"Дети века" - читать интересную книгу автора (Крашевский Юзеф Игнацы)

IV

Несмотря на таинственный выезд Лузинского из города, отсутствие его, однако же, не прошло незамеченным. В небольшом городке малейшая сплетня обращает внимание и служит хорошей поживой на голодные зубы.

Более всех была раздосадована этим непонятным отъездом пани Поз, и от этого у нее усилился флюс и дурное расположение духа. Было в характере этой несчастной женщины, что всем людским действиям она приписывала единственный повод и двигатель — любовь и интригу. В ее глазах не избавляли от этих подозрений ни возраст, ни положение, ни супружеский союз, ни даже духовный сан. Едва только замечала в ком-нибудь что-либо необъяснимое, тотчас же заподозревала тайную любовь. Для нее весь мир обращался на этой единственной оси.

Немудрено, что Валек сильно был заподозрен ей в какой-то связи, а так как был в продолжительном отсутствии из гостиницы, то она и не могла простить его. Приняла его очень холодно и почти с таким видом, который как бы говорил, что Лузинскому не мешало бы искать другой квартиры.

Этим расположением хозяйки ловко сумел воспользоваться приказчик пан Игнатий, которому Валек был очень не понутру, и шепнул хозяйке, что комната наверху может понадобиться, а если б Валек был мало-мальски порядочным, то благодетель не выгнал бы его из дому.

Все слуги дали почувствовать Валеку, что хозяйка их на него гневалась, обходились с ним пренебрежительно, а когда он потребовал обедать, то приказчик приказал Ганке прислуживать, но сам не шевельнулся с места.

Валек, однако же, казалось, не слышал, не видел и не понимал, что делалось вокруг.

— С ним что-то делается, — шепнула Ганка, обладавшая проницательным взором, — наверное, ему не повезло. Сидит нахмурившись. Ну, и поделом ему, пусть не ухаживает за девушками.

Пани Поз хоть и притворялась, что ничего не видит, однако же издали наблюдала за несчастливцем; сердце ее смягчилось, и она приказала просить Лузинского в свою комнату пить кофе.

Когда Ганка объявила ему эту амнистию, он встал и пошел весьма равнодушно.

— Где это вы были так долго? — спросила пани Поз.

— В деревне, — прямо отвечал Лузинский.

— В деревне? У кого?

— У моего приятеля, в Божьей Вольке.

— Гм, гм! — произнесла вдовушка, покачав головой. — А воротились пешком?

— Лошадей отправил от плотины, — отвечал Валек. — А вы что думали?

— Что ж мне думать! Какое мне дело до этого! — с некоторой досадой сказала пани Поз. — Желая вам добра, конечно, я беспокоилась.

— Очень вам благодарен.

— Здесь также справлялись о вас, — прибавила вдова.

— Обо мне? Кто?

— Тот незнакомый господин, что, говорят, купил аптеку.

— Был здесь?

— Мимоходом спрашивал Игнатия, а Игнатий сказал, что не знаем, куда вы отправились.

— Очень признателен вам, что сообщили мне это, пойду поблагодарю его за заботливость, — сказал Лузинский, вставая.

Вдове положительно не понравилась эта поспешность, с какой молодой человек, допущенный в ее комнату, и который должен был бы уметь ценить подобную благосклонность, — немедленно хотел после кофе покинуть это тихое убежище. Валек поклонился и вышел.

Мы не беремся описывать чувства, какие волновали пани Поз; она горько упрекала себя за снисхождение и доброту, но питала слабость к этому сироте.

Между тем Лузинский поспешил к доктору Вальтеру, хотя и сам не знал, по какому поводу. Хотел рассеяться, думал, что старый чудак поможет ему советом. Он не думал ему признаваться, но в общем разговоре можно было кое-что намекнуть, как бы о третьем лице.

Он, однако же, не дошел до Вальтера, а встретился с ним на дороге.

— А, вы возвратились! — сказал старик, всматриваясь в него с беспокойством.

— Только что возвратился. Мне сказывали, что вы были так добры и спрашивали обо мне. Не могу ли чем-нибудь быть полезен?

