Вилен Хацкевич КАК ГОВОРИЛ СТАРИК ОЛЬШАНСКИЙ... Повесть

Маленькая Родина все равно большая, ведь она единственная.

Вилька стоял на высоком валу у старинных казацких пушек и, затаив дыхание, любовался Десной.

Всего два часа езды на автобусе…

Выходишь из квартиры номер восемь, проходишь через огромный двор, что на большой Васильковской номер двадцать один, поворачиваешь за угол, минуя десятое отделение милиции, проходишь к автовокзалу, садишься в автобус, и…

Всего два часа, чтобы встретиться с детством…

Здесь он родился. Так записано в метрике, затем — в паспорте.

Отсюда начался для него отсчет времени, жизненный отсчет…

Города он не помнил. Да и откуда?

Ведь когда началась война, ему было всего четыре года…

Здесь он будет снимать свой первый фильм…

И, как в кинофильме, его воспоминания вернулись в прошлое…

Чернигов. 1941 год. Вечереет. По улице Коцюбинского снуют машины. Грузовики, легковушки… Люди, вещи… Дети… Идет эвакуация.

Из двора, что граничит с музеем Коцюбинского, к грузовику выходит красивая черноволосая женщина. У машины — мужчина в военной форме с ромбиками в петлицах. На руках у него ребенок. Отец целует ребенка и передает его мальчику в матроске, сидящему на чемоданах в кузове грузовика. Ему лет девять-десять… Последние слова, объятия, поцелуи…

Машина тронулась… Удаляется… Стоит отец. У его ног, повизгивая, лежит маленькая пушистая собачка. Вдруг она срывается с места и несется за машиной. Жалобно скулит, воет…

— Томка, Томочка, домой! Домой, к папе! — несется мальчишеский голос из грузовика. Собачка останавливается, жалобно скулит, вертит головой. Хочет вернуться, но снова бросается за машиной. Плачет малыш. Ему жаль собачку… Плачет мать. Она смотрит туда, где остался муж, дом…

Поезд. Люди, люди, вещи… А за окном — зарево над Черниговом.

Отец вбегает в горящий дом. Огонь. В детской, над кроваткой — портрет сына. Срывает. Выбегает из дома. Смотрит на пылающий дом. А в руках — портрет. Улыбается малыш. Зарево пожара отражается в стекле. Отец разбивает стекло, вынимает фотографию из рамки и, вырезав ножом улыбающуюся головку, вкладывает фотографию в полевую сумку…

Поезд. Люди, люди, вещи… И мертвая тишина. Лишь колеса стучат… Стучат…

Изба. На полу, под огромным шкафом, на импровизированной постели, шалят братья. Разогнавшись от стены, они прыгают на «постель», «ныряют». Смеются, визжат. Все это кончается тем, что малыш ударяется головой о шкаф. На крики и рев прибегают мать, старушка и старик с густой бородой — хозяин. Старик прикладывает большой охотничий нож к шишке мальчугана, но рев не прекращается. Все хлопочут возле малыша. Старший брат, прижавшись к шкафу, виновато смотрит на мать, на ревущего малыша… Уснули…

Вдруг в темноте раздается душераздирающий крик. Вновь сбегаются все: и мать, и старушка — заспанные, в ночных сорочках — и снимают с груди насмерть перепуганного малыша огромного сибирского кота…

Мельница. Горы зерна. Малыш прыгает, купается в зерне…

Старушка угощает братьев большими фигурными пряниками — петушками, лошадками.

И вновь стучат колеса. Поезд. Река. Ночь. Понтонный мост. Тысячи беженцев. Машины, телеги, кони… Военная техника. Идут солдаты, солдаты… Идут беженцы… Мать с детьми. Лавина, которой нет конца. Идут солдаты. Среди них отец. Вот он! Она видит его.

— Иосиф! Иосиф!.. Папочка!

Мост — узкая полоска, по которой движутся тысячи муравьев…

И вдруг — рев в небе. Самолеты с черными крестами. Вой бомб. Взрывы. Фонтаны воды. Стрельба. Крики. Давка, суматоха, паника…

— Иосиф! Иосиф!.. Папочка!

Бомба угодила в мост. И кажется, что небо загорелось. Рев достигает предела, и невозможно уже уху воспринять высоту этой ноты… И вдруг он обрывается в дикую гнетущую тишину…

Поезд. Люди, люди, вещи…

На пристани тысячи людей. Идет посадка беженцев на военное судно. На высокую палубу переброшены мостики, сбитые наспех из досок. Ломаются перила, люди падают в воду. Крики. И уже никто, никакая сила, не может сдержать натиска толпы. Она все рушит, давит на своем пути…

Корабль в море. Очередь в туалет. Очередь за водой. Кружка передается из рук в руки. Из кружки воду наливают в посуду… А за борт опускают что-то продолговатое, завернутое в простыню. А вот заворачивают еще один труп, и еще, и еще…

Мать держит ребенка над бортом. Он делает по-большому за борт… Женщина перегнулась за борт — ее рвет. Самолеты фашистские. Самолеты наши… Идет воздушный бой над кораблем. Стреляют с корабля. За бортом ухают бомбы, поднимая водяные столбы… А потом — шторм. Страшный шторм, ад, но еще не последнее испытание…

Ферганская долина. Люди, люди… Движутся пешком, на волах, верблюдах, лошадях, телегах… Тысячи людей. До горизонта — люди… Беженцы. Все это движется в одном направлении. Туда, дальше от ужаса, от смерти.

А вокруг степь. Степь. Ни воды, ни деревца. И только люди, люди, кони, волы, верблюды, телеги… Старики, женщины и дети… Дети.

Выпал из телеги спящий Яков. А телега движется дальше…

Бежит старик-возница, бежит мать. Бегут против движения. Мать, обезумевшая мать, а за ней, едва поспевая, тяжело дыша — старик. Яков, чудом уцелевший, лежит на дороге и… спит. Мать хватает его на руки. Целует…

А старик медленно осел, жадно хватает воздух… Умирает старик.

— Воды! Дайте глоток воды! — кричит мать. — Воды!

Дом у завода. После землетрясения и проливных дождей рухнула крыша. Вилька почти круглые сутки сидит в небольшом шкафчике. Здесь сухо. Сидит, жует хлебную корку. Натянул ниточки, повесил бумажки, вырезал из картона фигурки. В театр играет, слова говорит…

А когда дожди прекратились, Вилька и Яша ходили на станцию за сахарной свеклой. Здесь стояли десятки товарных вагонов. Из толстого провода делали кочережку с заостренным концом. И на эту кочережку ловилась из товарняка свекла. Потом мать жарила ее в печке на раскаленных головешках. До чего же было вкусно!..

Воду брали далеко за железной дорогой. Поезда. Вагоны. Сколько их на этой станции! Сотни… Вот уже много месяцев они стоят здесь. Их не обходили, а пролезали под ними, когда хотели попасть на ту сторону, к воде. Уже привыкли.

Яков с ведрами в руках пролез под вагонами и пошел по шпалам вдоль железнодорожной колеи. Навстречу, по другому пути, шел поезд. Паровоз пыхтел, таща за собой бесчисленное множество вагонов. Скрежет, шум, гудки…

Высунувшись из будки что-то кричал, размахивая руками, машинист паровоза. Шум нарастал. Сзади шел второй поезд, но Яков об этом не знал. Вилька видел бегущих к водокачке людей. Стояли два поезда. В облаках пара кольцом толпились люди, а в центре лежал Яша, будто весь вымазанный мазутом… Вилька закричал и бросился к дому. А навстречу уже бежала мать. И с ней еще люди.

— Мама, мама, там Яша! Яша, мам…

Улица была широкой, а по ней протекал арык с водой цвета топленого молока, которое когда-то очень давно пил Вилька. А у самой воды, вдоль всей улицы, стояли какие-то странные деревья с большими листьями и длинными колючими шпагами. На той стороне было видно огромное трехэтажное здание, откуда всегда под музыку оркестра выходили строем моряки, а за ними бежали босоногие мальчишки. Они пристраивались в конце колонны и старались идти в ногу с моряками. А за всеми за ними клубились облака пыли…

Вилька стоял у забора и ждал, когда выйдет мама. А за забором лежала огромная овчарка и смотрела в щелку на Вильку.

— Противная собака! Я домой хочу! Мама! Мама!

За Вилькой выходили втроем: мама, хозяин, который забирал Джульбарса, и хозяйка тетя Зухра с теплой вкусной лепешкой. Вилька садился под окнами на солнышке. Но ему было холодно, очень холодно. По его худому пожелтевшему лицу текли слезы. Его бил озноб. У Вильки была малярия. Его вносили в дом, клали в постель и накрывали сверху одеялами, подушками…

Целая гора была на нем. А он где-то там, внизу, лежал и стучал зубами…

Под окном стоял ишак и натужно вопил свое «Иа-а-а»…

Приходил почтальон, приносил письма-треугольники от отца. А однажды пришло извещение-похоронка… Отца уже не было, а письма все еще приходили…

Поезд. Поезд… Долгий путь. Они ехали в Киев.

Лиза в растерянности стояла на привокзальной площади. Рядом с ней на вещах примостились Вилька и Яша. Вокруг сновали люди с чемоданами, узлами, корзинами, мешками. За забором натужно пыхтел и визгливо кричал паровоз. По площади проезжали груженые телеги, цокали подковами лошади, катились какие-то старомодные пролетки, набитые чемоданами и мешками, а из них торчали человеческие головы.

— Ваши детки похожи на мою лошадь… Кожа да кости… Откуда путь держите?

— Ой, не говорите, с конца света, аж из Средней Азии. Два месяца добирались…

— Что поделаешь… Проклятая война… Куда только она людей не пораскидала… Грузите ваши бебехи. А где же хозяин? Или еще не вернулся?

— В сорок втором, под Харьковом…

Низенький, коренастый старик в высоком картузе поднял кверху плечи, расставил врозь руки, прищурил левый глаз и несколько секунд оставался в таком положении.

— Вы меня извините… Не хотел… Не знал…

Старик Ольшанский посмотрел на Лизу, на Яшины костыли, на громадные Вилькины глаза и спросил:

— Куда ехать будем, дочка?

— Не знаю… Может, попробовать на Демиевку?.. Там когда-то жила моя мама… Может, кто-то в живых остался… Может, кто и вспомнит… Мне бы только на первое время… Потом я в Чернигов поеду. Мы там до войны жили, муж у меня там работал…

— Так я тоже демиевский. Всю жизнь там. На Демиевке все знают Ольшанского… Ну, пошел, коняга!

Киев смотрел на них разбитым Крещатиком, искалеченной Большой Васильковской, горами битого кирпича, мертвыми каркасами домов, беспорядочным сплетением металлических балок и бесконечными очередями у продуктовых магазинов.

«Бом-бо-у-бе-жи-ще… Ос-то-рож-но, ми-ны!» — читал по складам Вилька надписи на домах, мимо которых они проезжали.

— Боже, Боже… Ужас какой!.. Что же они наделали, эти сволочи, — буквально причитала Лиза, — сколько же десятилетий, сколько сил, сколько рук понадобится, чтобы восстановить все это…

— Столько камней Гитлеру и его банде в печенки и в почки, сколько мы с моим конягой уже вывезли с Крещатика! И вот что я тебе скажу, дочка, я уже старый человек и не знаю, сколько мне суждено еще прожить на белом свете, но я надеюсь увидеть новый Крещатик.

Смеркалось… Вечером, когда уставшего с дороги Вильку укладывали спать, стекла в окнах вдруг зазвенели и осветились яркими вспышками. Вилька вскочил с дивана и бросился к окну. Наливайковская улица была полна людей. Они обнимались, целовались, плакали и смеялись, кричали «Ура!»… Там, за окном, гремел салют Победы.

Мороз, ветер… Огромный двор завален снегом.

Вилька пытается открыть дверь. Она чуть-чуть поддалась, и он пролазит в узенькую щель. Бежит, проваливаясь по пояс в снег, несется в конец двора, где спряталась в сугробах уборная.

Стоит Вилька со спущенными штанами, плачет. Руки его не слушаются, руки словно деревянные, замерзли… Ревет Вилька.

Приоткрылась дверь. Показалась краснощекая мордочка, укутанная теплым шерстяным платком, окинула взглядом дрожащего Вильку. Помогла Верка ему застегнуть штаны.

Бежит Вилька к дому, падает, плачет…

А вдогонку ему несется голос Верки Диденко:

— Эй, ты, серун, скажи матке, щоб она тебе купила горшок!

Смеется Верка, глазки бегают бесиками на румяном личике…

— Убивец! Сволота! Лучше бы я сделала выкидыш, чем родила такого идиота ненормального! Он же твоего батьку на тот свет отправил, а ты, паршивец, кормишь его завтраками! Я, как ломовая лошадь, круглые сутки работаю, чтоб ты, дохляк, шкилет несчастный, не подох с голоду, а ты… Люди, посмотрите на этого болвана! Ты же хуже фашиста! Ты же изменщик Родины! Ты понимаешь это? Или ты не Понимаешь? Люди, плюйте на него! — кричала на весь двор Большая Катька. — Иди, иди к своим фашистам! Домой я тебя не пущу, так и знай!

У порога, свернувшись калачиком, закрыв руками лицо, жалобно, по-собачьи, скулил Юрка.

На Большой Васильковской с утра до вечера копошилась в развалинах серо-коричневая масса. Пленные фашисты работали на расчистке улицы. От Голосеевских прудов до клуба имени Фрунзе они разбирали разрушенные дома, горы разбитого камня, искореженные металлические балки перекрытий.

Малыши-первоклашки, идя в школу, бросали в котлован, где работали пленные, свои завтраки…

Наша жизнь — это вовсе не жизнь всей страны, даже не города. Это жизнь одного двора в трудные послевоенные годы. И, конечно, не целая жизнь, а так, отдельные эпизоды…

Итак, мы жили на Демиевке, на одной из бывших окраин древнего Киева. Теперь это Московский район. У нас был огромный двор с несметным количеством детей. Как говорил старик Ольшанский, когда все они высыпают на гульки, то пройти через двор по надобностям негде…

Теперь этого двора уже нет. Его снесли и проложили дорогу к автовокзалу.

До революции Демиевка считалась самым бандитским районом. В первые послевоенные годы Демиевка, на то время уже Сталинка, отдала пальму первенства Подолу, но все уцелевшие «бандиты», как заметил старик Ольшанский, остались проживать в нашем дворе по Большой Васильковской, № 21.

Слева к нашему дому примыкала районная поликлиника, справа — 10-е отделение милиции. И это было очень удобно. Всегда, когда во дворе случалась драка, а это было почти каждый день, то одних вели в милицию, а других несли в поликлинику. Двор, благодаря своему географическому расположению, имел и ряд других преимуществ. Когда ветер дул со стороны кондитерской фабрики имени Карла Маркса, то пахло шоколадом и ванилью, а с маргаринового завода соответственно пахло маргарином, ну а если ветер дул с другой стороны, то разносился запах резины и дрожжей, так как там находились «Красный резинщик» и пивзавод. Ну, а если ветра не было ни справа, ни слева, то по двору носились запахи нашей дворовой уборной «на четыре очка», как говорил старик Ольшанский… Разумеется, нам больше нравился ветер со стороны кондитерской фабрики…

Посмотришь в небо, а там — голуби, голуби!..

В детстве мы себе не представляли неба без голубей. А сейчас только ворон пролетающих можно увидеть…

Во дворе было несколько гигантских голубятен. Они стояли на вкопанных в землю толстых столбах, упираясь задней своей стороной в покосившиеся деревянные сараи, набитые всякой рухлядью под дрова.

Одна из будок принадлежала Зунде Косому, другая — Вовке Японцу. Владельцем третьей голубятни был Васька Соболь. Все они были голубятниками-фанатами. И если голубь по ошибке садился не на свою будку, а они стояли почти в десяти шагах одна от другой, то хозяин будки пытался тут же завладеть им.

— Что вы хотите, — они же в ловках! — пояснял старик Ольшанский.

Однажды Васька Соболь, лишившись своей нежинской голубки, с дикими воплями забросил дохлую ворону на будку Зунды Косого, после чего перепуганные голуби неделю не возвращались домой.

Вовка Японец держал под своей будкой, в пристройке между столбами, старый мотоцикл «Харлей», и от его голубей так разило бензином, что от них убегали все кошки, которые охотно пожирали зундиных турманов и васькиных нежинских…

Была и четвертая будка, но там голубей никогда не было. Мишка с грузовика ее поставил, но вскоре разругался с женой и больше во дворе не появлялся. В этой будке обычно играли на деньги в карты. Процветало «двадцать одно», но играли и в «буру», и в «чмена»… Шли в ход и облигации, и хлебные карточки, и часы, и водка… Игры обычно заканчивались шикарными драками с вытаскиванием кастетов, финок и всяких перышек. Кто был посмелее и не был особенно занят домашними делами, выходил на это посмотреть…

«Что наша жизнь? Игра!» — с пафосом произносил рыжий Джуня — «человек с глазами цвета ржавых гвоздей», как образно обозвал его начитанный Юрка Цыпа.

… Часто во дворе появлялся маленький человечек с огромным довоенным ящиком-фотоаппаратом и, вытянув шею, визгливо кричал:

— Фотограф Бродский увеличивает любую семью!..

Приходили и «тенора», закрывали одно ухо рукой и начинали петь:

Голос страшно вибрировал, глаза навыкате, жилы вздувались, лицо от напряжения краснело, а затем синело…

Проблем было много… А вопросов еще больше.

— Что такое? Что уже там случилось? Сема, чего ты орешь, будто тебя режут?

— Ма-ма! А Изя не хочет быть танко-о-ом!..

— Изя! Изя, ты же старше, почему ты не хочешь быть танко-ом?..

Нашими соседями через фанерную перегородку была многочисленная семья Мирсаковых. Все они становились портными, как дед, как отец, по мере отлучения от материнской груди.

Однажды все семейство сидело во дворе у своего окна за праздничным столом. Праздник был объявлен по случаю приезда тети Берты.

— Лэхаим! Хоть и прошло уже так много лет, но как сейчас вижу и помню вас, дети… Да не даст мне солгать ваша мама. Маня, я правду говорю?

Маленькая Маня, утирая слезы, утвердительно кивнула головой. «Бывшие дети» с интересом смотрели на тетю. Все они уже отслужили армию, обзавелись семьями, стали мастерами по портняжной линии (кто шил, кто кроил, кто конструировал одежду для «обеих полов», как говорил старик Ольшанский). Все они с женами и детьми сидели за этим вынесенным из квартиры длинным столом с закуской № выпивкой и не сводили глаз с тети Берты, которую они раньше никогда не видели.

Правда, старшему из братьев, Леве, мучительно напрягавшему память, казалось, что он уже когда-то слышал этот голос. О, Лева играл на скрипке, и у него была отличная музыкальная память. Память была хорошая, а вот играл он отвратительно… Да и шил он неважно…

Мы немножко отвлеклись. Послушаем тетю Берту.

— Вот это — Йося, — глядя на Йосю, сказала тетя Берта.

— Да, это Йося, — сказала Маня.

— Вот это — Лазарь… — продолжала тетя Берта.

— Да, это Лазарь, — подтвердила Маня. Вот это — Мотеле.

— Да, это Мотеле.

— Вот это… Слушайте, а где же Лева?

— Как это где Лева? Вот этот Юра! — с гордостью сказала Маня.

Маня всегда говорила, что приличные дети еще должны уметь играть на всяких музыкальных инструментах. Леву учили играть на скрипке с малолетства, но занятия прервала война. К Йосе приходил учитель, который обучал его игре' на аккордеоне. За стенкой часто слышалось, как он разучивал «Хороши весной в саду цветочки» или «Одинокую гармонь». Он явно делал успехи, но до «Чардаша» Монти не дошел, так как, по словам старика Ольшанского, «больше играл на швейной машинке, чем на своей гармонике». Мотя ушел в армию, где обшивал все начальство. Вернулся домой возмужавший, весь в наколках-татуировках, с финансами, с женой и двумя детьми. Как говорил старик Ольшанский, «Он так набил себе руку в армии, что может за час при клиенте пошить бруки».

Он был «добрая душа» этот Мотеле. При желании любой из нас мог честно заработать у него рубль… А то и больше, если выдержишь… Надо было только подставить голову, а Мартын, как называли его во дворе, давал щелобан, выстреливая третьим пальцем правой руки. Были и варианты: с оттяжкой того же пальца левой рукой, в лоб, в темя и т.д.

Больше всех зарабатывал внук Старика Ольшанского Фимка. Из глаз у него лились слезы, голова обрастала твердыми гулями, шишками, но и он капитулировал после пятого-шестого Мотькиного удара.

А вообще-то Фимка был какой-то невезучий. То он попал под подброшенный им же в воздух кирпич (мы тогда играли в «тяжелых бомбардировщиков»), то Витька Соболь ударил его по той же многострадальной голове деревянной рейкой, на конце которой торчал большой гвоздь… У него вечно слезились глаза, сопливился нос, и весь он был в синяках и шрамах…

Вся площадь двора с утра до позднего вечера служила футбольным полем. В футбол играли и дети, и взрослые. Сюда в разные годы приходили играть отдельные игроки и целые команды с других улиц и районов. Здесь играли и Трояновский, и Лобановский…

Рыжий, длинный Валерка Лобановский жил в невзрачном деревянном домишке на другом конце Большой Васильковской, ближе к Голосеевскому лесу, в том самом месте, где сейчас находится гостиница «Мир». Вовка Тюя, он же Басенко, который учился в одном классе с Лобаном в тридцать девятой школе, рассказывал, что Валерку часто доводилось отрывать от мяча, чтобы пригласить на урок, особенно в дни контрольных работ по математике, с которыми этот вундеркинд расправлялся запросто. «Зовите Лобановского!» — говорили педагоги, когда районо подсовывало очередную непосильную для них задачу. Но это так, к слову, чтобы потом не забыть…

Особенно частыми были баталии с Базарной, 2-б… И не только на футбольном поле. Изготовив почти настоящие сабли из металлических обручей, опоясывающих селедочные бочки, и тугие луки со стрелами, шли войной двор на двор. Кстати, в одном из подобных боев Зунда стал Косым. Как вспоминает старик Ольшанский, Зунда сидел на наблюдательном пункте, высматривая противника в длинную трубу, а противник выстрелил в эту трубу из рогатки.

