"Монета желания" - читать интересную книгу автора (Чекалов Денис)

Глава 9 Корочуны

Аграфена уговорила старушку поспать, сама же оставалась у постели больного, пытаясь решить, что делать дальше и к кому за помощью обратиться. На Потапа всегда положиться можно, но в делах, особого разумения требующих, он не лучший советчик. Мелькнула мысль о Прасковье-травнице, однако уж очень далеко идти к ней. Если бы с Потапом — то ладно, а вот одной, через лес все же опасно. Ведь не вернулись нетопыри к пославшему их, он может и новых направить — проверить, в чем дело, почему не выполнено задание.

В чем же оно состояло, мечется мысль по кругу. Убить меня хотели, или силком отвезти куда? Но зачем? Почему совпали оба нападения, на нее и семью священника. Один ли кто стоит за этим, а самое главное, непонятна причина всей этой бесовщины. Всегда в таких делах Аграфена к отцу Михаилу обращалась, что же делать теперь, когда занедужил он?

Взглянув на лицо иерея, жалкое в своей беспомощности, Ефросинью, прилегшую на лавку здесь же рядом, Аграфена поняла, что не может взять Потапа с собой к травнице, оставив их одних. Да Макаровна со страху только заболеет, что она, Аграфена, с двумя больными делать будет? Хорошо еще, что дети гостят у родственников Потапа, в дальней деревеньке.

Вдруг перед мысленным взором всплыло кроткое, доброе, некрасивое лицо верного помощника Михаила, ризничего Ферапонта, который всегда был приветлив и с ней, и с другими прихожанами. Вспомнились слова священника, хвалившего его преданность, стойкость в вере, отзывчивость к людским несчастьям.

«К нему я и пойду, — решила Аграфена. — Он в городе живет, на людях вряд ли кто напасть осмелится. Да и недалеко от нас, почти последний дом перед пустошью, после которой овраг начинается. Из наших его окна видны, — если отворены, через слюду далеко не разглядишь».

Ефросинья зашевелилась, подняла от подушки опухшее от слез, переживаний и тяжелого недолгого сна лицо.

— Вовремя ты проснулась, Макаровна, — сказала Аграфена. — Я уж приготовила лекарства, подогрела. Муж твой, видно, скоро проснется, дайте ему по капелькам, как вчера подали, а я побегу к Ферапонту. Он человек отцу Михаилу близкий, тот с уважением о нем отзывался. Хочу посоветоваться, что дальше делать.

— Это ты хорошо придумала, — поддержала Ефросинья, поднимаясь и ополаскивая лицо да руки водой. — Человек он и вправду хороший, робкий очень, да умом крепкий.

Они вдвоем помолились перед образами, прося у Отца Небесного заступничества перед силами бесовскими. Тут проснулся больной, но был так слаб, что едва мог рукой пошевелить. Глаза его были по-прежнему затуманены не узнаванием, а губы, если и шептали несколько слов, то обращены были не к присутствующим, а к его матери, умершей многие годы назад. Он лепетал, как малое дитя, просил купить ему кораблик, рассказать сказку.

При виде мужа в таком состоянии, Ефросинья громко заплакала, слезы струились по щекам, заливая всегда такие улыбчивые и полные мягкой радости глаза. Аграфена утешала ее, говоря, что выздоровление не может последовать сразу, хорошо уже то, что лихорадка оставила, а это добрый знак.

Отец Михаил обязательно поправится, но не так сразу, как хотелось бы им всем. Слишком велико потрясение, долго продолжалось удушье от зеленой пелены, да и не мальчик уже, здоровье не такое крепкое. Наконец более жесткие слова, что слабостью своей она не помогает, а только вредит мужу, встряхнули попадью. Остановив слезы, расплывающиеся человеческие руины приняли привычный облик разумной, житейски сообразительной Ефросиньи. Аграфена порадовалась — теперь есть на кого оставить больного. К тому времени поднялся Потап, укутавшись в одеяло, сказал, что пойдет домой, успокоит жену, потом сразу вернется.

Вдруг раздался тихий стук в дверь. Все замерли в неожиданности, с мыслью о том, какое новое несчастье ждет их снаружи.

Они еще не знали, что стучал Ферапонт, который утром ранним, как обычно, подошел к церкви, открыл ее своим ключом, впустил несколько старушек да стариков, уже ожидавших снаружи. Подготовил все к службе, удивляясь отсутствию отца Михаила, который не появился и тогда, когда храм Божий заполнился прихожанами.

Наконец, отпустив всех со ссылкой на болезнь священника, он отправился к тому домой. Испытанное им удивление, когда открылась на его стук дверь в дом отца Михаила, невозможно было описать. Ферапонт буквально остолбенел, когда увидел в проеме огромного мужика в исподнем, прикрывающегося одеялом, а за его плечом — усталые, но как всегда излучающие сияние, которым согревалось всю жизнь его сердце, зеленые прозрачные глаза Аграфены.

При виде гостя настороженность на ее лице сменилась радостью, она бросилась к ризничему, отстранив по пути ошеломленного Потапа со словами.

— Ах, как я рада видеть тебя, Ферапонт, только что думала о тебе.

Долгие годы мечтал услышать он эти слова, однако наконец услышав и пережив мгновенное ощущение острого счастья, что жаром обдает сердце, прерывая его биение, делает из искренне любящего героя, которому не страшны опасности, — опомнился, ведь не дурак был, понимал, что это отнюдь не слова признания. Просто он нужен для какого-то важного дела, но уже и то, что именно его выбрала его царевна как советчик, грело сердце скромного ризничего.

Потап, поняв, что опасность от визитера не грозит, а он выглядит непотребно, да еще перед чужим человеком, юркнул в дом. Аграфена пригласила гостя войти, на лавку усадила, и, изредка прерываемая Ефросиньей, рассказала о случившемся ночью. Прошло некоторое время, прежде чем Ферапонт полностью осознал и принял услышанное, понимая, что ему не сказки рассказывают, а действительные, страшные события, которые могли окончиться гораздо печальнее.

В слова Аграфены он поверил сразу, и не только от любви своей безответной, но потому, что знал ее как женщину разумную, глупым россказням значения не придававшую. Кроме того, он сам, не понаслышке, знал о существовании корочунов, а если есть они, то почему не быть и другим, им подобным?

Уловив устремленные на него взгляды, понял, что все ожидают ответа, подсказки, что делать дальше.

— Или ты не веришь? — прервала Аграфена затянувшееся молчание.

Ферапонт твердо заявил:

— Верю каждому вашему слову. Молчу оттого, что думаю, как следует поступить. Ясно, что нечисть какую-то цель имеет, и раз потерпели они неудачу, то не остановятся, снова нападут, может, более хитрым способом. Не дадут и оглянуться, чтобы к отпору приготовиться. Отец Михаил болен, как малое дитя беспомощен, да и не можете вы бесконечно долго вместе быть, чтобы Потап вас охранял. Хоть у него и сила богатырская, а ну как нечисть стаей налетит? До приезда Петра не известно, сколько осталось, до этого где-то схорониться надо. Да так, чтоб не догадался никто. Вот я и надумал: в монастыре, недалеко от Москвы, брат мой настоятелем служит. О том мало кто знает, да верно в памяти людской и не сохранилось, что нас два брата были, так давно он не приезжал сюда. Дел, забот, у него много. Я же бываю там часто, всегда радуемся встрече, любим друг друга крепко, как братьям полагается, как родители нам завещали, царствие им небесное. Потому он не только не против вашего приезда будет, но и встретит с желанием помочь. Там, за неприступными монастырскими стенами, вы будете в безопасности.

Потап во время разговора сидел возле больного, давая ему, как Аграфена велела, лекарство в положенные сроки. Соорудив себе более приличное одеяние, прибавив второе одеяло, он вышел к собравшимся, в нескольких словах одобрил план.

Ферапонт, горя желанием поскорее увезти всех от опасности, вскочил, сказав, что путь не близок, а отца Михаила придется нести, что неизбежно привлечет внимание. Да и по дороге многих знакомых встретить можно, так и раскроется, куда они направляются. Он же сбегает домой, пригонит запряженный каптан и на этом зимнем крытом возке, где никто их не разглядит, доставит в монастырь.

Кроме того, привезет Потапу что-нибудь из одежды отца, тот тоже богатырь был. Осталась от него добрая епанча, даже если что другое будет слегка жать, то этот длинный широкий плащ все скроет. Поскольку плотник в таком виде из дома выйти не может, Аграфене следует вернуться домой, собрать небольшой узелок только самого нужного, да помочь Полюшке сложить ее вещи и Потапа.

И вот свершилось чудо, о котором бедный ризничий и мечтать не смел. Они вместе с Аграфеной вышли из дверей дома. Ступили на ледяную корку снега, прихваченного морозцем, случившимся под самое утро. Идут навстречу красному солнцу, не ослепительному, но все же заставляющему слегка зажмуривать глаза, отчего конец дороги теряется в радужных лучах, и кажется, что она бесконечна.

«Вот бы так и было, и мы бы просто шли вместе. Я изредка мог бы, как сейчас, касаться ее холодных нежных пальцев и круглого локтя, когда она оскальзывается на бугорке, смеясь своей неловкости. Господи, благодарю тебя за этот краткий миг счастья, когда мы только вдвоем, и я могу говорить „мы“, хотя бы так объединяя себя со своей недоступной любовью. Как она прекрасна, как бесстрашна, уже и тени пережитого ужаса нет на нежном лице ее, только под глазами поголубело, и стали они еще более светлыми и спокойными, как озеро в летний день».

Аграфена действительно совсем успокоилась, она радовалась светлому дню, была благодарна за помощь своего спутника, не подозревая о том, какие мысли обуревают его. Вот и дом Полины, к которой зашли первой, чтобы предупредить и дать время собраться. Та была бледна, испугана, но после страшных событий с боярином Воротынским, похитившим ее от мужа, она, казалось, так и не оправилась, ежеминутно ожидая какой-то беды. Аграфене стало жалко подругу:

«Ей время нужно, чтобы оправиться от всего, а тут одно за другим сыпется, вздохнуть свободно не дает. Она по сравнению со мной просто девочка беспомощная, пугливая. Ей крыло нужно, под которым спрятаться можно, да время, оно все лечит. Впрочем, крыло такое и мне требуется, да, наверное, и всякой женщине, как бы мужественна она ни была».

