"Остросюжетный детектив" - читать интересную книгу автора (Рейтё Енё)

Глава третья

Я занял в цистерне освободившееся место Хопкинса. Наступили тяжелые времена. Работы я так и не нашел, хотя матрос я первостатейный и всегда отлично справлялся со службой на разных контрабандистских шхунах.

Но увы! Бюрократизм, вечный мой враг, обрек меня на безработицу. В оранском порту стояли только такие суда, на которых вечно возятся с целой кучей глупых формальностей, становятся прямо-таки рабами их. У матроса там требуют самые разнообразные документы. Им мало того, что человек может за восемь минут в одиночку убрать бизань вместе с гротом, что я могу с закрытыми глазами провести судно от Орана до Токио (я способен и на это), их интересует, какие у меня есть бумажки и можно ли меня вписать в толстенную книжищу — «судовой журнал».

Естественно, что в свое время документы у меня были и я был внесен в списки матросов, но потом мое имя вычеркнули оттуда. Почему? Потому что сгорело управление порта в Сан — Франциско.

Что — и вы тоже смеетесь? Я ведь матрос, а не пожарник. Вот и судили бы пожарников за то, что они опоздали, но при чем тут я, всего-навсего объяснивший придирчивому, сварливому начальнику порта, что у нашего стюарда-туземца вовсе не бери-бери, а просто распухла нога от того, что он наступил на гвоздь. А потому нет никакой необходимости вывешивать желтый флаг и становиться в карантин. Полагаю, что вам это совершенно очевидно.

Однако этот неотесанный тип разорался, что вызовет полицию и засадит меня в каталажку. Я очень вежливо попросил его перестать визжать, словно недорезанный поросенок. Тогда он совсем взбеленился и начал кричать, что до прихода полиции меня не выпустят из управления, а потом он еще со мной побеседует. Я не стал идти на обострения, а сказал только, чтобы он заткнулся, и хотел уйти. Он меня схватил за руку. Я — человек терпеливый и хотел мирно разойтись с ним. Я просто вышвырнул его сквозь стеклянную дверь, а керосиновую лампу я в него бросил, когда он схватился за револьвер. Потом чистое человеколюбие толкнуло меня бросить вспыхнувшего начальника в бак с водой.

Этим я спас ему жизнь. Вы думаете, я дождался за это благодарности? Ошибаетесь. Он подал жалобу, меня вычеркнули из матросских списков и отдали приказ об аресте. Тот, кто в наши дни ждет благодарности от людей, горько разочаруется.

В Оран тем временем не заходило ни одно судно, способное пренебречь формальностями. А ведь такие суда бывают. За неделю я практически ничего не заработал. Пару раз лишь мы подработали у доктора Квастича, занимавшегося, помимо всего прочего, еще и ввозом в страну лекарственных средств. Короче говоря, когда в рыбацкий порт приходило пару ящиков с кокаином и тому подобными вещами, мы помогали ему в разгрузке.

А вообще время было трудное. Альфонс (и оба его компаньона) начали даже торговать запасными частями, так что автомобильная рама из цистерны исчезла.

Планов у нас было много, но светлые ночи мешали привести их в исполнение. Судьба распорядилась так, что как раз в день ангела одного из моих близких родственников поднялся небольшой туман — вестник того, что в открытом море бушует шторм.

Компаньоны Альфонса предложили не упускать удобного случая.

Я сослался на день ангела, но они ответили, что это просто нелепое суеверие.

В конце концов они решили, что воспользуются ненастной ночью. Я тоже отказаться не мог. Что ни говори, а я делил с ними краюху хлеба (если, конечно, она была), а дружба — дело святое.

В ночной темноте мы забрались на баржу, груженную кремом для бритья. Сторожа мы аккуратно связали и уложили под кучей мешков.

За этой баржей мы наблюдали уже несколько дней. С Орловым мы договорились заранее, и теперь, снявшись с якоря, высадили сторожа в нескольких километрах от города, а сами пристали в заранее намеченном месте.