В те годы воевали всюду, не только в нашем районе… Бывало, идешь в школу, а тебя встречает вооруженная до зубов ватага, скручивает тебе руки и допытывается:

— Ты за байковцев или за красноярцев?

И, как говорил старик Ольшанский, и так, и этак морду набьют. И, конечно, били…

Да… Так мы говорили о футболе…

Случалось и так, что в самый разгар матча на поле появлялся старик Ольшанский. Обычно он появлялся с топором, пытаясь «порубить мяч на мелкие кусочки».

Так уж получилось, что одни из футбольных ворот приходились как раз против окон Ольшанского и часто мяч, минуя ворота, попадал в стекла его квартиры.

Конечно, «порубить мяч на мелкие кусочки» с помощью топора дело трудное, больше даже смешное… Вот это был цирк!.. А вот проткнуть мяч вилкой можно запросто (за один удар имеешь четыре каверны). И это он однажды проделал «со зверским лицом». Э, это было лишним. Лучше было этого не делать. Нет! Тысячу раз нет!.. Так приличные люди не поступают… Мяч для нас был самым дорогим, самым любимым другом. Ему цены не было! На нем шрамов было больше, чем на Фимкиной голове, мы его зашивали, клеили, латали и шнуровали… И каждый, кто поднимал на него руку… Короче, не избежал мести и старик Ольшанский.

Когда однажды его внук Фимка вышел пофорсить в новой дедовой фуражке, Витька Бублик, вершивший правосудие, коршуном налетел на него, сорвал с головы головной убор и бросил в отверстие дворовой уборной.

И наш двор стал свидетелем еще одного захватывающего аттракциона, когда старик Ольшанский, сделав предварительно очередную отметину на Фимкиной голове, пытался металлическим крючком из толстой проволоки достать из отверстия свою фуражку.

Зрители окружили белый домик, следя за каждым движением старика Ольшанского и утирая слезы от смеха.

— Гицели проклятые, я вам еще покажу! Вы у меня еще дорегочетесь на свою голову!..

Маня рассказывала:

— У моей мамы было пятнадцать душ детей. Когда ей было сорок пять лет, у нее начались головные боли. Мама пошла до врача, и тот ей сказал, что ей нужно иметь ребенка. Подумать только! Хорошенький рецепт!.. И этим ребенком стала я, что вы на это можете сказать?! Или вспомнить историю женитьбы моего Лазика. Он ехал в поезде. В купе до него долго приглядывался один пожилой мужчина. Утром, когда поезд уже подходил до Нежина, этот мужчина, поборов смущение, обратился до Лазера.

— Молодой человек, — сказал он, — извините, я долго вас наблюдал, и вы мне пришлись по вкусу. Извините, у меня есть очень красивая дочь. Мне кажется, что вы могли бы составить хорошую пару… Вы не можете сойти на этой станции, тут у Нежине? Не можете… Я вас понимаю. Вам нужно у Киев… Понимаю… Ну, что ж, вот вам на всякий случай наш из дочкой адрес. А вдруг… Чего не бывает, надумаете приехать…

— Лазарь, — часто говорила я ему, — тебе пора жениться, Лазарь. Ты же не мальчик, Лазарь. Посмотри на своих братьев… Посмотри, каких красавиц они себе отыскали… Посмотри на их детей… Лазарь, неужели у тебя никого нет на примете? — спрашивала я у него. — Лазарь, ты же нивроку, не урод какой-то, — говорила я ему. И что вы думаете?.. И Лазарь поехал у Нежин. Что вам сказать… Вы же сами видели эту пару! Они самые красивые и самые счастливые в этом мире!..

— Э, никогда не знаешь, где потеряешь, а где найдешь… Ее папаша очень грамотно вычислил себе зятя, — комментировал этот рассказ старик Ольшанский.

— К слову будь сказано, — вмешался в разговор сосед Местечкин, — у нашего Сундуковского столько детей, что когда он на улице встречает какого-нибудь сопливого ребенка, то он обычно спрашивает его:

— Мальчик, ты случаем не сын Сундуковского? Иди уже домой, а то тебя мамка шукает.

— О, совсем как у Диденко, — смеясь говорила Маня.

— О, она уже высунулась из окна, сейчас она будет делать перекличку, — прищурив глаза, сказал старик Ольшанский.

И по двору понеслось:

— Любка, Надька, Верка, Сашка, Митька, Петька, Шурка и т.д. Домой!

Диденчиха почему-то пропускала букву «к», и получалось:

— Люб-а, Надь-а, Вер-а, Саш-а, Мить-а, Петь-а и т.д.

Но она была мать-героиня.

— Их старшая Верка тоже хочет стать героиней. Вчера ее опять накрыли на чердаке из тремя хлопцами… — отметил старик Ольшанский.

У Миши Мирсакова был громадный утюг. Он был похож на небольшой корабль и работал на древесном угле. До сегодняшнего дня я слышу, как за стенкой «гупает» и сочно шипит этот утюг в натруженных Мишиных руках. И он рассказывает:

— В одном местечке была маленькая церквушка, а рядом находилась лавка, которую держал один еврей. Жители этого местечка плохо посещали церковь и еще хуже ходили в лавку. И однажды еврей-лавочник пришел до батюшки и говорит ему: «Нам надо что-то придумать, чтобы жители нашего местечка не обходили стороной ни церковь, ни лавку»… Сидели они, гадали, но так ничего и не придумали…

Шло время. Но вот однажды этот лавочник прибегает до батюшки и говорит ему:

— У вас за церковью, — говорит он, — есть заброшенный колодец? Есть. Так я вас спрашиваю, почему бы той воде, которая в нем есть, не быть святой?

С того времени и в церкви, и в лавке народу хватало. Даже из других местечек приходили к колодцу за святой водой. Так вот, один мужчина с другого местечка как-то говорит еврею-лавочнику:

— Я уже второй год пью эту воду, и что-то мне не становится хорошо… Вы бы мне не могли сказать, кому от нее стало хорошо?

И тогда еврей-лавочник ему говорит:

— Э, я уже двоих знаю, кому от нее стало хорошо…

— Вы поняли? — говорит, смеясь, Миша, — Нy конечно же, им из батюшкой стало хорошо…

— Хотите я вам расскажу один анекдот? — всегда спрашивал Миша Мирсаков, когда впервые встречался с клиентом. — Тогда слушайте. В Жмеринке на вокзале из поезда выходит элегантный мужчина. К нему подходит какой-то местный житель, осматривает его с ног до головы и говорит:

— Вы, конечно, извините, но меня интересует, где вам пошили такой шикарный костюм?

— В Париже, — отвечает ему мужчина.

— Ага, в Париже, значит… Извините, а сколько это приблизительно километров от Жмеринки?

— Ну, я точно не знаю… Наверное, где-то около трех тысяч…

— Это же надо! Такая глушь — и так шьют!

После того, как клиент заканчивал вместе с Мишей смеяться, Мирсаков говорил ему:

— Теперь я хочу вас спросить, сколько километров от Киева до Парижа? Не надо! Не отвечайте… Я знаю, что в Париже шьют хорошо, но если вы туда при случае попадете в моем костюме, вас там тоже остановят и спросят, кто вам его шил. Это я вам гарантирую!

Или он говорил так:

— Э, мадам Калюжная, когда мы справим вашему ребенку пальто, вы еще придете ко мне, скажете большое спасибо и кроме…

«Кроме» — это значило «дадите сверху».

Когда Мирсакову показывали пальто, которое пошил не он, а другой мастер, Ефим Шнайдер, он обычно спрашивал:

— Сколько было докладу?

Ему говорили сколько. Тогда он подводил итог:

— Линии ничего… Но три шапки он снял…

— Товарищ Мирсаков, вы уж постарайтесь, а за мной дело не станет, я вас, конечно, отблагодарю, — заверял его очередной клиент.

— Вы знаете, я вам расскажу один случай. К одному прибежали в панике муж с женой и спрашивают: «Это вы вытащили нашего ребенка из проруби?» «Да», — говорит тот. «Так, между прочим, на нем была шапка!»…

А вот другой случай.

Старый Халемский, он работал парикмахером и возглавлял салон «для обеих полов» на той стороне Большой Васильковской, принес Мише Мирсакову материал и попросил его пошить из «этого срезу» хороший костюм-тройку. Мирсаков, стоя на пороге своей квартиры, долго ощупывал, мял и рассматривал ткань, что-то прикидывая в уме и причмокивая губами, и вдруг, увидев проходящего по двору управдома, крикнул:

— Товарищ Холоденко, вас можно на секундочку?

Холоденко подошел к ним, поздоровался, сняв с лысеющей головы лоснящуюся от пота шляпу с вылинявшими полями. Миша Мирсаков, взглядом указывая на голову управдома, хитровато спросил у Халемского:

— Из ихним материалом можно сделать хорошую прическу? Я вас спрашиваю…

Он возвращается в дом и принимается за шитье.

Миша Мирсаков, широко, как косарь, отставляя в сторону руку, шьет и напевает:

— А шнайдер нейт…

А ну-у-удл гейт…

Общаться с Мирсаковыми можно было не только во дворе, на улице, базаре, но и не выходя из квартиры. Надо было только постучать в фанерную стенку. И это было лучше теперешнего телефона с блокиратором. Например, ночью раздается стук и слышится голос Мани:

— Лиза! (это моя мать) Лиза, ваш Путька дома? (это наш кот)

— Да. А что случилось, Маня?

— А моей кошки нету…

··········

Через стенку можно было услышать и такое:

— Ой! Ой!.. — кричала Маня, — Миша! Миша! Мирсаков, проснись! Ты посмотри, что я обнаружила в тетрадке у Мотика!

— Что? Что там, Маня? Что случилось?

— Записка… «Я тебя люблю и хочу быть твоею!»

— Ну и что?

— Как это «ну и что»? И он еще спрашивает… Проснись, Мирсаков, ведь нашего ребенка насилуют!

Или Маня кричит:

— Миша, Миша, проснись! Ты забыл принять снотворное!

— …Надо вам сказать, что Авессалом был очень красивый, — самый красивый из всех израильтян. Но, — я вам говорю, — к чему и красота, если у человека дурное сердце! Воевать против отца своего, которого он должен был любить и слушать!.. У Авессалома были длинные курчавые волосы, которыми он всегда хвастался. Он мчался на лошадке во весь дух от солдат войска Давида, чтобы спрятаться в лесу, и волосы его развевались от ветра. Как раз на дороге стоял большой старый дуб, ветви его низко опустились к земле. И вот, когда Авессалом скакал под этим деревом, то его шикарные волосы зацепились за нижние ветки, и Авессалом на них повис, а лошак выскочил из-под него и удрал. И остался Авессалом висеть. И пришли воины Давида, увидели его и убили… Видите, как жестоко был наказан Авессалом…

Старик Ольшанский рассказывал эту историю не просто так, а по делу. Он давал «историческую справку». А дело в том, что один парикмахер, друг Халемского, повесил над входом в свою парикмахерскую громадную вывеску, на которой как раз и было изображено, как Иов убивает Авессалома, воспользовавшись тем, что тот зацепился кудрями за ветки дуба. А под рисунком стояла надпись: «Хотите жить — стригитесь!»

Баба Маша беседует с Маней Мирсаковой. Они сидят на скамеечках, каждая у своего порога, и «перемывают косточки соседям», как говорит старик Ольшанский.

— О, растут две сучки, — говорит Маня, глядя на идущих с кавалерами внучек Шмилыка.

— Какой пример может им дать их мамочка? Вы знаете, как называет ее старик Ольшанский? Он ее называет «Славой солдатской».

— А Тамарка лучше?.. Стыд и позор!..

— Вы слыхали, что у Шуры была ревизия?

— Что вы говорите? Ну?

— Э, эта Шурочка!.. Она их обвела вокруг пальца. Одна бочка действительно была с пивом, а в другой, закупоренной, была чистая вода из дворового крана.

— Зачем так рисковать, я вас спрашиваю?

— Э, прав был мой Миша: чтобы кушать торт ложками, надо рисковать. А как вы думаете…

— У Зойки уже новый ухажер?

— Почему новый? Это же Петька-карманник.

— Ах, это Петька?! Что-то я его давно не видела, Маня.

— Да он же сидел, Маша…

— Вон идет Адик со своей невестой!..

— Она-таки хорошая мейделе. Нет, Маня?

— О чем говорить! Еврейское дитя: полная, красивая и из хорошей семьи…

— Кто ее родители, Маня?

— Кто ее родители? О таких родителях можно только помечтать… Папа у нее работает на бойне, а мама ходит вся в золоте…

— Вы слыхали, что Лилька вышла замуж?

— И кто он?

— Какой-то швейцар, говорят.

— Ей уже наших мужиков не хватает, так надо было найти иностранца…

— Маша, смотрите, это не ваш Путька прыгает на голубей? Еще не хватало, чтобы Васька дал ему кирпичом.

— Я не вижу… Где, Маня?.. Нет, это-таки он… Фимка! Фимка, прогони кошку от голубей! Прогони его!

— А ну, Путька, иди в квартиру!

— А, чтоб тебе руки покрутило! Зачем ты бьешь его палкой? Бандит!..

— Да, Маня, вы слышали, что опять появилась эта «Черная кошка»?

— Какая кошка, Маша? Сундуковских?

— Не, я говорю про эту банду. Вчера, говорят, возле Байкового кладбища они убили какую-то женщину…

— Кошмар!

— О чем вы говорите! У них на ногах пружины, а на лице… эти… черные маски и глаза светятся…

— Ой, ой… Одну минуточку… Лазер, ты дома? Ты слышал, что тетя Маша рассказывает?

— Да, мама.

— Чтоб ты был осторожен, Лазик.

— Хорошо, мама.

— И скажи об этом Мотику и Йосе.

— Ладно! Мама.

— Им ничего не стоит убить человека или разгрузить ему карманы.

— Правда ваш Вилька похож на Сталина?

— Ой, Маня, мало у нас неприятностей, так нам еще этого не хватало…

К Голосеевскому лесу тянули трамвайную ветку. У клуба имени Фрунзе весь день укладывали просмоленные шпалы, крепили к ним рельсы, сваривали стыки.

Вилька, забыв обо всем на свете, наблюдал за обнаженными до пояса, мокрыми от пота загорелыми спинами рабочих, слушал музыку тяжелых молотов, вгоняющих громадные гвозди-костыли в шпалы, звон металлического рельса. Люди в странных масках с небольшими окошками дотрагивались до рельса волшебной палочкой — и миллионы светящихся искорок с шипением разбрызгивались вокруг них, слепя вилькины глаза.

Ой, как худо им было ночью… Бедные глаза Вильки… Тысячи иголок вонзали в них, горсти песка засыпали в них, литры воды выливались из них…

Против нашего двора, на другой стороне Большой Васильковской улицы, находился клуб железнодорожников им. Фрунзе. Тех, кто занимался в кружках самодеятельности, обычно пропускали на балкон на последний киносеанс. Многие наши мальчишки в один прекрасный день появились во дворе с домрами и балалайками. Они записались в оркестр народных инструментов. Девчонки ходили на хор и в кружок бального и народного танца.

Разумеется, в кружках мы долго не задерживались, но многие по-прежнему ходили на последний киносеанс даже много лет спустя…

Тетя Броня, которая стояла на дверях клуба и проверяла билеты (она иногда сидела и в кассе, даже над одним из окошек висела табличка «Касса брони»), обладала великолепной зрительной памятью и знала всех кружковцев в лицо. Она всю жизнь считала нас «ихней самодеятельностью». А если учесть, что тетя Броня прожила большую долгую жизнь и до последних дней не покидала свой пост, то станет ясно, что мы пользовались этими благами долгие-долгие годы.

Фильмы смотрели все и всякие. Начиная со «Скандала в Крошмерле», во время просмотра которого краснели и смущенно опускали глаза взрослые, — до легендарного Тарзана. Фильмы, в основном, были трофейные: «Багдадский вор», «Индийская гробница», «Мститель из Эльдорадо», «Петер», «Расплата», «Робин Гуд», «Королевские пираты», «Три мушкетера»… Последний был до того смешным, что мы ходили его смотреть по многу раз. В один из таких просмотров Фимка так смеялся, что угодил головой в фанерную спинку стула переднего ряда и, схватившись за нос, выбежал из зала. К. концу фильма он вновь появился на своем месте с белоснежной повязкой, закрывавшей нос.

— В поликлинике был… На кнопки взяли… — шепотом сообщил он.

— Болит? — спросил его Юрка Цыпа.

— Не очень… Смеяться только трудно…

В те годы собирали кадрики из фильмов. Процветали те, кто был в дружбе с киномеханиками. Мы паслись на кинокопировальной фабрике, где печатались новые копии фильмов и сжигались старые. На пепелище часто удавалось найти куски пленки, чудом уцелевшие от огня. Кадрики собирали, кадриками обменивались, на кадрики спорили, на кадрики играли, кадрики продавали.

По кадрикам составляли целые фильмы, склеив их последовательно по сюжету. Получался своеобразный многосерийный диафильм, который прокручивали на простыне-экране с помощью самодельных проекторов, изготовленных из деревянной коробки с лампой внутри и фильмоскопа с объективом.

Если фильмоскопа не было, то лентопротяжный механизм делали сами, а линзы покупали в оптике, или на толкучке, от старых очков, биноклей, фотоаппаратов. «Собирали» и артистов. Их тоже покупали на толкучке, в подворотнях, на базарах. Попадались и настоящие фирменные фотографии и открытки, довоенные и трофейные. Но больше было плохо переснятых. По дешевке можно было купить изображения Фербенкса, Валентино, Гааль, Рокк, Гарбо, Ли, Дурбин, Утесова, Жарова, Целиковской, Макаровой, Орловой и Рашида Бейбутова. Даже тогда, когда за двух Тарзанов вместе с Джейн и Читой удавалось получить одну Зиту из «Индийской гробницы», обмен считался удачным.

Женщины нашего двора (пожилая их часть) больше ходили на «душевные фильмы», такие как: «Дама с камелиями», «Мост Ватерлоо», но обойму фильмов о Тарзане смотрели все.

Во дворах, в школах раздавался призывный гортанный крик Тарзана, по деревьям на веревочных лианах порхали местные Читы и Тарзаны, а по городу ходили стишки, напечатанные на машинке:

Когда не было аншлага, мы прорывались в зрительный зал и занимали почти весь первый ряд. До начала сеанса оставались считанные секунды…

И тогда вставал со своего места Мишка Голубь и, повернувшись лицом к публике, объявлял:

— Дорогие товарищи, среди вас в этом зале присутствует…

И называл чью-нибудь нашу фамилию. И начинал аплодировать… И тогда начинал аплодировать весь зал, вся публика. Гас свет и начинался фильм…

И начиналось чудо, и происходило то, о чем писал Лебедев-Кумач. Помните?

Матус, который работал в управлении кинофикации, рассказывал об одном рационализаторе-самоучке из Житомира, который буквально забрасывал их проектами и новыми идеями.

В одном из своих посланий он доказывал, что в кинозалах нерационально используется площадь и что экран надо ставить посередине. И, если кого-то смущает вопрос, как читать надписи справа налево, т.е. с обратной стороны, так вот: в Житомире — половина неграмотных, а половина — евреев, которые привыкли читать справа налево…

И еще рассказывают, что в одном местечке никто никогда не видел кино. И вот на общей сходке решили послать в Киев умного еврея, чтобы он посетил кинотеатр и затем, вернувшись, рассказал бы всем, что оно такое, это кино, и с чем его, так сказать, кушают.

Этот еврей купил билет, вместе со зрителями вошел в зал, сел на свое место. И когда погасили свет, он, уставший с дороги, крепко уснул. Когда сеанс закончился, его вытолкали из кинотеатра. Он вернулся в свое местечко, где его ждали с ответом на вопрос. И он ответил:

— Мигейтарайн, мышлуфцахуйс, мигит апач, мыфлитаруйс…

Старик Ольшанский тут же сделал литературный перевод: мол, заходят в зал, хорошо высыпаются, затем тебе дают в морду и выбрасывают к чертям собачьим на улицу. Вот тебе и имеешь кино!

