ОБЕТ ИГУМЕНА ТРАЯНА

«Аня, дорогая, наконец-то!» – воскликнул Гайда, поднимаясь с кресла навстречу входящей в Миссионерский отдел стройной очаровательной девушке с блестящими каштановыми волосами, тонкими чертами лица и широко поставленными карими глазами. «Милая моя, – Настоящий тоже поднялся, – мы тебя страшно заждались!.. А что это за питекантроп рядом с тобой?»

Питекантропом был Алексей Сковорода, а Аня была его невестой. Они познакомились год назад и почти тогда же в их отношения влезли Гайда с Настоящим, взявшиеся за интенсивное глубокое воцерковление Ани, подготавливая ее к служению матушки священника. Семья Ани не так давно пришла к вере, потому узнавать внутреннюю жизнь православия ей приходилось через Гайду и Настоящего, чему Сковорода был не особенно рад, а вот Аня была только за.

Сегодня вчетвером им предстояло обсудить устройство свадьбы, которую собирались сыграть через месяц.

– Я уговорила Лешу положиться на вас, – сообщила Аня.

– Конечно, – обрадовался Настоящий, – никто не устроит православную свадьбу лучше нас.

– Разумеется, – мрачно согласился Сковорода.

– Ну, зачем ты такой грустный, Леша, – обиженно произнес Гайда, – мы уже и план придумали. А мнение будущей жены нужно уважать.

Настоящий достал листок:

– У нас в плане мальчишник, девичник, выкуп, венчание, прогулка и застолье.

– Вы решили и девичник устраивать? – скептически отозвался Сковорода. – И что там будет?

– Не твое дело.

– Что?

– А вот так. Тебе какое дело, тебя мы туда не пустим. И вообще мы решили сделать вам сюрприз, и поэтому рассказывать о наших планах не будем. Придете и сами все увидите. Будет весело и незабываемо.

Сковорода запротестовал и проявил недюжинную стойкость, выдержав как натиск товарищей, так и нежную ласковость невесты. В итоге сошлись на том, что девичник парни трогать не будут, но и рассказывать о своих остальных планах тоже. Аня хотела настоящую православную свадьбу и незабываемых сюрпризов.

К мальчишнику распорядители свадьбы готовились с таким рвением, что Сковорода начал бояться, как бы за этот мальчишник ему не было потом стыдно всю семейную жизнь. В назначенный день они под благовидным предлогом покинули Лавру и после ужина направились в город на съемную квартиру. Сковорода был полон самых скверных предчувствий. Выдержка совсем оставила его перед дверью, на которой красовался номер тринадцать, и он бы убежал, но Гайда с Настоящим вовремя схватили его и затолкали вовнутрь.

В квартире было темно, как в подземелье. От стены отделилась фигура в черном и, подойдя к жениху, схватила его за плечо костлявыми пальцами. Сковорода онемел. Фигура потащила его дальше в мрак. Посередине большой комнаты стоял гроб, освещаемый несколькими свечами. Гроб был пуст. Вокруг гроба стояли черные силуэты. В голове Сковороды всплыли картины самых отвратительных оргий, описание которых он читал у Геродота и Тита Ливия. Человек, ведший Сковороду, с силой надавил ему на плечо и опустил на колени. Сковорода готов был потерять сознание от возмущения и ужаса. Наступила тишина. Наконец, человек в черном тихо сказал: «Помолимся, братья». И монахи Троице-Сергиевой Лавры, специально приглашенные Гайдой и Настоящим, затянули покаянный канон Андрея Критского.

К полуночи Сковорода понял, что это не шутка. К двум часам ночи он догадался, что вычитываемое монашеское молитвенное правило специально сконструировано из нескольких уставов. К четырем часам утра он перестал понимать, что происходит.

Молились они до восхода солнца.