Вскоре Альфонс пригнал от расположенных неподалеку казарм суданских зуавов грузовик с двумя находившимися почему-то в беспамятстве механиками, и мы начали разгрузку.

Все шло гладко, но, когда мы уже собирались отправляться, возникла неожиданная помеха.

К нам беглым шагом приближалась рота зуавов.

Что им можно растолковать? Дикие негры… Разумнее уступить. Верно ведь?

Альфонс круто развернул машину и крикнул нам:

— Выкидывай груз! Быстро!

Машина рванулась с места. Мы поскорее выбросили тяжелые ящики, а заодно и обоих еще не пришедших в себя механиков. Нам вдогонку начали стрелять, и один из компаньонов Альфонса вывалился из машины вслед за ящиком с кремом для бритья. Машина, набирая скорость, мчалась вдоль рядов пальм.

— Плохо дело, — сказал оставшийся в живых компаньон.

Вдали показались огни фар. Вызванное по тревоге подкрепление!

— В день ангела любимых родственников за такие дела не берутся, — заметил я поучительно. — В этом-то причина всей нашей беды.

— И еще в том, что за нами гонится столько солдат, — добавил Альфонс.

Мы свернули вправо, в сторону приближавшихся огней города.

— У окраины я сбавлю ход. Прыгайте и врассыпную. Взвизгнули тормоза. Я прыгнул.

И как раз у перекрестка!..

Сплошное невезенье… Из-за угла выскочил полицейский мотоцикл с коляской… Я прыгнул к стоявшей рядом с тротуаром небольшой деревянной будке и свалил ее поперек дороги.

Выстрел… Свистнула пуля…

Я спотыкаясь бежал по каменистому полю, начинавшемуся сразу за городом. Слева, не очень далеко от меня, тоже слышались выстрелы, но там гнались не за мной. Там, почти взвиваясь в воздух, неслась по-кошачьи гибкая, стройная тень… Иногда она падала, но поднималась вновь…

Альфонс…

Я — неплохой бегун, но тот сумасшедший темп, в котором он, словно пружина, отталкивался от земли и летел дальше, это уже было нечто сверхчеловеческое, на такое я не был способен.

Мы бежали, спасая свою жизнь.

Ведь полиции гораздо проще пристрелить преследуемого бродягу, чем арестовывать и возиться с ним. По мнению полиции такие люди не заслуживают даже того, чтобы заводить на них дело.

К счастью, мне удалось все же добежать до первых барханов песчаной пустыни. Отличное место для того, кому приходится спасаться бегством. Множество холмов и впадин. Я вилял между ними, а за мной становилось все тише, звуки погони удалялись.

Только ведь это ненадолго. На рассвете они легко прочешут все вокруг.

И тут — то в свете взошедшей луны передо мной на вершине небольшого холма показался форт Сент-Терез.

Иностранный легион!

Ура! Я побежал к форту. Этого я еще не пробовал. Ладно, хуже, чем тайфун или карантин, не говоря уже о китайской тюрьме, легион оказаться не может…

Часовой молча пропустил меня. Через пять минут я был в пропахшей табачным дымом канцелярии. Усатый сержант брился, сбросив мундир.

— Чего тебе?

Я только тяжело дышал.

— Отдышись, свинья. Потом возьмешь на столе бланк заявления и аккуратно заполнишь.

— Переведи дух, пока я закончу писать, — раздался знакомый голос.

В конце стола сидел Альфонс и заполнял бланк.

Полиция, разумеется, запросила легион по делу об ограблении.

Допрос.

Два новобранца, появившиеся в критическую ночь и в самое что ни на есть подозрительное время, стояли навытяжку перед капитаном.

— Вы выбрали неудачное время, чтобы завербоваться, — сказал капитан.

Мы промолчали.

— В эту ночь было совершено ограбление. Мы удивленно посмотрели на него.