— О нет! Я хотел только спросить о… Скальских, но это не к спеху. Далеко вы были?

Валек покраснел.

— Ездил к приятелю в Божью Вольку.

Молча Вальтер измерял его взором. Здесь надо прибавить, что неосмотрительный Лузинский, который спрятал было кольцо, подаренное ему графиней Изой, по выезде из Божьей Вольки опять надел его себе на палец, а так как он не всегда имел привычку носить перчатки, то Вальтер и заметил новое украшение. Этого довольно было для проницательного человека; он устремил взор на Лузинского, побледнел, сжал губы; у него блеснули глаза, но в миг он принял прежнее выражение.

— Вы вышли на прогулку? — спросил он равнодушно.

— Шел к вам.

— В таком случае пойдем ко мне.

Они шли молча. Доктор был задумчив и грустен.

— Что же, весело было в деревне? — спросил он.

— Да, но я не люблю шумных сборищ, и потому возвратился.

— Значит, в Божьей Вольке шумно?

— Она известна в этом отношении.

— Это, кажется, недалеко от Турова? — спросил Вальтер, устремив взор на собеседника.

— Граничит с Туровым.

— Так, припоминаю, граничит, я бывал в той местности. Видели кого-нибудь из Турова?

Валек не хотел лгать, но и не располагал признаваться, а потому кивнул молча головой.

— Странных вещей я наслушался здесь об этом Турове и от доктора Милиуса, и от других, — сказал Вальтер. — Странное, несчастное семейство.

— Правда, — проговорил Лузинский.

— Есть что-то фатальное для иных домов и семейств: из поколения в поколение переходит наследство несчастий, грехов, заблуждений, пока наконец какая-нибудь случайность совсем разрушит развалины.

— Относительно Туровских, по моему мнению, дело еще может поправиться. Графский сын, конечно, не подает надежды на возрождение, но есть две дочери от первого брака.

— Знаю, знаю всю эту историю, — прервал Вальтер, — две немолодые уже панны, которых всю жизнь питали желчью, уксусом, полынью, мучили, притесняли до того, что, вероятно, превратили их в самые несчастные существа, которым свет представляется адом или лужей. Есть товарищи мои, доктора, — продолжал Вальтер, — которые делают опыты над животными, кормят их полгода какой-нибудь нездоровой пищей, чтоб потом умертвить, убедиться, какое она произвела в этих несчастных существах опустошение. Панны эти напоминают мне кроликов, к корму которых примешивали индиго, для того чтоб кости их сделались голубыми. Что они будут делать, вскормленные ненавистью, изнывшие в неволе, когда смерть отца разобьет эти оковы?

Вальтер горько улыбнулся.

— Но, — прибавил он, — я не завидую тем счастливцам, которым бедные эти существа достанутся в подруги жизни…

— Но, позвольте, — прервал с неудовольствием Валек, — ведь неизвестно, как индиго отзывается на кроликах; а ежели притеснение и несправедливость не улучшают человека, но делают его более снисходительным, более склонным к любви?

— Напротив, молодой человек, мы очень хорошо знаем, какое действие производит краска, и как влияет подобное воспитание. И я заранее сожалею о судьбе людей, которые женятся на графинях Туровских, а в особенности, если последние выберут людей не из своей сферы.

Разговор начинал быть занимательным и вместе раздражительным. Лузинский замолчал, Вальтер продолжал с горячностью:

— Да, это пролог трагедии; там не может быть ни счастья, ни спокойствия. Если б даже панны иначе были воспитаны, то есть одно правило, которое мало допускает исключений. Счастья нужно искать в своей сфере, а никогда ни выше, ни ниже. Человек исполняется минутной страстью, кажущейся симпатией, но жизнь неумолима, долга и совсем не так проста, как кажется. Есть в ней усложнения, вопросы, узлы, при которых выходят наружу и вызывают на борьбу различие понятий, характеров, привычек. Борьба эта непременно отравит жизнь. Необходимо быть чрезмерно дерзким, чтоб броситься в водоворот, в котором прежде погибло уже столько пловцов.