Когда еле живого Сковороду весело хохотавшие иноки укладывали на заднее сидение такси, чтобы друзья отвезли его обратно в семинарию, он едва слышно спросил: «За что?..» Настоящий и Гайда, отлично выспавшиеся на кухне, серьезно ответили: «Чтобы, вступая в брак, ты знал, какой духовной радости лишаешься, отказавшись от монашества».

В течение двух дней Сковорода пытался убедить себя, что самое страшное позади и Гайда с Настоящим не посмеют подобным же образом надругаться над его свадьбой. Убеждать себя получалось не очень. Парни ходили с загадочными улыбками на лицах и никаких гарантий давать не собирались. Сковорода переживал…

В день свадьбы он проснулся сидя на стуле, голова слегка туманилась и была тяжелой. В спальне на третьем этаже Семинарского корпуса было светло – ради праздника октябрь изменил себе: сумрачное небо, нагоняющее последнее время тоску, внезапно просветлело, а крапающий дождик шел стороной. Попытавшись встать, Сковорода понял, что к стулу он привязан. В комнате кроме него никого не было. Окно напротив было открыто, и Сковорода заметил прислоненный к подоконнику край лестницы. Ему стало не по себе.

Что происходило потом, он не видел, но догадаться было нетрудно.

К Семинарскому корпусу, неистово сигналя, подкатил длинный лимузин и два автобуса, из которых высыпали приглашенные на свадьбу. Их ожидало огромное количество семинаристов с разноцветными шариками в руках. Невесту в подвенечном платье подвели к высокой лестнице, которую для подстраховки придерживал здоровяк Задубицкий, и объяснили, что жених ждет ее в комнате, куда нет иного пути, кроме как вверх. «Количество попыток ничем не ограничено, – успокоил Аню Настоящий, показывая на большую спасательную надувную подушку под окнами. – Расшибиться тебе не удастся». Аня поглядела в пустое открытое окно. «Вы, конечно, думаете, что я откажусь? – озорно воскликнула она. – Как бы не так!» В момент, когда она, ухватившись повыше белоснежной перчаткой, ступила на первую перекладину лестницы, семинаристы дружно выпустили шарики в небо и зааплодировали. Со всех сторон заискрили вспышки фотоаппаратов. Гайда достал громкоговоритель и начал объяснять происходящее:

– Все мы знаем, что священники в массе своей идут в ад. Об этом и святитель Иоанн Златоуст как-то сказал: «Не думай, чтобы в среде священников было много спасающихся, напротив – гораздо более погибающих». Мы и не думаем, мы знаем, что это так. Единственный шанс для священника не попасть после смерти на огненную сковородку заключается в его жене. Апостол Павел написал однажды, что «муж освящается женою». Друзья, это про нас! Если жена священника готова ради него на всё, то у него появляется шанс спастись. Только так, отцы и братья, только так! Поэтому всякая девушка, желающая стать матушкой, должна быть готова на подвиг. На подвиг самоотречения, на подвиг самопожертвования. И не тогда, когда это удобно ей, а в любую минуту. Тогда, когда это потребуется. Как видите, от Анны подвиг потребовался прямо сейчас! Поддержим её!.. Анна! Анна! Анна!

Сковорода слышал, как толпа скандировала имя его невесты. Он попытался кричать ей, чтобы не дурила и не вздумала взбираться по лестнице, но его крики утонули в общем шуме.

Аня поднялась к своему жениху с первой попытки.

…Сжав голову руками, Сковорода сидел в лимузине, переживал унижение и вынашивал план отмщения. Месть должна быть страшной. Лимузин, наполненный беззаботными веселящимися людьми, катил на «прогулку». Свадьба была в полном разгаре. Сковорода отнял руки от лица. К нему по салону машины пробирался Гайда с черным мешком в руках.

– У меня сюрприз для тебя, – сказал он, устраиваясь рядом.

– Хватит мне сюрпризов. Наверное, я должен благодарить вас за то, что хоть венчание вы не испохабили. Я боялся, что вы и в храме чего-нибудь выкинете… Что в мешке?

– Ничего, он пустой. Это тебе на голову.