— Откуда вы пришли в Сент-Терез?

— Я? Из одного кабака.

— А вы?

— Хотел покончить с собой в пустыне, но потом передумал.

— Знаете друг друга?

— До встречи здесь никогда его не видел.

— Вы тоже это утверждаете?

— Да.

— Что вам известно об ограблении? — офицер обратился к Альфонсу.

— Ограбление есть такой способ приобретения собственности, при котором один или несколько человек пытаются насильственно присвоить принадлежащее другому законное достояние!

Капитан с трудом сдержал улыбку.

— Что вам известно о барже, с которой украли кучу ящиков крема для бритья?

— Даже не слыхал о ней.

— А вы?

— Я бреюсь в парикмахерской, так что мне крем для бритья ни к чему.

— Короче говоря, вам об этом деле ничего не известно, и вы встретились впервые только здесь, когда пришли завербоваться?

— Распишитесь вот здесь.

Так мы и сделали.

— Надеюсь, что вы станете хорошими солдатами. Можете идти.

Так мы и сделали.

На этом дело было закрыто. Ворота Иностранного легиона легко впускают, но очень тяжело выпускают.

— 27-ой, 9-ый, 45-ый и 8-ой. Мы вышли к сержанту. Девятый это Альфонс, сорок пятый — я.

— Назначаетесь в караул у дворца губернатора. За малейшее свинство три недели карцера. Исполняйте, — сержант ушел.

— Что это за караул? — спросил я у 8 — го, старого легионера.

— Мерзость. Надо неподвижно стоять на лестнице со взятым на караул карабином — три часа подряд. Шевелиться и разговаривать запрещено. Пары сменяют друг друга через три часа.

Мы прослужили уже шесть недель, так что новичками нас не назовешь. Но на таком посту мы еще не стояли. Похоже, что к числу особо популярных развлечений это занятие не принадлежит.

Альфонс решил было сказаться больным, но более опытные легионеры отговорили его, напомнив в качестве наиболее убедительного довода, что в карцере исключительно сыро и отвратительно воняет.

Из всего, что я написал, вы не могли не понять, что человек я кроткий и невзыскательный. Однако служба в легионе оказалась нелегким испытанием даже и для моей, склонной трезво оценивать окружающее, души.

Наш начальник, сержант Потриен, заботливо следил за тем, чтобы у нас не осталось ни одного приятного воспоминания о службе в легионе.

Меня он особенно заприметил, хотя все, что произошло, было чистой случайностью. Началось со строевой подготовки, которой мы занимались в поле у крепостной стены. Он обучал нас парадному шагу — вещи исключительно, по его мнению, важной. Построив нас, сержант прежде всего произнес небольшую, но выразительную речь.

— Вы, подонки, — начал он деловито. — Сейчас будете заниматься парадным шагом. Зарубите себе на носу, что для легионера парадный шаг — самая важная вещь на свете. Отбивать шаг надо так, чтобы вот эта стенка дрожала. Поняли, сволочи?

Это было первое напутствие, которое нам следовало основательно усвоить. После этого, переходя к практике, сержант скомандовал:

— Га-а-ав…у!

Этот зловещий вопль, напоминавший предсмертный крик раненного в сердце человека и представлявший в сконцентрированном виде команду «gardez vous» («смирно») — не раз уже доводил до паники сторожей оранского зоопарка, которым чудилось, что это бенгальский тигр вырвался из клетки и бесчинствует на улицах города.

С глухим стуком каблуков строй встал, как вкопанный.

Последовал короткий хрип внезапно разбуженного леопарда:

— А-а-а…ом!..

Это было приобретшей характер какой-то смертельной угрозы командой «a gauche». Мы сделали поворот налево.

— А… рт… ван… маш-ш!

В устах сержанта это означало: «En ronte… En avant marche!»

Мы двинулись вперед.

— А… гра-а-ап…рд!

Парадный шаг. Вообще-то «En grande parade».

