делам... впрочем, не стоит об этом. Выждав порядочно времени (минут, наверно, двадцать прошло), не услышав ожидаемых звуков, она встала и вышла в коридор. Там было тихо. Перегораживающие коридор пополам двери были раскрыты. Атаназий намеревался все сегодня сделать быстро и пойти спать, произведя, само собой, как можно меньше шума. Это его и погубило. Ведь и так был все перекрывающий своим воем ветер. Но были и минуты затишья. Сам все испортил. Вот и вторую дверь, что вела в комнату Препудрехов, он также оставил неприкрытой, и через эту щель и вторую, то есть первую, Зося заметила какой-то темно-красный жар. Направляемая каким-то совершенно неведомым внутренним («духовным», но имеющим свое соответствие в нижней части живота) влечением, она увидела нечто невероятное: голый зад мыслителя-Атаназия и спущенные штаны его фиолетовой пижамы (он не успел снять ее в суматохе), а чуть левее — повернутую голову Гели с распущенными локонами и две голые ноги, раздвинутые в диком бесстыдстве. Она видела, как эти ноги трепетали от немыслимого блаженства, и эта картина пронизала ее ужасно острой, неизвестной до сих пор болью. Значит, он все-таки смог, этот ее Тазя. Ведь это он был на этой «жидяре» (а разве раньше она не была еврейкой?), ее подруге! Необъяснимая мерзость! Мир вдруг рухнул как от землетрясения — неизвестно, каким чудом она выжила после этой катастрофы. Она уже все знала, что последует дальше. «Ах, так! Он еще поплатится за это!» Она медленно шла по коридору на ватных ногах, неся свой живот с «этим бедным малюткой» (так она подумала о Мельхиоре). «Нет — ему не жить. Мир слишком ужасен. Он был прав, что не любил этого ребенка. И это должен был быть сын. Он на самом деле стал бы несчастным. В такие времена такие люди, как он, ее муж, основывающие семью, желающие иметь детей (да он же не хотел), по сути преступники. Не будучи в состоянии ничего дать им — ни любви, ни атмосферы согласия, ни материального благополучия (ведь все пошатнулось), создавая дегенерата (потому что он сам такой, а что же еще это доказывает: жена друга, подруга жены, мы находимся на ее содержании здесь, мы ее гости, хороши гости!), они совершают общественное преступление; вот подлец, нет, у него нет права иметь сына. Подлец, подлец, — повторила она. — Но он еще сегодня будет плакать надо всем этим. Может, это страдание пробудит в нем хоть что-нибудь более благородное». Она больше не чувствовала обиды, только стыд за мужа и безграничное презрение. Он просто перестал быть мужем, он даже больше не был ненавистным. Но жизнь  п о с л е  э т о г о  стала невозможной. И ко всему прочему ноги «той»... Ни минуты больше — каждая секунда была невыносимым унижением. Если бы она могла хоть немного подумать, да куда там: мысли перемешались в шальном хаосе. Лишь слово «подлец» то и дело прорисовывалось пламенеющим зигзагом на фоне какой-то безымянной каши, но уже не имело того значения, что в первый момент. Она испытывала жгучий стыд за него, невыносимый. А мать, что спокойно спала несколькими комнатами дальше? «Разве такая, как я сейчас и буду потом, я смогу обеспечить ее счастье в эти последние дни жизни? Я бы отравила их только моими страданиями. А впрочем, не все ли равно? Не сегодня так завтра всех нас перережут. А без него что? Кто, несмотря на его пороки, смог бы сравниться с ним? Ах, если бы только он мог не врать, я, может быть, простила бы ему даже это, вот только не с ней... Он в нее давно уже был влюблен. Они не только физически, даже духовно созданы друг для друга. Идеальная пара, которая раз в тысячу лет случается на свете. Всё, с меня хватит. Мне его никто не заменит». Внезапный приступ злобы обуял ее. Она схватила детские вещи, которые шила для Мельхиора, и лихорадочно принялась рвать их. «Бедный Мельхиор! Никогда он не увидит этого мира, и тем лучше для него». Она четко осознавала все безумие своих мыслей. А там вся эта жуть продолжалась, и им обоим было так приятно, когда она... А какой-то голос говорил: «Подожди хотя бы до завтра. Неделю обожди. Всё выяснится. Родишь ребенка — будешь жить для него». Но внезапность и неожиданность того впечатления, а главным образом вид ног «той», трепетавших в вожделенном блаженстве, возводил непреодолимую стену между этой мыслью и настоящим моментом. Зося была как под гипнозом. Она торопилась, лишь бы не упустить охоту безвременно умереть. Она нацарапала, так что едва можно было разобрать:

Две слезинки упали на эти каракули, образовав перистые пятна. Но лицо ее было сосредоточенно, спокойно. Она была не похожа на себя. Она не узнала себя, когда мимоходом по привычке взглянула в зеркало. Из шкафа она взяла большой барабанный револьвер Атаназия и, обув на босу ногу полуботинки и накинув шубу, вышла по боковой лестнице, миновав дверь в комнату матери. У нее не хватило смелости взглянуть на мать. Там было спасение, но его-то она и не хотела. Было слишком поздно. Дул вихрь, такой же, тот же, что и недавно, что пару часов назад остужал распаленную подлую башку Атаназия. Начинал накрапывать дождь вперемешку со снегом. Сейчас Зося плакала открыто, всеми глазами, всем телом. Безумная жалость к этому бедному ребенку, который ни в чем не виноват, раздирала ее всю, но, раз принятое, решение влекло ее, безвольную, как собаку на поводке, во взбаламученную вихрем темноту мартовской ночи. Где-то дрались коты. «Вот и они сейчас так же...» — подумала она, и чувство мести завладело ею полностью, отрезая последнюю возможность возвращения. Она шла до тех пор, пока на какой-то поднимающейся вверх поляне, на которой еще лежали большие острова мокрого снега, не села, уставшая, мокрая от слез, как бобр мокрая, злая на весь свет и полная жуткой горечи. Она знала, что, если она остановится теперь, если сумеет оттянуть эту минуту до утра, все может измениться. Новый порыв безумного вихря — и именно поэтому, спеша в страхе от такого поворота событий, она встала и, прижав дуло к левой груди с такой яростью, как будто целилась в своего смертельного врага, выстрелила себе в сердце. Она совсем не почувствовала боли, но, как будто подкошенная каким-то ударом по ногам, наклонилась и опустилась на колени. И только теперь она поняла всё. Страшная тоска по жизни сотрясла ее изнутри, направив всю кровь с периферии к сердцу. Зачем я так?.. Сердце стукнуло раз и, не встретив сопротивления, вдруг остановилось. Одарил фонтан крови из разодранной главной артерии, заливая внутренности и извергаясь горячим потоком наружу. Последняя мысль: умирает ли уже ребенок и кто умрет первым? Мука этой мысли была столь страшной, что с безмерным облегчением Зося встретила беспредметную черноту, которая от мозга через зрение стекла на ее изрыгающее кровь теплое тело. Она умерла. Вихрь все так же дул на пустой поляне, и низко пролетавшие рваные черные облака на немного более светлом фоне просеянного звездного света, казалось, с любопытством разглядывали одинокий труп.

А в этот самый момент Атаназий, опустошенный первым натиском нормальных чувств, перешел к высшей эротологии. Садизм с мазохизмом бежали наперегонки во взаимном оказании омерзительных услуг. А две души, не способные ничем утолить свою жажду, соединенные в общую кашу телесного блаженства, дорвавшиеся наконец до своих истоков, высасывали упавшую на них капельку той адской эссенции существования, которую художники напрасно стараются втиснуть в формы искусства, а мыслители — заключить в системы понятий. Атаназий проскользнул в «их» комнату, когда уже забрезжила заря. Его голод был утолен. Он посмотрел в окно в коридоре. Ветер прекратился, и тихо падал мокрый мартовский снег. Постель Зоси была пуста. Он ничуть не удивился. «Ага, значит она в одном месте. Скажу ей, что я выходил смотреть на новую зиму», — решил он. Он устал до потери понимания положения и сущности окружающих лиц. Не умываясь, он рухнул в постель и заснул отвратительным скотским сном. Хоть он и храпел, но все же был прекрасен. Не ведал он, что дела его уже дали ужасный плод, который ему предстояло сорвать ранним утром. Вот так отомстил ему компромисс.