– Даже не надейся!

– Леша, не надо мне тут. Смотри, как всем весело. Не порти нам настроение своим неожиданно сломавшимся чувством юмора. Знаешь, что мне сказали Анины родители? Что они просто в восторге. Из-за одного-то выкупа! А что еще будет!.. Тут вообще все в восторге, кроме тебя! Глянь на жену свою, она ж просто сияет. Давай, одевай мешок. Мы не хотим, чтобы ты раньше времени догадался, куда мы направляемся.

С мешком на голове Сковорода ехал минут десять.

Наконец автомобиль сбросил скорость, несколько раз медленно повернул и остановился. В салоне стало тихо, и Сковорода догадался, что сюрприз у его друзей получился. Снаружи послышались чьи-то голоса, потом заскрипели ворота, еще одни; лимузин, должно быть, въезжал в какой-то ангар. Все молчали, Сковороде страшно хотелось снять мешок с головы, он мучался в догадках, чем же так поражены его спутники. Проехав еще пару метров, они остановились. Гайда и Настоящий аккуратно под руки вывели Сковороду из машины и стянули с него мешок.

Сковорода понял, что находится в первом тесном внутреннем дворике исправительной колонии общего режима номер семь Управления федеральной службы исполнения наказаний по Московской области.

Он был здесь однажды, когда договаривался о проведении катехизических бесед с заключенными, но идея развития не получила. «Помнишь, – прочувствованно сказал Настоящий, положив другу руку на плечо, – ты убеждал нас, что самая зеленая трава находится на выходе из тюрьмы, и там же светит самое яркое солнце? Что именно тюрьма научает человека ценить прекрасное в жизни. Эх… На контрасте, так сказать. Помнишь? Вот мы и решили усилить тебе впечатление от сегодняшнего дня, дня твоей свадьбы, посещением этого замечательного места». Из лимузина вылезали ошарашенные парни в дорогих костюмах, девушки в вечерних платьях и с букетами цветов, родители невесты с открытыми ртами и сама невеста, вся в белом. «Ну а чтобы ты совсем до конца прочувствовал момент, – улыбался Гайда, – ты сейчас перед заключенными прочитаешь лекцию о смысле и значении православного брака. Познакомься, это начальник тюрьмы Андрей Борисович, он так тебя ждал».

Пока красный как рак Сковорода, поминутно запинаясь, пытался донести до скептически настроенных бритых людей в робах всю красоту православного брака, прочие участники свадебных торжеств побывали на краткой, но очень познавательной экскурсии. Предусмотрительный Андрей Борисович постарался сделать так, чтобы они не встретили ни одного заключенного, и ни один заключенный не встретил яркую разодетую делегацию, благоухающую дорогим парфюмом. Потому для тех заключенных, которые посетили беседу о православной семье, так и осталось загадкой, с какой целью лектор на встречу с ними вздумал вырядиться так, словно от тюремных ворот собирался направиться прямо в ЗАГС.

Когда лимузин выезжал из колонии, Аня расцеловала Гайду с Настоящим, ее мама нежно обняла обоих, а отец долго тряс их руки в крепком рукопожатии. Из-за постепенно ухудшающейся погоды, вновь затянутого октябрьского неба и начинающегося дождя никто не мог проверить слова Сковороды о самом ярком солнце и самой зеленой траве на выходе у тюрьмы, но и без того все находились в радостном возбуждении. Свадьба явно получалась. В ресторане жениха с невестой уже ждал подготовивший дальнейшее празднование Задубицкий и два автобуса гостей, которых Гайда и Настоящий благоразумно решили в тюрьму не возить. Вино полилось рекой, тосты были длинны, песни пелись всеми хором и пробирали до слез, дружный ансамбль семинаристов виртуозно наяривал на народных инструментах, «горько» тянули протяжным знаменным распевом, Настоящий очень искренне танцевал, Гайда сыпал на всех из пушки-конфетти, Задубицкий случайно свалил торт с передвижного столика, все буйно веселились и хохотали до изнеможения…

– О, брат! – и Настоящий въехал лицом в густую жижу перепаханного поля.