В клубе имени Фрунзе, кроме кино, бывали и концерты…

— Добрый вечер, дорогие друзья! Рады вас видеть на нашем концерте… Давайте познакомимся. С вашего позволения, Арнольд Горский — конферансье! Спасибо за аплодисменты! Вот сейчас товарищ займет свое место — и мы начнем… Не спешите, не спешите, успеем, у нас еще не все готово… У нас вчера четыре концерта было. Представляете? Итак, перед вами сегодня выступят… Должны выступить… артисты театра, кино, эстрады, цирка… Вам будет интересно и весело. Это я вам обещаю. Сегодня у нас пятница… Что? Понедельник. Понедельник… Тяжелый день Вы все такие загоревшие… А я, кажется, обжегся… Сейчас начнем… Я только на секундочку вас покину, пойду погляжу… может, кто из наших уже появился… Ну, вот, кое-кто уже есть! Яков Семенович — наш аккомпаниатор, наш, так сказать человек-оркестр!.. Уважаемый, вы бы поиграли что-нибудь народу… Что вы говорите? Что вы там шепчете?.. Ах, нот нет. А у кого ноты? У солиста. Ну вы не волнуйтесь, никуда ваши ноты не денутся. Да придет он! Не сегодня — так завтра… За зарплатой обязательно придет. Вы пока поиграйте, что помните, мы все вас очень просим. Что?.. Минутку. Дорогие друзья, у нас получается история, как в том анекдоте… Дирижер просит первую скрипку: «Маэстро, дайте «ля», а тот ему: «Дайте ноты»… Друзья, нет ли у кого-нибудь из вас нот? Случайно, конечно… Что вы говорите, товарищ? Ах, у вас газета, а в газете новая песня с нотами. Прекрасно! Сейчас мы с вами, дорогие друзья, будем разучивать новую, совсем еще свеженькую, так сказать, песенку! Передайте, пожалуйста, газеточку сюда. Спасибо. Так… Где тут ноты? Вот они ноты… А где слова? И слова есть… Вы знаете, дорогие друзья, еще не написали такой песни, слова которой я бы не знал… Шучу, конечно… Простите, товарищ, хозяин газеточки, вы не будете возражать, если мы немножечко вашу газеточку повредим? Нет? Ну и прекрасно! Мой друг Кио все это делает иначе, а мы сделаем так: разрываем газеточку вот так… Вам, Яков Семенович, даем ноты, а я беру текст, слова, так сказать. Вы пока разучивайте мелодию, мотивчик, так сказать, а мы изучим «содержимое песни»… Ручки, карандаши, бумага у всех найдется? Друзья, я к вам обращаюсь… Что?.. Ну тогда, дорогие мои, будем учить все это наизусть. Время у нас есть… Я буду читать вслух, а вы постарайтесь запомнить. Итак… Минуточку… Послушайте, тут же и кроссворд есть! Ура-а-а!!! К черту… Простите, песня отменяется. Будем разгадывать кроссворд! По-моему, это даже интереснее, чем песня… Я буду читать по вертикали и по горизонтали, а вы… Маэстро, вы куда это уходите? Нет, вы нам помогать будете. Вам же дали ноты? Дали… Вы нам музыкальный фон будете создавать… Ну вот и хорошо… Дорогие друзья, кличка лошади, выигравшей в Англии в 1898 году командные соревнования по выездке. Пять букв… Что? Никто не помнит… Я тоже пока не помню, но мы к этой лошади еще вернемся… Пошли дальше… Подвесная сетка для отдыха. Что? Правильно! Гамак!.. Мо-лод-цы!.. Что у нас дальше? Три по горизонтали… Три по горизонтали — это… курорт на Камчатке… Что такое? В чем дело? Ну, в чем дело, я спрашиваю?.. Вы же мне мешаете… Кто пришел? Ага, понял… Понял, слава Богу. Спасибо, Яков Семенович, спасибо, голубчик. Фу… Итак, дорогие друзья, наша небольшая разминка закончена, и я с большим удовольствием представляю вам солистку музкомедии, мастера вокала и просто очаровательную женщину Нину Даценко! Встречайте!

Ветер весь день гонял черные тучи. Он яростно набрасывался на них, рвал в куски, как собака, а они жадно тянули друг к другу длинные руки. Но сквозь растопыренные пальцы уже пробивались солнечные лучи.

Ветер весь день гонял тучи, разогнал их и сам успокоился. Куда же девались тучи? Тучи, где вы? Ветер молчал. Он не знал, где тучи. Он и сам спрятался, затаился от Солнца.

А оно, большое и яркое, медленно катилось по небу и смеялось, и радовалось свободе. Тучи, жалкие лохмотья, они хотели скрыть Солнце! Они украли у него половину дня!.. И Солнце, будто пытаясь наверстать упущенное, выжимало из себя все, на что оно было способно. Жарко! Ох, как жарко!.. Что, жарко? Увы, рабочий день Солнца кончался, и оно, раскрасневшееся от жары и удовольствия, медленно садилось в районе города Василькова. Вечерело.

Вилька смотрел на свою тень, и ему становилось страшно: маленькая головка с оттопыренными ушами сидела на тоненькой гусиной шейке, прикрепленной к тощему телу. Худые ноги одна за другой появлялись из широких штанин при каждом очередном шаге. А если стать боком… Нет, лучше не смотреть на эту тень, которую отбрасывало его послевоенное тело…

Он перешел дорогу и направился к клубу им. Фрунзе. На втором этаже была библиотека с читальным залом, на третьем, в самом конце коридора, — мастерская художника Завадского. Тетя Оля знала уже Вильку и позволяла ему листать журналы. Вилька поздоровался, сел за столик, придвинул к себе пожелтевшую стопку журналов военной поры.

Это было после Сталинграда…

Вилька заглянул в приоткрытую дверь. Завадский лежал на огромном фанерном щите и спал, посапывая. На полу были разбросаны афиши, фотографии, кисти, банки с краской, окурки… Вилька осторожно, на цыпочках, вошел в мастерскую. На стенах в рамках висели пейзажи, натюрморты, портреты, созданные рукой хозяина мастерской. Там, у окна, висела любимая Вилькина вещь: «Пушкин на берегу Фонтанки» (уголь). В углу стояло несколько щитов с названиями уже прошедших фильмов. На столе, среди тюбиков с краской и клочков бумаги, стояла начатая бутылка водки, лежали куски хлеба и колбасы, вскрытая консервная банка крабов.

Рука спящего Завадского прижимала ладошкой к полу лист бумаги. Вилька обошел лежащего художника, приблизился к руке, наклонился и потянул на себя бумажку. На ней было написано: 16.00, 18.00, 20.00, 22.00.

Вилька осмотрелся вокруг… Единственным чистым загрунтованным щитом был тот, на котором сейчас спал Завадский. Вилька часто бывал у Завадского, часами наблюдал за его работой… А что если…

Вилька расстелил кусок брезента рядом с лежащим на полу щитом, нашел толстую рейку и, используя ее как рычаг, загнал под щит… Небольшое усилие — и Завадский, продолжая спать, оказался на брезенте. Щит был свободен! Можно было приниматься за работу. Собственно, все уже было приготовлено: и краски, и кисти, и деревянные реечки-линейки с торчащими гвоздиками на концах, которыми пользовался художник при написании шрифтов. Ну, не успел человек… Вилька накрыл часть щита старой афишей, снял башмаки, стал на четвереньки и карандашом разметил надписи. Ну, теперь за дело! Краски, кисти, вперед!

«Терпение, мой друг, терпение — и ваша щетина превратится в золото!» — произнес Вилька голосом Павла Кадочникова.

Вилька уже смотрел фильм «Подвиг разведчика» в кинотеатре «Мир». Там всегда все новые фильмы шли «первым экраном» (благо контора кинопроката была рядом). В тот воскресный день сеанс длился почти пять часов. Нет, начали нормально, вовремя, но минут через двадцать пропало электричество. Авария, что ли? Ждали в зале, потом вышли на улицу. Свет появился! Заняли свои места, стали смотреть. «У вас продается славянский шкаф?» «С тумбочкой?..»

Снова исчез свет, снова вышли на улицу, курили, гутарили, ждали… Тут уже подошли зрители очередного сеанса. Появился свет! Все начали с самого начала. К концу фильма народу еще прибавилось. Зал был набит битком: сидели в проходах на полу, стояли у стен…

— Куда вы меня везете?

— В Москву, генерал… В Москву! Когда Вилька заканчивал работу (уже писал расписание сеансов), он заметил, что Завадский проснулся… Этот хитрец уже давно не спал. Он с улыбкой наблюдал за Вилькой.

— Ну, брат, так ты меня последнего куска хлеба лишишь…

Он встал, подошел к щиту, поднял его, прислонил к стене, отошел в сторонку, прищурил глаза и произнес:

— Ну, что, Данила-мастер, вышел у тебя каменный цветок! Спасибо, коллега!.. Угостить бы тебя чем-нибудь… Жаль, пить тебе нельзя, а то бы отметили… Приходи, когда хочешь, бери, что хочешь… А я выпью за твое здоровье.

Завадский подошел к столу, наполнил стакан, выпил, бросил в рот кусок колбасы.

— О, придумал! Давай-ка я тебе подарю что-нибудь из своих работ. Ну-ка, чего душа просит?

— Пушкина, — осторожно произнес Вилька, — душа просит…

— Бери. Завтра будешь рисовать голову Давида.

— Какого Давида? — непонимающе спросил Вилька.

Завадский раздвинул занавески и, кряхтя, снял с полки громадную гипсовую голову.

Между сараями и дворовой уборкой возвышался небольшой бугор. Зимой с этой горки скатывались на санках малыши. Так вот, однажды Вовка наткнулся на что-то металлическое. Вовка стал ковыряться дальше и начал вдруг вытягивать из взрыхленной земли одну за другой пулеметные ленты. Вскоре Вовку заметил Фимка, вышедший из уборной, а затем Юрка Цыпа, который туда не успел добежать…

Ленты с патронами прятали в самых укромных и неожиданных местах. Фимка спрятал свои в печке, в духовке. Стояла осень. Было холодно. Утром мы все ушли в школу, а днем старая Ольшанчиха растопила печь…

Вскоре раздался взрыв, затем еще несколько, и последовал душераздирающий одинокий крик:

— Вейзмир, убивают!

Мы вернулись из школы к тому времени, когда в квартире Ольшанских еще клубились дым с пылью, и соседи приводили в чувство Ольшанчиху, отпаивая ее валерьянкой. Печки не было, была груда кирпичей. Не было видно и старика Ольшанского.

— А ну, байстрюки, сдавай оружие! — обводя нас грозным взглядом, сказал старшина милиции дядя Рак, держа в руках искореженные патронные гильзы. Вскоре появился и старик Ольшанский с охапкой дров, которые с грохотом посыпались у него из рук.

— Где этот шлымазл?! — прорычал он.

Фимка, лавируя между соседями, бросился к двери.

— Тебе не поможет тикать! Гитлер проклятый! — кричал старик Ольшанский, пытаясь на бегу вытащить из штанов ремень царских времен. — Я вас умоляю, дайте этому байстрюку по шее. Иначе я за себя уже не отвечаю!

В этот день ни в одной квартире печи не топили. Во-первых, боялись, а, во-вторых — ждали особого разрешения дяди Рака. Было холодно. Пришлось-таки сдать оружие. Рак уходил в отделение с полной корзиной патронов.

На другой день, в воскресенье, дворник Митрофан и двое из жилкопа срезали бугор.

— А где мы теперь будем кататься? — спросил Фимка, идя в уборную.

— Пошел ты… — утирая пот, грубо сказал дворник Митрофан.

До первых морозов гоняли в футбол, а когда Голосеевские пруды покрывались льдом, начинался хоккейный сезон. Играли класс на класс, двор на двор. Сколотили сборную Кагановичского района и бросали вызов организованным и всяким босяцким командам. Хоккей был явно не канадский, русским его также назвать трудно… Самодельные клюшки, коньки всевозможных вариантов: «гаги», «снегурки», «канады», «ножи»… Одни — приклепанные к ботинкам, другие — прикрученные с помощью палки и веревки к сапогам и валенкам. И мяч, лучше теннисный, или каучуковый. Вратари, в принципе, могли не иметь ни коньков, ни клюшек. Ворота — два кирпича или два портфеля. Играли не на время, а так: до десяти, до пятнадцати забитых голов. Команда-победитель встречалась с новой, очередной командой, и так — дотемна. Об отдыхе не могло быть и речи.

В ночь под Новый год поэт Максим Рыльский ставил на одном из прудов громадную елку с настоящими игрушками, с конфетами на ветках, с Дедом Морозом. С пруда был виден его дом, стоящий на высоком бугре Голосеевского леса. Это была первая, главная елка в нашей жизни.

Помнится, на районных школьных соревнованиях нашу команду представляла кукольная Галка Негрей. После старта две участницы забега на 400 метров (больше желающих не нашлось) резво покатили по дорожкам катка Черепановой горы. Дул сильный встречный ветер. После первых ста метров дистанции силы оставили спортсменок. Они еще перебирали ногами, но, казалось, стояли на одном месте. Физруки, представители команд, случайные зрители подбадривали конькобежек. Главное — добраться до финиша, выиграть во что бы то ни стало! Время уже не имело никакого значения. Последние сто метров под гомерический хохот спортсменки ползли к финишу на четвереньках, затем по-пластунски, перебирая ногами и руками, как пловцы в бассейне… Наша Галка победила! Она приползла раньше своей соперницы на длину распростертого на льду тела.

Если лежать на диване головой к наливайковской улице (у стенки, с правой стороны), то всегда можно было слышать высокий девичий голос. То пела Римка Бржестовская. Она даже по радио пела с хором железнодорожников. Пел и ее брат Юрка под гитару, да и отец их, Матвей, часто брал в руки струнные инструменты, одинаково прилично играя и на балалайке, и на мандолине, и на гитаре. Довольно часто мы пели вместе, но каждый в своей квартире. Скажем, Римка, спев «Соловья» Алябьева, могла из нашей квартиры слышать ариозо Канио на «итальянском» языке. Сразу же после небольшой паузы Юрка исполнял что-нибудь под Козловского. Обычно он мучал Юродивого. За это они могли тут же получить порцию Хозе из «Кармен» и т.д. Самое главное — петь надо было очень громко и, желательно, на языке создателей произведения… Серра, энто, бенто… Чем не итальянский язык?

Однажды, по инициативе Матвея Бржестовского, в какой-то там праздник, мы выступили с концертом на его производстве — анатомке, а попросту — в морге, где дядя Матвей, по словам старика Ольшанского, работал «управляющим телами».

Сначала нас водили по залам, где мы увидели всякие страшные чудеса в огромных стеклянных банках: новорожденных малышей с двумя головами и хвостами, огромное сердце с остатком ножа — бывшего киевского борца-великана, и его скульптурное изображение в натуральный рост. Затем нас промчали по залу, где на столах лежали обнаженные тела… А затем уже состоялся концерт.

читал Юрка свое стихотворение.

разносился по анатомке звонкий голос Вильки.

Затем, уже на «бис» он исполнил знаменитую песню «Ужасно шумно в доме Шнеерсона»…

Когда старик Ольшанский прослышал где-то о нашем выступлении, он сказал:

— На этом концерте было полно народу, но ляпал артистам только малочисленный обслуживающий персонал…

Окно на улицу стоит любого театра или кино…

Сонька работала кондукторшей на автобусе и часто приводила к себе домой водителей или, как говорил старик Ольшанский, очередного хахаля.

Окно ее квартиры выходило в следующий (соседний) двор и находилось на уровне лежащего на земле Вовки Тюи. Именно он обнаружил это живое кино, и по секрету поделился им со своими друзьями.

О Соньке ходили по двору всякие нехорошие слухи, но все это были только теории. А вот Вовка Тюя приобщил нас к практическим занятиям. Вариантов было много. И мы в этом убеждались почти каждый вечер. Прежде всего мы воочию убедились, что старик Ольшанский явно ошибался, когда говорил всем, что у Соньки «уже даже пуп истерся»… Пуп, как пуп, как у всех… Так как «кино» было звуковое, то, по инициативе Вовки, были убраны помехи. Для этого перерезали радиопроводку. А для того, чтобы видимость не исчезала при наиболее затемненных кадрах, фонарь на дворовом столбе был направлен в сторону окна Соньки, и он ей, по словам Тюи, должен был казаться лунным светом. А что? Может быть…

Продолжалось все это несколько сеансов, но затем, в связи с увеличением круга зрителей, куда вошли и представители милиции в лице дяди Рака, «окно в жизнь» было закрыто, а главную героиню выслали за пределы Киева, как тогда говорили, на сто первый километр…

Вскоре у нас во дворе появился первый телевизор.

Купаться обычно ходили на глинище у бывшего кирпичного завода. Оно почему-то называлось Бернер. Посередине Бернера, если туда доплыть, стояли под водой два телеграфных столба. На них можно было стать ногами. Глубина глинища была огромная, и каково же было наше удивление, когда однажды мы увидели Ваську Соболя в центре глинища стоящим почти в полный рост над водой. Именно он был первооткрывателем столбов. С ним связан и уникальный случай в истории Бернера, и в жизни самого Васьки.

В послевоенные годы Бернер стали засыпать землей, битым кирпичом, строительными отходами и чем только попало, со всех находящихся в районе теперешней площади Дзержинского промышленных предприятий.

В тот день Васька Соболь поспорил с Вовкой Японцем и Зундой Косым на тридцатку, что нырнет головкой с высокого откоса Бернера и продержится под водой больше, чем рыжий Джуня. Яшка Вумница перебил руки спорящих, и Васька прыгнул… В красивом полете он успел дважды крикнуть по-тарзаньи, и плавно вошел в воду.

Вумница начал отсчет времени, а мы не сводили глаз с мутных вод Бернера.

— Сто один, сто два, сто три… — считал Вумница.

— Во дает! Ну и Соболь! — кричал Ленька Махно, шлепая себя от восторга по голым ягодицам (он всегда купался «в натуральном виде»).

— Сто двадцать девять, сто тридцать…

Вдруг послышались всхлипывания Витьки Пузи — младшего брата Соболя. Яшка Вумница перестал считать. Мы продолжали смотреть на воду, но Васька не появлялся.

Джуня разбежался и прыгнул в Бернер. Вскоре он появился над водой и, разведя руки в стороны, отплевываясь, прокричал:

— Нема его!

Джуня, набрав воздух, снова нырнул, и вдруг над водой показалась рука, хватающая пустоту, затем голова Васьки Соболя с перекошенным раскрытым ртом и выпученными глазами… Он, очевидно, что-то кричал, но голоса его не было слышно. Вода вокруг Васьки окрасилась в красный цвет. Вынырнувший на поверхность воды Джуня бросился к Соболю и помог ему добраться до берега.

Крики «Ура!» угасли в зародыше.

Васька лежал на скользком глинистом берегу Бернера, тяжело хватая ртом воздух. Тело его содрогалось от дрожи, по исцарапанному лицу, из разодранных ушей тонкими струйками текла кровь, разливаясь по мокрому телу…

— Чуть Богу душу не отдал… Какой идиот бросил сюда кровать?

— Кровать?.. Какую кровать? — заикаясь спросил Вовка Японец.

— Я попал головой в спинку от кровати… Туда проскочил… А обратно — прутья не пускают… — медленно проговорил Васька Соболь.

Разорвав майку на полосы, рыжий Джуня перевязал Соболя. И вдруг послышался заливистый смех Витьки Пузи — младшего брата Васьки.

И тогда рассмеялись все, глядя на перевязанную улыбающуюся Васькину голову…

Однажды утром у дворовой колонки стояли Миша Мирсаков и старик Ольшанский. Рядом стояли пустые ведра. Дворник Митрофан, обливаясь потом и страшно матюкаясь, нажимал на ручку насоса, но вода из крана не шла.

— Нема зацепки… Проскакует, твою мать…

В это время по двору проходил управдом.

— Товарищ Холоденко, можно вас сюда на пару слов? — окликнул его Мирсаков.

— Ой, я уже все знаю!.. Когда вы только идете туда, так я уже иду обратно… — махнув рукой, сказал Холоденко.

— Так почему же вы не пришлете слесаря? — спросил Миша Мирсаков, — ведь пить нет.

— Так я уже иду в контору, и через пять минут тут будет столяр, — сказал Холоденко и направился к воротам.

— Пять минут и подождать можно… — сказал Миша Мирсаков. — Но почему он сказал, что пришлет столяра? При чем тут столяр?

— Э, он прав. Это у нашего слесаря фамилие такое — Столяр, — успокоил его старик Ольшанский. — Чего только не бывает на этом свете!.. У меня был один знакомый, так он имел фамилие Ванцклоп.

— Ну и шо? — спросил дворник Митрофан.

— Как «ну и шо»?.. А то, шо по-еврейски ванц — это и есть клоп, — улыбаясь, объяснил Миша Мирсаков.

— Ну и шо? — спросил дворник Митрофан, моргая белесыми ресницами.

— Ну, и получается и так и этак — клоп-клоп… — снова пояснил Мир-саков.

— А!.. Твою дивизию! Клоп-клоп выходит! Вот это имеешь! Клоп-клоп!.. — заржал дворник Митрофан.

— И он со своим фамилием еще регочет!.. — повернувшись в сторону Мирсакова, тихо сказал старик Ольшанский…

И оба они залились надрывным старческим смехом, кашляя и утирая слезы… Дело в том, что у дворника Митрофана была фамилия Курица.

— О, он уже подмел, он уже убрал, как курка лапой… — обычно говорил старик Ольшанский, давая оценку работе дворника.

Когда пришел слесарь Столяр, его встретили дружным смехом. Маня, стоя на пороге дома, глядя на эту картину, говорила:

— В доме нет ни крошки воды, а он треплет языком… Вы только на него посмотрите!.. Миша!.. Миша!.. За смертью тебя только посылать… Миша, иди уже в квартиру! Миша, утюг остывает! — несся через весь двор голос Мани Мирсаковой…

Рыба-рыба-рыба… Это не та «рыба», которая в домино, когда, шлепая костяшкой по столу, кричит Матвей, а живая настоящая рыба.

Да, так вот, Маня с Мишей стояли в длиннющей очереди.

— Миша, — сказала Маня, — пойди посмотри — она не дрыгается?

Миша вышел из очереди и подошел к прилавку. Он посмотрел на пышную грудь продавщицы Надьки, посмотрел даже больше, чем надо было, но, вспомнив о рыбе, перевел взгляд на тяжелый садок-авоську, в котором лежали скользкие рыбины.

— Ну что, Миша? — спросила Маня, когда Миша вернулся в очередь.

— Вроде бы нет, — сказал он.

В это время одна пожилая женщина, обращаясь к Надьке, спросила:

— Скажите, она у вас давно спит?

— Я ее не баюкала, — грубо ответила Надька.

«Она, как собака, которая перестает гавкать, чтобы поискать блох», — подумал о Надьке Миша Мирсаков.

— Ой, она уже второй сон видит, — сказал какой-то старичок из очереди.