Лузинский не знал, что отвечать, боялся даже защищать собственное положение, чтоб не выдать тайны.

— К несчастью, — сказал Вальтер грустно, — истина, добытая опытом, почти не существует для молодежи, не искушенной жизнью. Они видят опасность и смеются над нею, а иногда она их даже притягивает. Каждому кажется, что случившееся с предшественниками должно миновать его одного, как избранника. Так погибает мотылек на свечке.

Наконец собеседники подошли к дому Вальтера, и радушный хозяин пригласил к себе молодого спутника.

— Вы возвратились из своей поездки печальный и как бы не в своей тарелке, — сказал он. — В Божьей Вольке бывает игра. Не поддались ли вы этой страсти?

— О нет, — отвечал Валек, — я не играл и не играю, возвратился в таком же расположении, в каком выехал отсюда.

— Извините, что вас выпытываю. Я одинок, без семейства, чувствую всегда потребность к кому-нибудь привязаться, наскучить под предлогом, что ему помогаю. Как медику, мне понятно то расположение, в каком вы теперь находитесь. Вы или влюблены, или жаждете влюбиться и думаете о женитьбе.

— Я? — воскликнул Валек.

— Не отговаривайтесь, — продолжал Вальтер с улыбкой. — Может быть, вы сами еще того не знаете. В подобном критическом расположении возбуждает сильное чувство первая встречная женщина. В таком случае женитесь, но только не безумным образом.

Лузинский хотел засмеяться, но не мог, а только принужденно улыбнулся.

— Я совершенно не располагаю ни влюбляться, ни жениться, — сказал он решительно.

— Даете мне честное слово? — спросил Вальтер с каким-то особым выражением.

Лузинский сильно смешался и не отвечал.

— Итак, я буду нахальным до конца, — сказал хозяин после некоторого молчания. — Слушайте! Я для вас посторонний, совершенно посторонний человек… В этой стороне для всех я также чужд… Но, несмотря на это, вследствие известных отношений, которых объяснить вам не могу, отлично знаю и здешний край, и людей, их отношения и характеры. Должен сознаться, что ваше счастье интересует меня, и не без причины. Скажу вам только одно и больше не могу, что я знавал вашего отца.

Лузинский побледнел, вскочил со стула и заломил руки.

— О вы расскажете мне о нем? — воскликнул он.

— О ни слова! Я знал его случайно, очень мало, ничего не ведаю, но вот почему и считаю себя обязанным говорить с вами откровенно. Вы завязали интригу с безнадежной графиней Изой, получили обещание и кольцо…

Лузинский поспешно спрятал руку, но было уже поздно.

— Дайте мне честное слово, что это не так! — сказал Вальтер и через минуту прибавил: — Вы молчите, потому что я сказал правду. Вот это-то и налагает на меня обязанность заклинать вас, чтоб вы разорвали связь, оставили безумную мысль и послушались меня. Вы надеваете себе петлю на шею, губите себя, и погубите.

Лузинский, наконец, рассердился.

— Допустим, что вы угадали, выследили меня, — сказал он. — Но по какому же праву хотите вы мне навязывать свою опытность?

— Я не имею, никакого права, — отвечал Вальтер спокойно.

— Вы не знаете личностей, угадываете характеры неверно, и я даже не понимаю поводов, вследствие которых хотите отнять у бедного человека средства, какие встречаются ему для улучшения судьбы?

— Потому что эти средства ошибочны и фальшивы, потому что, если у вас есть талант, вы должны идти вперед собственными силами, а не продавать себя из-за денег.

Лузинский презрительно пожал плечами.

— Прошу вас, оставим этот разговор; я не вхожу даже в причины, — сказал он. — Вы говорите, что знали моего отца, а сыну его хотите затворить дверь к счастью.

Вальтер встал и всплеснул руками в чрезвычайном волнении.