– Да, – громадный силуэт Задубицкого почти таял за густой пеленою дождя в холодной октябрьской ночи, – подложил нам свинью Сковорода, подложил.

– Никому не двигаться, никому не двигаться! Очки! – Настоящий ползал на четвереньках в земляной каше, близоруко шаря руками вокруг себя.

– Держи, – Гайда протянул Настоящему бесформенный и растекающийся комок грязи. – Плохо дело наше. Знаете, в девятнадцатом веке на русских дорогах в промоине мог утонуть всадник вместе с конем. С того времени ничего не изменилось, а у нас и коней сейчас нет. Не дойти нам.

– Нужно было наплевать на Сковороду и идти в другой день, – сказал Настоящий, растирая руками грязь по линзам. – Он просто тупо нам мстит.

– Только ради Ани…. – отозвался Гайда.

– Эх, да… Сколько еще до этих Малинников?

Святой источник в Малинниках, или как его еще называли «водопад Гремячий», был по преданию изведен из горы преподобным Сергием Радонежским и с тех пор, уже около 650 лет, почитался как святое место. Лаврские монахи, внимательно оберегающие святыню, сделали здесь большую открытую купальню и плюс к ней несколько маленьких купаленок, наподобие душевых кабинок, где вода мощной струей лилась сверху, а, кроме того, еще множество мест, где можно было просто набрать воды. Источник постепенно превратился в небольшой, но потрясающе красивый деревянный город, с широкими дорожками, красивыми теремами, тяжелыми коваными лавками и лестницами. Рубленые часовня и храм своей красотой и древнерусской строгостью внушали благоговение и настраивали на молитвенный лад.

Вода в источнике была ледяная. Купальня выглядела как поставленный на землю большой сруб с крышей, высоко приподнятой над ним. Шириной купальня была примерно три на три метра и более полутора метров высотой. Сруб всегда был полон кристально чистой водой, переливающейся через край – мощный источник, ни секунду не переставая бить, не давал воде застояться. С земли с двух сторон наверх под крышу вели ступеньки, заканчивающиеся небольшими площадками у самой кромки воды. В воду можно было или прыгать, или спускаться по специально приспособленным лестницам с металлическими перилами. И тот, и другой способ не сулил ничего приятного, ибо медленно спускаться в ледяную воду было не менее жестокой забавой, чем нырять в нее с головой – кости сводило от холода и дыхание сбивалось в обоих случаях.

Путь до Малинников был неблизкий: от Лавры до купальни примерно семнадцать километров в один конец. Часть из этого пути надо было пройти по шоссе, часть по лесу, а часть по проселочным дорогам и полям, которые в дожди становились настолько непроходимыми, что только ноги семинаристов могли одолеть глубокую и вязкую глиняную кашу.

– Наконец-то, – прохрипел Настоящий, когда его ноги коснулись первых досок деревянной дорожки, ведущей к купальне, – дошли.

– Не знаю, как вы, братцы, а я что-то слегка замерз, – изо рта Гайды почти перестал идти пар и губы плохо выговаривали слова. Посиневший Задубицкий топал ногами по деревянному настилу, пытаясь согреться и заодно стрясти глину, налипшую толстым слоем почти до колен.

– А как, интересно, – спросил Гайда, притопывая вслед за Задубицким, – мы будем надевать нашу одежду, после того как искупаемся? Мокрую одежду на мокрое тело натянуть непросто.

– А меня больше интересует вопрос, как мы будем ее снимать. Ты слишком далеко заглядываешь вперед.

– Правильно, пойдем купаться, – и Гайда побрел по дорожке к источнику. Дождь не переставал ни на минуту.

Купальня была под крышей и, поднявшись по ступенькам, друзья наконец-то спрятались от разбушевавшейся стихии. От воды веяло ледяным холодом, а ее угрожающее журчание заставляло тело съеживаться еще больше, хотя, казалось, съеживаться ему уже дальше было некуда.