— Шо вы такое несете, ведь ее только что привезли! — возмутилась Надька…

Вскоре по двору разносился аппетитный запах жареной рыбы.

— Миша, иди посмотри на ванну, — сказала Маня.

— Ты что ее вымыла?

— Ой, не в этом дело. Иди посмотри.

Круглая балия была наполнена водой, а в ней плавали рыбки. Одна побольше, другая чуть поменьше, вроде тех, которые вечно приносит с рыбалки дворник Митрофан.

— Маня, зачем ты их сюда выпустила?

— А что я должна была делать? Они же живые!

— И что теперь будет?

— Что будет? Ты их отнесешь на Днепр.

— Это же не речная рыба, Маня.

— Тогда отнесешь их в Совки и выпустишь в ставок. Ведь им надо подыскать воду.

— Э, это похоже на то, как поймать блоху, а потом искать собаку, на которой она сидела…

— Ну, хорошо, иди уже попробуй рыбу, пока не пришли дети.

Миша надкусил хрустящую пергаментную рыбку, и на его лице появилась странная гримаса.

— Миша, в чем дело? — спросила Маня.

— В чем дело… в чем дело… Она же как кактус, — произнес Миша, с остервенением вынимая из языка острые иголки.

А, тебе никогда не угодишь. Можешь не кушать. Дети съедят. Возьми лучше ведро с водой и отнеси этих бедняжек в ставок.

— О, сейчас я все брошу и пойду искать этот ставок! Подождут. Они же плавают, Маня.

— Ой, Миша, чтоб ты так уже плавал… Они же мучаются. Ты что, не видишь?

— Маня, подумай, зачем их снова выпускать в озеро? Мы их выпустим, а уже завтра тот же Митрофан поймает их на удочку.

— Так что ты предлагаешь? Убить их? Ты что, сможешь это сделать? Тогда убей их!

— Ой, Маня, не кричи уже! Хай они горят, те рыбки! Давай уже ведро…

Миша шел по пыльной дороге в Совки и размышлял:

«Люди ловят рыбу и несут ее домой, а я как последний идиот несу ее обратно… Ну, хорошо, были бы они золотыми, как в той сказке…»

… И вот подошел Миша к синему морю, то бишь, к Совскому пруду и не стал никого кликать, а, наоборот, стал осматриваться по сторонам, боясь свидетелей. А то ведь не поймут, засмеют…

Вокруг было пустынно и тихо. Миша осторожно спустился к воде и быстро опрокинул ведро. Некоторое время рыбки стояли у берега, но, осмелев, медленно отправились знакомиться с обитателями пруда.

«Уплыли себе и все… Ни тебе спасибо, ни тебе до свидания», — подумал Миша.

В душе Миша желал рыбкам всего самого хорошего, но какой-то чужой, не Мишин, внутренний голос злорадно сказал:

— До новой встречи в магазине!

— Дядя Митрофан, расскажите про войну, про то, как вы воевали, — обычно просили мы, обнаружив, как говорил старик Ольшанский, «момент трезвости» дворника Митрофана. Рассказывал он охотно, не заставляя себя долго упрашивать:

— Ну, шо… Значить, так дело було… Жрать-то хочется, а тут курка бегаеть ничейная. А мы с хлопцами вторые сутки не жрамши… Ну, шо ж… Стали усем, значить, нашим голодным отделением за нею гоняться. А она, наче самашедшая, тикает, даже у лет пустилась, не дается у руки, стерва… Я по ней хрясь из карабину… Хрясь, хрясь!.. Мима. Хлопцы усе патроны повыпускали… Тут уж и наш лейтенант наган вытягнув и усю обойму выстрылыв… Курка та клята до выстрелов уже привычная стала. Тольки на месте стрыбает и кудахчить. А за нашими действиями майор уже давно наблюдаеть.

— Ну, — говорить, — стрелки вы задрыпанные, это вы, — говорить, — и по врагу так стрелять будете? Ну, — говорить, — завтра вы мне экзаменты по стрельбе здавать будете! Я вас-то уж погоняю! — грозится.

Да… Ей-Богу так было… Ранило тогда майора на другой день… Ну, а новый, который заместо его пришел, конешно, знать не мог про нашу охоту на ту курку. Да… Курка — она курка, а враг — он враг и есть… Как говорится, настрелялись за усю войну по завязку, и экзамент тот давно поздавали. Чи не так?.. А скажить вы мне, байструки, шо главное у танке?

— Пушка!.. Пулемет! — слышались наши голоса…

— Нет, хлопцы, главное у танке — это не усра… Ну, не вкакаться!

Как-то на День Победы мы увидели нашего дворника Митрофана Опанасовича Курицу в праздничном пиджаке с тремя медалями солдатской Славы.

О том, что будут давать хлеб не по карточкам, а просто за деньги, узнали поздно вечером. И сразу же у магазина начал толпиться народ.

Вскоре почти вся Большая Васильковская с корзинками, сетками, мешочками, была у магазина; несмотря на поздний час, многие были с детьми, чтобы было больше рук.

— А помногу ли давать будут?

— Говорят — по кирпичику в руки. Ночь постепенно переходила в утро. Появились милиционеры: толстый дядя Леня Рак (из расстегнутой кобуры у него всегда торчали концы газеты, в которую был завернут нехитрый завтрак), приземистый Крысько с кошачьими усами, и их начальник, начальник райотдела милиции, седоволосый худой Крупа, тянувший левую ногу.

Вдоль очереди, гримасничая и пискляво хихикая, ходил Женька-сумасшедший. Босой, в драной рубашке, надетой на голое тело, и таких же драных штанах. Сверху (по улице) показались машины с солдатами. Они притормозили и остановились у магазина. Несколько солдат, спрыгнув с тяжелых «студебеккеров», направились к двери магазина. За ними, смешно подпрыгивая, увязался Женька.

— Дайте Женьке хлебушка! Кусочек… А я вам за это потанцую… Вот так… Вот так…

Танцует Женька. Смеются солдаты.

— Дай винтовочку — стрельнуть. Дай Жене стрельнуть!

Вдруг очередь пришла в движение, заволновалась. Солдаты, люди из очереди, милиция, крики… Все перемешалось. Со звоном разлетелось витринное стекло. От машин к магазину бежали солдаты. Что-то кричал, размахивая пистолетом, Крупа.

Женька бегал по развалинам домов на противоположной стороне улицы, собирал битый кирпич и бросал в толпу, в солдат… От магазина бежал Крупа, стреляя в воздух, а за ним бежали солдаты… Камень попал прямо в голову. На мостовой, раскинув руки, лежал Крупа. Смеялся и прыгал Женька-сумасшедший:

— Вот вам по кирпичику! Вот вам по кирпичику…

Генку никогда не называли по имени. То, что он Генка, мы узнали через много лет. Мы звали его Дуче. Так называли его и старший брат, и младшая сестра. А мать, высунувшись из окна, всегда кричала на весь двор:

— Дучка, иди домой!

… Японец, Соболь, Кащей, Булыжник, Вумница, Шкиля, Тюя, Губа, Косой, Цыпа, Бублик, Чуня, Муня, Мартын, Сопля, Зунда, Пельменя, Соловей, Воробей, Махно, Куркуль, Лапоть, Сундук, Короста, Хазер, Джуня…

К этим кличкам привыкли все. Даже дома нас так называли, особенно в те минуты, когда родители были недовольны своими чадами… Доведешь бабушку до бешенства и она, выливая тебе на голову тарелку с супом или кашей, назовет тебя не по имени, а плюнет в тебя кличкой, словно страшным ругательством, которое звучало, как проклятие…

Бывало, подойдет Соболь к Губе и попросит:

— Сыграй-ка на губах «Матросские ночи»…

И тот «играет», оттягивая пальцами толстые жирные губы. Его еще называли «губы на колбасы».

Леха раз двадцать смотрел фильм «Александр Пархоменко».

вечно распевал он, подражая Борису Чиркову, игравшему роль Махно… Малыши, прося что-нибудь у здоровенного Куркуля, пресмыкаясь, ласково называли его Куркуликом…

У Леньки, он жил на другой стороне нашей улицы и часто приходил к нам во двор постоять на воротах, была странная фамилия — Интролигатор. Сначала его называли Аллигатор, но постепенно стали называть просто Крокодил. А в классе были и такие фамилии, которые произносились только однажды, и то случайно, по запарке, чисто механически, когда на замену заболевшему учителю приходил чужак и производил по классному журналу перекличку. Наша молоденькая русачка, обжегшись однажды на одной из таких фамилий, впоследствии, каждый раз, глядя в журнал, называла фамилию, стоявшую выше нецензурной фамилии, а затем, краснея и заикаясь, говорила:

— Ну, Храмцов уже отвечал, теперь иди ты…

А наша химичка, одарив ласковой улыбкой черноволосого Борьку Соловейчика, приглашала:

— Иди отвечать, птичка!

А он ей: — Иду, птичка!

Дело в том, что эта крупная, милая, стокилограммовая женщина носила фамилию Чижик.

Храмцов обожал петь под гитару. Пел он с надрывом полублатные душевные песни об искалеченной судьбе, о неудавшемся ограблении, разбитой в куски любви, о ковбоях с Дикого Запада, о жестоких магараджах с Пенджаба:

Но особенно печальной была песня о Чесноке:

Короче, Чеснок погибал именно от ножа. И надо было видеть и слышать в этот момент Храмцова! Он, переживая смерть Чеснока, честно плакал, заставляя сморкаться даже непробиваемого, железобетонного Джуню, который, по словам старика Ольшанского, был огромным булыжником, упавшим к нам во двор прямо с неба. Джуня принадлежал к вполне почтенной семье, как и все воры.

О фотографе Бродском, который «буквально писал в штаны», когда видел красавицу Жанку, общими усилиями была создана своя песня, получившая широкую огласку во дворе и за его пределами:

О, Марлен Дитрих надо было еще долго пыхтеть, чтобы иметь такую талию, как у нашей Жанки Поповой. Это надо было видеть! Это было что-то непостижимое, невероятное! Казалось, что ее вообще нет!.. И при всем при этом, при такой осиной талии, у нее все было на месте и имело нужные обворожительные формы… «Она была до того грациозна, что нельзя было себе представить ее, как других женщин, в постели, казалось, что она должна была спать на ветке», — именно о ней, очевидно, писал кто-то из классиков… Э, если бы только один Бродский «писал в штаны»…

Почти все воскресные дни, а иногда и будние, за счет школьных занятий, но всегда «по уважительной причине», мы проводили на трофейной выставке. Борька Соловей раздобыл где-то бланки медицинских справок с треугольной печатью, как потом выяснилось, с печатью областного родильного дома, и лихо, совсем неразборчивым почерком, как это принято у медиков, писал освобождения от уроков с диагнозом болезни. Ну, конечно, ходили не скопом, парами, в основном, по графику. Шли на выставку со Сталинки пешком через Совские пруды, Ширму и Чоколовку аж до Шулявки более двух часов. Трофейная выставка находилась на территории нынешнего парка имени Пушкина. В большом деревянном павильоне были собраны всевозможные фашистские ордена и медали, ножи и кортики, пистолеты и автоматы, а под потолком висели разноцветные купола парашютов. А дальше, за павильоном, под открытым небом, разместилась боевая техника: «тигры» и «пантеры», «ягуары» и «фердинанды», «рамы» и «мессеры»… И сколько же их было тут!..

И у каждого из нас был «свой самолет». И все мы, играя, были «наши», советские, которые захватили фашистский аэродром и громили врага на его же технике.

Мы яростно счищали с самолетов ненавистные черные кресты и рисовали яркие красные звезды.

А на фюзеляже Вилькиного «мессера» было столько маленьких звездочек, говорящих о количестве сбитых им вражеских самолетов, что позавидовал бы и сам Покрышкин…

Выставка доживала свои последние дни, поэтому администрация не обращала на нас никакого внимания.

И там, на трофейной выставке, мы познакомились с «Кузьмичом». Как-то он, гуляя с дочкой Наташей, разговорился с нами.

— Эй, на «раме», пассажирку не возьмете?

— Будешь вторым пилотом, — предложил Вилька.

— Хорошо, — сказала Наташа и стала надолго членом легендарного экипажа.

— Дядя, а вы кто? — спросил Вилька.

— Я? Александр Кузьмич. Дядя Саша.

— А меня зовут Виленом, Вилькой значит. А это Вовка, Борька, Юрка.

— А откуда же у тебя такое имя?

Вилен — это значит Владимир Ильич Ленин, а Виля — Владимир Ильич Ленин — я. У моего отца был друг. Так у него в тот же год, что и я, родилась дочь. Ее назвали Гертруда. Думаете почему? Просто в Чернигове, где мы жили, издавалась газета, которая называлась «Герой труда», — выдал монолог Вилька.

— Ну, парень! Ну ты чудо, просто молодец!

Встречались мы часто и однажды раскрутили дядю Сашу на удивительный рассказ из его жизни. Вот он:

— Давно это было… В самом начале 20-х. Был я тогда совсем юнцом и делал только первые шаги в кино. Киевская кинофабрика снимала в те годы в основном хроникальные фильмы. Оператор, к которому меня прикрепили на время прохождения практики, получил задание запечатлеть на пленку прибытие в Киев, на учения, группы военачальников Красной Армии. Когда мы с оператором приехали на вокзал, он сказал: «Саша, задача у нас с тобой ответственная. И мой наказ таков — снимешь момент их выхода из вагона и, если успеешь, — прохождение перед строем почетного караула. А я сниму уже когда они будут садиться в машины… Только вот что, пленки у нас маловато. Так ты уж поаккуратней. Понял? И не торопись ручку крутить. Пусть сначала из вагона кто-нибудь поменьше рангом выйдет, а уж потом только… Да ворон не лови, такое не каждый день бывает!..»

Я разузнал, в каком вагоне будет ехать начальство, определил место, установил на треножном штативе аппарат и стал ждать. Наконец поезд прибыл. Заиграл оркестр. Началась беготня. Вижу, и из «моего» вагона люди выходят. Прильнул к аппарату и приготовился к съемке. Крутить — не крутить? Крутить, или… И вдруг через объектив увидел знакомые по портретам лица — Семен Михайлович Буденный! Климент Ефремович Ворошилов!.. Крутить! Крутить! И — завертелась ручка. Затем, схватив аппарат, я побежал в конец шеренги солдат, застывших по команде «смирно». Установил камеру, начал наводить фокус и… Ужас! Чувствую, ребята, что аппарат оседает, ножки штатива разъезжаются в разные стороны. Я лихорадочно начинаю их укреплять. Помочь некому. А они все ближе и ближе. И я у всех на виду с трясущимися руками, ватными ногами и с непослушным аппаратом, как с необъезженным конем, — только укреплю одну ножку штатива — две другие в стороны разбегаются. А они все ближе и ближе. Что делать?! Не выдержал, закричал на весь перрон:

— Товарищ Ворошилов, подождите!

— Что, не готово? — улыбается Климент Ефремович.

— Сейчас, сейчас, одну минуточку! — заикаясь попросил я.

Они остановились. Смолк оркестр. Наступила пауза. На меня смотрели сотни глаз. Я нервно бегал вокруг аппарата. Наконец «обуздал коня» и прокричал: «Можно!!!» И грянула музыка. И они пошли, приветствуя. А я крутил, крутил…

Просматривая отснятый материал на экране, мой шеф похвалил меня: «Ты, Сашок, молодчина. И снял хорошо, и смелость показал. А у меня ничего не вышло — они подошли к машинам, а там их народ окружил. Только спины и увидел. Иди, брат, в кассу, деньги получай. Я как практикант получал рубль в месяц. А тут… целая десятка!»

Александр Кузьмич Пищиков — один из старейших украинских кинооператоров. «Кузьмич» — так любовно называли его те, кто уже много лет знает этого жизнерадостного и остроумного человека.

Старик Ольшанский, «справляя нужду», любил наблюдать за жизнью через обширную щель в двери дворовой уборной.

«Воображаю, та лошадь, какого она о нас мнения… Есть же такие животные, у которых так хорошо за все говорит лицо…» — размышлял старик Ольшанский, глядя на крепкого битюга, запряженного в телегу с бочкой, возле которой сидел старый Абрам Копыленко, держа в руках огромный ломоть хлеба, намазанный толстым слоем масла. Битюг Герман с завистью косился на хлеб, шевелил лохматыми ушами и нервно похлестывал себя шикарным темным с проседью хвостом. Уже много лет они вместе с Копыленко возили эту проклятую зловонную бочку, наполняя ее до отказа в каждом дворе по всей Большой Васильковской. Конечно, возить за собой бочку было намного легче, чем таскать тяжелую немецкую пушку. Герман Геринг привык к своей новой жизни, он любил своего нового хозяина, но страшно обижался, когда Абрам Копыленко называл его «аккупантом».

«Этот старый конь взят в качестве трофея… Как то кино, которое вчера показывали в клубе Фрунзе. Там тоже было написано, что оно взято в качестве трофея… Интересно, а в качестве чего вывез оттуда мебель на три комнаты, с картинками и посудой, как у царя, с музыкой всякой со всего свету этот Бенин папа?..»

Старик Ольшанский вспомнил, как этот Герман появился здесь во дворе с табличкой, где было написано химическим карандашом: «Отправить у Киев, на Большую Васильковскую 21 у руки Копыленко». И конь дожидался этого Копыленко почти целый год, пока жена Абрама не пристроила его временно на службу в конную милицию тут же, на Демиевке. И что сказать, второго такого коня ни в милиции, ни на всей Демиевке не было… До сих пор при их с Копыленко появлении на Большой Васильковской люди останавливаются и любуются Германом, невзирая на жестокое зловоние, исходящее от их бочки… «Но и к этому можно привыкнуть…» — размышлял старик Ольшанский. Копыленко, взяв с телеги огромный ковш, подошел к двери и по-хозяйски дернул ее, прервав этим самым размышления старика Ольшанского.

— Эй, хватит, выходите, у меня уже обед закончился! — закричал Абрам Копыленко…

… Когда Миша Мирсаков подошел к уборной, он застал там Копыленко, и Мише показалось, что Копыленко разговаривал сам с собой разными голосами, строил рожи и размахивал руками…

— И он подходит до кассира и спрашивает у него билет на концерт Давида Ойстраха.

— Вообще билетов уже нет, но вам как большому музыкальному знатоку мы что-нибудь найдем, — говорит ему кассир. — Вот есть один билет на тринадцатое число.

— На тринадцатое?.. Одну минуточку, — говорит этот еврей и начинает заглядывать в свою записную книжку. — Нет, — говорит, — к сожалению не смогу… В этот день играет Шапиро.

— Ну, тогда возьмите билет на концерт Гилельса… На двадцатое число.

— Нет, — говорит он, перелистывая книжечку, — не смогу… В этот день играет Шапиро.

— Простите, а кто такой этот Шапиро? Какой-нибудь лауреат? — спрашивает кассир, высунувшись из окошка филармонии.

— Нет… Он играет на барабане в ресторане «Абхазия» на Крещатике…

— И вам не стыдно! Я вам искренне удивляюсь… На что вы меняете великое искусство?

— Ой, я ничего не меняю… Просто в те дни, когда играет Шапиро, я живу с его женой…

И в это время послышалось громкое ржание. Миша Мирсаков повернулся в сторону Германа, но тот уткнулся по самые глаза в мешок, висевший на его шее, и молча пережевывал корм… Ржание шло из уборной.

Как говорил старик Ольшанский, «янкины подарки давали в обмен на погибших отцов».

В конце войны семьи погибших офицеров получали американские подарки. В посылках были конфеты, шоколад, сухое молоко, яичный порошок, тушенка и вещи. Кое-что из продуктов шло на обмен, некоторые вещи продавались, так как на нас они не годились, да и не ходили у нас в таком тогда. Из двух мешков, в которые были упакованы подарки, Миша Мирсаков пошил Вильке лыжный костюм. Мешки были фланелевые, белого цвета, с огромными цифрами и надписями на «ихнем языке». Мешки распороли и покрасили в синий цвет, а потом уже из них и сшил чудо-костюм Миша Мирсаков… Но через некоторое время буквы и цифры повылазили наружу…

Конечно, сейчас это было бы высшим шиком, и цена этого костюма могла бы быть выше самых лучших лейбовых джинсов, но в те годы это было похоже на исписанный ругательствами забор. И костюм разделили на два предмета: верхняя его часть служила постелью для кота Путьки, нижней же половиной, бруками, как говорил Мирсаков, мыли полы, после чего доски приобретали синеватый оттенок.

На первый послевоенный спортивный праздник, посвященный открытию Республиканского стадиона, весь наш двор пошел на стадион. Надев красивое американское платье, сверкающее сотнями маленьких бусинок, Лиза с Вилькой и Яшей отправились посмотреть на выступления гимнастов, акробатов и силачей-штангистов Григория Новака и Якова Куценко.