На труп Зоси наткнулся, возвращаясь в свою стоявшую в высокогорном лесу избу, Ендрек Чайка, который раньше других вырвался из гомосексуальной оргии Логойского, что проходила под аккомпанемент воя пьяной безумной Хлюсювны и ужасного пиликанья на местного производства смычковых инструментах. Имели место вещи «морально» тем более страшные, что все три медиума при Логойском (тщетно пытался он уговорить всех; покорился ему, да и то не вполне, один прекрасный, но убогий Ясь Баранец) были когда-то любовниками безумной Ягнеси. Князь Белиал-Препудрех заходился в музыкально-эротическом экстазе и пил до потери сознания, до «chałodnawo pieriepoja», как называл это состояние по-кавалергардски ротмистр де Пурсель.

— Музыка — дионисийское искусство — должна возникать в безумии. Но это безумие, видите ли, надо заключить в кристаллах холодных форм — вот оно искусство — вот оно искусство, — говорил он в полуобморочном состоянии.

заголосила Ягнеся, обнажаясь до пояса. Песня была отвратительная, равнинно-гуральская, позерская, в высшей степени безвкусная. Никто не обращал на это внимания. Алкоголь стирал все возможные различия и границы. Из двери, что вела в «камору», выглянул старый Ян Хлюсь, некогда первостатейный пройдоха и балагур, а сегодня наполовину превратившийся в идиота скотина-старик.

— Веселитися, господа графья, веселитися, князья. Ну и пусь, ну и пусь — я ничего супротив не имею, но знаете, но знаете... — сбился он, не будучи в состоянии выразить слишком простую мысль. (— Посмотри-кось, впору спасать злые душонки, — допела ужасная Ягнеся.) Получив пару сотен денежных единиц, имевших хождение на данный момент, он, ужасно кашляя, возвратился в «камору». Но задержался в дверях и произнес: «Таперича уси мы ровня — граф не граф. Уси таперича мужики. Мужик — це вечно, а панов ноне развелося, что вшей на голове, во».

— Да, — завыл Ендрек Логойский, обнимая двух оставшихся пареньков. [Князь спасал Ягнесю, которая начала блевать, выпуская на свободу прекрасный холодный ужин, принесенный с виллы (тривуты, мурбии и тому подобные вещи плохо чувствовали себя в ее примитивном желудке).] — Все равны на кусочке земли. У каждого по приятелю из мужиков — мы так сравняемся, что никто уж нас не различит, мы станем одним целым, как мужик с бабой или еще больше...

«„Коридон“ Жида в переложении для этих пьяных животных», — сам себе усмехнулся в душе Препудрех.

— Землю поровну, во, но шоб ты знал, кады мой задок начинается, а твой кончается, — говорил пьяный Ясь Баранец.

— Проснись, — шептал ему второй, Войтек Бурдыга. — И не заметишь, как он тебе эту штуку вставит.

Логойский больше не слушал. Ему вдруг захотелось кокаина. Под влиянием безумного питья без меры ему на память пришло все, и страшная тоска по любимому наркотику схватила его с силой миллиона клещей за все тело. Каждая клеточка в отдельности и затуманенный мозг умоляли его хотя бы о щепотке отравы. В его темной голове промелькнуло, что у Атаназия еще осталось из того, что он дал ему в городе, — и он резко бросился к дверям, забыв все клятвы. Он должен снова быть в этом мире — впрочем, два месяца он выдержал. Уже было почти ясно. Рванул пар — через него проступила картина бело-розового снежного утра, как на другой планете. Гор не было видно в тумане — ближние ели гнулись под тяжестью смерзшегося на ветвях снега. Со стороны леса кто-то бежал к избе.

— Это тот болван возвращается. За двести надумал. Если бы только знала бедная Геля, на что она расходует деньги, — подумал Логойский.

— Паночки, паночки, а дык там Ятанасова жона пристрелена лежить у снеге! — кричал Ендрек.