– Ну, что, не просто же так мы сюда пришли, – выдавил Гайда. Все трое стояли в нерешительности и ругали про себя мстительного Сковороду. Настоящий присел и потрогал воду.

– Мама дорогая, – он резко отдернул руку.

– Холодно? – Задубицкий и Гайда тоже потянулись к воде.

– Нет, что вы, ни капли не холодно.

– Если мы будем так стоять и не двигаться, то ветер заморозит нас окончательно и шансов на то, что мы заставим себя искупаться, не будет никаких.

– Какой ты разумный, Задубицкий. Покажи нам класс, – Гайду трясло, и даже в темноте было видно, что замерз он страшно.

Они постояли еще несколько секунд и, наконец, стали раздеваться. Одеревеневшие пальцы с трудом расстегивали пуговицы, а мокрая одежда никак не хотела сниматься. Когда Гайда стягивал майку, раздался треск.

– П-п-порвал, – ткнул в него пальцем Настоящий, артикуляция которого свидетельствовала о том, что утром его ждет изолятор и высокая температура.

Задубицкий разделся первым. Стоять на мокром полу было невозможно и, перекрестившись, Макс с размаху прыгнул в источник.

– О-б-а-л-д-у-у-у-й! – заорал Настоящий, которого с ног до головы окатило студеной водой.

– Да, ладно тебе одежда и так мокрая, – и Гайда бросился в воду. Настоящий еще продолжал ругаться, держа штаны в руках, а они уже с воплями вылезали обратно.

– Ё-ё-ё! Ё! Ё-ё-ё-ё-ё, – Гайда выбивал джигу. – Вот для чего в русском алфавите эта буква, ё! Ё-ё-ё!!!

Задубицкий махал руками, изображая мельницу, ждущую своего Дона Кихота; сияющее лицо Макса выражало довольство.

Настоящий почувствовал себя в меньшинстве. Ему стало обидно оттого, что он еще не купался, и завидно, что им уже хорошо, а ему, чтобы стало хорошо, должно перед этим стать еще более плохо, чем сейчас. Он трясущимися руками взялся за перила и стал медленно погружаться в святую воду. Всякий раз, залезая в источник, он был уверен, что не вынырнет. Сердце так замирало в груди, что казалось, будто пришел конец его земного пути. Вот и сейчас паника овладевала его сознанием с такой же скоростью, как холод сковывал тело. Когда он отпустил перила и оттолкнулся от ступенек, он был почти уверен, что обречен…

– Я, честно говоря, думал, что ты обречен, – Гайда бил товарища по плечу, и радость наполняла душу Настоящего вместе с разливавшемся по телу теплом, после ледяной воды, казалось, что на улице плюс двадцать пять. – Молодец, Настоящий! Вот видишь, ты жив, причем в очередной раз. Твой организм сильнее, чем ты думаешь. Мы сделаем из тебя настоящего подвижника благочестия и аскета.

– Не убейте меня в процессе обучения.

Они оделись. Уже через минуту от недавнего тепла и эйфории не осталось и следа. Стало невыносимо холодно, и перспектива семнадцати километров обратной дороги под дождем доводила до отчаяния.

– И все-таки мы молодцы, – Гайда звучно откупорил бутылку с вином. Они спрятались от дождя недалеко от купальни в большой беседке. – За Сковороду и Аню Сковороду, – и сделав большой глоток он передал бутылку Задубицкому.

– За молодых, – и Макс, отпив, вложил бутылку в трясущиеся руки Настоящего.

– За Аню и ее дурного мужа, – и Настоящий сделал несколько глотков. – Будто Сковорода не догадывался, на что нас посылает. Пусть будет счастлив, гад!

– Ух, ты! У нас гости! – Воскликнул удивленно Гайда, и стоявшие к нему лицом Задубицкий с Настоящим резко обернулись. По деревянной дорожке по направлению к купальне уверенной походкой шел мужчина.