В разгар красочного зрелища засверкали молнии, загрохотал гром и полился дождь, как из ведра. И пока Лиза с детьми добежала со стадиона на Красноармейскую в ближайший магазин, чтобы, спрятаться под его крышу, буквально на глазах ее шикарное американское платье уменьшилось до размеров девичьей кофточки…

Лиза обменяла платье на белый халат, который любезно предложила молоденькая продавщица бакалейного отдела, видя позор матери двоих детей… И тот халат привел Лизу в торговлю, где она работала до последних дней своей жизни

Он был старый холостяк, этот Изя Нудельман, но к нему вечно водили невест. И он обычно начинал разговор с ними примерно так:

— Поверьте моей, совести, я в жизни человек очень скромный, без всяких там претензий, и совсем не переборчивый в еде. Меня устроит и обычный перловый суп… Я люблю перловый суп. Но это должен быть только перловый суп, — спокойно говорил он. — И только перловый суп!.. — Лицо его становилось красным… — И только перловый суп… — Глаза его наливались кровью, лицо синело, жилы вздувались, его начинало трясти, и кулак с грохотом обрушивался на стол, и посуда, разлеталась вдребезги… — И только перловый суп!!! — несся истерический крик Нудельмана вслед убегающей в ужасе очередной кандидатуре на пост его подруги жизни…

Успокоившись, он переодевался: снимал с себя «венчальный пиджак», сорочку, тесные праздничные парусиновые туфли, натягивал на голое тело теплый ташкентский халат, влазил босыми ногами в огромные ковровые шлепанцы и, почесывая грудь, обросшую козлиной шерстью, садился за кухонный стол работать… (Вам не приходилось видеть книжку «Накипь на чайнике и камни ни зубах»? Старик Ольшанский говорит, что ее написал наш Изя Нудельман). Он писал, макая в «невыливайку» ученическую ручку с пером № 86, Нудельман вносил новые мысли в толстую амбарную книгу, где каждый лист был аккуратно разделен карандашной линией на две равные части с заголовками «Мы должны» и «Нам должны»… Он был книжник. Он купил на толкучке две потрепанные толстые книги, подклеил их мучным клейстером, сделал им обложки и написал чернильным карандашом на одной из них: А. Дюма «Ожиренье королевы», а на другой — Ф. Шиллер «Дон-Карлос, инфаркт испанский».

А вообще-то поговорить с ним было большим удовольствием. Вот только изъяснялся он как-то странно, пытаясь показать свою грамотность и начитанность, отчего у собеседника голова шла кругом…

— Мадам Сундуковская, я вас очень уважаю, а вы меня всегда утрируете… И, пожалуйста, не разыгрывайте тут срарш… Все, пляшите песни… У меня к вам уже никаких реверансов не будет… Мы с вами в полном благодатии…

— …Это уже не фунт дыма!.. Слово дал — не воробей!

— …Я довел девушку до белого колена!..

— …У меня уже нет сил гешефты делать!..

— …Этот шофер возил когда-то мерина города…

— …Курица?.. Что вы знаете, — у него же голова работает в обратную степь!..

— …Скоро мне эти ваши невесты уже икаться будут… Так же можно раздреманжировать человека до полного обалдения!.. Невесты… Какие-то хиври замаланские… Я на них не трансфольтабельный… И чтоб мы с вами этот вопрос больше не котировали, так как это может потянуть за собой резонанс… Перестаньте мне устраивать кошмарные ночи Петербурга!..

— …Если я когда-нибудь, как вам этого очень хочется, и женюсь, то в свадебное путешествие я поеду один… Вам ясно?

— …Я, конечно, очень извиняюсь, товарищ Местечкин, но вы мне очень напоминаете того еврея, который разбирал пистолет, чтобы вставить патрон.

— …У меня, товарищ, Холоденко, занимает массу времени хождение из-за вас по неизвестности… Есть же предел человечности для выдачи справочного документа…

Мишка Голубович жил в Корчеватом, но прижился в нашем дворе. Он был прирожденный артист, этот Мишка Голубь, выдумщик и замечательный рассказчик. Мы никогда не знали, когда он врал, а когда говорил правду. Мы и не задумывались, так как всегда это было интересно и очень смешно.

— Маня! Мирсаков! Люди! Идите скорей сюда, Голубь пришел с новыми майсами! — кричал старик Ольшанский, увидев во дворе Голубовича. «Цирк приехал! Цирк приехал!» — слышалось Мишке в крике старика Ольшанского… И он, улыбаясь, изображал «парад-алле»… Вот он я, Мишка Голубь, прибывший к вам на гастроли из далекого Корчеватого! Спешите видеть!..

На Мишке была белая, уже пожелтевшая, в сеточку, тенниска, с разорванными во многих местах звеньями, через которые проглядывало его смуглое тело, и «камлотовые» серые, когда-то в полоску, штаны, с латками от других брюк, которых у него вообще никогда не было. Огромного размера ноги украшали белые парусиновые балетки, прошитые медной проволокой. Голубь ежедневно с утра пользовался зубным порошком. От этого балетки сверкали белизной, а проволока на них отливала позолотой и пускала на солнце зайчиков. Подошва на балетках истерлась до того, что, наступив при случае, на монету, Голубь мог безошибочно определить ее достоинство.

— Монета достоинством в пять копеек! — вещал он голосом Левитана, прежде чем нагнуться и поднять ее с земли.

Голову его украшала пестрая тюбетейка, привезенная из Средней Азии, которую подарил ему Сундуковский. Она прикрывала Голубю темя, остальное место на голове Мишки занимала буйная шевелюра. Родители его погибли во время войны, и жил он сейчас где-то там в Корчеватом у бабки. В школе Голубь был нечастым гостем, но занимался хорошо.

Все наши старались угостить его то пирожком, то бутербродом (по-Мишкиному), или проще — куском хлеба с салом… И он, в свою очередь, почти никогда не появлялся с пустыми руками. Часто он приносил телогрейку с завязанными узлом рукавами, в которой лежали свежая рыба или селедка, и щедро раздавал всему двору. Денег он никогда не брал

Его буквально обожала малышня. Мишка приносил с «Красного резинщика», где он «имел связи», резиновые хирургические перчатки. Их надували до невероятных размеров, перевязывали ниткой и разрисовывали (при Мишкином участии) красками всякие смешные рожи и морды. В жаркие солнечные летние дни перчатки надевали на кран и наполняли их водой в объеме ведра, а то и больше, и с этой тяжестью с визгом и смехом бегали по двору, стараясь вылить содержимое на голову сопернику. Гигантскую уродину-перчатку, напоминающую коровье вымя с торчащими сосками, тащило пятеро-шестеро голышей… Если перчатка не выдерживала тяжести воды и разрывалась, то оставались от нее резиновые пальцы, которые тоже заполнялись водой под краном. Это уже не называлось бомбой, а было просто гранатой… А если этот палец проколоть иглой и заполнить затем водой, потом сдавливать руками, то из отверстия будет бить струйка, которой можно управлять…

Босоногая, голопузая детвора, да и мы тоже, буквально обалдевали от счастья во время этих «водных процедур», или «водяных феерий», как их называл Голубь. А когда от перчатки оставались одни лишь куски резины, то и они шли в дело. Двумя руками резину слегка растягивали, засасывали на вдохе ртом и образовавшийся шарик зажимали зубами. Теперь оставалось только несколько раз перекрутить вокруг оси оставшуюся снаружи резину и вытащить изо рта мокрый, хрустящий, прозрачный, переливающийся всеми цветами радуги шарик… Дальше, зажав его тремя пальцами за шейку, можно, резко отпустив, «лопнуть» его на чьем-нибудь лбу, или выстрелить им во время урока, стукнув об парту, и т.д.

Старик Ольшанский, глядя на эти забавы, часто говорил:

— Это все-таки лучше, чем бросаться бутылками с карбидом…

— Мишенька, голубчик, расскажи еще за Бендерского, — просит Маня Мирсакова.

— Ой, тетя Маня, Бендерский, — это директор «Красного резинщика». Его не надо путать с Остапом Бендером…

— Ой, Миша, не начинай, вон идет тетя Клара, мы у нее спросим, что с Абрашей.

… Она была похожа на черный рояль. Такая же приземистая, такая же широкая, на таких же коротких толстых ногах. Зубы большие и желтые, как клавиши, на которых играли почти сто лет. А когда она вздыхала полной грудью, то казалось, что крышка рояля приподнимается…

— Клара, что у Абраши?

— Ой, Маня, у Абраши то же самое, что у Станиславского, — гордо заявила Клара.

— Что именно? — спросил старик Ольшанский.

— Язва!

— Как вам нравится эта дама? — спросил Миша Мирсаков, обернувшись к Ольшанскому.

— Э, чем брушной тиф… — не закончил мысль старик Ольшанский.

— Или фининспектор…

— При чем тут фининспектор?

— Вон он идет по мою душу… По мои сотни идет… Костка ему в горло! Все, концерту не будет… Другим разом.

— Ой, расходитесь уже, а то он подумает, что вы все Мишины клиенты!.. Клара, вы слышите, не делайте тут очередь…

— Ой, подождите, не пихайтесь, там у вас кто-то кричит!

— Ой, идите уже, это Лазик поет.

— Поет? — сделав круглые глаза, спросила Клара.

— Он завсегда так поет, когда появляется фининспектор, — тихо сказал Миша Мирсаков.

— Зачем? — спросила Клара.

— Зачем — зачем… Чтобы Шмилык тоже знал, что идет фининспектор, — раздраженно сказал старик Ольшанский.

— Ну, хорошо, а если…

— Ой, Клара, закрой уже рот, простудишься! — не выдержал Миша Мирсаков. — Держись от меня подальше, чтобы я мог тебя уважать.

И она ушла, унося с собой дурманящий букет запахов селедки, керосина, пота и «Белой сирени»…

Художник Завадский нарисовал огромные щиты, на которых по заснеженному лесу ползет человек в летном шлеме, а внизу была надпись: «Повесть о настоящем человеке». А на кассе тети Брони висела табличка: «Все билеты проданы». Казалось, будто бы вся Сталинка собралась у клуба имени Фрунзе.

— Вы что, не видите, аншлаг выбросили на улицу, — на ходу говорила Броня, выходя из директорского кабинета. На секунду в открытую дверь можно было видеть внушительную фигуру директора с телефонной трубкой у уха. И когда дверь захлопнулась, в воздухе еще висела директорская фраза «Билетов нету»…

— Ладно, пойдем другим разом, — сказал Фимка.

— Мы, конечно, уйдем, — проговорил Мишка Голубь… — Но было бы обидно не использовать такую огромную зрительскую аудиторию…

Вовка Тюя захлопал глазами и открыл рот, а Фимка, вытащив из носа указательный палец, покрутил им у виска.

— Следите за мной, — сказал Мишка, и вышел на мостовую. Он повернулся лицом к клубу Фрунзе и высоко поднял голову. Он смотрел куда-то вверх, на крышу клуба. Мы подошли к нему и тоже задрали головы. Через некоторое время к нам присоединилась довольно солидная группа любопытных… И еще… И еще…

— Левее!.. Еще левее! — кричал Мишка, глядя на крышу и рукой указывая «правильное направление». — Так!.. Хорошо!.. Теперь выше! Выше, я говорю!

Вся площадь была заполнена народом, и все, задрав головы, пытались разглядеть кого-нибудь на крыше.

— Хорошо! — кричал Голубь, — Теперь чуть-чуть правее! Так, хорошо!.. А теперь — бросай!!! — закричал Мишка и, втянув голову в плечи и пригнувшись, расталкивая толпу, бросился бежать… И толпа, в дикой панике пустилась наутек…

Мишку мы догнали уже во дворе.

— Бора!

— Чего, баба?

— Булки дать?

— Не хочу, баба.

— Бора! Дать булки?

— Не…

— Бора, булки дать?

— Ой, я не хочу!

— Бора, тебе сварить смяткое яичко?

— Фи, не хочу!

— Бора, а чего же ты хочешь?

— Микаду…

(Микадо — треугольные вафли, которые продавались в послевоенные годы).

— Микаду ты хочешь… А больше ты ничего не хочешь? А, Бора? Может ты хочешь умереть с голоду, или быть без зубов от сладкого?

— Хочу микаду!..

— Ша! Ну, иди уже сюда…

— Баба, ты дашь деньги?

— Я тебе уже дам деньги и ты уже купишь себе эту микаду, раз ты очень хочешь эту микаду…

— Ой, баба!..

— Бора! Бора! Бора, стой! Остановись, тебе говорат!

— Ну чего, баба?

— Бора, ты не пропустил деньги мимо карману?

— Да нет же, баба.

— Ну и слава Богу! Иди уже за своей микадой… Что делать? Ребенок хочет микаду…

Борькин папа, Моисей Соловейчик, имевший Почетную грамоту, подписанную самим Микояном, работал на кондитерской фабрике имени Карла Маркса каким-то большим начальником. Когда Вилька впервые пришел к Борьке (а пришел он, чтобы увидеть эту самую грамоту и подпись одного из вождей), то он увидел в квартире еще одно чудо: круглый обеденный стол в однокомнатной квартире покрывала белоснежная скатерть, на которой парил в облаках громадный орел и на его спине сидел прекрасный юноша… или девушка (до сих пор этого никто не знает, так как «опознавательные знаки пола», по удачному высказыванию старика Ольшанского, были закрыты опереньем могучей птицы).

И это изображение так поразило Вильку, что он буквально на следующий день перевел рисунок со скатерти через копирку на лист ватмана, который украсил стену над диваном в его квартире на Большой Васильковской. Ведь Борька жил на улице Заводской, ее вскоре переименовали в улицу Чайковского. И не только потому, что его сестра играла на аккордеоне, и не потому, что их дворник играл на многих струнных инструментах, и не потому, что Вилька «стучал у медный таз», когда играл «сводный оркестр», и не только потому, что у Борьки Крысы на всю улицу орал проигрыватель, и не только… А, впрочем, может быть и поэтому. Тогда время было такое: все переименовывали. Так, нашу легендарную Большую Васильковскую нарекли Проспектом 40-летия Октября. «Почему 40-летия? — спрашивал всех старик Ольшанский, — почему? Вы представляете, — и через двадцать лет, и через сто, и через… когда уже нас с вами не будет, будет 40-летие Октября»… Почему бы просто не назвать «Проспектом Октября»? Мне кажется, что всем бы было понятно, о каком Октябре идет речь. Вы попомните мои слова, что через десять лет какую-нибудь Фрометовскую назовут именем 50-летия этого самого Октября. Но это еще будет…

Представьте себе голодного ребенка, которого приводят в сказочный дворец, где столы завалены горами шоколада, конфет, тортов, бисквитов, орехов. Это не сон, это — явь! Моисей Соловейчик в один прекрасный день взял Вильку с Борькой к себе на работу. Он сказал: «Выносить отсюда нельзя, но здесь можно кушать все, что захотите». «Баба Рива», борькина мать, рассказывала, что те, кто работает на «конфетке» (так все называли кондитерскую фабрику), берут с собой на работу только черный хлеб, который здесь можно намазать «чем угодно».

Ну так, вы представляете себе голодного ребенка, попавшего туда, где есть «что угодно»?..

За их жизнь боролись трое суток. Сказать, что этот случай отбил у Вильки и Борьки желание употреблять сладости… Просто они не успели привыкнуть к этому.

Помните, как в старом анекдоте:

— Зачем вы купили козу?

— Э, коза в доме — детям молочко!

— Но где же вы будете ее держать?

— На балконе.

— А зимой?

— В квартире.

— В квартире?.. Ну а запах? А вонь?

— Э, привыкнет. Мы же привыкли…

— Так вот, — продолжал Миша Мирсаков, — у нашей Клары два десятка котов и четыре собаки. Маня не даст мне соврать. Правда же, Маня? Да, так ночью к ней через кухню забрались воры… А утром обнаружили ихних три трупа… «Задохнулись», — сказала Клара.

— Кстати, вы знаете, как Клару называет Изя Нудельман? Он ее называет «остолбеневшей дворянкой».

Монета выпала из рук Вильки, покатилась колесом и исчезла в щели между досками пола. Ужас!!! Золотая десятка, которую баба Маша берегла еще с царских времен… «Это же целое состояние!..» — говорила она. Что делать? Вилька лежал на полу, жег одну за другой спички, заглядывал в щели… Он бросился в коридор. Там под ковриком-дорожкой, если наступишь ногой, вечно позвякивало металлическое кольцо. Крышка не поддавалась. «Ее не открывали уже лет сто», — подумал Вилька. Он выскочил во двор. У сарая Чайки нашел кусок трубы. Годится!

… Пришлось отодвигать старый диван. Вставил трубу в кольцо, загнал топор в щель. Руками — за трубу, ногой — на топорище… Крышка, скрипя, приподнялась… Там, внизу, был погреб. Темень. Ничего не видно. Где-то была свечка. Где? Ага, нашел… Вилька заглянул вниз. Ого, глубоко… Прикрепил к стулу свечу и спустил на веревке в погреб. Повис на руках, нащупал ногами стул, стул поехал в сторону, И Вилька шлепнулся в холодную грязную жижу. Свечка погасла. Темно, сыро, как в могиле. С писком прошмыгнула крыса. Что делать?.. Глаза стали привыкать к темноте. В открытый люк едва пробивался свет. Мать на работе, баба Маша ушла в поликлинику, Яшка вернется ближе к ночи… Ужас!

— Тетя Маня! Дядя Миша! — закричал Вилька. Тишина. Вилька нащупал стул, придвинул его ближе к люку и, скользя мокрыми ногами, взобрался на него.

— Тетя Маня! Дядя Миша! Эй, кто-нибудь!

— Чего ты кричишь? Вилик, это ты кричишь? Где ты кричишь?

— Тетя Маша, я здесь в погребе.

— Чего тебя туда понесло?

— Я ищу…

— Вчерашний день ты там ищешь?

— Здесь темно. Бросьте спички.

— Спички тебе бросить? Чтоб ты наделал пожару? Обожди, у Мотика есть фонарик с батарейкой, сейчас я принесу… Вилик, ты еще там? Как тебе его дать?

— Спустите на веревке.

— Обожди, я пойду за шпагатом… Вилик, я его привязала. Ты его видишь?

— Нет. Включите его.

— Э, если б я знала, где он включается.

— Там кнопочка есть…

— Кнопочка… Где кнопочка? Какая кнопочка? Кнопочка… О, загорелся. Держи.

— Все, идите.

— А как ты оттудова вылезешь? Дяди Миши и детей нет дома… Тебе не страшно?

— Вылезу, тетя Маня. Вылезу, идите.

— Хорошо, пойду. Я как раз варю борщ.

Вилька слез со стула и стал водить фонариком по всей могиле. Сквозь сети паутины луч высветил сырые грязные стены, куски битого кирпича, ржавые банки, старую разобранную кровать, какую-то бочку, лежащую на боку…

Ноги Вильки по щиколотку были в воде. Холодно. Где ее искать, ту монету? Вилька, светя фонариком, осторожно передвигался по погребу. Какая-то полка. Бутылки, банки, коробки… Эта закрыта крышкой. Встряхнул. Что-то там есть. Ладно, наверху разберемся… Монеты нигде не было… Какие-то тряпки, битые тарелки… Доски… Доски, это хорошо, можно использовать, пойдут в печку… Все, надо отсюда уходить. Очень холодно. «Монета? Какая монета? Кто ее видел? Нужна мне она, ваша монета… Может быть, ее вообще не было», — ворочалось в Вилькиной голове. А ведь ответ ему все равно держать придется.

Соорудив пирамиду из кровати, бочек и стула, Вилька выбрался из погреба, захлопнул крышку и побежал к дворовой колонке. Смыв могильную грязь, вернулся домой, поставил на место диван и накрыл люк дорожкой. Вернул Мане фонарик. Она что-то там спрашивала, но Вилька ее не слышал. Вилька открыл металлическую коробку и высыпал ее содержимое на пол: шурупы, гвозди, крючки, пуговицы, иголки для примуса, и… Что это? Похоже на медаль какую-то. Почистить надо. Тряпочка, песок, керосин… Блестит, как новенькая! Была она из бронзы, в форме щита, с кольцом для колодки, на лицевой стороне — портрет Ленина, внизу надпись: Ульянов (Ленин), а на обратной стороне написано: «Да здравствует свобода великого трудового народа!», 25 октября 1917 года. Специалисты утверждали, что это была одна из первых наград молодого советского государства.

В мастерской на Подоле сделали колодку, покрытую красной эмалью, прикрепили к ней медаль бронзовым колечком и она, приводя всех в восторг, красовалась на Вилькином пиджаке. Ему предлагали за медаль хорошие деньги. Какая-то «белая мышь» в музее Ленина умоляла его подарить медаль к очередному юбилею Ильича. Но Вилька устоял. С годами, после многократных полировок, Ильич все меньше и меньше становился похож на себя.

А вскоре медаль пропала…

Был футбольный матч на стадионе «Динамо». Наши играли с грузинами. Лавина болельщиков неслась к центральному входу. Вильку сдавило, прижало со всех сторон, прибило к колонне, оторвало от земли, внесло на стадион, откинуло к забору… На лацкане пиджака осталась только колодка, покрытая красной эмалью…

Начался первый тайм, с трибун доносились вопли почитателей киевского «Динамо», а Вилька, опустив голову, обшаривал глазами каждый сантиметр уже пустынной площади, но тщетно… А потом и колодка где-то затерялась…

Люди, киевляне и гости столицы Украины, побывавшие в тот день на футболе! Если кто-то из вас нашел эту медаль…

Зимой в школе было холодно и неуютно. Классы обогревались «буржуйками», трубы которых выходили через форточку на улицу. В топку бросали все, что попадалось под руку. Как-то попались Бенины галоши. До начала второго урока оставалось всего ничего, буквально несколько минут. Класс наполнился дымом и вонью. Сперло дыхание, глаза слезились, из носа потекли сопли. Наш физик Капитоша (Капитон Федорович), скрипя протезом, подошел к двери класса, открыл дверь и, рассмотрев в кромешном дыму учительский стол, вытащил его в коридор, затем вернулся за стулом и, прикрыв плотно дверь, сел за стол в коридоре. Он раскрыл классный журнал, поднялся, прошкандыбал к двери, чуть-чуть приоткрыл ее и в образовавшуюся щель выпалил на одном дыхании первую фамилию по алфавиту:

— Антипенко, ко мне! С дневником, соответственно.

Тяжело дыша, сморкаясь и кашляя, в коридоре появился Антип.

— Ну что, Антипенко, вот вам жирненькая двоечка в журнал и в дневник. Возвращайтесь, дорогой мой, стервец вы этакий, на свое место, а ко мне пришлите Богданенко…

После Богданенко прошли еще два десятка «стервецов», и каждый, получив свою «жирненькую двоечку», возвращался в класс, в этот ад. Когда прозвучал звонок и открылись двери класса, Капитоши за столом уже не было. Коридоры школы наполнились дымом, гарью и запахом паленой резины. Захлопали двери, повыскакивали учителя, началась паника…

Вскоре каким-то образом выяснилось, что Бенины галоши в топку бросил Пружанский, и в его дневнике появилась запись: «У одного отца было три сына: до первых двух нам нет дела, а младший был дурак… Аверченко.»