Все ринулись к лесу как стояли. Набросив кожух на голое тело, первой бежала Ягнеся, так бежала, что ее измученные ласками князя прекрасные груди сладострастно чмокали. Ясь Баранец побежал дать знать на виллу. Присыпанная снегом Зося лежала с полураскрытым ртом и полузакрытыми глазами. На ее лице не было видно последней борьбы за жизнь: она выглядела спокойной и безмятежной. Вокруг тихо падал снег, безветрие, легкий морозец. Труп несли в молчании. Все протрезвели, по крайней мере пока, дуновение смерти прибило в них все желания. Все вдруг притихли, замолчали, ушли в себя. Каждый что-то про себя соображал. «Почему?» — спрашивал себя Препудрех. К нему постоянно возвращалась тема, состоящая только из слов «почему». Он все перекладывал сейчас на музыку. Он не принимал близко к сердцу то, что Геля вчера навсегда порвала с ним эротические отношения, узнав об оргиях у Хлюся, которые он тщательно скрывал. Он знал, что из этого возникнет только новая музыка — об остальном он не беспокоился. А теперь вдруг почувствовал, что в его жене есть что-то такое, чего даже с помощью Ягны Хлюсювны ему не удастся переложить на чистые тона, это позволила ему увидеть та смерть. Он пока ничего не хотел знать, и он на самом деле не знал, и все же... Но неожиданно испугался своих предвидений, которые замелькали перед ним, как «бриллиантово-черная птица, рвущаяся наружу из клетки, сделанной из сырого мяса». «Где я видел это? Не во сне ли?» — спрашивал он сам себя со страхом, глядя на золотисто-льняные локоны Зоси, припорошенные крупчатым снегом. Сначала белые кудряшки держались, а потом распустились от мерного колыхания несших ее. «Как знать, смог бы я пережить самоубийство Гели?» — подумал он. Этот интеллектуальный страх со временем превратился в нем в своеобразную нечувственную привязанность. Он удивлялся сам себе: вот, оказывается, какой он демон... да. Пока что Хлюсювны ему полностью хватало, но без дружбы этого более высокого существа он больше не смог бы жить — из одной только амбиции, — он бы тогда почувствовал такое презрение к себе, что не смог бы этого пережить. Так он думал в данный момент, но через секунду все могло измениться на полную противоположность. В этом-то и состояло самое высокое наслаждение бытия: беззаботность перемен, которую ему давала музыкальная транспозиция жизни. Препудрех изумился самому себе, той глубине, которую в нем самом открыла эта смерть. И, увидев бесконечные перспективы муки, он усилием воли захлопнул дверь, что вела в это подполье.

В фиолетовой пижаме и туфлях, растрепанный, в полуобморочном состоянии, Атаназий бежал к ним со стороны виллы. Он остановился, они опустили тело на землю. Тут же у дороги был маленький глинистый пригорок с тропинкой, ее положили на этом возвышении. Было тихо, в ельнике тонко пело легкое, как вздох, дуновение прерывистого восточного ветра. Снежная крупа с шорохом падала на одежду. Атаназий молчал, а весь мир вставал на дыбы в его черепе. «Зоси больше нет», — шептал он и не понимал этих слов. «Это вводит меня в новое измерение самопознания», — совсем холодно кто-то произнес в нем. Он еще не остыл от недавнего блаженства, как перед ним оказался труп, причем труп Зоси. «Ах, значит, и сына тоже больше нет». И тогда как будто груз упал с его плеч, и, казалось, прямо сюда упал, на этот припорошенный снегом пригорок, как абсолютно материальная глыба. Горцы перешептывались между собой. И только теперь, когда он, можно сказать, обрадовался, что у него не будет сына, он вдруг понял, что потерял ее и что какой-то грозный бог-стрелочник перевел стрелку его жизни на тот путь, что вел к полнейшему уничтожению. Он услышал приговор, пульсировавший где-то глубоко в потрохах, и склонил голову в каком-то идиотском преклонении перед неведомой силой, которая принесла ему это несчастье. И одновременно в его разбитом, удрученном сердце взорвалась прежняя любовь к Зосе. И хоть он знал, что все это было неправдой, которой он, истерически обманывая самого себя, хотел навсегда закрыть для себя ту дорогу, символом которой была другая женщина, но в эту минуту он тем не менее любил Зосю так, как и тогда, в тот самый день, когда впервые пошел изменять ей, — и, возможно, на сей раз это было правдой. А впрочем, где вообще правда — в таких делах кто хоть что-нибудь знает наверняка? «Почему ничто не может быть таким, каким оно есть и должно быть? Неужели не может быть ни одного мгновения счастья?» — с беспредельным детским эгоизмом подумал этот прекрасный, довольно умный двадцати с небольшим лет детина, в высшей степени лишний в этом мире. В эту минуту он выходил на второй уровень боли: он понял Зосю со вчерашнего дня до момента смерти. Что же должно было произойти с ней... Его залила краска стыда за свои мысли. Она должна была его видеть: когда, в какой позиции... Она уже ушла в лес, когда он вернулся от другой. Он понял ее существование само по себе, существование той, которую он так мерзко обманул и убил. Он почернел от страдания. Мука его была столь велика, что обезболивала как самое себя, так все прочее, зажав его как клещами. Он схватился за голову и, себя не помня, побежал к вилле, будто там еще можно было найти какое-то спасение.