Граня нежно обняла жену Потапа, осторожно рассказала ей о происшедшем, что не успела объяснить ночью, — считая, что подруга должна знать все, дабы быть ко всему готовой и не потерять голову, если возникнет необходимость собраться с силами. Ферапонт уже быстро шел домой, за возком.

Вернувшись к себе, Аграфена первым делом достала свой сундучок, уложила туда склянку, заперла его и завязала в большой платок, чтобы легче было нести. Тут открылась дверь, вошла Полина со своим узлом, и почти немедленно раздался звук колес и зов Ферапонта.

Выйдя на крыльцо, женщины увидели крытый возок, в который была запряжена небольшая каурая лошадка, похожая на ослика. На козлах сидел ризничий в одежде, изменившей его совершенно, — в широком кафтане из суровой ткани верблюжьей шерсти, поверх наброшен был кабеняк, суконный плащ с длинными рукавами и капюшоном, надвинутым на лицо и полностью его скрывавшим.

Он махнул рукой, Аграфена с Полюшкой залезли на возок, спрятавшись в его глубине, и телега покатила к дому священника. Ефросинья была уже готова, последний раз перед дорогой напоили лекарством безгласного Михаила, обернули его в несколько одеял, и Потап с Ферапонтом, сопровождаемые Граней, вынесли несколько медвежьих шкур, чтобы соорудить в возке ложе для больного.

Аграфена указала лучшее место, где было больше соломы и не так дуло, и только собралась возвратиться в дом, как почудилось ей, словно кто-то зовет ее. Обернулась — никого, посмотрела на остальных — поняла, что никто зова этого не слышал. Шаг к ступеням сделала, и услышала свое имя. Удивившись, пошла за угол дома, откуда ей зов слышался, ничего не сказав мужчинам, да и не опасаясь ничего — ведь они рядом.

Только повернув за переднюю бревенчатую стену, замерла от ужаса. Увидела она перед собой нечто, похожее на волка, однако стоящее на задних лапах, с открытой огромной пастью, над которой угольями красные глаза горели. Существо протягивало к ней тонкую переднюю лапу, смахивающую на птичью, с четырьмя пальцами, что оканчивались острыми длинными когтями.

Аграфена, не в силах бежать, открыла рот, собираясь призвать на помощь, — но существо, охватив ее запястье мертвой хваткой, так, что даже когти щелкнули, дернуло ее к себе, прижал лицом к мохнатой груди, так, что она и звука не могла произнести. Шерсть твари пахла лесом, сухими листьями, орехами. «Вот и конец пришел, любопытство погубило. В безопасности была, так нет же, пошла неизвестно зачем». Она пыталась отбиваться, но силы ее были похожи на комариные, против железных мускулов похитителя.

Вдруг Аграфена, ослабившая сопротивление, услышала голос, в котором звучало человеческое раздражение:

— Да успокойся ты, послушай меня. Не ори, я ничего плохого делать не собираюсь. У тебя разум есть, или совсем потеряла? Будь нужна мне, давно в лесу были бы, а не здесь топтались. Да и убить тебя мог бы за минуту. Вот дура баба, и что в ней Петр находит?

Знакомое имя немедленно привело Аграфену в чувство, она перестала сопротивляться и попыталась спокойно отклонить свое лицо. Поняв, что кричать она больше не собирается, корочун, — а это был старший, с которым Петр разговаривал, когда отдавал идола, — сказал:

— Муж твой нам службу сослужил большую, вот мы и решили тебе помочь.

Аграфена обмерла: «Так вот они, корочуны, моего сына старавшиеся погубить!»

Тот понял, о чем она думала, недовольно отмахнулся:

— Некогда мне с тобой лясы тачать. Только головой своей дурьей подумай, мы все разные, как и вы, люди. Ведь не равняешь же ты Воротынского со своим мужем?

Аграфена задохнулась от негодования:

— Да как ты смеешь сравнивать их!

— Ну и ты с лету не суди, — ответствовал корочун, — лучше послушай меня. А то, вижу, дай тебе волю, до вечера здесь простоим, видно, сильно понравился я тебе.

Тут корочун, широко распахнув пасть, тихонько, сдерживаясь, чтоб другие не услышали, захохотал. Разгневанная Аграфена промолчала, тогда он уже серьезно продолжил:

— Когда сосед твой, увалень лапотный, ума много не имея, вместо того, чтобы закопать, отнес нетопырей в лес да в сугроб бросил, — про это сразу мы узнали. Лес — дом наш, каждый беспорядок виден. Здесь пронюхали, там поспрашивали, пока ты из дома в дом с топором бегала, да в домишке попа возилась. Вот и проведали, что послал нетопырей водяной, с которым у нас давняя глухая вражда. Мы в лесу живем, тот — в речке, так что особых распрей между нами не возникало, но и трения никогда не прекращались. Некоторые лесовики помогают водяному, другие — нет, а вот корочуны всегда его недолюбливали. Сказывала мне одна русалка, что прознала кое-чего о планах водяного. Те крохи, что наши собрали, да ее слова, что сейчас, уже сюда идучи, услышал, многие печали для вас сулят.

Аграфена поторопила корочуна:

— Ну что ты медлишь, говори скорей, что о Петре знаешь?

Корочун снова обозлился:

— То сама болтала, слова вставить нельзя было, а теперь меня погоняешь. Да ничего о Петре я не знаю, видел его еще перед отъездом. Слушай, как умею, так и буду говорить, а не хочешь — прощевай.

Аграфена всполошилась:

— Нет, я ведь не хотела обидеть тебя, говори, как умеешь.

Корочун продолжил:

— Так вот, иду я к тебе и аж обомлел — из проруби русалка вылезла, на берегу стоит, да рукой машет, мол, подойди поближе. А ведь ты знаешь, что они из воды выходят только от Троицына дня до жатвы, я как увидел, глазам не поверил. Давно ее знаю, красивая девка была, из ваших, людских, да утопла перед самой свадьбой, лет сто назад будет, а может, и больше. По лесу говорят, что любовь у них была великая, тот, жених, тоже без нее помер. Русалки людей не любят, топят, развлекаясь, а эта вдруг тебе да Петру помочь решила. Видно, вспомнила свое житье человеческое через века, а может, и не забывала никогда.

В раздумье оглядев Аграфену, заметил:

— И что все находят в тебе? Уж на что против людей русалка, и та тебе добра хочет. Да она и о добре-то забыла, а в пустой голове, видно, точно как в твоей вертится — любовь да любовь. Ну ладно, отвлекся я. Сказала она, что близко царь речной сошелся с великим нетопырем, решили они, коварством да хитростью, человеков обманути, поработити да и стать над ними, как над нежитью своей. Но магическая сила водяного могуча, потому увидел он, то ли в кристаллах своих, то ли в книгах, не знаю, врать не буду, — что Петр-кожевник на пути его встанет. Потому и послал своих слуг, младенцев адских, да еще пару помощников великий нетопырь добавил, чтобы тебя поймать, да привезти в замок подводный. А за тобой и Петр поплетется, но только тогда, когда водяной будет готов к встрече. Зная, что отец Михаил силой святой мог бы план его раскрыть до времени, да найти тебя, наперед они озаботились, чтобы священник в дела его не встревал, каковое обыкновение ему вельми присуще. Однако ты, слабая, глупая девчонка, все планы его порушила, теперь он не остановится.

Аграфена, которая уже воспринимала корочуна как обычного собеседника, протянула к нему руки, вцепилась в густую шерсть на плечах:

— Что же делать мне теперь? Ведь принесу пагубу всем, меня окружающим, да погань водяная из меня приманку для Петра сделает.

Корочун с неудовольствием отлепил ее руки.

— Ну что ты меня трясешь? Я ведь к тебе с планом пришел, только ты все не даешь сказать Алешка твой далеко, где, я сам не знаю, да и не нужно мне. Водяной хотел бы проведать, да сила его на детей малых крещеных не распространяется, потому дитя в безопасности. Приятели твои ему тоже не нужны. Отец Михаил занедужил, неизвестно, выживет ли, на него силы тратить нечего. Потому все они могут пострадать, только если рядом с тобой окажутся. Стерегут вас на всех дорогах, если поедете в монастырь.

— Откуда ты знаешь про монастырь? — вскинулась Аграфена, которую вновь захлестнули подозрения.

— Откуда, откуда, дела великие, да подслушали наши, как вы умные речи вели, а ты верещала, Полину утешая. Поблагодарила бы — мои проследили, чтоб рядом никого не было. Так вот, если со всеми поедешь, царь речной по дороге непременно поймает, тогда всем беда. Пусть они едут, как задумано, в монастырь, им там поспокойнее будет, да и вообще, нечего им мешаться под ногами, пока от них никакого прока не может быть. Тебя же отведу в свое селение. Там тебе водяной вреда причинить не сможет, хоть даже знать будет, что ты там. Против нас у него силы нет, мы его бельмастых деток не испугаемся. Ну, решай, согласна ли?

Подумав, добавил:

— Да ежели согласна, успокой друзей своих, скажи, что ли, будто тайный вестник от Петра явился, которого ты хорошо знаешь, да подтверждение привез тому, что действительно волю твоего мужа выполняет. Подождет, пока они уедут, а затем тебя в безопасное место отправит.

Аграфена не знала, можно ли доверять корочуну, ибо все прежние события опровергали такую возможность. Однако она боялась, что, если со всеми бежать будет, то принесет смерть близким людям. В конце концов, соглашаясь с его предложением, она рисковала только собой, да и нечего от себя скрывать — поверила она лесному посланнику, сердце не чувствовало фальши. Последний раз вглядевшись в глаза его и не увидев ничего, кроме горящих красных зрачков, сказала:

— Я благодарю тебя за предупреждение, за заботу. Пойду с тобой, Бог даст, все заладится.

Корочун скривился при упоминании Божьего имени, но промолчал. Аграфена, выйдя из дома, увидела, что Потап с Ферапонтом уже перенесли отца Михаила в возок, уложили, устроили рядом Ефросинью с Полиной и ищут только ее, чтобы в путь отправиться. Постаравшись принять спокойный вид, она подошла к телеге.

— Вот и ты наконец. Где ты пряталась? — спросил Потап. — Мы уж и в доме смотрели, хотели уже окрест все обежать. Ну, слава Богу, ты здесь, садись быстрее.