Сержант шел рядом и глядел на нас. На его багровом лице с длинными, тонкими усиками и козлиной бородкой была написана невыразимая, полная презрения насмешка.

— Это вы что?… Представляете шествие хромых паломников, которые плетутся домой из Лурда без костылей?… — тут он добродушно засмеялся своей шутке. Нашивки на широких плечах так и тряслись от смеха, трость в заложенных за спину руках вздрагивала в такт шагу. От улыбки лицо сержанта стянулось в тысячу морщинок, обнажились коричневые от табака зубы, а кончики усов задрались еще выше. А мы все шли парадным шагом. Горячая пыль забивает нос и глаза на неподвижно повернутых вправо лицах, но головой не вертеть, подбородок вперед, подошвы башмаков на прямых, как палки, ногах с силой бьют по земле…

— Честное слово, — с сочувствием замечает сержант, — вас обманули. Кто-то вам сказал, что служба в легионе это свинокура…

…Деревенеет шея, деревенеют ноги, болят ступни, с каждым ударом башмаков о землю поднимаются новые тучи пыли… Ать… два… ать… два…

— И это, по-вашему, парадный шаг? Если бы господин полковник увидел такое, он бы сказал мне: «Mon Potrien… Куда так бесшумно крадется эта рота?»

Сержант часто разыгрывает воображаемую беседу с полковником, причем тот, как правило, не очень-то высоко расценивает подготовку роты. Иногда она прямо-таки ставит его в тупик.

«Скажите, Потриен, — спрашивает он задумчиво, — что это за дряхлые судомойки в солдатских мундирах?…»

Тут отец наш родной, сержант Потриен, становится на нашу защиту.

«Это новобранцы, mon commandant, но они попали сюда случайно — их лечащий врач решил по ошибке, что в Сент-Терез есть отделение для идиотов…»

Тогда полковник надолго задумывается, глядя на бредущую колонну, предлагает передать этих несчастных городскому управлению — может, там удастся использовать их в качестве конюхов или поводырей для слепых.

Но Потриен не бессердечен. Он обещает нам, что на такое бесчестие не согласится.

«Такого позора они не заслуживают, mon commandant. Я еще немного повожусь с ними, а потом лучше пристрелю собственной рукой».

Полковника трогает отеческая забота сержанта, и он уступает:

«Ну, как хотите, Потриен, только не разбазаривайте на них слишком много зарядов. Патронов жалко».

Это понимает и сержант, а потому предлагает компромиссное решение: он выставит нас связанными на солнышко, пока мы сами не подохнем. Будет дешево и поучительно.

Пока он разглагольствует, мы продолжаем отбивать шаг.

Подбородок вперед, ногу не сгибать. Жжет солнце, пыль забивает рот, а сержанту приходит на ум новый диалог — на сей раз между ним и президентом Французской республики. Президент приезжает будто бы на маневры, и Мендоса, рыжий испанец, первым же выстрелом, вместо мишени, попадает в номерок на шее бегающего по пристани пинчера начальника пожарной охраны.

«Скажите, Потриен, — спрашивает президент, — как в этой роте идут дела со стрельбой?»

Потриен гордо отвечает:

«Ваше превосходительство! Этот рыжий новобранец два раза из десяти попадает с неполных пяти шагов в восьмиэтажное здание новой таможни!»

«Браво, — говорит президент. — Вот уж никогда не поверил бы…»

Вообще — то Мендоса с пяти шагов не попал бы и разу, но Потриен не может сказать об этом президенту, потому что тот велел бы немедленно распустить легион.

Сержант улыбается, смеется, сдвигает кепи на затылок и…

И без всякого перехода его вдруг охватывает припадок бешенства. Издав дикий вопль, он с налившимися кровью глазами начинает сыпать проклятьями, трясет кулаками, швыряет на землю и топчет ногами свою трость, а потом на остатках дыхания шипит:

— Хватит! Хватит! Негодяи… отставить это… Балет какой-то, еле бредут, шаркают ногами… Ну, погодите… сволочи!..