– Сторож? – спросил Задубицкий.

– Сумасшедший, – ответил Настоящий.

– Траян, – выдохнул Гайда.

Кто удивился больше, отец Траян семинаристам или семинаристы своему проректору, было не ясно. Первым нарушил молчание Задубицкий:

– Доброй ночи, батюшка.

– И вам не хворать, – в глазах проректора мелькнули веселые огоньки. – Я должен был бы взять с вас объяснительные за то, что вы в подобном виде разгуливаете в такую скверную погоду. Ваша легкая и насквозь мокрая одежда обещает значительный прирост населения изолятора в ближайшие дни. А будущие священнослужители не имеют права по пустякам расточать свое здоровье.

Сам отец Траян являл собою полную противоположность своим студентам. Одетый в берцы, плотные камуфлированные штаны, спецовку, под которой явно был свитер, и плащ-палатку, проректор не выглядел ни замерзшим, ни уставшим. По одежде было видно, что он тоже прошел пешком ни один километр, но при этом казалось, что трудности дороги его не столько утомили, сколько раззадорили.

– Поправьте меня, если я ошибаюсь, но по подписанным мною прошениям сегодня вы должны были быть на свадьбе у Алексея Сковороды.

– А мы и были, – начал осторожно Задубицкий.

– Понимаете, батюшка, – пошел напролом Гайда, – у нас есть традиция. Когда один из наших друзей женится, оставшиеся холостяки в первую ночь после свадьбы идут пешком купаться в Малинники. Время года и погодные условия значения не имеют. Мы приходим сюда, купаемся, распиваем бутылку вина со свадебного стола и уходим той же дорогой обратно. Нас было шестеро. Осталось трое. Последний пойдет один.

– Очень не хочется остаться последним, – поежился Настоящий.

– Меня позовите, Александр, мне жениться вряд ли придется, схожу вместе с вами, – пожалел Настоящего Траян. – Так вы, получается, уже третий раз устраиваете подобное мероприятие?

– Да.

– Похоже, все другие свадьбы выпадали на лето, а в этот раз вы так славно погуляли, что перед тем как отправиться, забыли свериться с погодой.

– Мы думали отложить, – ответил Гайда, – но Сковорода настоял. Непонятно, за что он нас. Мы ему такую свадьбу организовали, на загляденье. Про нее вся семинария говорить будет.

– А он нас послал на верную смерть, – поддакнул Настоящий.

– Занятно, занятно, – покивал отец Траян. – Судя по тому, что бутылка вина открыта, вы уже искупались.

– Да, батюшка, водичка хороша, – и белоснежные зубы Задубицкого заблестели в темноте.

– Ну что ж, отлично, – улыбнулся в ответ проректор.

– А вы будете купаться? – Настоящий недоверчиво косился на Траяна.

– Безусловно. Не просто так же я сюда шел.

– Вы шутите!

– Нисколько! Всего доброго, господа, – слегка поклонился игумен, и друзьям стало ясно, что им пора уходить.

Они подошли под благословение, и тогда Настоящий все-таки не выдержал:

– Батюшка, а зачем это вам? Ночью, в дождь, по бездорожью пешком в Малинники. Вы же взрослый человек. Игумен. Ну, понятно, у нас по глупости и из-за Сковороды ненормального. Но вы?

Траян остановился и медленно поднял глаза на синюшного Настоящего.

– Мы же вам рассказали, зачем мы сюда пришли, – сказал Гайда, а Задубицкий энергично закивал головой: – Мы никому не проболтаемся.

– Это будет нелегко, – Траян загадочно улыбался.

– Слово даем, – и Настоящий, как на присяге, поднял ладонь вверх.