Ответ Аграфены о таинственном посланнике, о том, что не поедет с ними, огорошил всех, особенно Ферапонта, предвкушавшего длинную дорогу вместе. Потап, как обычно в трудных ситуациях слушавший, открывши рот, вдруг всполошился, взбунтовался:

— Погоди, Аграфена, откуда взялся тот посланник, чего прячется? Ежели ты его знаешь, то и мне он знаком, мне ведь все ваши друзья известны. Так почему имя его не назовешь, я бы знал тогда, верный ли человек. А ну как вороги да бесья сила заманивают тебя невесть куда? Мы что, мало страху ночью все натерпелись?

Он вдруг заревел во всю могучую глотку:

— Эй ты, посланец, выходи давай, посмотрю на тебя, или я сам сейчас за избу зайду, человек я не гордый!

Аграфена закрыла ему рот рукой:

— Потап, милый, и ты знаешь этого человека, и доверяешь ему. Но Петр велел никому не показываться, чтобы не навлечь беду на того, кто его видел. Да и принес он мне кольцо, которое я перед отъездом дала на счастье, да чтоб по кругу вернулся туда, откуда вышел. Доверься мне, все будет хорошо. Не задерживайтесь, чем раньше выедете, тем лучше. Я, как вас провожу, тоже сразу пойду, куда муж сказал. Там мне безопасно будет, вы же узнаете, где я, как Петр разрешит.

Уговаривая так, про себя думала, что если бы Потап увидел посланника, то не только ее бы не отпустил, но и того прибил, ничего не слушая, как врага старого. С трудом заставила к себе прислушаться. Решающим стало упоминание об отце Михаиле, который может умереть от долгого пребывания на холоде, да еще без лекарств горячих. Наконец все уселись, Ферапонт поглубже натянул капюшон, и крытый возок покатил в путешествие.

Проводив его глазами, пока не показался с другой стороны заовражья, Аграфена оглянулась и увидела стоящего рядом корочуна, который вышел из-за дома, когда его никто не мог уже увидеть.

— Пойдем, — пробурчал он, — хватит тебе слезы лить да вышитым платком махать, — хотя ни того, ни другого Аграфена не делала.

Уезжая, Потап спустил на землю уже уложенные в телеге узелок с ее немногими вещами и сундучок с лекарствами. Она хотела взять их, чтобы следовать за провожатым, но тот молча подхватил сундук, оставив ей узелок.

Быстрыми шагами направился к кладбищу за церковью, которое смыкалось с лесом и где в эту пору нельзя было встретить людей. Прихожан же Ферапонт распустил еще утром, и зная, что священник болен, возвращаться им было ни к чему. Однако, сторожась, корочун почти бежал, — нежелательная встреча, тем более, с вооруженными мужиками, могла плохо кончиться не только для него, но и для Аграфены. На ходу скоро произнес:

— Сейчас луна на ущербе, человеком оборотиться не могу. Ежели встретим кого, да нападут люди, ты от меня вроде как отбивайся, а потом в лес беги, там тебя наши найдут.

— А как же ты? — спросила Аграфена.

— Я — как судьба поведет, — усмехнулся, а по виду морду перекосил корочун.

Достигнув леса, он успокоился, сбавил шаг, говоря, что в своем доме никому в обиду не дастся. Ларец Аграфены, хоть и платком перевязанный, нести было неудобно, и корочун то и дело перебрасывал его с плеча на плечо.

Тропы видно не было, все стежки тщательно заметались корочунами, дабы не навести врагов на след, ведущий к их селению.

Потому Аграфена шла впереди, ориентируясь на деревья, указанные провожатым, который позади то и дело наклонялся, уничтожая протоптанный снег, при этом сундучок наезжал ему на голову, приводя в крайнюю степень раздражения.

— Ты что туда, казаны да горшки положила? Ты бы еще сундук дубовый со всей одежей за собой волокла, да ладно бы ты, так мне приходится.

Аграфена, которая все время оступалась, продираясь сквозь бурелом, несколько раз упала, угодила в земляные выемки, наполненные полурастаявшим снегом, промочив ноги да и вообще устала, проведя ночь без сна, в ужасе от встречи с бесовскими порождениями, тоже не в благостном настроении находилась, а потому ответила резко:

— Никто тебя не просил за сундучок мой хвататься, а если силы уж нет совсем, отдай мне, я понесу. Все легче, чем твое скрипение слушать.

Сзади раздался страшный скрежет, от звука которого тело ее покрылось гусиной кожей. Со страхом оглянувшись, увидела, что корочун остановился, разинув пасть, из которой и вылетали дикие звуки. «Спаси Бог, да это он смеется», — догадалась Аграфена, сама улыбнулась, и уже с более легким сердцем продолжила путь, даже пожалев, что накинулась на спутника, рисковавшего ради нее и предложившего в случае опасности бежать, оставив его одного. Подойдя к болотной тропе, корочун поменялся с нею местами, отдав ей ветку, велел снег заметать и ступать строго по его следам. И вот она взглянула на логово корочунов с того места, на котором стоял недавно Петр.

Тот же навес посредине, под ним — идол, личиной страшный, стволы, лежащие перед ним, служащие стволом. Однако не было тогдашнего спокойствия — большая группа корочунов окружала что-то, невидимое ей за их спинами. Как только путники, сойдя с тропы, появились на поляне, все оглянулись. Несколько обеспокоенных жителей бросились навстречу, однако почти не взглянули на Аграфену, обращаясь к своему пришедшему с ней собрату:

— Мерзостный чародей, бесовское наваждение, водяной — утопленник распухший, опять приманок набросал ядовитых на берегу. Двое наших детей, хоть много раз им запрещалось туда ходить, да подбирать пакость всякую, съели их, теперь умирают. С ними, от его козней, мы уже пятерых лишились!

Старший корочун, а за ним Аграфена, подошли к широкому древнему пню, разваленному надвое, — при гниении выделялось тепло, — на нем, на куче сухих листьев, лежали крошечные подобия корочунов, и Аграфена, как и Петр раньше, вдруг удивилась: «Да это же их дети, как у людей». Почему она так поразилась, и сама бы не могла сказать, ведь как-то же должен был поддерживаться корочунский род.

Они лежали, прислонившись друг к другу, маленькие жалкие тельца, которые, казалось, уже покинула жизнь. Несчастные были в сознании, мучились от боли, и вдруг, потрясенная до самых основ своего существа, она увидела, как по мягкой шерстке на длинных мордочках скатываются слезы, теряясь в меховых жабо на тонких шейках. Не красные, как у взрослых, а бледно-розовые глаза были открыты, с мольбой обводя лица собравшихся. Не в силах уже говорить, пожаловаться на боль и страх, они только жалобно, тонко и слабо стонали.

Аграфена бросилась вперед, она видела перед собой не детенышей лесных тварей, — хоть и им бы помогла при возможности, — а детей разумных существ, с такими же, как у людей, чувствами, так же страдающими при бедах, которые происходят с их малышами, убиваемыми горем от их потери, ибо для родителей, каким бы богам они не поклонялись, не может быть ничего более страшного.

Сдернув со спины старшего узел с ее сундучком, который тот, забыв от потрясения сбросить, принес с собой к собравшимся, она открыла крышку, одновременно задавая вопросы том, давно ли дети съели отраву, что это могло быть, — просто ядовитые лакомства, или такие, на которые еще и порча наведена. Выслушав сбивчивые ответы, поняла, что корочуны и сами не знают, что изготовил водяной, потому решила одновременно и от отравы, и от ведовских чар лечить.

Корочуны понимали, что сами не в силах помочь детям, — собрались вокруг, только ожидая их смерти, чтобы не пришла она к одиноким. Аграфена же являлась последней вероятно, лишь призрачной надеждой, однако никакого вреда от ее действий уже не может быть, а детям, возможно, будет легче терпеть и умирать, надеясь на выздоровление. Потому лесные жители предоставили ей полную свободу действий.

Велев развести огонь и согреть воды, она растворила порошок, затем положила невесомое тельце на изгиб локтя, другой рукой по капле вливая в рот снадобье. Сказала, чтобы кто-нибудь делал это же с другим ребенком. Через некоторое время малыш содрогнулся, Аграфена быстро наклонила ему головку, и из открытого рта изверглась черная пузырящаяся жидкость.

По виду ее женщина поняла, что помочь может трава царь-архангел, которую рвала она, как сказано в Лечебнике, на Иванов день через золотую гривну. Тот, кто носит ее или пьет, не боится дьявольских чар, а всякая порча выходит из человека вон. Правда, сомневалась, распространяется ли действие на корочунов, но раздумывать было некогда, да и бесполезно, — другими средствами она не располагала.

Аграфена развязала мешочек с нужной травой, вскипятила на огне в медной кастрюльке, — видно, украли у кого-то, подумала мимоходом как о чем-то мелочном, — и вновь по каплям стала поить детей. Неожиданно с ними случились такие страшные судороги, что она испугалась, предполагая их смерть в следующее мгновение.

Вокруг слышался горестный вой, но она даже не подумала о себе, которую могли ведь и обвинить в гибели малышей. Глаза застилали слезы при виде ускользающей из рук их жизни, но они содрогнулись в последний раз и из широко раскрытых в тонком вое ротиков вылетели две огромные черные пиявки, ударились оземь и сразу же исчезли.

Корочунята затихли, перестали стонать. Аграфена быстро обтерла их тельца мягкими тряпочками, смоченными в том же отваре, а затем сожгла ветошки на костре. Розовые глазки закрылись, и они еще теснее прижались друг к другу. Аграфена, приметив в раскрытой норе заячьи шкурки, тепло укрыла их, и они сразу же спокойно уснули.

Раздался вздох облегчения, мохнатые морды повернулись к ней, уставив красные глаза, старший же, подойдя к ней ближе, сказал:

— Видно, судьба такая, что ты да муж твой нам добро несете, двое людей за столетия нашего существования.

Корочуны согласно закивали головами. Отовсюду раздавались слова благодарности. Аграфена тоже была счастлива, но устала до такой степени, что была готова упасть на снег и там уснуть. Как оказалось, едва они пришли, старший велел нескольким сородичам из бревен, веток, мха и листьев соорудить быстро маленькую хижину, положить в ней бревна, скрепленные длинными плетущимися стеблями, хоть и сухими, но сохраняющими свою упругость, покрыть сооружение шкурами и развести в хижине огонь. Аграфена едва добралась до этого ложа, зарылась в теплый мех и уснула, как в омут провалилась, спокойно, без сновидений, набирая силы.