Копали Черную гору, ее располовинили и прокладывали дорогу к Днепру. Потом ее назовут Бульвар Дружбы народов… Однажды, идя к Выдубецкому озеру, мы задержались у Черной горы. Мощный бульдозер своим ковшом выбрал грунт и перенес его в сторону. Из ковша посыпалась земля и какие-то бумажные пакеты. Юрка поднял один из них, отряхнул, очистил от налипшей земли. На пакете было что-то написано, но по-немецки. Пакет пошел по рукам. Для чего оно? Что с ним делать?

Подошел какой-то дядька, наверное, бывший вояка, взял пакет и, улыбнувшись сказал:

— Хорошая штука, особенно для вас, хлопцы.

— А чего с ней делать? — спросил Вовка Тюя.

— А вот тут надорвать и налить водички. И будет у вас карманная печка, свой Ташкент. Грелка это. Наверное, здесь был какой-то немецкий склад, а мы его потревожили…

— А можно взять себе? Хоть по одной штучке? — осторожно спросил Вилька и добавил: — а то у нас в школе холод собачий.

— Да берите уж, — сказал дядька и направился к грузовой машине.

Не сговариваясь, как по команде, сняли рубашки, расстелили на траве, набросали в них кто сколько смог этих пакетов, завязали рукавами, взвалили узлы на плечи — и ходу. Приперли домой. Каждый побежал к себе. Нетерплячка. Из Юркиной квартиры послышался голос Большой Катьки: «Ты шо, очумел! На тебя шо, срачка напала?»

Юрка выбежал во двор совершенно обалдевший и завопил, как тот грек: «Она горячая!!!»

Одна грелка — под рубашку на пузо, вторая — под хвост, под корму. Сидишь на уроках — Ташкент во всем организме… Молодец, дядька! Спасибо тебе, солдат! Подойдешь к Людке Есилевской, отличнице нашей, попросишь: «Дай скатать математику — получишь грелку»… Дает…

Кот Путька, шляясь по всей Демиевке, нагулял себе стригучий лишай. Большая Катька, дворовой специалист по кошачьим болезням, обнаружила едва заметное пятно на грязной шубе Путьки, но было уже поздно… Вилька, безумно любивший кота, носил его на шее, как ту чернобурку, в которой форсила мадам Сундуковская. Вилькины шикарные волосы обстригли, затем его голову облучали под какой-то космической пушкой, затем ее намазали клеем, похожим на столярный, и слой за слоем из широких бинтов вклеили в панцирь-шапку. «Железная маска», ключик от которой находится в кожно-венерическом диспансере. Попробуй почесать себе затылок. А почесать очень хотелось, до безумия… Вот и приходилось биться (в прямом смысле) о стену головой. Долгие недели, месяцы в «железной маске», домашний арест под охраной бабы Маши, без школы, без друзей, без футбола, без кино, с одной только радиоточкой, откуда от гимна до гимна, словно в компьютер, вкладывались в мозг, в память на всю жизнь великая музыка Чайковского, Верди, Гуно, Моцарта, Шостаковича и голоса Карузо, Гобби, Руффо, Ланца, Шаляпина, Козловского, Лемешева, Синявского с его репортажами с футбольных баталий… и Левитана об очередном снижении цен.

Когда наконец-то «маску» сняли, оторвали вместе с бывшими волосами, оголившийся череп «под Котовского» подвергли массированной обработке всякими пахучими мазями… и, что интересно, выросли новые прекрасные волосы, и через три месяца Халемский смастерил из них на голове Вильки модную прическу с коком под лоснящимся слоем бриолина.

— Ну, хлопец, все девки твои, вылитый Жерар Филип!

Брюки-дудочки, пиджак с короткими рукавами (а-ля Неру), галстук до пупа с обезьянами на пальмах, черные туфли с острыми носами и… белые носки (мечта идиота!). Стиляга! И вечерние ритуальные променады от клуба имени Фрунзе до железнодорожного моста с гранитными шарами, но по правой стороне, по Бродвею, так как левая сторона была для черни, она называлась «Гапкинштрассе».

А утром, идя в школу, имея в кармане десятку, возьмешь, бывало, пончиков с кремом и ловишь такой, как сейчас говорят, кайф, что лучше такой жизни и не надо!

В один, как говорится, прекрасный день у нас во дворе исчезли все пуговицы… Какие пуговицы? Обыкновенные, на которые мы все застегиваемся. В каждой квартире бушевали страсти.

— Фимка, мерзавец, это ты отрезал пуговицы от моего капота?

— Вовка, что это за хулиганство!.. Где пуговицы от моей кофты?..

У Клары исчезли чулки с веревки. А у Борькиной сестры Люськи (студентки) пропала чертежная доска…

Открытие первого первенства СССР по настольному футболу проходило на квартире у Борьки Соловейчика. На огромном обеденном столе лежала «пропавшая вчера» чертежная доска и на ней красным грифелем была сделана разметка фу больного поля по образцу Центрального стадиона, но, понятное дело, в масштабе, в миниатюре. По краям поля, где и положено, стояли выгнутые из мягкой проволоки ворота с натянутыми на них сетками (вот где пригодились Кларины чулки).

Расстановка игроков на игру была такова:

1. Вратарь — большая пуговица от пальто;

2. Три защитника — три пуговицы средней величины;

3. Трое нападающих — тоже пуговицы средней величины, желательно плоские и гладкие с обратной стороны — от платья, халата и т.д. У противника — тот же комплект, но, разумеется, другого цвета. Форма есть форма.

Кроме того, каждая команда имела еще несколько запасных игроков на игру. Мало ли что… И травму может получить и закатиться черт знает куда…

Были такие коллективы, которые имели по два-три состава пуговиц, то есть, простите, игроков.

А мяч? О, мячом служила маленькая плоская, но с толщинкой, пуговичка от рубашки, кофточки, или, в крайнем случае — от кальсон.

Правила очень близки к настоящим футбольным. Главное оружие — указательный палец и отличное состояние ногтя на нем.

Игра начинается с центра поля. Ну, предположим, Борька играет с Тюлей. Что делает Борька? Он начинает по жеребьевке с центра. Указательным пальцем правой руки, очень тонко и аккуратно, он щелчком посылает своего центрального нападающего Синюхина (на пуговице была полоска синего цвета) — к мячу… Ну, к той пуговице от кальсон… Мяч от удара Синюхина отлетает на выход к крайнему нападающему (тоже с какой-нибудь соответствующей фамилией). А там к нему уже устремляется защитник противной стороны, тоже посланный щелчком указательного пальца партнера… И игра завертелась, и пошел азарт… И так — два тайма по 15 минут с пятиминутным перерывом. С судьями, зрителями, страстями, переходящими в беспорядки.

Вскоре зажиточные «клубы» стали посещать магазин «Гудзики» и приобретать комплекты отличных игроков с самой замысловатой расцветкой. Для этого мало было средств, отпущенных на школьные завтраки. Нужны были деньги. И мы стали играть на деньги. Победа в матче оценивалась рублем. Борька преуспевал. Он имел постоянное поле и часами отрабатывал технические приемы, которыми удивлял противников и многочисленных зрителей во время официальных матчей. Он так здорово подсекал своего игрока, что тот, находясь, скажем, на месте левого крайнего нападающего, за пределами штрафной площадки противника, после удара летел за боковую линию, а мяч от его касания влетал в верхний противоположный от вратаря угол ворот и трепетал в сетке, словно бабочка в сачке!..

Школу посещали все реже и реже… Не хватало времени. Росло число команд. Мы и так за день едва успевали провести очередной тур…

Кто знает, может быть, эта наша игра послужила прообразом того настольного футбола, который сейчас продается в магазинах в шикарных коробках. Правда, вместо пуговиц здесь уже металлические фигурки игроков, мяч — шарик, а указательный палец со специально ухоженным ногтем заменила пружина. Может быть, и создал это чудо кто-нибудь из бывших «пуговичных пиратов», как называл их старик Ольшанский.

Одно дело — гонять пуговицы на столе, или участвовать в футбольных баталиях во дворе, другое дело — присутствовать на настоящем матче мастеров на Центральном стадионе. В день матча, задолго до его начала, мы пешком со Сталинки, через всю Красноармейскую, шли к Черепановой горе, где кто-то обнаружил заветную калитку, а затем, спустившись к стадиону, пробирались на сектора. Но все это было тогда, когда по возрасту мы уже не могли быть «сынками».

Ведь раньше было как?.. Перед матчем мы рассыпались у входа на стадион и жалобно всматривались в лица взрослых, идущих на футбол.

— Дяденька, проведите! — неслось со всех сторон.

— Пойдем, сынок, — говорил «дяденька» и брал вас за ручку.

«Родство» заканчивалось сразу же за спинами контролеров. Конечно, среди нашего брата были и «счастливчики», которые въезжали на стадион в инвалидных колясках и наблюдали за игрой с мягких сидений. Сотни колясок стояли на беговых дорожках и за футбольными воротами, и сотни ребят сидели в них со своими «дядями», которым поставила свои отметины прошедшая война.

И начиналась игра… И росли мы вместе с Пашей, Пекой, Балериной, Лерманом, Голубевым, Макаровым, с детства зараженные чудом, называемым футболом.

У Вильки появились первые деньги. Нет, это не те жалкие рубчики, которые ему выдавала Лиза на школьные завтраки, а полноценный честно заработанный червонец, а то и тридцатник.

Мотик Мирсаков, а потом Лазик, а потом Йосик, а потом и Лева, который теперь Юра, поступили на курсы закройщиков. Они писали рефераты, курсовые работы, а спустя долгие месяцы — и дипломные. Так вот, Вилька рисовал им всем модели, чертежи, графики, выкройки…

Миша Мирсаков купил новенький магнитофон «Днепр». У него была куча довоенных пластинок, чудом уцелевших в годы эвакуации. И это были настоящие, фирменные диски с красивыми этикетками. У Миши возникла идея переписать все пластинки на магнитофон, но с объявлениями, как по радио. И Вилька долгими часами работал в Мишиной квартире. Он брал очередную пластинку, ставил ее на проигрыватель, который за «пошив брук» на время дал Халемский, включал магнитофон и поставленным голосом объявлял в микрофон: «Лимончики». Исполняет Леонид Утесов.» После объявления нажимал на клавишу с надписью «СТОП». Теперь запускалась пластинка на проигрывателе и включалась запись. И лилась песня, и весело мигал глазок магнитофона. Миша водил утюгом и блаженно улыбался, а Маня, возясь у плиты, поглядывала на Мишу, и губы ее шепча помогали Утесову… И звучали голоса Лещенко, Вертинского, Козина, Хромченко, Эпельбаума, Ляли Черной… А когда Вадим Козин пел «Нищую», то Маня рыдала, и Миша, в смятении поглаживая ее плечи, утешал Маню:

— Маня, — говорил он, — не надо, успокойся. Это же только песня.

— Ой, Миша, что ты знаешь? Ведь и я могла быть на ее месте…

А когда, наконец-то, тетя Берта уезжала к себе домой в Нежин, то из квартиры Мирсаковых звучал марш «Прощание славянки».

Слушайте, не отсюда ли родилась теперешняя дискотека? Чем Вилька не «диск-жокей»?

Вовка Японец шил модельные лакированные туфли из заготовок, которые ему поставляли деловые люди. И в воскресенье, собрав тройку-пятерку пацанов и вручив каждому по небольшому чемоданчику с готовым товаром, он направлялся на толкучку в район Саперного поля. Японец и Соболь смешивались с толпой, а хлопцы с чемоданчиками дежурили на своих точках за воротами толкучки. Японец и Соболь, продав свои пары, приходили за очередным товаром к Юрке Цыпе, Фимке, Вильке… От реализации товара зависела их денежная премия.

А заработанные Вилькой деньги шли на покупку книг, красок, кистей, новых диафильмов, открыток, фотографий с артистами. Борька Соловейчик купил себе гитару, Юрка Цыпа — настоящую финку с наборной ручкой, а Вовка Тюя — новенький настоящий футбольный мяч — очередное горе для старика Ольшанского.

А вчера у нас во дворе были похороны… Вовка был нормальным мужиком, работягой — висел на Доске почета на своем заводе, любил свою жену Тамарку, сына Петьку, но позволял себе выпить лишнего. Ну и, понятно, превращался в скотину. Тамарка страшно переживала по этому поводу, да и мать ее постоянно доставала попреками в адрес Вовки. А ту науськивала ее мамаша Миенчиха. Все бы было хорошо, да как его, Вовку, от выпивки отвадить? На бабьем совете Миенчиха доложила о разговоре со знахаркой — девяностолетней бабой Лаврентьевной, которая посоветовала в бутылку с Вовкиным питьем добавить собачьей крови. Мол, не пройдет и недели, как Вовка до конца дней своих в рот ничего спиртного не возьмет. А у Вовки традиция была такая: он с работы приходит, руки моет и за стол садится вместе со всеми, а на столе должна всегда стоять бутылка с его любимым портвейном.

Короче, бабы решили провести эксперимент. Купили в магазине его вино. Миенчиха сходила к Лаврентьевне, и знахарка зарядила его «по науке». Все чин-чином: бутылка как бутылка, пробка на месте. Не подкопаешься. Принесла Миенчиха бутылку домой и в шкафчик на кухне поставила. А надо сказать, что тот бабский разговор слышал сын Вовки, он и за всеми последующими действиями мамы и бабушек проследил.

Петька дежурил во дворе, поджидая отца. Когда Вовка появился (на удивление трезвый), Петька ему и рассказал о том, что придумали мамка с бабками. Вовка сыну дал на мороженое, а сам пошел в магазин, купил точно такую же бутылку с вином, придя домой, тут же проник на кухню к шкафчику и вместо «заряженной» бутылки поставил свою. Сели за стол. Тамарка еду подает, бутылку из кухни несет. Все какие-то напряженные сидят, у бабы Миенчихи руки трясутся больше, чем всегда.

Вовка берет бутылку, наливает вино в стакан, подносит ко рту, и, как всегда, выпивает. Бабы украдкой за его действиями наблюдают. Выпил, значит, Вовка вино и молча, как всегда заедает борщом. Напряжение усиливается. Вовка наливает второй стакан, выпивает. Бабы на него уже нахально в упор глядят. У Миенчихи трясутся руки и губы, нижняя беззубая челюсть отвисла. Вдруг Вовка стал оседать, присел на корточки, опустился на четвереньки, подбежал, перебирая руками и ногами к Миенчихе, зарычал, залаял и укусил ее за ногу. Все в испуге вскочили со стульев. Миенчиха схватилась за сердце, жадно глотнула воздух и упала замертво. Последнее Вовкино «Гав!» тоже умерло в зародыше… Вовку Труханова судили. Ему дали год (условно) за хулиганство.

Мишка Голубь, узнав о смерти Миенчихи, рассказал Мише Мирсакову, а Миша потом рассказал Шмилыку, старому Ольшанскому, Сундуковскому и всем соседям «тоже очень смешную историю». И мы ее слышали из уст Миши Мирсакова:

— Один мужчина, какой-то там важный начальник, подозревая свою молодую красавицу-жену в измене, решил ее попугать. За несколько минут до ее прихода домой с работы, этот мужчина повесился в своей собственной квартире на круке, где вешают абажур. Это там, на потолке. Поняли? Ну, вот… А повесился он очень хитро. Он к поясу прикрепил веровку, пропустил ее под рубаху, под пиджак, закрепил где-то там под мышками, выпустил через воротник и прицепил веровку на крук. Потом ногами отпихнул табуретку, на которой он стоял, и повиснул в пиджаке. Висит он так, значит, а жена почему-то не идет. А он перед этим даже двери в квартиру оставил открытыми, чтобы видеть, когда она появится. И вдруг раздаются шаги и кто-то заходит. Но это совсем не жена пришла, а сосед пришел из нижнего этажа. Чего он пришел? Ни этот начальник, ни мы с вами еще не знаем. Ну, этот сосед, когда увидел труп на веровке, сначала очень перепугался. Вы представляете себе эту картину! Потом он огляделся, попривыкнул, увидел, что в квартире больше никого нема, и давай лазить по шифлядам. Потом стал на табуретку и поднялся до трупа…

А тому, наверное, он уже давно надоел. Так он, этот начальник, который висел, как даст ногой у промежду ног тому соседу, а потом еще и по голове, что тот, холера ему в бок, тоже сразу стал трупом. И в это время, наконец-то, приходит жена. И что же она видит? Правильно, опять-таки два мужских трупа: один висит над потолком (это ее муж), а другой валяется на полу… В общем, крики, вопли, соседи, милиция…

Все, конечно, живы остались. Но этот сосед в больнице все же побывал, а когда оттудова вышел, то был суд. На суде прокурор спрашивает энтого мужчину-начальника: «За что вы своего соседа избили?» Ну, тот и говорит:

— Пока он по шифлядам лазил, я его и не думал трогать, но когда он, гад, ко мне во внутренний карман пиджака полез, а там у меня партбилет лежал, тогда я и не удержался.

Им, одному и второму, как и нашему Вовке Труханову, дали по году условно. Как вам нравится эта история? — смеясь спросил Миша Мирсаков, — это мне Мишка Голубь рассказал, а я вам. Пусть вам тоже будет о чем рассказать.

— Маша, вы слыхали, что Брезгалов попал под трамвай?

— Какой Брезгалов, который ест стаканы, Маня?

— Именно, Маша. Ему отрезало ноги.

— …Но у него же нет ног, Маня.

— А протезы? Вы не представляете, как обрадовался вагоновод.

— Не хватало еще из-за этого пьяницы попасть у допр.

— А тех двоих инвалидов таки посадили. Э, два пожилых человека!.. До такого додуматься…

— О ком вы говорите, Маня?

— Вы знаете Шуркин пивной ларек?

— Почему нет?

— Так там есть двор. Они там живут и получают хорошую пенсию (дай Бог всем такую иметь!), но так как они все время жлекают водку, то до конца месяца этой пенсии им не хватило. И что они делают?

— Что же они делают, Маня?

— Они воруют в магазине обувь.

— Что вы говорите!

— Но какие же они хитрющие, свет таких не видел! Сначала заходит у магазин тот, у которого нет правой ноги и меряет левый ботинок. Там, у магазине, дают мерять все по одному, и даже спрашивают, какой вам дать: правый или левый…

Потом заходит второй, который не имеет левой ноги. Он меряет ботинок на другую ногу. Потом они у том же порядке смываются каждый со своим ботинком. В общем, они имели каждый месяц хорошую пару обуви, продавали ее, пили дальше и до новой пенсии им хватало. Магазины они, конечно же, меняли, но у последнем их застукали.

— Ой, конец света!

— Мотик рассказывал, что на суде все так смеялись, что можно было лопнуть.

— Ой, я представляю…

— Так это еще не все. Когда судьи ушли, чтобы решить, как этих инвалидов наказать, так они попросились подышать пока свежим воздухом на улице возле дверей суда. Им разрешили и даже, добрые души, вынесли им два стула, чтобы они там не стояли на своих костылях. Ну, судьи совещались, а они сидели на воздухе. Когда за ними пришли, чтобы вернуть их у помещение, то стульев уже не было. Они их продали какому-то прохожему за бутылку водки.

— Ой, я не могу, Маня! От босяки!

— Миша так хохотал, что я за него уже боялась.

— Я представляю… Маня, Миша дома?

— Нету, он пошел у баню по воду для телевизора.

— А зачем это надо?

— У линзу, чтобы больше были люди в телевизоре.

Ялик, Яшка-Вумница, брат Вильки, мой старший брат, в тот злополучный день на железнодорожном переезде потерявший левую руку и правую ногу, ходил, бегал на одном костыле, играл за сборную школы в волейбол, отлично плавал, был общим любимцем, заводилой и очень мужественным человеком. Чего ему это стоило, знать мог только один он. Тогда еще его, десятилетнего, пилили и кромсали хирурги, трижды укорачивали руку и ногу. Протез он не смог носить, так как ампутированная нога, культя, была очень короткой. Под мышкой от костыля мучали волдыри, сочилась кровь. Из Москвы прислали еще один протез с какой-то очень сложной системой ремней и лямок, но лямки давили, а ремни резали кожу, да и сама искусственная нога была очень тяжелой.

«Руку» Яша иногда носил. Иногда, шутки ради… Протез очень был похож на настоящую руку… Компания входила в трамвай. Кондукторша с сумкой на плече, получив мелочь, отрывала от бумажного ролика билет и вручала пассажиру. Компашка, затаив дыхание, следила за яшиной «рукой». Все шло как и положено, но когда Яша отходил от кондукторши, то его «рука» оставалась в руках кондукторши. Она вопила, как недорезанная, теряла сознание. А компашка, прихватив «руку», с диким визгом сразу же покидала вагон…

На ту сторону Днепра, на Труханов остров, к обширному песчаному раздолью, пляжников перевозили на дизельной калоше, куда набивалась куча народу. И когда «калоша», содрогаясь, отчаливала от причала, высшим шиком среди пацанов считался прыжок с ее кормы. Самым сложным было, борясь с быстрым течением Днепра, добраться до пляжа. Яше это всегда удавалось. Но воплей, поучений, сожалений, ахов и охов со стороны пассажиров «калоши» было хоть отбавляй.

«Безумству храбрых поем мы песню!» — цитировал Юрка-Цыпа и тоже бросался в кипящую от винта воду.

Пляжный грибок, под которым развешивалась одежда и собиралась вся наша гоп-компания, был постоянным, «забитым», и чтобы отпугнуть чужаков, на нем красовалась табличка: «Здесь воруют».