А они взяли труп и понесли вслед за бегущим гадким страдальцем в фиолетовой пижаме. Никто не сказал ни слова. Все это было немыслимо отвратительным. А мука, как его схватила, так неумолимо и продолжалась: это были какие-то винты, шипы, сминающие валы — неподвижные, завинченные жестокой лапой судьбы — это великое слово, может, чуждое, может, порой даже смешное, но так оно и есть, — сейчас он впервые понял его банальное значение. А тем временем выяснилось, что мука, которая, казалось, уже достигла апогея, может еще расти. Он нашел тот самый листок и прочел, и еще нашел разодранное белье Мельхиора. Машинально он разорвал листок на мелкие кусочки и эти клочки сжег вместе с другими. Вся махина дрогнула, и «лапа судьбы» повернула и закрепила ручку на несколько делений дальше. Он вышел на третий уровень. Слово «подлец» вгрызлось через кости черепа в самую середину мозга. День тянулся бесконечно. Что делать, что делать? Мозг ворочал глазами, вытаращенными от боли, а «безмозглая» душа спрашивала, когда это кончится и кончится ли вообще. А слез все не было. Потом он оделся, не умываясь, со следами «той» ночи, этой ночи той половины жизни. Потом он встретил ее, «ту, другую», в коридоре и они вместе вышли в комнату, где лежала Она. И тогда Атаназий застонал от боли, просто так, как будто ему кто ногу или еще что прижег раскаленным железом. Но то, что его ожидало, было еще более жутким. Вся эта боль была сейчас чисто-животной: она не давала никаких метафизических переживаний. Смех искривил лицо Атаназия, смех, какой-то вывернутый наизнанку, как перчатка или чулок.