Он запыхался. Мы тоже. И сержант и рота останавливаются, тяжело дыша.

На стене форта появляется какой-то тип, усаживается на ней верхом, потом вновь спускается во двор и поднимает на стену несколько дымящихся котелков.

— Отставить, — орет Потриен. — Похлебка подождет. Еще не обед! Сначала для аппетита парадный шаг…

И начинается… Подбородок вперед, ногу не сгибать…

Сейчас Потриен — совсем другой человек. Готовый ударить коршун, крадущаяся к жертве рысь… Присев на корточки, он всматривается в наши ноги.

— А-а-а… — вопит он вдруг, показывая на одного из солдат. — Шпион! Предатель, шпион! Я тебя раскусил!.. Переоделся! Ты — старая арабская баба! Точно! Мужчина так отвратительно ходить не может!.. Отбивай шаг, сукин сын! Отбивай шаг, или я из тебя котлету сделаю… Ать… два!.. Ать… два!..

Пригнувшись, Потриен оббегает вокруг колонны и с другой стороны присматривается к нашим коленям. Кто-то теряет сознание. Его относят в сторону. Сержант качает головой.

— И это солдат… Парадным шагом, марш!.. Вперед… И вновь он, пригнувшись, бегает вокруг нас.

Ну вот — пришла и моя очередь.

— Эй! Ты — несчастный, заезженный, больной ревматизмом верблюд! Выйти из строя! Смирно! Смирно, ты — лодырь, болван на резиновых ногах!

Затем голос его становится тише, но теперь он полон ехидной насмешки.

— Скажите-ка, рядовой, вам известно, что сказал бы мне генерал, если бы увидел то, что у вас называется парадным шагом?

— Так точно, известно.

Он чуть оторопел. Потом с улыбкой развеселившейся гиены сказал мне:

— Та-а-ак? Ну, так что же сказал бы господин генерал? Прошу вас, смелее… Я слушаю.

Я почтительным тоном ответил:

— Разрешите доложить, mon sergent, господин генерал сказал бы: «Не понимаю, Потриен, что понадобилось здесь этой милой барышне.»

Вопль, прозвучавший после этого, каждый из нас не забудет и через много лет.

— Каналья!..

Я спокойно стоял по стойке смирно. Человек я кроткий, но не трус. Голос сержанта внезапно стал медовым.

— Гм… так… ну, хорошо! Одним словом, демонстрируем остроумие. Что?… Отлично. Я это учту. В дальнейшем постараюсь побольше заниматься с вами — в первую очередь парадным шагом! Ремень!

«Хочет ударить? — подумал я. — В этом случае недолгой быть моей службе в легионе, и кончится она военно-полевым судом».

Нет… Он лишь привязал ремень к моей ноге, взял другой конец в руку — и мы замаршировали… Согнувшись чуть не вдвое, сержант, когда я опускал ногу, обеими руками дернул за ремень так, что мой башмак со страшной силой ударил о землю. Я подумал было, что у меня сломалась нога…

Черт дернул меня зацепиться кончиком штыка за один из котелков, выставленных на стене… Котелок перевернулся, и похлебка хлынула на широкую спину пригнувшегося сержанта.

Моей — то ноге было только больно, а у сержанта вид был такой, словно его окунули в парашу.

— Взводный!

Рота стояла бледная, как полотно. Всем было ясно, что добром эта история для меня не кончится. Взводный вышел из строя.

— Об этом сукином сыне, ублюдке доложить в рапорте. Предлагаю пять суток гауптвахты.

Спасибо. Если он предлагает пять суток, то капитан добавит еще десять, майор — еще восемь и в конечном счете тридцать дней мне обеспечены, как пить дать.

— Марш! На обед… Рамз!..

Это должно обозначать «rompez!» — «разойдись!» Да, друзья мои. Что вы знаете о том, каково в этой гнусной Африке привыкать к самой тяжелой в мире службе за самое низкое в мире солдатское жалованье?