Опасение, что крымские татары могут напасть на русское посольство, заставили идти к Черному морю кружным путем. Люди, истомленные длительным и тяжелым походом, вздохнули с облегчением, когда оказались на палубе заранее подготовленных и ждущих их кораблей.

Подплывая к Кафе, русские уже издалека услышали грохот пушек, резкие звуки, извлекаемые из накр, ударного музыкального инструмента, и мелодию, которую вели зурны, покорные напору воздуха, выталкиваемого раздутыми щеками умелых музыкантов.

Весть о посольстве великого государя опережала морской караван, и управляющие значительными городами мурзы, санчаки — крупные военачальники, старались залучить гостей к себе, не только желая разузнать что-то о намерениях Государя Ивана, но и надеясь на доброе слово, что может быть невзначай обронено перед султаном. Ибо он, как известно, еще к первому русскому посольству отнесся благосклоннее, чем к иным.

Касим-бег, сосредоточивший в своих руках гражданскую и военную власть в Кафе, направил навстречу шесть катарг, гребцы которых стремительно гнали их по спокойному, поразительной синевы морю.

В первой катарге, самой большой, с возвышенной впереди палубой, покрытой коврами, стояли, выпрямившись, три человека в одинаковых белых чалмах и переливающихся разноцветьем под ослепительным солнцем длинных парчовых кафтанах. На туго, в несколько рядов затянутых кушаках висели кривые сабли в драгоценном уборе, широкие зеленые шаровары заправлены в красные мягкие сапоги.

Как потом узнали посольские, это были главный сборщик налогов для султана, янычарский ага, железной рукой управлявший войском этого вида, и ближайший советник Касим-бега, немолодой турок с пронзительным взглядом из-под удивительно длинных, завивающихся кольцами бровей.

На втором судне почетным эскортом выстроились янычары, в одинаковом снаряжении, одного роста, с почти неотличимыми лицами, на которых застыло суровое, целеустремленное выражение, как будто сию секунду им предстояло вступить в бой. В третьей лодке собрались музыканты с накрами и зурнами, оглашающими воздух непривычной для русского музыкой. За нею следовали катарги без пассажиров, предназначенные для перевозки гостей в город.

Как только нога советника коснулась палубы, Федор ступил навстречу, склоняясь в поклоне. Его примеру последовали турки и посольские, музыка смолкла. Старик, назвавшийся Айдаром, представил своих спутников — приземистого, основательного сборщика налогов Синана и мощного, сумрачного янычарского агу Бурханетдина.

Федору передали уже ожидаемое им приглашение Касим-бега остановиться на несколько дней в Кафе, на подготовленном к их приезду подворье. Адашев удивлялся, что среди встречающих не было толмача, однако услышав речь Айдара, понял, что тот в нем не нуждается. Пока пересаживались в лодки, чтобы ехать на берег, он осторожно поинтересовался источником знаний, но, встретив слегка смущенный взгляд из-под кудрявых бровей, уже знал ответ.

— Ты в Кафе, друг мой, здесь много людей твоего племени, плененных или проданных своими господами. Они плохие рабы — каждый при малейшей возможности стремится убежать, но хорошие работники, тем более те, кому есть что терять. Я имею в виду семьи, детей, стариков. Прости, я понимаю, что тебе неприятно слушать это, но моей вины здесь нет. Да и русичи берут в полон побежденных, такова жизнь. Мои… — он хотел сказать рабы, но в последний момент ухватил слово, не дав ему соскочить с языка, — челядинцы не бедствуют, я никогда не отказываю, если предлагается разумный выкуп, не наказываю жестоко. Их слишком много, а потому и проблем тьма, я не могу их решать с помощью толмача, вот и пришлось вашу речь учить.

Адашев согласно кивал, одновременно хмуря брови в сторону Петра, порывавшегося вмешаться, не желая признавать пленных и купленных русских законным достоянием турка. На берегу их ожидали аргамаки, седла, сбруя которых были щедро украшены золотом и серебром. Ехать пришлось недолго, но неспешная беседа об обычаях двух стран, сменившая неприятную тему рабства, была нарушена самым непредвиденным образом.

Накануне, определяя путь, Айдар тщательно выбрал спокойные, тихие улицы, на которых не должно было совершиться что-то неприятно неожиданное. Однако отдаленность и малолюдность могли послужить целям и других людей, весьма далеких от посольских проблем.

Узкий проулок был пуст и только возле небольшого каменного дома скопилось несколько ослов и пара телег, в которых съежившись, охватив руками плечи сидели дети разных рас и возрастов, однако самому старшему ребенку было едва ли больше двенадцати лет.

Покосившиеся ворота дома были приоткрыты и туда осторожно скользили бедно одетые турки в красных фесках с засаленными кисточками, шерстяных носках, перевязанных тонкими кожаными ремешками и разноцветных чувяках. Лицо Айдара потемнело, но не успел он сказать слова, как в телеге поднялся во весь рост мальчик с золотистыми волосами и с криком — «Папа! Ты пришел!», — потянулся к Петру.

Тот непроизвольно дернулся навстречу, но был остановлен крепкой хваткой Адашева.

— Не смей! — резко бросил посол, гневно сдвинув брови. — Мы в чужой стране, не тебе ломать их обычаи.

— Но я могу выкупить мальчика! — возразил Петр.

— А почему не другого, сидящего рядом? Он тоже русский. Или эту девочку с пшеничными волосами? Нам велено не благотворительностью заниматься, а царское поручение исполнить. Хорошо мы будем выглядеть в султанском дворце в сопровождении толпы бывших пленников. Да нет у нас и денег таких, мы не из ордена бенедиктинцев, которые специально ездят по мусульманским странам, выкупая христиан.

Тут их внимание привлек пронзительный визг человека, вышедшего из дома, очевидно, его хозяина, по плечам которого ходила плетка янычарского аги Бурханетдина. Тот даже не пытался остановить карающую руку, лишь сгибаясь под ударами и прикрывая ладонями лицо.

— Что происходит? — спросил Адашев подъехавшего советника.

Тот, склонив голову, ответил:

— Прошу простить мою вину, я был обязан исключить в дороге подобные встречи. Но кто же знал, что жалкий сапожник вдруг решит заняться работорговлей у себя на дому? Он нарушил закон, потому что каждый, выставляющий рабов, должен заявить об этом и уплатить налог. Этот же шайтан скупил по дешевке больных, увечных и продает таким же нищим, как и сам, которые не могут заплатить надлежащую цену на рынке, но желают иметь помощника в хозяйстве. Они надеются, что деревенские лекари травами и заклинаниями победят болезнь, и хороший раб достанется им действительно даром.

Во время разговора улица пустела, незадачливые покупатели улепетывали со всех ног, телеги загремели по утоптанной глинистой почве, их возницы предварительно вытолкали через борта детей. Только тут Петр заметил, что каждый ребенок носил на себе следы болезни или увечья — бледные лица, пылающие жаром, тела, покрытые язвами, сломанные и небрежно затянутые в лубки ноги и руки.

Пытаясь найти хоть какое-то убежище, поддерживая друг друга, они спешили к воротам, и только светловолосый мальчик, припадая на короткую искривленную ногу, несколько раз оглянулся, пытаясь перехватить взгляд Петра. Лицо того покрылось пепельной бледностью, рука закаменела, сжимая рукоять меча.

В общий шум вплелся визгливый вой, источник которого невозможно было сразу определить. Лишь подняв головы, русские увидели на плоской крыше дома за высокими бортиками мечущуюся женщину, укутанную в черное, с закрытым лицом. Заламывая руки, и через слово призывая Аллаха, она грозила страшными карами неверным, считая только их виновными в избиении мужа и крушении выгодной сделки.

Смысл ее слов по просьбе Федора кратко объяснил Синан, заметивший от себя, что в ближайшее время разберется с этой семейкой. Неожиданно рядом с женщиной показался мальчик, смуглый и большеглазый, с лицом, искаженным злобной гримасой. Он повторял слова матери и пытался плюнуть на головы чужеземцев. Петр, забыв, что слова его останутся непонятыми, гневно воскликнул:

— Ты же сама мать, женщина, неужели тебе не жаль этих несчастных? А ежели с твоим сыном случится такое, он исчезнет из дома, и ты никогда, никогда во веки веков не узнаешь, на какой стороне он погиб, кто и как издевался над ним перед смертью? Но что ты будешь знать наверняка, так это то, что он до последней минуты, умри он ребенком или взрослым человеком, будет звать тебя на помощь? Пусть покарает Бог тебя и твоего мужа за вашу злобу и жестокость, пусть лишит того, что для вас дороже всего на свете!

И, как будто поняв его слова, женщина перестала кричать, замерев на миг, и тут же, схватив сына за плечи, уволокла его в дом. Ощутив руку на своем плече, Петр обернулся и с удивлением встретил сочувствующий, дружеский взгляд Авксентия. Он ожидал от него насмешки, но боярин тихо и проникновенно заметил:

— Успокойся, друг. Ты испытываешь то же, что и мы, но ничего не поделаешь. Помни, что ты член посольства и не след проклинать местных жителей, что бы те ни сделали. — Помедлив секунду, он хлопнул Петра по руке, и воскликнул, — а несмотря ни на что, ты верно поступил и пусть ихний Бог с ними разбирается.

«Может, и неплохой он мужик, только вот спеси бы убавить немного», — подумал Петр и оглянувшись, увидел озабоченные лица Спиридона и Клыкова, с самого начала неприятной сцены державшихся возле него, очевидно, опасаясь, что кожевник может броситься в сражение.

Григорий, насмешливое выражение лица которого противоречило сочувствию и одобрению во взгляде, не преминул заметить:

— Ты прямо как протоирей с амвона проклятиями сыплешь. Только вот верно говорят — правильно молчать, ежели нечего сказать. К чему твои обвинения, и к кому они? К мелкой нищете, немногим повыше этих рабов. Что они могут сделать?

Петр с раздражением пробормотал:

— Так что, самому султану то же самое сказать?

Турки, отъезжавшие немного вперед, не слышали его слов, но Адашев сурово спросил:

— Ты зачем сюда приехал, Петр? Империю разрушать, свои порядки устанавливать? Я знаю тебя как человека спокойного, разумного, с плеча не рубящего. Как мне переговоры вести, если до султана дойдет, что посольский человек буянит по городам, проклятиями сыплет? А как воспримут это обычные люди?