Геля спокойно смотрела на покойницу. Она не завидовала ее смерти, она, столько раз пытавшаяся «покинуть этот мир». Эта закоренелая самоубийца жива, а та, полная радости жизни, медицинско-санитарная, добродушная полуаристократическая Зося, лежит с простреленным сердцем. Почти невероятно. Она не испытывала никаких угрызений совести. Сама виновата, что не сумела удержать его при себе. Она никому не станет приносить себя в жертву. Впрочем, уже слишком поздно. Но тысячу раз она поступила бы точно так же. Возможно, кто-то назовет это свинством, но она отвечает за это только перед собой. «Преступление, совершаемое во имя высшей жизни, всего лишь парирование удара копья», — пришла ей на память какая-то фраза из Мицинского. «Возможно, папа понял бы меня и оправдал». Атаназий теперь принадлежал ей — он был тем, чье предназначение она должна была исполнить и придать совершенство в страданиях, радости, преступлении, даже в похабщине. Католический Бог совершенно перестал для нее существовать — не было больше ни преступления, ни наказания. «Посмотрим, каким он будет теперь. Интересно. Ничего не надо больше, даже Бога». Какой-то страх прошил ее, и она вдруг ощутила себя слабой маленькой девочкой. Она хотела, чтобы он ее обнял, прижал к себе, этот убийца, — о себе как о соучастнице убийства она даже не подумала. Она наклонилась (Атаназий стоял согнутый в три погибели) и хотела ободрить его поцелуем в голову. Он грубо, ударив кулаком в грудь, оттолкнул ее. А сам пал на колени и слышал, как она вышла; он остался с трупом один на один. Сквозь окна лился все более яркий свет. Наконец из-за снежных туч выглянуло солнце и осветило золотые волосы и посиневшее лицо Зоси. «Бедная Зося (бедолага, бедненькая, „biedniażka“, как говорят русские)» — и всё. И в такой день распогодилось: день обещал быть прекрасным, снег для лыжной прогулки идеальным — крупка на смерзшемся фирне. Это все он виноват, этот швед. Атаназию ничуть не было жаль, что убил его. На себя он руки не наложит, «что бы ни случилось» — это он решил твердо — все что угодно, только не это. Он обязан прожить эту жизнь до ее собственного финала. Не зря же убила себя Зося — он домучается до самого конца. Но что эти решения по сравнению с той мукой, которая накатила. И позже он пару раз «ловил себя» с браунингом у виска, когда вот-вот уже собирался было нажать на спусковой крючок. Это было бы таким же наслаждением, как выпитый бокал холодного лимонада после недели блуждания по пескам жаркой пустыни. Но он не мог. Что тогда удержало его? Страха не было. Разве что чувство ответственности перед собой — чтобы смерть Зоси не оказалась напрасной. Он должен был делать выводы из своих ошибок. Но может, это было неправдой? Может — о стыд, о позор — его сдерживала любовь, может, он любил «ту, другую» по-настоящему? Само признание в этом себе было бы равносильно смерти. Ничего — темнота. Довольно того, что он жил в нечеловеческой муке, жил, жил, без сна, без еды. Иногда он думал о стеклянной трубочке с белым порошком, но тут же отвергал эту мысль. Впрочем, Логойскому, несмотря на мольбы последнего, трубочку не отдал — лишь ради его блага, так он говорил даже себе, но знал, что это неправда. У этой маленькой трубочки была еще какая-то специальная миссия, а какая — неизвестно — еще не свершились судьбы. Он был подлым, а подлым умирать не хотелось. Надо было выстоять любой ценой.

В тот же самый день произошло и нечто более страшное. Проснулась госпожа Ослабендзкая — настал ад горший, даже чем возвращение с Альфредом с кокаинового вечера. Она не могла даже плакать: онемела от отчаяния, воспринимая Атаназия как дырку в воздухе. Потом она все же заплакала, и это было еще хуже. Но он выдержал и это. После ночи, которую Атаназий неизвестно как «провел» в какой-то полудреме и разговорах, пришла полиция и следователь, и началось дознание. Подозрительным показалось то, что власти были проинформированы с опозданием на день. Это стало результатом простого недосмотра. Каждый должен был рассказать, чем он занимался этой ночью. Атаназий, который вследствие чистосердечия или глупости признался в том, что не спал до самого утра, не мог предоставить своего алиби с часу до трех ночи (а письмо Зоси он уничтожил), начал неприятно путаться в ответах, пока наконец совсем не замолчал, вперив беспомощный взор в следователя, в мозгу которого, как назло, возникла четкая картина, как он гонит жену на поляну, убивает ее и подстраивает «самоубийство».

— Здесь вполне могло иметь место убийство, — сказал этот господин (симпатичный блондин в пенсне), обводя всех абсолютно равнодушным взглядом.

На это возразила Геля.

— Господин Базакбал спал со мной этой ночью, то есть был в моей постели, — сказала она сильным, звучным голосом.