— Взгляните, — воскликнул он, — на мою седую голову, на загорелое лицо, на лоб в морщинах, на погасшие глаза, и вы убедитесь, что я долго жил и имею право учить других, как жить надо! То, что вы называете счастьем, просто бездна! Какое счастье? Эта женщина не любит вас, вы также ее не любите, вы заключаете святотатственный контракт и думаете найти в нем счастье. Знаете ли вы, что значит женитьба бедного человека, без имени, на такой знатной панне, десять поколений предков которой сядут вам на шею? Знаете ли, какое вас ждет унижение, и какую роль вы принимаете на себя? Понимаете ли вы, с какими насмешками будут указывать пальцами на человека, который продал себя? Знаете ли, что сегодня вас будут считать за спасителя, освободившего из неволи, а завтра могут выбросить в кучу сора, что и будет справедливо?

Лузинский сильно разгневался, но нимало не убедился.

— Все это фразы старого человека, — сказал он, — которому плохо жилось, который ошибся в людях, и другим хотел бы отбить охоту верить в счастье. Оставьте меня в покое! Во-первых, я не признаюсь в факте, а если б и действительно готовилось нечто подобное, то я знаю, с кем и с чем буду иметь дело.

Вальтер вздохнул и задумался. Лузинский продолжал:

— Вы коснулись самой чувствительной струны моего сердца, намекнули об отце, о семействе… Расскажите же мне что-нибудь о нем!

— Мне известно немногое, — отвечал Вальтер, — знал я его очень несчастным; о прошедшем он мне не рассказывал, а когда я встретился с ним, то он был беден и умер… в отчаянии. Из полуслов, вырывавшихся у него тогда, мог догадаться, что и в его жизни решительную роль играла женщина не его сферы, к которой он привязался, что, кажется, и было причиной его гибели… Но ему это могло быть простительно, потому что ошибки и ослепление сердца возбуждают сострадание, а расчеты головы и самолюбия порождают вовсе другие чувства. Вы, пан Лузинский, не влюблены, обольщены будущностью, продаетесь за богатство, за мнимое положение в свете. О богатстве не знаю ничего, вероятно, его успели пошатнуть, но не в этом дело; положения же в аристократическом свете вы не достигнете, потому что для этого не получили подобающего воспитания и лоска, которые в ваши лета уже не приобретаются… Жена идет за мужем, а горе мужу, которого она должна вести за собою сквозь тесные ряды привилегированных! Лузинский, муж графини Туровской, останется мещанином; на ее визитных карточках "урожденная графиня Туровская" будет написано гораздо большими буквами, нежели настоящая фамилия; выскочку станут язвить на каждом шагу, и всю жизнь вас будут пожирать гнев и ненависть.

— Как вижу, вы ни во что считаете, что у меня есть талант, и что при помощи положения, представляемого мне женитьбой, я могу выработать себе и собственное блестящее положение.

Вальтер захохотал насмешливо.

— Талант! — воскликнул он. — Талант поэзии! Но кто же его теперь ценит? Что же он кому приносит, если этого таланта будут бояться, как серной кислоты, которая может облить и сжечь платья, если будут избегать вас, льстить вам, но будут еще сильнее ненавидеть и вредить сколько смогут? Обаяние гения непонятно Для толпы. Рядом с человеком, одаренным блестящими способностями, который усовершенствовал свой талант трудом и наукой, станет какой-нибудь светский хлыщ, отлично обладающий жаргоном гостиных, с заимствованными остротами, с запасом нахальства, и затмит самого гения. Знаете, чего достигают основательными литературными заслугами? Тернового венка и памятника на могиле, но не положения в свете. Кто думает вдохновением зажарить жаркое, тот святотатец: нужно служить идее, а не желудку. Рядом с этими дарами, бронзовые украшения ловких людей светят ярче настоящих алмазов. Слушают Тассов, которых мелодические стихи нежат слух, но если поэт во имя поэзии протянет руку, прося дружбы, или захочет прижать сердце к своему сердцу, его запрут в дом умалишенных.

Лузинский улыбался принужденно, но его мучило это упорное сопротивление.

— Почтеннейший доктор, — сказал он, наконец, с какой-то неловкой улыбкой, — я очень ценю вашу любезную заботу о моей участи, но прошу вас предоставить это мне. Я буду знать, что делать…

И оба замолчали.