Красными пятнами полыхнуло лицо кожевника, он понимал, что Федор прав и его возмущение неуместно. Опустив голову, он перебирал плетеную уздечку и понял вдруг, что поступает как маленький Алешка, ковыряющий пол носком сапожка, когда его распекают за очередную каверзу. Взглянув в лицо Адашева, он коротко сказал:

— Прости, Федор, подвел я тебя. Такого больше не повторится.

На улице вновь воцарилась тишина, сопровождающие янычары в продолжение неприятной сцены хранили спокойствие, застыв неподвижно, безразличные ко всему, кроме приказа своего аги Бурханетдина.

С отведенного посольству обширного подворья, где стояли несколько ковровых шатров, величина и убранство которых определялись рангом тех, кто будет проживать в них, Федор Адашев направил Касим-бегу царскую грамоту и жалованье, состоящее из собольих шкурок, золотых и серебряных кубков, украшенных драгоценными камнями. Подарки и грамоту сопровождал посольский толмач Никита Ясень, изучивший турецкий язык в плену, найденный и выкупленный родственниками.

Встреча с Касимом состоялась на следующий день. Отправились на нее все посольские, за исключением незадачливого Ипатова, которого скрутила жестокая боль в желудке. Сперва Адашев насторожился, не исключая возможности намеренного отравления провиантом, присланным на корабль Касим-бегом. Однако это было явно невозможно, поскольку заморскими яствами лакомились все, оставшись при этом здоровыми.

Да тут и Авксентий, потупив глаза, как напроказивший мальчишка, нехотя признался, что нарушил строгий приказ Адашева и купил у мальчишки, вертевшегося в лодке возле судна, какие-то незнакомые и удивительно вкусные фрукты, едва ли не с последним проглоченным куском нежной мякоти почувствовал нестерпимую боль. Его оставили лежать, напоив настойкой Аграфены, которой она снабдила Петра на всякий случай.

Глава Кафы и прилегающих территорий выказал представителям русского царя должное уважение, поблагодарил за подарки и наделил каждого кафтаном, шитым серебром. За обильной трапезой обсудили путь к Истамбулу, хозяин пообещал снабдить провиантом и выделить дополнительную катаргу.

Касим неплохо знал русский язык, обнаружив знакомство Петра с Максимом Греком, обрадовался, рассказав, что в молодости доводилось им встречаться, но дружбы не могло получиться, поскольку при всем своем уме и образованности Грек так и не принял истинного Бога.

Здесь собеседники благоразумно оставили богословскую тему, заговорив об оружии, что увлекло обоих. Теплая ночь спустилась над Кафой, Адашев с остальными засобирался на посольское подворье, а Касим все не желал прерывать беседу с Петром.

Федор осторожно выразил недовольство, опасаясь оставлять своего человека одного, да еще ночью, в чужом, явно недружественном городе. Ему предстояло возвращаться по темным, незнакомым улицам, на которых всегда можно встретить лихих людей, а то и охотников за христианами.

Однако Касим недовольно сдвинул брови.

— Ты не доверяешь мне, Федор? Неужели у меня, поставленного самим султаном, да продлит Аллах его годы, над этим городом не хватит сил защитить моего гостя, тем более находящегося под покровительством Сулеймана? Мои верные люди проводят его до ворот посольского подворья.

Адашев вынужден был отступить, решили, что кожевник придет позже. Время пролетело незаметно, правитель отвел Петра в комнату, где хранилось оружие, привезенное из разных стран. Петр рассматривал ассирийские шлемы, сплетенные из меди непонятным, сложным способом, чешуйчатые панцири персов, их плетеные щиты, под которыми подвешивались колчаны с камышовыми стрелами, арабские маленькие стрелы с острым камнем вместо обычного железного наконечника. Взяв огромный бронзовый щит за кожаное крепление, он уронил его на каменный пол, так как вдруг неожиданно оборвалась полоска кожи. Оба при этом вздрогнули, ибо звон железа совпал с раздавшимся оглушительным перекатом грома. Казалось, то грозно загрохотало само собранное здесь оружие, протестуя против своей насильственной мирной жизни.

Мужчины улыбнулись, посмеиваясь над собой. Петр, благодаря хозяина за гостеприимство, сказал, что пришла пора возвращаться. Свет звезд струился с небес, и тишина обняла город, когда Касим вышел во двор проводить гостя. Небо было чистым и ничто не напоминало о грозе, как будто не грохотал ее громовый предвестник. Их ожидали четыре янычара, которых отрядили проводить Петра, несмотря на его возражения.

Касим заметил лишь:

— Я не только тебя оберегаю, но и себя. Подумай, что скажет султан, да будет Аллах милосерден к нему, если с тобой что случится?

В сопровождении безмолвной стражи кожевник дошел до подворья, которое снаружи также охраняли янычары. За оградой несли дозор русские стрельцы, сопровождавшие караван. Петр поздоровался со старшим, Герасимом, сообщившим, что все уже давно спят, Авксентию стало немного лучше после выпитой настойки.

Петр постоял с ним немного, любуясь прекрасным чистым небом, которое казалось незнакомым из-за непривычного расположения звезд. В небольшом шатре, доставшемся ему стараниями Авксентия, со смехом говорившего, что здесь он будет избавлен от богатырского храпа спутников, Петр разделся, умывшись над серебряным тазом. Помолившись перед сном и с благодарностью осушив заботливо оставленную кем-то чашу с ледяным квасом, бросился на кошму, мгновенно уснув.

Разбудило его чье-то прикосновение и шепот, обжигавший ухо. Петр вскочил, нащупывая меч и хрипло спросил:

— Кто здесь?

Маленькая свеча в поднявшейся руке осветила искаженное лицо Авксентия, в глазах которого блестели слезы. Полное лицо боярина дрожало, захлебываясь словами, он бормотал, почти прижавшись ртом к лицу Петра. Тому было неприятно это прикосновение, сладковато-затхлый запах вылетающих слов и брызги слюны, которые их сопровождали.

Голова была тяжелой, перед глазами то и дело появлялась черная пелена, мешающая думать и слушать, как будто голову набили овечьей шерстью. Собрав все силы, он попытался сосредоточиться, и вдруг в мозг проникли слова, от которых сердце остановилось. Авксентий причитал:

— Зачем, зачем ты это сделал, Петр, друг мой? Ты ничего этим не добьешься, да и обещал Федору сдерживать себя. А что теперь? Посольство провалено, за нами начнут охоту, перебьют невинных людей. Беги, Иваныч, беги. А мы скажем, что ты, ума решившись, сам своего преступления испугался и в море кинулся, утоп. Ах ты, болезный, посерел весь. На-ка, глотни кваску.

Он поднес к губам Петра вчерашний кубок, уже снова полный и заставил отпить несколько глотков. Мгновенно в голове прояснилось, словесная вязь Ипатова забылась, остался только настойчивый призыв — «Беги, Петр!», которому он должен был повиноваться.

Кожевник вскочил на ноги, покачнувшись от странной слабости, и заметался по шатру, отыскивая кафтан, штаны и сапоги.

Протянув руку к изголовью, и не обнаружив всегда лежавших там меча и кинжала, в удивлении стал оглядываться, выхватив у Авксентия свечу.

Боярин, заламывая руки, торопил.

— Скорее, скорее, пока никто не объявился. Не нужен тебе меч, я тебя в верное место отведу, там нечего будет опасаться.

И вдруг, откинув полы шатра, вошли Адашев, Спиридон и Клыков, сопровождаемые Айдаром и Бурханетдином. Лица последних выражали едва сдерживаемый гнев, в черных глазах плескалась ненависть.

— Куда собрался, дорогой гость? — тихим, страшным голосом осведомился Айдар.

Федор, внимательно наблюдавший за Петром, увидел вдруг появившееся на его лице выражение предельного удивления, как будто он только что очнулся от тяжелого сна. Авксентий застонал, утирая платком вспотевшее лицо и заголосил во всю силу легких.

— Простите его, люди добрые, амок на него навалился, студное дело совершил, себя не помня.

За стенами посольства нарастал грозный гул голосов, из которого то и дело вырывалось пронзительное — «Смерть! Смерть убийце!»

Петр, ни к кому не обращаясь, сказал:

— Да куда же я собрался? Почему бегу? — и уже обращаясь только к Адашеву, промолвил. — Что случилось? В чем меня обвиняют?

— Ах, да повинись лучше, вина твоя беспредельная, но может смилостивятся, накажут не смертью лютой, — снова запричитал Ипатов.

— Да какая вина? — взъярился Петр, — не в чем мне виниться, что ты мелешь? — И, обводя глазами собравшихся, сжав кулаки, гневно выкрикнул, — да скажет мне кто-нибудь, что случилось?

Адашев холодным и размеренным голосом ответил:

— Произошло убийство, в котором обвиняют тебя. Сразу скажу, что в вину твою не верю. — Тут он жестко посмотрел на Айдара, поднявшего в удивлении брови.

— Как бы то ни было, — продолжал посол, — разбираться с тобой будет русский государь, ибо ты член его посольства.

Айдар бросил несколько слов по-турецки, и Бурханетдин задвинул в ножны почти обнаженную саблю, не спуская при этом с Петра угрожающего взгляда.

Петр растерянно озирался, не в силах осознать услышанное, не понимая, каким образом возникло обвинение и, не имея возможности оправдаться, поскольку не знал, о каком убийстве ведется речь.

Он лишь неубедительно, почти вяло отозвался:

— Да не убивал я никого. Сдурели вы все, что ли?

Сонная одурь снова стала наваливаться на него, окружающее становилось безразличным, он почти был готов сознаться в неведомом убийстве, только бы его оставили в покое.

Авксентий, не спускавший с него глаз, сунулся было сказать что-то, как звонкий и молодой голос Спиридона отогнал навалившееся безучастие.

— Отец, я знаю, что ты ничего дурного не сделал, так не молчи же, защищайся!

Клыков злобно выкрикнул:

— Ты что молчишь, как снулая рыба? Опоили тебя, что ли, слова внятного сказать не можешь, рот раззявил и стоишь, по сторонам глазами водишь? Как бы карты не легли, мы тебе верим, но этим-то, — он махнул рукой в сторону турок и шумящего подворья, — доказательства требуются.

В ответ Петр остервенело заревел:

— Что я могу сказать? Вы только болтаете, не умолкая, а что произошло, я так и не знаю!

С ужасным акцентом молчавший до сей поры Бурханетдин прошипел:

— А вот сейчас и узнаешь. Иди за мной.