Жювель, зубной техник из Тараскона, который начал подделывать документы, чтобы только избавиться от возни с чужими челюстями, был человеком образованным и рассказал мне, будто один из служащих консульства, которому он пломбировал зуб, говорил, что у китайских солдат жалованье даже меньше, чем у легионеров. Однако если учесть, что китайская армия в промежутках между боями усиленно занимается самоснабжением, в то время как легионеру грозит полевой суд за несчастную козу, пропавшую у усмиренного арабского племени, придется согласиться, что китайцам живется все-таки легче.

Я уж не говорю о марш-бросках в сорокаградусную жару в полном снаряжении. Надо и мчаться по пустыне на горячих, как сковородки танках, и мучиться от прививок восьми разных видов, и маршировать с утра до вечера с пятиминутными привалами после каждых трех часов… Надо мостить дороги и прокладывать тропы в горах Атласа, надо уметь строить железнодорожные мосты и укреплять дамбы, а кроме того, надо стирать свое белье и тратить два часа в день на то, чтобы ремень, пуговицы и башмаки сверкали, как новенькие. И, наконец, надо проливать кровь, покрывая себя легендарной славой, в Индии и на Мадагаскаре — за Францию, но, если понадобится, и за Исландию, потому что на знамени легиона не стоит «За родину и честь», а только «За честь».

У нас нет родины.

Загляните в музей в наших оранских казармах. Мы проливали кровь в Крыму, мы покрыли себя славой в Мексике при императоре Максимилиане. Мы сражались под Садовой и Седаном, на Марне и где угодно. Ради чего?

В этом — то и загадка.

От других французских солдат нас отличает синий пояс. Такие есть только у нас.

И на всех парадах впереди всех французских частей идут легионеры.

Мы шутим, дерзим, сорим деньгами, если удается их где-нибудь раздобыть, но гордимся мы именно этим.

C'est la legion.

Однако тридцать дней гауптвахты все-таки гнусность.

Нельзя зайти даже в войсковую лавочку, а за ворота форта выход разрешен, только если тебя назначили в караул. Две смены по три часа на лестнице с карабином в руке.

Наступает вечер. Мы идем за начальником караула по короткой дороге через пустыню в сторону города.

— Можно закурить, — говорит добродушный капрал-русский.

Зовут его Ярославский. Хороший парень. У него приятный низкий голос, но говорит он редко и мало.

— Договорись с ним, — тихо говорит мне Альфонс, — чтобы он после смены отпустил тебя на час в город. Придешь немного в себя, а то вид у тебя — хоть ложись и помирай.

— Думаешь…стоит попробовать?

— Вполне. Русский — свой парень. Даже не похож на легионера. Скорее уж на миссионера.

Идея недурна. Когда мы входим в караулку у входа во дворец, как раз темнеет.

Мы ставим карабины в пирамидку. Приносят ужин. «Скажите, господин капрал, когда смена?

В одиннадцать.

Он старается экономить слова в любой фразе. — Я уже двадцать дней без увольнительных, — говорю я, — а будет один свободный час…

Он смотрит на меня. У него большие, умные, грустные зеленые глаза.

— Можете сходить в город.

— Спасибо.

— Вернуться точно.

— Обещаю.

Если я не вернусь вовремя, быть беде. В дверях появляется лейтенант.

— Gardez! A mon commandant! Прибыли в составе: шесть рядовых и разводящий! — рапортует русский.

— Передаю вам командование караулом.

— Oni, mon commandant!

— Двух человек к главному входу, одного к боковому на улице Лавуазье.

— Oni, mon commandant! Лейтенант уходит.

— Aux armes!

Мы выходим. У главного входа, по двум сторонам самой верхней ступеньки стоим мы с Альфонсом. Так в ослепительном, режущем свете мощных ламп мы должны три часа стоять, словно восковые фигуры в паноптикуме…