– С удовольствием и готовностью беру ваше слово, господа… Шестнадцать лет тому назад, в первые годы моего проректорства, я был в Париже и познакомился с очень интересным католическим священником. Мы с ним сошлись еще и потому, что он, как и я, был проректором семинарии. Естественно, католической. Он был значительно старше меня и воспитывал будущих пастырей, наверное, столько лет, сколько вам сейчас. Как-то раз мы обсуждали трудности нашей работы, и я обмолвился, что есть у меня один неудачный курс, половину которого я намерен отчислить, пока они не выпустились, и – не дай Бог! – не стали священниками. Он поинтересовался, сколько человек на курсе, и, узнав, что их семьдесят шесть, сказал, что качественно отчислить тридцать восемь людей – это работа лет на десять. Я возразил, что при желании, могу отчислить их в течение одного учебного года. Мы поспорили. Поскольку учебный год уже шел, мы решили, что я начну с учебного года следующего, – лицо Траяна светилось в темноте, и было видно, что о тех временах ему приятно вспоминать. – Нелегкая оказалась задача, надо сказать. Я составил план, просчитал тактические шаги, оценил силу и способность противника к сопротивлению. К тому моменту, когда они поняли, что их уничтожают, а это было в ноябре, я отчислил уже семнадцать человек.

Траян периодически бросал взгляды на своих студентов и с удовольствием отмечал, как у них меняются лица, как заинтересованность сменяется недоверием, а недоверие искажается гримасой ужаса.

Он рассказывал им о «Великой жатве Траяна». Он сам!

О «Жатве проректора» все студенты Московских духовных школ узнавали в первый же месяц после поступления. Это была самая страшная быль про Траяна, которой одной было достаточно для того, чтобы заставить трепетать любого студента. Гайда, Настоящий и Задубицкий, конечно же, знали о Великой жатве, но им даже в голову не могло прийти, что она была всего лишь результатом спора, была игрой. Что несколько десятков студентов стали заложниками шуточного пари двух проректоров, православного и католического.

– По моему плану, – продолжал довольный производимым эффектом Траян, – в месяц я должен был отчислять по четыре-пять человек. В учебные месяцы больше, в каникулярные – меньше. В первом полугодии все было хорошо, и план был даже на две единицы перевыполнен, а вот во втором семестре начались трудности. Истребляемый и паникующий курс стал проявлять чудеса активности и изобретательности. Они жаловались ректору, звонили своим епархиальным архиереям, писали письма в Патриархию, в общем, боролись, как могли. Начались разбирательства. Но придраться было не к чему. Ведь в условиях спора говорилось о качественных отчислениях, я старался.

Ребята были настолько поражены, что забыли о ветре и холоде. Настоящему даже казалось, что стало жарко из-за того, что веселые огоньки, пляшущие в глазах проректора, были отблесками инфернального пламени, бушующего у того в душе.

– Но, господа, что греха таить, я проиграл. И, знаете, что самое обидное? – Траян сделал актерскую паузу. – Не хватило всего лишь одного студента. Точнее он был. Но его провинциальный архиерей… – досада на лице Траяна показала все его отношение к этому архиерею, – он так за своего семинариста боролся… Просто, братья, фанатик… По правде говоря, когда французский коллега узнал о моих успехах, он был настолько удивлен, что готов был признать себя проигравшим, но я не согласился. Спор есть спор. От слов своих оправдаешься, и от слов своих… ну, вы знаете. По условию, проигравший должен был проводить день, в который случился наш спор, наиболее глупым и нелепым образом. Поначалу я хотел писать концепцию реформирования семинарии, где инспекция и студенты пребывали бы в гармонии, но потом придумал ходить в Малинники ночью пешком, и вот уже сколько лет хожу.

Настоящий открыл было рот, но не нашел, что сказать и только посмотрел на Гайду с Задубицким. Те были растеряны и молчали.

– Но, я вижу, вы совершенно замерзли, – проректор участливо всмотрелся в их лица. – Быстрая ходьба должна вас согреть. Я навещу вас завтра в изоляторе. Доброго пути. – И коротко кивнув, он ушел в темноту по направлению к купальне.

Друзья еще долго смотрели ему вслед.