Он стремительно пошел из шатра, за ним заспешил Петр. Айдар, выйдя во двор, полный людей с горящими факелами зычно выкрикнул что-то по-турецки, и толпа, уже норовившая с воем сомкнуться вокруг предполагаемого преступника, смять его, уничтожить, отхлынула, не переставая кричать, призывая проклятия на русича.

Сопровождавшие посольство стрельцы до поры держались поодаль, ожидая знака Адашева. Тот же надеялся, что давать его не придется, ибо открытое вооруженное столкновение погубит не только посольских, но и станет началом войны, отвратить которую послан он со своими людьми. Окруженные толпой, они стремительно шли по узкой улочке, по которой раньше добирались к подворью.

Большая группа мужчин, тоже с факелами, стояла возле дома давешнего неудачливого работорговца и при виде подходивших издала протяжный, страшный вой, в котором слышалось завывание смерти. Ибрагим, перед которым все расступались, вышел к высокому кипарису. При виде открывшегося зрелища Петр невольно застонал, остальные, уже видевшие страшную картину только переглянулись.

На земле перед деревом распростерся хозяин дома, рядом на коленях стояла его жена, раздирающая в кровь лицо с разорванной чадрой и голосившая хриплым, севшим голосом. Она проклинала убийцу сына, просила ненаглядное дитя вернуться в родной дом, где было им так хорошо вместе. Мальчик, опираясь о землю только пальцами босых грязных ног, висел на стволе, пришпиленный к нему одним страшным ударом длинного ножа, в котором кожевник сразу узнал свое оружие.

Голова на тонкой шее склонилась к левому плечу и на грудь, связанные веревкой, спускались старые детские разношенные лапти, что носят в русских селах. Руки были соединены впереди тела тяжелой невольничьей цепью, ржавые кандалы спадали с тонких щиколоток.

Неожиданно турок взметнулся с земли и бросился к Петру, вытянув руки вперед и растопырив скрюченные пальцы, как будто они уже охватили шею врага. Соседи подбадривали его криками, но два янычара по знаку Ибрагима схватили убитого горем отца за тощие плечи. Он кричал неистово, исступленно, роняя хлопья пены из перекошенного рта:

— Сбылось твое проклятие? Ты сам исполнил его, своими грешными руками! Пусть Азраил, ангел смерти, иссушит тебя, медленно сожжет своим огнем и заберет на вечное страдание! Радуешься ли ты, чужеземец, при виде моего мальчика? Мне даже не разрешили снять его, пока ты не увидишь дело своих рук.

Толмач Ясень тихонько перевел слова отца. Тот постоял несколько мгновений перед кожевником, вглядываясь в его лицо, и отвернулся, решительно выдернув кинжал из тела и приняв его на свои руки. Осознание того страшного, в чем его обвиняют, придало сил Петру, и он закричал страстно и негодующе:

— Я не делал этого! Я призвал божью кару на этих людей, но гневные слова были вызваны собственным бессилием перед несправедливостью, жалостью к несчастным детям. Никогда бы я не поднял руки на ребенка, такого же, как мой сын! На меня кто-то пытается переложить собственную вину за совершенное преступление!

Мало кто из присутствующих понимал его слова, но и без них было ясно, что Петр искренне потрясен. Только вот чем? Тем, что его так быстро обвинили или чудовищностью навета? Адашев, зорко наблюдавший за окружающими, отметил еле заметное движение Айдара в сторону янычар и тут же, подойдя близко, еле слышно прошептал:

— Бойни хочешь? Тебе ли будет выгода? Ведь султан заинтересован в переговорах и вряд ли поверит, что великий царь Руси пошлет на них человека, способного на чужой земле совершить отвратительное преступление? Да и веришь ли ты сам?

Советник слушал его, не прерывая, первый, не рассуждающий, гнев в глазах сменился раздумчивым сомнением. Не упуская благоприятного момента, Федор продолжал:

— Пусть судит Касим-бег. Но Петр к нему пойдет свободно, я не допущу, чтобы его по улицам как преступника волокли, когда ничем вина его не доказана.

Старик кивнул.

— Пусть так. Но янычары должны вас окружить, чтобы толпа успокоилась, да и возможности причинить вам вред не будет.

Русские, в сопровождении турецких воинов и бурлящей в некотором отдалении толпы направились в судебню, расположенную перед городскими воротами, где их уже ждал предупрежденный правитель. В большом зале со сводчатым потолком он сидел на возвышении, покрытом алым ковром. За его спиной возвышался тощий толмач, всем своим видом выражавший смиренное почтение, как будто изгибаясь в вечном полупоклоне.

Справа, возле стены стояли трое дюжих молодцев, не отходивших от принадлежностей своего палаческого мастерства — на металлических столах были разложены клещи, пилы, разной длины сверла и другие, подобные им приспособления, призванные добиться правды от подозреваемых.

За суровостью, которую выражало лицо Касима, проглядывало недоумение — как мог он, знаток людей, не распознать сущность человека, который так ему приглянулся? Беседовать с ним перед самым совершением злодейства и не углядеть намека, того напряжения, готовности к убийству, которые неизбежно владели им?

Айдар коротко доложил о столкновении по пути к дому правителя, неистовом гневе Петра и словах, которые можно было понимать только как проклятие и угрозу, последующем убийстве ребенка, обставленном так, что не оставалось сомнения — это месть за проданных в рабство христианских детей.

Несчастный отец пояснил, что видел живым сына в сумерки, а когда загрохотал гром, и он вышел позвать мальчика домой, то обнаружил его уже мертвым, но тело было еще теплым. Что-то мелькнуло на лице Касима, но на Петра снова навалилась усталость, он перестал прислушиваться к разговорам, как будто не его жизнь сейчас решалась.

Плачущим голосом заговорил Ипатов:

— Я проснулся, когда все посольские возвратились и спали, зашел к тебе, за настойку поблагодарить, а тебя не было, когда все посольские уже спали.

Обратив глаза на Петра, он завел свое причитание.

— Повинись друг, амок на тебя навалился, безумие обуяло, вот ты и согрешил. Падай в ноги, проси!

Неожиданно он взвизгнул, отороченная мехом шапка свалилась с головы, и он почти прыгнул вперед от доброго удара по спине. Гневно обернувшись, Авксентий встретил бешеный взгляд Клыкова:

— Ты что, козел, бесова родня ему могилу роешь? В чем признаваться, чего ты воешь, как собака на луну? Ни в чем он не виноват, и конечно его не было в шатре, он вернулся позже посольских!

Лицо Ипатова посерело, покрывшись крупными каплями пота.

— Как это после? Он должен был с ними быть.

— Должен, да не сделал, — огрызнулся Григорий. Боярин, глядя на купца будто завороженный, отступил на несколько шагов, как перед неожиданно появившимся василиском и остановился спиной к Касиму.

Федор дернул его за рукав, разворачивая на месте, гневно спрашивая:

— Ты понимаешь, где находишься и что делаешь?

Тот машинально повернулся и застыл на месте, вдруг перестав обращать внимание на Петра. Голос Касима пресек все перешептывания и разговоры. Он спросил.

— Петр, почему ты молчишь? Разве нет у тебя слов оправдания?

С трудом преодолевая ватную пелену, охватившую тело и разум, тот ответил:

— Я не виновен.

Касим улыбнулся.

— Конечно, не виновен. Отец видел мальчика живым до удара грома, и тело его оставалось теплым, когда он обнаружил сына. Я, волею Аллаха управитель Кафы свидетельствую твою невиновность. Неужели ты забыл, что был вместе со мною в это время? Убийство совершил тот, кто не знал этого, полагая, что ты вернулся вместе со всеми. Возвращайтесь на подворье, перед вами лежит путь в Стамбул. А мы сами найдем виновника и покараем его с помощью Аллаха.

Адашев стремительными шагами возвращался к шатрам. Лицо его было хмурым, хоть он искренне поздравил Петра с избавлением от опасности. Клыков дружески подтолкнул его, а Спиридон шепнул — «Ни секунды не верил!», вызвав признательную улыбку отца.

Ипатов тихонько причитал про себя:

— Диавольские чары попутали. Да как можно было усомниться в Петре? Ах, ты, Господи всемогущий, помилуй меня за глупость в ничтожестве моем и убожестве. Не иначе басурмане напустили колдовство какое, вот я и одурел совсем.

В лагере Федор направился к шатру Петра, но тут Авксентий неожиданно оживился, заступая ему дорогу, хватая за отвороты кафтана.

— Не ходи! Там дьявольская пелена, шатер сжечь нужно, не то амок на всех перекинется.

Но Адашев отстранил его твердой рукой и войдя в шатер, прежде всего взял кубок, из которого пил Петр. На дне его осталось немного кваса. Федор повернул камень перстня, с которым он никогда не расставался, над горловиной. Тот немедленно запотел, потеряв прежний блеск. Повернувшись к Петру, Адашев бросил:

— Тебя опоили ядом, который лишает воли, мешает мысли, внушает то, чего никогда не было. Алмаз безошибочно распознает отраву, он теряет свой блеск, как бы покрываясь смертным потом.

Переводя взгляд на стоящих перед ним он почти про себя спросил.

— Кто же это сделал? Кому помешал Петр?

Выступил Ипатов, неожиданно успокоившийся и серьезный:

— Дал напиться я, но кто налил и принес сюда зелье — не ведаю.

Его поддержал Петр:

— Я пил это и вчера, кубок уже стоял здесь, и никого рядом не было.

Адашев оставил расспросы, велев грузиться на судно.

Вечером, удерживая равновесие на качающейся палубе, Федор подошел к кожевнику и тихо сказал ему.

— Будь настороже. Среди нас есть враг, и он желает погубить тебя. И причины этого я не понимаю. Возможно, ты обладаешь каким-то секретом, сам об этом не подозревая? Странно ведет себя Ипатов, он с самого начала был против тебя. То ли боярин замешан в каком-то заговоре, то ли просто глуп безмерно и труслив.

Но Петр возразил:

— Он думал, что помогает мне. Авксентий не знает меня так, как другие, почему он должен был мне верить? Но, несмотря на это, старался спрятать меня в надежном месте.

Адашев, наблюдая за игрой дельфинов, сопровождающих корабль, протянул:

— Не знаю, может ты и прав, а он растерялся, да вместо добра глупость сделал. Как бы то ни было, будь внимателен. Мы почти дошли до Константинополя, — Адашев среди своих никогда не называл город Стамбулом, — времени проводить расследование уже нет. Будем уповать, что Бог всемилостивый не даст погибнуть среди басурманов.