Это был один из тех моментов, которые позже в антисемитских кругах ехидно называли «взыграла кровь Берцев и Шопенфельдеров» — по материнской линии Гели — и как знать, не Ротшильдов ли, пусть даже тех, что похуже. Всех передернуло (к счастью, госпожи Ослабендзкой при этом не было), а Атаназий смотрел на Гелю, будто из-под земли, будто уже из могилы, будто он видел ее впервые в жизни. И тут он исполнился силой. Первым симптомом его собственной силы (до сих пор все было автоматизмом совершенно обмармелаженного субъекта) было то, что он взорвался безумным рыданием. Он так надрывался от плача, как иные надрываются от смеха, и прорвался, как воздушный шарик, надутый до отказа и схваченный какими-то бездумными безжалостными руками. Он просто ревел, захлебываясь потоками слез и носовых выделений. Это было противно, но полезно для здоровья. Однако где-то в глубине души осталось еще место для досадного чувства, что никто не заботился о нем (что ж, это стало бы просто обязанностью Гели, коль скоро она любила его) и не беспокоился о его судьбе. «Если бы Зося была жива, только она могла бы...» — подумал и чуть не расхохотался от этой мысли среди рыданий. Он дико засмеялся, и его, вспенившегося в истерическом припадке, вынесли из комнаты. Геля продолжала давать показания. Препудрех не понимал ничего. По завершении работы следователя, когда все вышли, он подошел к ней.

— Геля, я понимаю, что ты сказала так, чтобы спасти его. Сначала они попрепирались относительно ребенка. Потом он вышел на прогулку. Ветер замел следы. Никто его не видел. И именно тогда она вышла. Когда он вернулся, то подумал, что она — понимаешь? — и заснул. Так он сказал мне сегодня утром. Доказать ничего не может, но... Может, это даже благородно, но все же это надо будет прояснить, войди в мое положение...

— Ты глуп, Азик. Ты закрывал от меня суть жизни, когда я хотела примириться с единственным истинным католическим Богом. Я уже преодолела это. Я больше не люблю тебя. Ты можешь оставаться моим номинальным мужем и даже со временем, если захочешь, другом (Препудрех вздрогнул от удовольствия), но я фактически «переспалась» с ним вчера, как говорит твоя Ягнеся. И это не впервые. Я изменила тебе перед свадьбой — и ты это знаешь. А потом и в первую брачную ночь, когда Зезя должен был играть, вот почему я не захотела после с тобой, понимаешь? Я говорю тебе это, чтобы испытать, сможем мы стать друзьями или нет — а если нет, тогда развод и я выхожу за Атаназия, но пока не знаю.

Перед Препудрехом разверзлась смердящая яма: то, что он считал кокаиновой производной Тазя, то, во что не хотел поверить, несмотря на то что давно уже мог это сделать; это ужасное непонятной консистенции психическое желе, к которому он испытывал отвращение, граничащее с отвратительной извращенной любовью как к чему-то невозможному — вот что было правдой! Это оказалось чем-то «intransformable»[63] — тем, что невозможно переложить не только на чистые звуки, но и на нечистые. Сейчас он вдруг внезапно понял, что такое жена (ей можно изменять, но нельзя быть предметом измены — «wot kakaja sztuka») и то, что эту жену он безумно любил все то время, даже будучи погруженным в мир рождающихся звуков, когда он ерзал в крепких объятиях Ягнеси. В жен стреляют — ничего здесь не поделаешь. Возможно, это в нем наконец взыграла горячая персидская кровь князей Белиал-Препудрехов — неизвестно, довольно того, что без долгих раздумий он не спеша полез в задний карман брюк, что-то вынул оттуда, а потом внезапно выстрелил в Гелю из браунинга, целясь примерно в грудь с помощью бокового зрения и глядя ей в глаза, которые следили за ним с каким-то ироническим интересом. (В тот момент, когда он целился, Геля сказала: «Дорогой мой Азик, ты ничего лучше выдумать не мог».) Она упала и закрыла глаза; казалось, что умирает, но откуда было знать наверняка: она падала в небытие с чувством неописуемого блаженства — это несоответствие, эта легкость всего, — ей казалось, что над ней склонился Бог, тот единственный, и прощает ей все, — она улыбнулась и потеряла сознание. «Это даст мне новое музыкальное измерение, — подумал Препудрех словами, которым научился от Тази. — Даст такое, о чем я пока не смел даже подумать. Ах, если бы у меня на самом деле был талант, я стал бы великим. Ведь артистическая машина у меня первоклассного качества». С этими мыслями он вышел из комнаты, уже больше не взглянув на Гелю (чувствовал, что если посмотрит, то бросится спасать ее, а это было бы смешно), надел шубу, взял толстую пачку нотной бумаги и пару карандашей и побежал за следователем. Догнал его, когда тот уже садился в сани. По дороге «батлер» Чвирек лихорадочно спрашивал его:

— Что такое? Что такое? Князь, вы в своем уме?