Если случалась драка, если наших обижали, то Яша никогда не оставался в стороне. Основным оружием, крушащим врага, был его костыль. И довольно часто Яшку приносили домой на Большую Васильковскую на плечах, как мешок с картошкой, как куль с мукой, ввиду отсутствия костыля, от которого на поле брани оставались лишь «дребезги».

Яша писал стихи, посвящая их любимым девочкам, смешные эпиграммы:

Или вот это:

«Я не Байрон, я — Хацкевич!» — скромно признавался молодой поэт в одном из своих стихотворений.

Яшина компания обожала театр музкомедии. Они ходили на Пресмана, на Блащука, на Ермолаева и Дембскую, хохотали, видя Васильева в роли Попандопуло, и млели от Мамыкиной… О, плечи Мамыкиной!..

Но часто, очень часто, и Вилька это видел, Яша как-то затихал и… плакал.

— Товарищ Холоденко! Вас можно на минуточку?

— Почему бы и нет?

— А где ваше «здравствуйте»?

— Ой, пусть будет уже «здравствуйте», только кончим все это в момент. У меня нету времени. Что вы хочете?

— Вы хотите посмеяться?

— Ну.

— Вы помните, когда в 1947 году была девальвация, что тогда творилось? Вы помните, как скупали все, что только можно? Вы помните, сколько людей прогорело на этом?

— Ой, помню, и не вспоминайте…

— Так вот, сидит, значит, один по терявший все свои сбережения еврей, держится за голову и страшно переживает за случившееся. А в это время со второго этажа постоянно раздаются какие-то стуки-грюки. Кто-то все время стукает в потолок.

— Сема, пойди посмотри, шо там у них наверху происходит. Я этого не вынесу: стук да стук, стук да стук… Сказиться можно. Я или сойду с ума, или повешусь!..

Сема, его сын, поднимается выше этажом. Его долго нету. Наконец, он приходит с этакими квадратными глазами и уже у дверях радостно кричит:

— Папа! Папа, они купили лошадь!!!

Отсмеялись.

— Спасибо, вы меня зарядили на весь день, — сказал Холоденко. — Теперь скажите, для чего вы меня звали? У вас есть ко мне дело?

— Какое дело? Дела все у прокурора, — с улыбкой ответил Миша Мирсаков.

— Тю на вас, у меня же нет времени, — незло проговорил Холоденко и побежал к дворовой уборной.

У Миши разогревался утюг, и у него было еще пару свободных минут. Он шарил глазами по двору в поисках собеседника. В дверях своей квартиры появился Шмилык с помойным ведром.

— О, Шмилык, идите уже сюда на пару слов!

Шмилык медленно, зевая, направился к Мирсакову. Как точно подметил старик Ольшанский, «все артерии у Шмилыка были сонные».

— Ну? — спросил он у Миши.

— Что слышно?

— Э, что может быть слышно… Скажу вам по совести, если я когда-нибудь умру из-за бабы, так разве что от смеха… Моя Сара совсем рехнулась на старости лет. Она хочет иметь свою уборную у нас в квартире. Это в наших-то тринадцати метрах при пяти живых душах. Ведро ее уже не устраивает. Принцесса великая нашлась!..

Мухи, обсевшие переполненное ведро, недовольно зажужжали, когда Шмилык, перекосясь от тяжести, двинулся в конец двора к уборной, стараясь не расхлюпать его содержимое. «Каждый человек имеет свои неприятности», — подумал Миша.

— Миша, иди уже в квартиру, он уже горячий, — послышался голос Мани.

— Уже иду, Маня. «Тюх-тюх-тюх-тюх, разгорелся наш утюг…» Маня, а ты не хочешь иметь свою собственную уборную?

— Хочу, Миша.

— И ты хочешь смерти Шмилыка? Тогда поговори с Сарой.

За окном зима. На улицах безлюдно. Работают снегоуборочные машины, нарушая рокотом своих моторов тишину зимней ночи. А снег все валит и валит… Вилька с Борькой лежат в одной кровати. Сегодня Вилька ночует у него. Так бывает всегда, когда мать Борьки уезжает к старшей дочери в Воронеж. Они лежат с открытыми глазами. Уже обо всем переговорили, обо всем рассказали. Пора бы и спать. Но спать почему-то не хочется. Борька поворачивается, и Вилька чувствует его дыхание на своем лице.

— Слушай, Вилька, тебе наши девочки нравятся?

— Нравятся. Ну, не все, конечно, но у нас есть и хорошие… А что?

— А Люська Голубчик хорошая? Она…

Он делает паузу и потом, видя, что Вилька молчит, продолжает:

— Она хорошая, умная! Мне кажется, что я ее даже люблю… Я все время о ней думаю. Вот даже сейчас…

— Так, может, мне уйти? — шутит Вилька, и они громко смеются.

Смех обрывает настойчивый, возмущенный стук в стенку.

— Это соседи. Мы им спать мешаем. Давай потише, — шепчет Борька. И они замолкают. Девчонки… Люська Голубчик… Да, она, действительно, славная… И Вилька мысленно сравнивает ее со своей Галчей, с которой уже шесть лет занимается в одном классе и с которой уже давно-давно не сводит глаз. Он даже боится ее. Потому что, когда ее видит, не знает, как себя вести, что с собой делать, не может произнести ни слова… Даже отвечая урок, старается не смотреть в ее сторону. А то было уже однажды…

Она такая красивая, стройная, с большими, чуть-чуть раскосыми глазами. С ребятами она дел не имеет. Всегда и всюду она только со своей Зинкой. И сидят они вместе за одной партой еще с первого класса. В школу они приходят за пятерками. Все их всегда хвалят, в пример другим ставят… А у него трояков в дневнике куча. А вчера математичка еще «пару» влепила… Какая уж тут любовь?!

— А тебе Галка нравится. И не думай, что этого никто не замечает. И просто глупо скрывать это от человека, который знает тебя почти всю жизнь, считается твоим лучшим другом, спит с тобой в одной кровати…

Кто знает, что бы еще наговорил Борька (его явно прорвало), если бы не очередной стук в стенку и злой голос соседа:

— Дайте спать, сплетники проклятые! Замолчите, наконец!..

— Ну, ладно, давай в самом деле спать, а то, чего доброго, еще телеграмму матери пошлет. Мол, мадам Соловейчик-Тартаковская, из-за ваших головорезов житья мне нету… Знаю я этого гада, он на все способен, — проговорил Борька и повернулся к стене.

Да, надо спать. Тикают часы. За окном идет снег. Где-то на чердаке противно воет кошка… Или кот… Может быть, это Грузин. Грузин — это Борькин кот, которым он чистит ботинки, когда идет в школу. Громадный, пушистый… Это из-за него на прошлой неделе сыр-бор разгорелся. Старик Ольшанский смеялся до упаду. В нашем гастрономе из подсобки стала исчезать колбаса. Дядя Рак с ног сбился. Вора искал. А это, оказывается, Грузин колбасу домой кольцами таскал. А Борька думал, что это мать ему на пропитание колбаску подбрасывает (деньги соседям оставила, и они каждый день ее для него покупают)…

Не может Вилька уснуть…

— Борька, слышишь, Борька, а ты знаешь, почему я вчера опоздал на первый урок? Я, когда иду в школу, всегда встречаю Галку. Это бывает всегда, минут за десять до начала занятий. А вчера я вышел немного раньше. Постоял на углу. Без десяти, потом — без пяти… А ее все нет… Я ведь не знал, что она заболела… Борька, слышишь, Борька, я ведь ее тоже…

Но, странно, он уже не слышит, уснул… сплетник проклятый. Уснул… И как это ему удается? Ведь только что разговаривал, шумел, доказывал… И вот — сразу уснул… Конечно, у него порядок с душевными делами, — вот он и спит…

А лучше всего разглядывать Галку из коридора через щель в классной двери…

Сегодня воскресенье, и Вилька с Борькой на катке. Чудесный зимний день. Такой редко выпадает. Снежинки бриллиантовыми искорками переливаются в скупых лучах солнца и словно танцуют под музыку. «Догони, догони…» — несется из репродукторов. А людей-то сколько! Если посмотреть сверху, с трибун стадиона на залитые беговые дорожки, то увидишь огромное людское кольцо, этакую гигантскую живую букву «О». Здесь должны быть и их ребята. Но где их найти? Они уже часа три на катке, но никого не могут встретить. А вот сейчас и Борька куда-то потерялся. Лед сегодня был отличным. Сделав пару кругов, Вилька вышел на снег, чтобы отдохнули ноги. А вот и Борька! Да и не один. С ним какая-то девчонка. Вилька махнул ему рукой, и Борька на полном ходу, описав эффектную кривую, вылетел на снежный барьер. Лицо его пылало от мороза и удовольствия.

— Ну что, видел кого-нибудь из наших?

— Нет.

— Ты знаешь, здесь такие девочки! Предел! Я познакомился… Катается, зараза, здорово!.. Ну, я побежал, а то она ждет… Ты, это, не скучай…

Стемнело. На вышках засветились прожекторы. Заложив руки за спину, работая только ногами, Вилька медленно скользил по краю ледяной дорожки вдоль отдыхающих на невысоком барьере, отделявшем игровое поле и дорожки от зрительских трибун, запыхавшихся конькобежцев…

А вот девушка в красном свитере… Как она похожа на Галю! Наваждение какое-то… Он везде видел ее лицо, отовсюду слышал ее голос… Но ведь это Галя! Она, конечно же она! И она здесь!.. Вот здорово!.. Но почему она сидит среди этой шумной ватаги? Почему они ее держат?.. Она пытается вырваться… А этот длинный хочет ее поцеловать…

Все получилось как-то неожиданно. Вилька на полном ходу подлетел к барьеру и врезался в длинного. Длинный упал по ту сторону барьера. Вильку окружили со всех сторон. Длинный встал и, не пускаясь в объяснения, нанес резкий удар в переносицу, а один из этих типов, встав на четвереньки, лег под Вильку, и тот свалился, как подкошенный…

Вилька сидел в «грелке», потирая снегом разбитый нос. В тесной комнатушке было полно народу. Дверь почти не закрывалась, то впуская, то выпуская новую партию конькобежцев. Вокруг шум, смех, веселье… И отчего всем так весело?

А тут еще какая-то женщина, давая последние наставления своей маленькой дочери, говорила:

— Катайся осторожно, Ирочка, а то упадешь и разобьешь носик, как этот дядя… — И при этом указала на Вильку. Но девочка успокоила маму:

— Я не разобью носик, мамочка, ведь я умею кататься…

Снег, который Вилька прикладывал к носу, окрасился в красный цвет и тонкими струйками бежал по рукам…

— Эй, хлопец, ты что, и ночевать здесь будешь?

Вилька, подняв голову, увидал пожилую уборщицу, которая возила шваброй по мокрому полу. В «грелке», кроме нее, уже никого не было.

— Давай, давай, поторапливайся… Невеста уж заждалась тебя.

Вилька вскочил со скамейки и бросился к двери: одна нога — в ботинке с коньком, другая — в носке… Шлепнулась набок скамейка…

— Тю, самасшедший какой-то! — незло проговорила уборщица.

Они выходили из ворот стадиона. На Вилькином плече, связанные шнурками, болтались две пары коньков: его и Галины… Галины и его. Они шли молча, не глядя друг на друга, но было так хорошо, что Вильке хотелось заорать от радости, от счастья.

7 ноября все суетились с утра. К празднику готовились уже давно, больше недели. Вилька и Яша не узнавали друг друга: чистые рубашки, отглаженные штаны, причесанные головы. Сегодня они с матерью шли к тете Шуре. Мать завернула в полотенце какие-то кастрюли, тарелки… И каждый, кто приходил к тете Шуре, что-то приносил с собой. А в результате, как сказал старик Ольшанский, получился шикарный праздничный стол на много персон: картошка жареная, картошка в мундире, селедочка, лук, салат всякий… Короче, все-все, что было у хозяйки и гостей.

Сели за стол. Из тарелки-репродуктора слышался марш и знакомый голос Левитана. В Москве шел военный парад. Мать ругнула Вильку и отобрала пирожок. Не спеши, мол, успеешь… Раздался стук в дверь, и в комнату вошли трое солдат. Тот, что постарше, усатый сержант, сказал:

— В этом районе идут работы… Вы сидите на бомбах. Так что временно всем придется пройти в бомбоубежище…

Бомбоубежище… Уже закончилась война, и совсем иначе ведут себя люди в бомбоубежище. Ведь сегодня праздник! На лицах — добрые улыбки. И, наверное, впервые за долгие годы войны здесь раздается смех.

Через несколько минут они выйдут отсюда и сядут за праздничный стол… Слышен взрыв. Сотрясаются стены, вздрагивает цемент под ногами… И вот открылась дверь и в подземелье проник солнечный свет.

— Все, товарищи! Все! С праздником вас!

Вернулись к тете Шуре и застыли на пороге. Обрушилась часть потолка, оголив балки, вышибло из окон стекла. Стол завален штукатуркой, камнями, осколками. Старик Ольшанский обошел стол, развел руками в стороны и, обняв тетю Шуру, сказал:

— Это уже не годится, чтоб кушать, но пусть это будет последним взрывом у нашей жизни. И раз мы уже все тут собрались, давайте будем делать уборку…

Кто-то для кого-то оставил Мише Мирсакову трофейную швейную машинку «Зингер» для дальнейшей передачи. Месяца через три к нему в квартиру заявился неизвестный мужчина и на словах передал Мирсакову поручение от Арона Шульмана: отдать этого «Зингера» из рук на руки через него в Белую Церковь для Шульмана. Что-то Мирсакову не понравилось в этом посланце Арона. Он долго раздумывал, потом пошел в другую комнату посоветоваться с Юрой-Левой. Они пошушукались, затем Юра-Лева вышел к приезжему и спросил его:

— Уважаемый, вы случаем не одессит?

— Да, а что?

— Тогда до свидания!

— А товар?

— Товара не будет.

Когда гость ушел, Миша с интересом посмотрел на своего старшего сына.

— Левик, объясни, что это значит?

— Ой, папа, аналогичная история была с писателем Бабелем.

— Ну… Ну-ну, Лева?..

— Горький послал Бабеля с письмом к Шаляпину. Бабель должен был привезти Горькому в Москву какую-то очень дорогую вазу, которая была у Шаляпина в Париже. Шаляпин принял Бабеля, как и ты этого мужчину, с большим недоверием. Он долго разглядывал это письмо, сличал почерк, которым было написано письмо, с другими письмами Горького, подозревая, что письмо поддельное. Наконец Шаляпин пошел с Бабелем в другую комнату, где стояла эта ваза. Шаляпин подержал ее в руках, не скрывая своего неудовольствия по поводу разлуки с ней, и вдруг ему в голову пришла спасительная мысль. Он спросил у Бабеля:

— Послушайте, вы случайно не одессит?

— Одессит, — признался Бабель.

— Ну вот! — радостно закричал Шаляпин. — И вы имеете надежду, что я вам доверю эту вазу?

Он поставил вазу на место в шкаф и проводил Бабеля к выходу…

— От, молодец! Так мы же так точно поступили. Правильно? Ну и умница же ты, Левик! Дай я тебя поцелую. Нас не проведешь!..

— Маня! Маня!.. Лева, где мама?

— Она пошла в очередь за керосином.

— Ну-ну… Хорошенькое дело… Отдать машинку первому встречному… Может быть, того Шульмана и в живых уже давно нет… Лева, ты ничего не слыхал за Белую Церковь? Там спокойно? Погромов нету?

Старый Сруль, уходя в метизную лавку, закрывал ставни на окнах и вешал огромный амбарный замок на дверь своего жилища.

— Теперь будет самое смешное, понаблюдайте, — тихо прошептал старик Ольшанский Мише Мирсакову.

Они, притаившись за сараем бабы Миенчихи, наблюдали за действиями Сруля. Проверив все запоры и задвижки, Сруль остановился у двери, обхватил двумя руками замок, поджал ноги и повис на нем. Через секунду-другую он, кряхтя, приземлился и, оторвав руки от замка, трижды плюнул через левое плечо.

Из-за сарая бабы Миенчихи послышался сдавленный смех.

— Ну? — спросил старик Ольшанский.

— Ну! — трясясь от смеха, ответил Миша Мирсаков. — Пойду расскажу Мане и детям.

Э, если бы была возможность наблюдать за старым Срулем постоянно… Вот он идет по Большой Васильковской, останавливается у магазина «Продтовары». Пацаны окружили Верку, берут мороженое. Жарко. Металлический футляр-бидон, покачиваясь, плавает в бочке со льдом. Верка, получив деньги, закладывает в «пушку» круглую вафельку, ложкой накладывает в патрон мороженое из бидона, ловким движением выдавливает порцию и накрывает ее сверху еще одной вафелькой, к которой приклеился кусочек-огрызок другой вафельки.

— О, вам еще и с добавкой получилось.

— Кто это теперь дает с добавкой? Они дают добавку… Откуда добавка?

Держит двумя пальцами пирамидку, с которой в рукава пиджака стекают молочные струйки.

— Ой, оно же все вылазит. Я же с этим и шагу не пройду… Они дают добавку… — Слизывает с руки струйки. — Мне не надо добавки, я хочу обыкновенное мороженое за свои копейки. Зачем мне добавка? Ну, хорошо, — проговорил старый Сруль, увидев гневные глаза Верки, — мы не будем вступать в полемику, а то вы, я уже это предвижу, назовете меня жидовской мордой… Э, если это мороженое, то я китайский император… Мадам, ваш директор не соскучился?

— По ком? — удивленно спросила Верка.

— По кладбищу, — ответил старый Сруль, брезгливо отбросив бывшее мороженое в сторону пробегавшей мимо «Продмага» дворняги Читы. Сруль вытащил из кармана платок-простыню и, вытирая им руки, глотая набежавшую слюну, наблюдал за собакой, жадно пожиравшей его мороженое. Чита, облизывая морду, с благодарностью посмотрела на старого Сруля.

— И на том спасибо, — пробурчал Сруль и продолжил свой путь.

Вилька рассказывает Яше «сказку»: «Жила-была себе чувиха. Звали ее Жанка. Любила Жанка прихорашиваться. То губки перламутром напомажет, то бровки карандашом «Искусство» подведет, то глазки-реснички черной тушью закрасит. Но больше всего она любила прически разные из своих волос делать. Накрутит, бывало, на голове бигуди, обтянет башку резинками, и всю ночь не спит, мается…

Надоело ей страдать-мучиться, и купила она себе у Халемского новую голову, съемную. Возьмет она ее в руки, накрутит волосы, затянет резинками, поставит в сухое место, а сама спать укладывается. Утром встанет свежая, выспавшаяся, берет голову новую, съемную, с прической выделанной, прикрутит-пришпилит к башке постоянной, — и несет себя по улицам, как та королева заморская… Вот какие чудеса в нашем королевстве чувихи придумывают…»

— Опять за Жанкой подглядывали? Родинка у нее на какой груди?

— На левой, — неосторожно ответил Вилька.

Мотик рассказывал, что у них в «Индпошиве» висит Доска почета, на которой под надписью «Наша гордость» размещены фотопортреты маяков их коллектива. Как-то приехала к ним какая-то там комиссия и увидела среди этих фотографий портрет Ленина.

— Вы что, с ума сошли? — спросила какая-то райкомовская дама. — Зачем вы сюда всунули Ленина?

— Почему вы считаете, что это Ленин? Это совсем не Ленин, а наш уважаемый закройщик Абрам Левин.

— Ой, не валяйте дурака! Вы что, хотите иметь неприятности? — грозно сказала дама.

— Какие неприятности? — пожимая плечами, спросил заведующий Ройтман.

И в это время зашел Абрам Левин.

И, как у Гоголя в «Ревизоре», наступила немая сцена. Перед комиссией стоял живой вождь.

— Вы кто? — краснея, спросила дама.

— Я — Левин, я здесь работаю закройщиком. Вот мой портрет, — смущаясь проговорил Левин.

— В портрете и загвоздка, товарищ Левин. Его необходимо снять, чтобы не было политических несуразностей… И вообще, почему бы вам не изменить свою внешность?

— То есть, как изменить?

— Ну, скажем, сбрить бородку…

— Ну, хорошо, сбрею, как вы предлагаете, бородку… А мысли?.. — гордо заявил Абрам Левин.

Может быть, именно из этой истории родился анекдот, который потом пошел гулять по свету? Помните, Пушкин тоже рассказал Гоголю анекдот. А что из этого вышло? Получился «Ревизор».

Сундуковскому иногда присылали письма из Америки. Там у него были какие-то родственники. Сундуковский отвечал им: «У нас все хорошо, но мы не готовы к зиме». Там, в Америке, понимали, что нужно прислать Сундуковскому посылку с теплыми вещами.

— А вы им тоже посылаете посылки? — как-то спросила Сундуковского Маня Мирсакова.

— А что я им пошлю? Цурес? Макуху или хвост от селедки, а? Там же у них все есть… Ну, конечно, чем-то нужно ответить. Неудобно все-таки… Я подумаю…

И вот после долгих раздумий он все же собрал посылку. Сундуковский посылал в Америку

1. Часы-ходики с кукушкой (это для них редкость!).

2. Белые семечки (у них этого точно нет, а Абраша их очень любил в детстве).

3. Диафильмы-сказки (для детей).

4. Пару полотенец-рушников.

5. Несколько пачек папирос «Труд» и «Казбек».

6. Настоящие лапти.

7. Одеколон «Шипр».

8. Фотографии могил (спасибо Бродскому) с кладбища, где лежат папа с мамой, Рахиль, Роза, Эстер…

— Дети, станьте к стенке. Все стали? О, как вас много! Так… Вы все стойте, а Изя подойдет ко мне. И пусть будет тихо, я сказал!..