Утром, с восходом солнца, морской караван приблизился к городу, еще так недавно бывшему оплотом христианской веры. Казалось, что Стамбул, с трех сторон охваченный водами двух морей, находится на острове. Огромный затон, длиною более двух верст, образованный Черным и Белым морями, сужался ближе к султанскому дворцу. В более широкой части толкались на волнах катарги, и сразу на берегу мрачно темнела тюрьма каторжных ясырей.

Чистой воды близ берега почти не было видно. Против дворца качались галеоны — крупные парусные суда, пригодные для военного и торгового дела, струги, большие и малые корабли, крохотные лодчонки, двухмачтовые долбленые лодки бусы.

Городские дома лепились от дворца до самой городской стены, невысокой и не очень толстой, над которой лишь слегка выдавались частые четырехугольные башни. В западной части города особняком стояли семь высоких и одна маленькая башни, этот городок в городе назывался Едикуль. В семибашенном замке заключались неугодные султану лица, лишь некоторым из них было суждено увидеть солнечный свет, тогда как о других просто забывали навсегда.

От моря берег постепенно возвышался и вместе с ним карабкался султанов двор, сам дворец высился на холме. Рядом с ним вздымался к небу Софийский храм, при виде которого русские одновременно перекрестились. От храма начинался длинный горный гребень, прерываемый долинами, так что образовались семь холмов. На каждом стоит высокая мечеть, украшенная драгоценным мрамором и великолепной резьбой.

— А что это за длиннее столбы рядом с церквами ихними? — спросил один из молодых стрельцов.

Адашев ответил.

— Они называются минаретами, с них к молитве призывают, а в праздники украшают множеством светильников.

— Так вот откуда их крики заунывные раздаются… — раздумчиво проговорил юноша.

Адашев усмехнулся.

— Это кому как. Нам их крики странны, им — неприятен звон колоколов. Турецкий историк Саад-ад-Дин, рассказывающий о падении Константинополя, писал, что по окончании военных действий вместо нелепого колокольного звона раздался приятный голос муэдзина, возвещающий пять раз в день время молитвы. Из церквей выбросили идолов, очистили их от запахов, которыми они были оскверняемы и устроили в них ниши, чтобы каждый знал, куда устремлять взор во время молитвы. К церквам приделали минареты, не забыв ничего, чтобы превратить их в места благочестия для мусульман.

— Что с них взять — нехристи поганые, — подвел итог стрелец и хотел отойти, но был остановлен Федором.

— Придержи свое негодование при себе. В их веру никто тебе переходить не предлагает, истинному Богу поклоняйся да молчи больше в чужой стране.

— Смотрите, красота какая! — воскликнул Спиридон, указывая на стоящий посреди площади высокий столб, пылающий алым цветом.

— Рассказывают, — сказал Федор, — что эту колонну поставил император Константин Флавиан, а под ней множество святых мощей схоронено. Там лежат двенадцать укрух Христовых, секира, которой Ной свой ковчег мастерил, а наверху ангел стоял со скипетром, которым хранил Царьград. Но за грехи рода человеческого Бог позволил прийти сюда туркам, а ангел поднялся на небо.

Как было в Кафе, навстречу посольству выслали огромную катаргу с толмачом и служилыми людьми. Русских пригласили на встречу с великим визирем Мухаммедом Соколи, от которого во многом зависела внешняя и внутренняя политика турков.

На берегу посольство ожидал толмач самого султана Ибреим-бег, пешие янычары со своими нарядно одетыми агами на конях, чауши и спаги. Их отвели на посольский двор, куда в тот же день султан прислал корм, а также ковры и суконные подстилки.

Мухаммед Соколи разговаривал в своем дворце только с Адашевым, именно ему тот рассказал, как и было велено царем, о предложениях русского государства. Визирь должен был предварительно ознакомить султана с целями посольства.

Встреча с султаном состоялась на второй день, посольским предоставили лошадей, велев спешиться близко от ворот. Пока Адашев с сопровождением проходил длинной залой, сидящие по обе стороны важные сановники поднимались при его приближении, садясь только после того, как посольство минует встречающих.

Султан расположился на рундуке, к которому вели три ступени, устеленные коврами. Сам трон покрывала тканая золотыми узорами алая материя, по бокам лежали пухлые изголовья. На Сулеймане блестела накидка из шелковой узорной ткани, красивое смуглое лицо оттенял белый тюрбан. Каждого посольского брали под руки два капычея и подводили к султанской руке.

Царскую грамоту, согласно обычаю, Адашев вручил не султану, а одному из высших сановников. Сулейман благосклонно выслушал через толмача устное послание царя Ивана Васильевича с пожеланием мира между двумя государствами. Грамота была оставлена владыке для перевода и прочтение, а посольство, сопровождаемое почетным эскортом янычар и спаг, отправилось на подворье.

После первой торжественной встречи во дворец для переговоров ездил только Адашев с толмачом и посольскими служилыми. Остальные же бродили по незнакомому городу, выполняли разные поручения. Петра и Клыкова сам Адашев нередко привлекал для обсуждения возникших вопросов, и мнения их частенько позволяли взглянуть на проблему с иной стороны, подсказывая неожиданное решение.

После очередной встречи и с утра Адашев был свободен, вместе с остальными отправился познакомиться с городом. Глаза Спиридона чуть ли не вдвое расширились, в попытке сразу все увидеть, каждым зданием полюбоваться. Петр вел себя сдержанно, словно и не было вокруг диковин чудесных, и только Аграфена смогла бы разглядеть, что на самом деле он так же восхищен и взволнован новыми впечатлениями, как и сын.

Пока ехали по улицам древнего города, Федор Адашев рассказывал о его истории. Византий был основан задолго до Рождества Христова. Владели им и персы, и греки, и римляне. Тот, кто правит здесь — контролирует Босфорский пролив, соединяющий Черное море и Мраморное, а за ним путь идет в Эгейское и Средиземное. Это дает преимущество в политике, войне и торговле, позволяет взимать пошлину с проплывающих мимо купцов.

Речь Адашева была внезапно прервана. Всадник в богатом наряде ехал им навстречу, и показалось Петру, будто есть в нем что-то знакомое. К несказанному своему удивлению, он признал в нем Хорса.

— Что же ты делаешь здесь? — удивленно воскликнул кожевник.

Воин от ответа уклонился, молвив, что рассказывать чересчур долго, да и ничего интересного здесь тоже нет. Потом добавил:

— По поручению султана Сулеймана я с самого вашего приезда с надежными людьми вас охраняю. Повелитель Истамбула желает удостовериться, что русскому посольству никто не причинит вреда. Если честно, мне самому давно хотелось поговорить с вами, рад видеть знакомые лица. Но были обстоятельства, не позволяющие сделать это раньше. Но об этом мы с тобой, Петр, поговорим чуть позже. Сейчас не время и не место.

Петра и Спиридона неожиданное появление Хорса хоть и удивило, но показалось легко объяснимым. Оба были уверены, что после поисков священной книги воин уехал из Москвы, так почему бы теперь им и не встретиться в краю далеком.

Такое мнение как нельзя больше устраивало Хорса, и он вызвался проводить Петра и его товарищей до их палат. А поскольку Адашев был занят, их давний знакомый охотно отвечал на вопросы Спиридона об Истамбуле, объясняя, какое из зданий было выстроено при римлянах, при византийцах или при турках. Особо же удивляло юношу, что виднелось вокруг много мозаики причудливой, но ни одного изображения человека или животных на глаза не попалось. Хорс объяснил, что делать подобные рисунки здесь запрещено.

— А это, — продолжал он, — Сулеймание, одна из красивейших мечетей города.

— Смотри, отец, как красиво, — воскликнул Спиридон.

И, правда, храм величественно возвышался над Истамбулом, — но не подавлял при этом города, не принижал его, а, напротив, возносил древнюю столицу ввысь, к сияющему небу. Перед молельным залом раскинулся внутренний двор. Хорс заметил, что так во всех больших мечетях. По углам двора высились прекрасные минареты.

— Обрати внимание, что их четыре, — сказал провожатый.

— А что здесь особенного? — удивился Спиридон. — Углов-то у двора обыкновенно четыре и бывает.

— Дело не в этом. Четыре минарета означают, что Сулейман — четвертый оттоманский правитель. Заметь, балконов на минаретах десять. Они тоже имеют символическое значение, и указывают на то, что, начиная с Османа, основателя династии, Кануни — десятый султан.

Хорс рассказал также, что молельный зал Сулеймание, отделанный светлым мрамором, — возможно, самый прекрасный во всем Истамбуле. В мечети не только молятся. Здесь также учат медицине и богословию, специально для бедняков создана больница, тут же они могут получить еду. Кроме того, нашлось место и для караван-сарая, и для турецких бань.

— Все это в храме? — не мог поверить Спиридон.

Далее Хорс поведал, что Сулеймание выстроил Синан, самый известный архитектор Османской империи. Сам же Сулейман тоже в искусствах сведущ, пишет стихи и создает золотые украшения. Мысль о том, что государь великой страны может быть еще и ювелиром, показалась Спиридону удивительной.

Несмотря на небрежный тон Хорса, его стремление поддержать досужий разговор, Петр не мог не понять, что друга беспокоит какое-то важное дело, но заговорить о нем при других он не решается. Потому, улучив паузу между вопросами Спиридона, который сыпал ими, как облако каплями в проливной дождь, — Петр сказал, что неплохо было бы им с Хорсом посидеть где-нибудь, да вспомнить былые дни.

Тот понял нехитрый намек, — а это было особенно просто, поскольку вспоминать им двоим почти нечего было, кроме тех событий, о которых кожевник предпочел бы не говорить вовсе. Условились, что воин заедет за ними на следующий день.

Дела, связанные с посольством, заняли у Петра больше времени, чем он рассчитывал, и встречу с Хорсом пришлось перенести на вечер. Тот не возражал, но по лицу его кожевник понял, что воин разочарован, поскольку дело довольно срочное.

Потому откладывать разговор далее Петр не стал, — хотя и хотелось ему отдохнуть после долгого путешествия и стольких хлопот. Взяв с собой только Спиридона, он отправился в названный ему караван-сарай, где их уже ждали Молот и Альберт, — на их присутствии особо настаивал Хорс, сказав, что они, сами того не зная, оказались замешаны в деле, о котором пойдет речь, — а также трое турков.