— Я убил княгиню, она лежит в большой гостиной на втором этаже, там же, где и жена Базакбала, — спокойно сказал Азалин, отталкивая напористого старичка. Тот понесся дальше.

Следователь воспринял новость спокойно. Велел тут же арестовать князя; одетого в шикарную шубу из новокинландских берберов князя доставили в гминный околоток, где, совершенно застыв в кататоническом приступе, но находясь в ясном сознании, он узнал, что у Гели прострелена верхушка левого легкого, однако она жива и, видимо, жить будет. И тогда его перенапряженное тело вдруг вернулось в нормальное состояние, а здравая музыкальная мысль пробила залежи окаменевших болезненных ощущений. «Так значит, мы оба будем жить и еще когда-нибудь встретимся. В этом-то и состоит счастье. А пока — за работу». Он велел принести большой стол, разложил нотную бумагу и принялся писать. На следующее утро его навестил Зезя. Заглянув в ноты, маэстро не смог удержаться — инстинктивно выразил неодобрение, что с радостью отметил князь: видать, слишком быстро прогрессировал ученик. Того и гляди придется назвать его официальным преемником и отойти в потусторонние пределы с помощью апотрансформина, чтоб не попасть в сумасшедший дом. Только как узнать, когда? Но этого Зезя не сказал Азалину. Они говорили только о Геле... (Та чувствовала себя прекрасно. Атаназий следил за ней физически, она за ним — морально. Только он теперь постоянно плакал, а порою — выл.) Препудрех обрадовался этой новости — уж очень жалко было ему бедную Зосю, так же, как и Логойскому.

— Что теперь делать, пусть воет этот мерзавец, — иначе он не называл теперь Атаназия, — он должен понести наказание. Иначе не было бы справедливости на свете.

Дружба была исчерпана. Наивный Препудрех не представлял себе мира без справедливости, даже такой, без всяких потусторонних санкций. Только теперь он убедился, каким чахлым был его католицизм, поддержанный Гелей в период покаяния. Он обиделся на Бога за все неудачи, и вера прошла, как рукой сняло. «Музыка — вот единственная моя религия. С талантом или без него, я погибну как жертва на ее алтаре», — возвышенно подумал он, не стесняясь уже ничем. Бог остался для него чем-то очень достойным, но значительно менее реальным, чем, скажем, септаккорд. А уж что говорить о тех произведениях, которых нет никаких прототипов в природе, которые существуют только в нем. Зезя на грани безумия, в любой момент ожидающий взрыва острой паранойи, завидовал беспечности персидского херувима. Пожалуй, он впервые ощутил груз своих сорока лет и хряпнул колоссальную дозу апотрансформина Мерка: «Spécialité pour les musiciens, verschärft das Gehörsinn, exciting musical sensibility»[64] — так было написано в разноязычных Gebrauchsanweisung[65]’ах. Пустота была перед ним страшная. «Нет, я не наложу на себя руки: я еще хочу посмотреть, что такое безумие. (Зезя не боялся даже этого, то есть был беспредельно смел.) Все равно больше нечего терять». Но все это отомстило за себя жутким образом, и вскоре он убедится в этом. Уже в десять вечера, когда Атаназий, выслушав убийственную тираду госпожи Ослабендзкой о свинствах безработных псевдоинтеллигентов, шел опустошенный к себе (теперь его комната была рядом с комнатой Гели), Зезя прыгнул на него с громадного красного шкафа, что стоял в коридоре, и, рыча, начал душить. Лакеи вырвали чуть живого Атаназия из его рук. Зезю связали ремнями и этой же ночью отправили в санаторий Видманштедта в Свентокшиские Горы. Препудрех остался без конкурента, правда, сидел в тюрьме. Так и закончился тот день.