Изя становился на напольные весы. Сундуковский нагибался и замечал, где становилась стрелка. Изя продолжал стоять на весах, а Сундуковский записывал на бумажке вес Изи. Затем в руки Изе папа давал обшитую белым сукном посылку. Папа наклонялся и следил за стрелкой весов. Потом он, шепча губами цифры, записывал на бумажке вес Изи с посылкой. Затем от веса Изи с посылкой он отнимал вес Изи и получал вес посылки.

— Здесь девять кило восемьсот граммов. Можно добавить еще двести граммов семачек.

Добавлял таким же образом. Зашив окончательно посылку, Сундуковский слюнявил чернильный карандаш и надписывал на ящике чикагский адрес…

Дети Сундуковского ходили в американских вещах. Об этом уже знали все. Об этом знали и в десятом отделении милиции.

— Послушайте, Сундуковский, — спрашивала его Маня Мирсакова, — и вы не боитесь?

— Чего я должен бояться? Что я, «враг народа»?.. Ну, так на худой конец, они меня с моей кодлой вышлют в Америку… Кому от этого будет хуже?..

Из открытого окна квартиры Сундуковского слышались звонкие голоса детского ансамбля «имени его»:

Мишка Голубь вернулся из Одессы. Мишка, эта добрая душа, сопровождал какого-то дедулю в институт Филатова. Из его рассказов мы поняли, что в Одессе он не всем понравился.

— Я выстоял сумасшедшую очередь, чтобы попасть к местному светиле, мастеру-парикмахеру, Юлиусу. И этот князь в накрахмаленном халате, проведя несколько раз острой бритвой по моей морде, заявил: «Мне не нравится ваша борода. Вы, конечно, хотите знать почему? Так я вам, молодой человек, отвечу: волосы — как то железо, а кожа, простите, тонкая, как тот презерватив… Во-первых, вы мне портите инструмент, а во-вторых, вы меня извините, здесь не пункт переливания крови…»

— В другой раз, — продолжает Мишка Голубь, — уже другой, но не менее известный мастер Фурман заявил, что с такими ушами, как у меня, лучше вообще не ходить в приличную парикмахерскую. Да и вообще, мол, голова у меня не совсем правильной формы, — явно не глобус. На ней, мол, его работа не имеет никакого вида… А зубная врачиха заявила мне, что ей не нравится мой прикус. Что я ей, собака?.. Мои кривые лошадиные зубы ей почему-то понравились. Почему? Потому что они большие и очень удобные. Есть за что ухватиться при их удалении… Ну, бля, охренеть можно от этих одесситов!

— Ну, а мо-ре? — заикаясь спросил Вовка Японец.

— Море?!.. Ну, бля, и ванночка, я вам скажу! Стоишь на берегу, где кончается земля, а дальше — сплошная вода, конец света…

Мы знали Одессу по песням, по анекдотам, по книжкам, по фильмам… Ну, еще… «Сейчас как возьму на Одессу!» — обычно кричал разъяренный Джуня, выставляя вперед свою рыжую башку в драке.

Что касается нас, так мы в свои юношеские годы дальше Корчеватого не выезжали. А тут наш человек побывал в легендарной Одессе!..

— Вот, значит, ходишь по той Одессе, бродишь себе по Дерибабушке и, честно, ничего не происходит: не стреляют, не грабят, и смешного ни хрена нет. Вот только море, море — это «чего-то особенного», как говорят в Одессе. Купался до одурения, до сих пор соль с кожи слизываю.

— Э, хлопец, чтобы понять Одессу, так там нужно родиться и долго-долго жить, — сказал старик Ольшанский. — А что касается моря, так его можно построить и в Киеве. Я так думаю. Ну, чуточку поменьше будет… Но можно.

— Ой, Ольшанский, перестаньте! Вечно вы со своими библейскими фантазиями… Вы лично бывали в Одессе? — спросил Холоденко.

— Не бывал, нет… Мне вечно не было на кого оставить мою лошадь.

— Жаль… Одесса это в самом деле «чего-то особенное». Можете мне поверить. Я там был совсем-совсем недавно.

— Ездили на совещание управдомов или по обмену опытом? — съязвил Юрка Цыпа.

— Между прочим, я освобождал Одессу, сопляк.

— От кого? — завелся Юрка Цыпа.

— Дурень ты… Что тебе еще сказать? Лучше спроси у своего батьки, где он потерял ногу. И не шути со мной, а то я контуженный…

— Ну, тихо, тихо уже! Что вы завелись? — успокаивал Миша Мирсаков. — Молодежь, пусть будет тихо! Извините, товарищ Холоденко, но вы хотели что-то сказать за Одессу. Вас перебили, не берите этого в голову.

— Пусть он лучше уйдет, — раздраженно сказал Холоденко.

— Цыпа, пойди постучи в домино, — сквозь зубы предложил Васька Соболь.

— А чего он…

Васька не дал закончить Цыпе фразу и занес над его головой руку, но прежде, чем она опустилась, Цыпа уже исчез.

— Ну-ну, товарищ Холоденко, так что? — спросил Миша Мирсаков. — Ради Бога, не отвлекайтеся…

— Минуточку, я сейчас вернусь, — сказал Холоденко.

И он скоро вернулся с книжкой в руках, молча раскрыл ее и ткнул указательным пальцем в фиолетовую надпись.

— Что там? — спросил Мирсаков. — Я без очков. Вилик, прочти, что там написано.

Вилька взял книгу и громко прочитал: «Участнику боев за Одессу тов. Холоденко А. И. с пожеланиями здоровья и успехов в личной жизни от афтора»… От «афтора», — повторил, хихикнув Вилька. — Он что, немец?

— Кто немец? — спросил Холоденко.

— Ну этот, который книжку написал.

— Почему он должен быть немцем? Он одессит. А в чем дело?

— Да нет, все нормально. Хорошие слова он вам написал, — успокоил управдома Вилька.

Книжка пошла по рукам.

— Ну, есть еще вопросы? — спросил Холоденко.

— О чем вы говорите, какие могут быть вопросы? Все и так ясно… Другого бы и не назначили на вашу собачью должность, — хитровато заявил старик Ольшанский, почесывая свой затылок.

— А, ну вас всех в баню! — почему-то обиделся Холоденко. — Хай она горит, та Одесса! Что вы прицепились? Вам что, в Киеве плохо? Голубь, это ты кашу заварил со своими майсами?!

— А я тут причем? Тоже нашли козла отпущения…

— Одни воевали, а другие в это время байстрюков стругали с закрытыми глазами, — пробубнил Холоденко, и при этом как-то нехорошо посмотрел в сторону Сундуковского.

— Что?.. Да я тебе!.. Я вам!.. — вскипел Сундуковский…

— Миша, Миша! Люди! — послышался крик Мани Мирсаковой.

Она выскочила на порог с перепуганным лицом.

— Что случилось, Маня? — взволнованно спросил Миша.

— Ой, ой, Миша!.. Сталин умер… Сейчас по радио передают…

«Жить в Киеве — уже само по себе есть награда», — любил повторять Ольшанский.

«Амэвин — явин» (понимающий — поймет), — говорил Ольшанский.

Старик Ольшанский… Во время разговора с его лица не сходит улыбка, добро насмешливая и чуть-чуть грустная. Один глаз закрыт, а второй полу-улыбается. Нижняя губа, в табаке и крошках, нависла над подбородком. Он подходит к вам, берет вас за пуговицу и, шморгая носом, доверительно сообщает:

— Все мы помрем… Человек подобен столяру: столяр живет и умирает, и человек — тоже… Вы можете мне не верить. Но так сказал реб Шолом, а он знал, что говорит…

Умер Сталин… Когда Вилька открыл дверь школы, в вестибюле у огромного белого гипсового бюста вождя стояли навытяжку с покрасневшими от слез глазами Галка и Зинка с траурными нарукавными повязками. Вилька поздоровался. Но они, казалось, окаменели.

Как-то не укладывалось в голове… Как это он мог умереть? Он — великий вождь всех народов.

Недавно, в декабре, в день Конституции, Вилька сочинил для школьной газеты стихотворение… «День Конституции! Великий Сталин создал этот день…»

В школе стояла непривычная тишина. Всех буквально придавило горе… В классе над доской со стены как всегда смотрел на нас Сталин…

Кажется еще совсем недавно (Вилька тогда был в третьем или четвертом классе) он стоял на большой сцене клуба имени Фрунзе, а за его спиной в два ряда высился школьный хор из старшеклассников, и Вилька звонким голосом солировал:

Э, иди тогда знай… Все воспевали отца народов: от последнего акына до первого инженера человеческих душ…

Утро.

Старик Ольшанский ведет за руку внука Сему. Они переходят трамвайную линию, идут на другую сторону Большой Васильковской, проходят мимо базара, мимо церкви и, не доходя до пожарной части, заворачивают в переулок, где находится Семин садик. Рядом с детским садом идет стройка, откуда доносятся голоса рабочих…

— Деда, я сам дорогу знаю, я сам тебя в садик поведу, — кричит Сема, вырывая руку. Он бежит впереди и указывает деду дорогу. Он уже вторую неделю ходит в садик с бабушкой, а вот сегодня, впервые, с дедушкой.

— Вот наши ворота, вот наша площадка, вот наш песочник, вот…

Он задрал голову в сторону строительного крана и вдруг, страшно выпучив глаза, истошно закричал: «Любка, твою мать, майнай!..»

Вечер.

— …Ну, Сема, тебе хорошо в садике?

— Хорошо, баба.

— Кормят хорошо?

— Да, баба.

— Книжечки вам сегодня читали?

— Ага, про дедушку Оленя читали, в которого тетя Каплан стреляла…

— Деда, расскажи, как работает паровоз.

— Пар хапен за поршень, поршень хапен за колеса, колеса хапен за рельсы… Хапен-драпен паровоз! Чух-чух-чух… А в это время радио говорит: «Увага! Товарищи железники-дорожники и те, что едут! Поезд номер семьдесят восемь ходом «Киев — Бердичев» перепыхивает с пятого путя на шестой. Хапен ды вещее и гей на пер-р-р-он!»

— Хапен-драпен, — повторяет Сема и заливисто смеется.

— А как из Бори сделать Степу ты знаешь?

— Не-а.

— Ну, тогда я тебе расскажу. Боря — это Брухес, брухес — это тухес, тухес — это жопа, жопа — это Степа.

Дед с внуком хохочут.

— Ой, ой, старый набожный еврей, чему ты учишь ребенка? И тебе не стыдно? — как бы сердится баба, а саму смех разбирает.

— Баба, ты представляешь, какую гадость мы кушаем? Нам сегодня воспитательница про мед рассказывала. Так, оказывается, они его это… отрыгивают

— Кто отрыгивает?

— Пчелы… Деда, представляешь, если бы лягушки захлебнулись?..

— Ай, хулиган! Ай, умница! — пролепетал старик Ольшанский с невыразимой нежностью.

— Видишь, на руках еще следы остались от веревок? Это нас фашисты связывали, — рассказывал Толик Юрченко, который уже второй месяц снимался в новом фильме…

Принеся в актерский отдел киностудии свои «анфас» и «профиль» соответствующего размера и заполнив личную карточку, Вилька стал ждать вызова на съемки.

Перед фильмом в киножурналах «Новости дня» всегда показывали крупные заводы, громадные помещения цехов, по которым двигались поезда, с экрана вечно лился горячий металл, сверкали искры электросварок… Когда Вилька впервые попал на киностудию и зашел в первый павильон, то он ему показался огромным цехом. Он даже подумал, что это декорация такого цеха. Ого, самый большой в Европе!

Вскоре, наделав страшного переполоха во дворе, пришла открытка-вызов. Вилька несся на киностудию как угорелый. Ему казалось, что городской транспорт сегодня движется как никогда медленно, что все кто ехал по направлению к «Большевику», тоже являются кандидатами на роли в фильме, который в открытке был назван скромно — «Петля».

… В этом фильме Вилька изображал, как и остальные девятьсот человек, зрителей во время циркового представления… Ну, да ладно… Не в «ентим дело», как говорила тетя Маня. Он увидел, как снимают кино! Впечатлений была масса. А разговоров, а информации, а сплетен всяких…

Он долго не мог уснуть… В голове какая-то мешанина. Постепенно все это стало оформляться в странную последовательность…

Помните, как у Андерсена:

«Была полночь; в окна светил месяц, предлагая всем даровое освещение. Участвовать в игре были приглашены все, даже детская коляска, хотя она из-за своей громоздкости принадлежала к низшему классу игрушек.

— Всяк хорош по-своему! — говорила она. — Не всем же быть благородными, надо кому-нибудь и дело делать, как говорится!..»

Итак, была полночь. Где-то под самой крышей киносъемочного павильона тускло светили лампочки. Еще недавно здесь шли съемки и горела тысяча солнц. А сейчас перетруженные за день осветительные приборы остывали, чуть потрескивая и охая во сне. Солидный диван, снявшийся уже в доброй дюжине местных фильмов, расправляя ржавые пружины, начал беседу со своими друзьями по декорации.

— Помню, когда-то в журнале «Крокодил» было написано, что некоторые художники позволяют себе оформлять книжную продукцию, не вникая в содержание и смысл художественного произведения. Ну, и там, помню, для примера, были показаны несколько суперобложек. «Спартак» итальянца Джованьоли, скажем… Так, значит, на обложке мы видим нашу футбольную команду «Спартак». А, скажем, «На дне» Горького, — так там, понятное дело, — рыбки всякие в водорослях плавают… Маразм какой-то…

— Это как у нас рекламные афиши на кинофильмы рисуют, — вставила надтреснутая плевательница.

— Да-да… Этот «Рекламфильм» еще и фамилии актеров искажает. Они молодого абхазского актера Заура Кове переиначили на З. Коваль, — заметил с легким кавказским акцентом старинный кинжал, висящий на ветхом персидском ковре.

— Да, — продолжал диван, — так к чему это я?.. Друг у меня есть давнишний, вместе во многих картинах снимались… Третьего дня сюда заходил «на людях показаться». Тогда еще большой концерт был. Так он там номера объявлял. Артистов приехало видимо-невидимо. Друг дружку и в лицо не знают. Ну, значит, спрашиваю я его: «Что, — спрашиваю, — у вас в концерте артист Емельянов делает?»

— Фамилия, — говорит, — знакомая. Это, — спрашивает, — какой же Емельянов?

— Да, — говорю, — который Макаренко в очках, в колонии с детишками-босяками…

— Не знаю, — говорит, — я во втором отделении не… это, не конферирую. Там другой программу ведет, пацан какой-то…

— Как же, — говорю, — так? Вы же, — говорю, — в одном концерте, в одном коллективе, так сказать…

— А что тут удивительного? — вмешался в разговор подсвечник. — Я знал многих артистов, которые в опере пели, а о чем опера-то и не знали… Вот свою партию знали, и выходить когда знали, и уходить… И все тут… Вот Федор Иванович Шаляпин так тот все оперы наизусть знал и любую партию, даже женскую, спеть мог.

— А у нас один певец был, так он за всю свою жизнь ни разу в своем родном театре на сцене не стоял. Он все время «Арию певца за сценой» исполнял, — вставила плевательница.

— А у нас один мим снимался. Мим — это который все без слов показывает. А у нас его рот никогда не закрывался. Как начнет говорить, как начнет… Все анекдоты рассказывал… Вся съемочная группа за животы держится. Снимать некогда было, от плана отстали…

— А у нас артист сымается, — вдруг раздалось из соседней декорации, — так у него, значит, так… Он, значит, утром в Москве, в поезде просынается и бегом бегит в театр, где он числится, на репетицию, потом на Шаболовку, в телевизор, потом — на радио, а вечером — снова в свой театр на спектакль, где он в последнем действии захвачен. Из театру, значит, — у такси, и на вокзал мчится. Утром уже в Киеве в поезде просынается. Его на вокзале ассистент с администратором встречают и до машины дойти помогают. Он первым делом на студии в медпункт направляется. Порошков наглотается, укол всобачит, костюм взденет, на гриме с закрытыми очами посидит, — и лишь тогда на съемочную площадку, как на эшафот, идет. Только съемка начинается, а он, бедный, пыжится — пыжится, а тексту не знает. У него в голове сумбур полный. Из всех слов, что за эти дни проговорил, все никак сейчас нужных выбрать не может… Я ему говорю… Вот ты, — говорю, — все время в поездах проводишь, тебя уже все проводники СССР знают… Ну, а спишь-то как? Высыпаешься? А он говорит: «Если у меня задолженность большая по сну, то тогда сплю хорошо…»

Наступила пауза. Диван зевнул.

— Ладно, братцы, будет на сегодня. Спать-отдыхать надо. Завтра опять переснимать нас будут. Говорят из Шостки новую партию пленки завезли. Дай-то Бог не бракованную…

Накрапывал дождик. Зунда Косой закрыл косяк за последним голубем, вышедшим из будки. Породистые птицы, нахохлившись, следили за Зундой, который проводил уборку их жилища.

К будке подошел дворник Курица и, увидев на приставленной лестнице Зунду, сказал:

— Вчера вечером прилетал твой вороной.

— Это не мой. У моего вороного в тухесе лопатка, — ответил Зунда.

— Ничего, прилетать… А подруга его где?

— Здесь в будке, на яйцах сидит.

— Пить будешь? — неожиданно спросил Курица.

— А есть что?

— Найдется, — сказал Курица. — Давай сэрвиз.

— Поднимайся.

Они чокнулись и выпили по стаканчику, каждый по-своему. Зунда швырнул его себе в горлянку, точно конверт в почтовый ящик, а Курица — мелкими глоточками, как говорится, с чувством, с толком…

— Эй, капитан, тебе помощник не нужен? — донесся снизу голос рыжего Джуни.

Зунда высунул голову из будки.

— Закусить есть? — спросила голова.

— Как в лучших домах Лондона.

— Тогда прошу в кают-компанию, сэр.

Джуня поднялся по лестнице, втиснул в дверь будки свое могучее тело, приветствуя Зунду и Курицу.

— О, какие гости!

— Ну… Где? — нетерпеливо спросил Курица.

— Момент, — сказал рыжий Джуня, извлекая из одного кармана широченных штанов бутылку, а из другого — объемистый сверток. В свертке оказался шоколадный лом.

— Привет от Марла Какса!

— Спырт? — косясь на бутылку спросил Курица.

— Ага.

— Живем, братцы!

— Наливай!..

— Зуня! Зуня! — вопил из окна второго этажа Фимка.

— Чего тебе? — высунулся из будки Зунда.

— Райкин по радио выступает!

— Вот блин!.. Хорошо, сейчас… Ребята, по-быстрому… А? Туда — и обратно… Не скиснет же…

— Пошли, — твердо решил Джуня. — Райкин — это святое!

Они быстро, как на пожар, бросились к парадному Зунды.

«Лизочка! Говорит Сема, здравствуй! У меня всего одна минута времени. Говорю быстро, ты запоминай. Пускаем новую турбину. Мама здорова. У Сони родилась девочка. Турбина получила хорошую оценку. Девочку назвали Таней…»

— …Что там за шум в приемной? Народ ждет? Ничего, подождут… Кто там еще? Боря? Какой Боря? Ах, Боря! Вот что, Боря, у меня совещание… Позвоните как-нибудь в другой раз… — звучал по радио голос Аркадия Райкина.

На лицах мужиков сияла улыбка…

Вилька, весь такой шикарный, в белой рубашке и начищенных башмаках шагал по Совской по дороге к Галкиному дому. Вообще-то в мире последнее время творилось что-то невероятное! Вилька вполне законно и привычно встречался с Галкой, а Борька Соловей с «принцессой» Жанной.

Боже, сколько же Вилька топтался у дома Галки, сколько с грустью и непередаваемой болью смотрел в сторону ее окон, сколько мук изведал на ежедневных школьных посиделках, видя только ее одну!..

Однажды, 7 ноября, в день ее рождения, почти всем классом собрались в доме Галки. Крутили бутылку, затем шли в маленькую комнату и там целовались. Кому с кем выпадет. И выпало же!!! Он впервые ее поцеловал. Он ощущал ее горячее дыхание, ее губы. Пахло чем-то очень вкусным, пахло молоком…

Они простаивали до глубокой ночи у ее дома на дощатом мостике, под которым журчал ручей, бегущий к ставку с квакающими лягушками, под свисающими косами старой ивы, — и целовались… Если шел дождь, то они забирались в сарай и под шум дождя, под раскаты грома он целовал ее лицо, глаза, губы…

Пролетающая ворона, сволочь, видевшая Наполеона и пожар Москвы, каркнула и ляпнула на Вилькину рубашку темной жидкой слизью…

Прошло много лет. Прошла почти половина жизни. Кем же стали дети старого двора?

Они стали юристами, инженерами, летчиками, режиссерами, известными спортсменами, модельерами, партийными работниками…

И жаль, что нет уже в живых старика Ольшанского, Мани и Миши Мирсаковых и многих наших соседей по двору… Глядя на солидных мужчин, бывших «бандитов и гицелей», старик Ольшанский непременно сказал бы:

— И кто бы мог подумать, что из них будут люди!..

Минуточку… Вы не очень торопитесь? Я вас не задержу надолго. Вот, послушайте, я вам кое-что прочитаю… Это — Ийхок-Лейбуш Перец… Минуточку… Только очки нацеплю… Вот это место:

— …Я верю, факир, у каждого человека есть своя вера; это нить, которой боги привязывают нас к жизни! Я верю, что придет время настоящих людей с твердым позвоночником, людей, которые не захотят и не смогут сгибаться… Я хочу дожить до этого времени.

— Ты хочешь жить так долго?

— Нет… За будущее счастье я бы так дорого не стал платить… Я хочу уснуть и спать до той поры! Ты можешь это.

Факир молчит.

— Ты не хочешь сдержать слова?

— Не то, я думаю только, кто тебя разбудит? Я не смогу, мои дети и внуки тоже не смогут… Кто о тебе вспомнит?

— Это не страшно… Меня разбудит Время, не в тишине придет оно!