Хорс кратко представил Петра и Спиридона собравшимся, отрекомендовав их как великих воинов с Севера, снискавших у себя на родине великую славу победителей нечисти. Первым побуждением Петра было возразить, сказать, что похвал таких не заслуживает, но он все же промолчав, подумав о том, что речь идет не только и не столько о его славе, сколько о чести страны, которую он представляет.

Троих человек в восточных одеждах Хорс представил как Рашида, доверенного охранника султана, мудреца Саида и шейха Хасуфа. Альберта и Молота представлять не потребовалось. После положенного обмена приветствиями, — который в Турции может занимать и пять, и десять минут, и больше, — стражник рассказал о пугающих событиях, которые происходят во дворце султана. Переводил Хорс.

История эта сразу захватила Спиридона, Петру же подобная откровенность показалась странной. С чего бы стал верный солдат открывать секреты своего владыки, да еще перед послами чужеземными, — хоть и не врагами, конечно, но и не друзьями. Задавать вопросов, однако, не стал. Не будучи опытным в посольском деле, он, тем не менее, в людях хорошо разбирался и понимал, рано или поздно все ему объяснят, а до тех пор — чем меньше будет им сказано, тем меньше окажется причин для сожаления. Стражник, тем временем, передал слово мудрецу. Саид провел ладонью по бороде, и начал:

— Много дней прошло с тех пор, как Рашид рассказал мне о произошедшем. Он был первым и единственным, кто видел бесов, разговаривал с одним из них. Также принес мне мешок с обрубленными хвостами и крыльями, что принадлежали сынам шайтана. Я внимательно выслушал его, но ответил — сведения его, хоть и очень важные, все же не достаточны. Знаю, что сильно разочаровал этим и его, и визиря Ибрагима, но в своей правоте я был уверен. Однако на следующий день, после отбытия Рашида, мне пришло в голову, что я должен обратиться за советом к шейху Хасуфу, моему старому другу. Так и поступил. Мудрец сказал, ничего обещать не может, но попробует что-нибудь выяснить.

Продолжил разговор сам Хасуф.

— Наш орден очень древний. Одни говорят, основали его арабы, другие — что византийцы, третьи — что русичи. Много ходит о нас слухов разных, но все лживые. А потому скрываемся мы от людей, стараемся тайну свою хранить и ни во что не вмешиваться. Единственное, что нам нужно — общаться с джиннами, учиться у них тысячелетней мудрости, и передавать знание это из поколения в поколение. Но другу своему, Саиду, я отказать не мог, потому созвал своих товарищей и попросил их совета.

Долгое время нам ничего не удавалось узнать. Ответ пришел из далекой Московии. Лесные народы, лешие да корочуны, говорили о гигантском нетопыре, который жаждет погубить нашего султана, а после этого захватить Османскую империю, прикинувшись человеком. Чудовище хочет поработить все народы нашего государства, и превратить людей в скот, разводимый ради мяса. Тайну свою монстр хранил ревностно, от всех скрываясь, и узнать ее мы смогли лишь благодаря хвастовству да болтливости речного царя, который нетопырю доводится двоюродным братом.

Логовом своим нетопырь выбрал развалины Джайрана, древнего торгового города. Там, вдали от человеческих глаз, он мог собирать армию, находясь в полной безопасности. Для того, чтобы вызывать своих слуг из темного подземного царства, монстру был нужен волшебный бриллиант, Глаз Жар-Птицы. Когда-то он принадлежал московскому князю, потом же оказался у нас. С его помощью мы общались с джиннами.

Нетопырь принял облик ювелира, и нанял одного из казанских воров, по имени Альберт, чтобы тот украл камень. Так и произошло. Мы лишились своего сокровища, и потеряли возможность говорить с нашими мудрыми друзьями. Все это время мы не переставали искать алмаз, но безрезультатно. Нам известно, что джинны тоже пытаются найти его, но, согласно древнему заклятию, мы не можем общаться с ними без камня, а потому мне неведомо, добились ли они каких-то успехов, или нет.

Завладев бриллиантом, нетопырь проглотил его и начал собирать войско. На это потребовалось немало времени. Только недавно он счел, что готов к действиям. В руинах Джайрана он нашел древний скипетр Аверроэса, арабского мудреца. Этот жезл очень могущественный. Использовать его можно как во благо, так и во зло. Монстр наложил проклятие на Сулеймана, и посох начал капля за каплей выпивать из того жизнь.

Однако важно было хранить жезл как можно дальше от Истамбула, поскольку придворные маги и астрологи скоро ощутили бы его магические эманации. Потому нетопырь отослал скипетр своему двоюродному брату, водяному. Сам он давно уже жил в городе, под видом бухарского мудреца.

Для поручения своего он выбрал Альберта, с которым уже был знаком по Казани, и был уверен, что поручение будет выполнено в точности. Дело в том, что над скипетром следует время от времени проводить особый ритуал, иначе его сила выйдет из-под контроля. Это не имело значения, пока предмет лежал в развалинах, всеми забытый. Но теперь, когда он вытягивал жизнь из султана, за ним требовался присмотр.

Вот почему мнимый бухарский мудрец настаивал, чтобы скипетр был доставлен не позже указанного срока. Тем не менее, в пути произошла задержка. Время, отпущенное нетопырем, почти истекло, пока посланники добрались до речного царя. Из-за этого в последние несколько часов Альберта, который вез жезл, мучили тревоги и сомнения. Ему передавались чувства и мысли султана, страдающего от темных чар.

Была у нетопыря и другая причина выбрать для этой поездки именно своего старого знакомца. Он знал, что и мы, и джинны разыскиваем похитителя камня. Оставалось совсем немного до того дня, как он станет владыкою империи, — но именно поэтому становилось все труднее держать свои планы в тайне. Опытный гадатель, речной царь подсказал своему двоюродному брату решение.

Он знал, когда и по какой дороге поедет с посольством Федор Адашев. Увидев, что два человека, много лет замешанные в исчезновении камня, снова вместе, — мы сразу сосредоточили бы на них свое внимание, забыв про все остальное. К сожалению, его план удался. Наши люди пристально следили за русскими послами, пытаясь что-нибудь выведать, — нетопырь же тем временем оставался безнаказанным. И лишь слова моего друга Саида заставили меня по-новому взглянуть на происходящее.

Шейх Хасуф смолк.

— Можно ли победить нетопырей? — спросил Петр.

— Говорят, что для этого надо разрушить их гнездо, — отвечал Саид. — Или же убить самого главного из них, что гораздо сложнее и опаснее. И сделать это может только человек, пришедший из других стран, — таковы могущественные чары, которые охраняют монстра.

Только теперь Петр понял, что не просто так был приглашен на совет. Однако как поступить ему? Что сделать? Может ли он дарить надежду этим людям, ведь неизвестно, сумеет ли одолеть гигантского нетопыря, и не обманывает ли древняя легенда. Может, Хасуф просто ошибается, или нарочно его ввели в заблуждение.

Но и отказать в помощи Петр не мог, вспоминая о том времени, когда сам нуждался в поддержке — и всегда находил ее. Поэтому, когда шейх Хасуф закончил свой рассказ, кожевник погрузился в молчание. Глаза Спиридона горели, ему очень хотелось расспросить стражника о нетопырях, о султане, о жизни во дворце, — но юноша понимал, что не время и не место для такого разговора. Отец же его думал о другом.

Отправившись в посольство вместе с Федором Адашевым, он обещал тому помощь, но сам при этом не подумал, что покидает дома своих верных советников — Аграфену, отца Михаила, старушку-травницу, ученого богослова Максима Грека. К кому теперь обратиться за советом? Кого спросить, когда и так все спрошены, и лучшие ученые империи не смогли найти средства, чтобы победить злобных нетопырей?

Все же смотрели на него, ожидая ответа. Никогда Петр сил своих не переоценивал, и не приписывал себе достоинства, которыми на самом деле не обладал. Теперь же чувствовал, что не хватает ему той мудрости, которую всегда чувствовал в себе, когда рядом были родные и близкие. Словно здесь, далеко от дома, он лишился чего-то важного, что делало его самим собой.

Как поступил бы на его месте отец Михаил, что сказал бы? Перед глазами встало знакомое лицо, окладистая борода, и словно бы голос священника в голове раздался: «Эх ты, Петр, друг мой старый! Столько лет знакомы, а ты, обо мне подумав, только бороду мою и вспомнил? Али я козел тебе? Почему не глаза, не волосы, не улыбка? Ишь, борода ему привиделась».

Знал Петр, что это его воображение, сам он придумывает слова за отца Михаила. И в то же время, речь эта принадлежала не ему, а священнику. Точно так же, он мог бы сказать, что произнесет или подумает в тот или иной момент Аграфена, Спиридон, Потап — хотя предсказать реакцию плотника было не так уж и сложно.

Кожевник хорошо знал этих людей, любил их, жили они в его сердце. Он понял, что может всякий раз советоваться с ними, даже если очень далеко они, и нет в этом никакой мистики, никакого колдовства, — если, конечно, не называть волшебством любовь, которую мы испытываем к близким.

— Коли пригласите меня с собой, с нечистью сражаться, сочту это за честь, — молвил Петр, понимая, что прямо к нему никто не обратится, не попросит, решение это он сам должен был принять, без чьего бы то ни было нажима. Сказал так, — и сразу же увидел перед собой отца Михаила, который одобрительно кивал, вновь обрел ту уверенность в себе, зная, что поступил правильно.

Лица собравшихся просияли, и стало ясно, что все они надеялись на такой исход. Рашид встал, сказав, что немедленно отправит разведчиков к развалинам Джайрана, сам же велит собирать войска. Молот вызвался выполнить эту опасную миссию, сопровождать его захотели Спиридон и Альберт, — последний чувствовал себя весьма неловко, узнав, что был лишь слепым орудием в лапах нетопыря.

Петр не хотел отпускать сына, но запрещать ему, перед лицом собравшихся незнакомых людей не стал — такие слова поставили бы юношу в неловкое положение. Потому ограничился тем, что, отозвав в сторону Хорса, которому в таких делах всецело доверял, негромко попросил присмотреть за парнем. Сам же должен был вернуться в посольство, рассказать о произошедшем Адашеву и узнать, не согласится ли кто еще из его спутников сопровождать Петра в поход к развалинам Джайрана.