ТАЙНА ИГУМЕНА ТРАЯНА

Кабинет протоиерея Владимира Фирсова не был настолько же продуманным и стильным, как кабинет Траяна, но зато в нем был натуральный камин, чему Траян открыто завидовал. Фирсов над каминной страстью Траяна посмеивался, и при любом удобном случае шутил, что если бы у отца Траяна был камин, отогревающий его замерзшую душу, выпускников у семинарии было бы значительно больше.

Они оба были проректорами: Траян, крупный атлетичный монах, – по воспитательной работе; Фирсов, худой и высокий священник, – по научной. О них нельзя было сказать, что их связывала крепкая дружба, но они очень ценили друг друга в качестве собеседников и раз в два-три месяца находили время вечерком посидеть у потрескивающего камина, пробуя дорогие коньяки Фирсова. По коньякам отец Владимир был главным специалистом Академии. Траян больше предпочитал вина, но общение с коллегой убедило его, что для настоящей мужской беседы коньяк приспособлен куда лучше.

– Qu'est-ce que nous allons boire? [1] – Фирсов подошел к бару.

– Chaque fois vous rencontrez moi avec cette question et chaque fois je me sens ignorant complet [2] , – Траян разжигал камин.

Глубокая зима уже месяц не давала Лавре свободно вздохнуть, выжигая все вокруг острым морозом. Сегодняшним пятничным вечером камин был не просто развлечением, Траян подвинул к нему поближе маленький столик и два гнутых кресла братьев Конн, которые он подарил Фирсову три года назад.

– Laisser aller! – возразил отец Владимир. – Votre experience est immence! Un jour viendra, quand vous seriez assez competent en cogniac comme en vin, j'en suis sыr! [3]

– Peut-кtre, peut-кtre… Pour le moment mon experience immence me dit que je dois faire confiance а votre goыt. [4]

– Тогда, тогда… знаете, батюшка, а давайте сегодня просто и незатейливо покончим с Тринадцатым Луи Реми Мартина, что скажете?

– Вы же берегли его для гаранта нашей конституции.

– Да, но он что-то никак не может добраться до нас. Кроме того, я думаю, что вряд ли мне удастся посидеть с ним вдвоем, или вместе с вами втроем. Его приезд будет суматошливым, будет куча людей, встреч, куда там до Луи?.. А еще мне обещали, но это пока между нами, достать Courvoisier Espirit de Courvoisier.

– Достойная замена Луи?

– О, да! И если президент не успеет приехать на Курвуазье, обещаю при встрече налить ему паленой водки, – Фирсов с темно-каштановым напитком и двумя тюльпановидными бокалами направился к креслам.

Траян достал из кармана рясы диск. «Только не нужно как в прошлый раз Булеза! – воскликнул отец Владимир. – Вам все равно не убедить меня, что после Les Six во Франции была музыка!» Траян улыбнулся и включил проигрыватель, убавив громкость почти на минимум. Это был Клод Дебюсси.

Проректоры расположились в креслах и начали делиться новостями. Отец Владимир, который помимо послушания проректора в Академии был еще настоятелем московского храма, делился новостями «мирскими», почерпнутыми из разговоров с чиновниками, бизнесменами, актерами, спортсменами, журналистами, и прочими своими светскими друзьями и знакомыми. Траян же больше знал внутрицерковный мир, и рассказывал в основном об архиереях, Патриархии и различных синодальных отделах. Когда заканчивались все новости, проректоры всегда переходили к делам своей родной духовной школы:

– Послушайте, отец Траян, – поинтересовался Фирсов, кладя на столик два распечатанных листа бумаги, – вы еще не взяли под контроль новый студенческий форум в интернете?

– Работаю над этим, – Траян слегка поморщился. На новом форуме стояла такая жесткая система идентификации каждого желающего зарегистрироваться, что создать там пару десятков виртуальных участников для провокаций было сложно как никогда ранее. Траян уже начал искать хакеров, чтобы обойти поставленную защиту. Виртуальное пространство не нравилось ему своей неограниченной свободой. – А что такое?

– Там появилась группа моих почитателей.

– Секта фирсопоклонников?

– Фирсоистов!

– Серьезно? Ну, вас студенты обожают, это всем известно. А чем фирсоисты занимаются, воскуряют вам фимиам?

– Вроде того, – Фирсов взял в руки листы, – вот что они написали: «Фирсоизм – термин, используемый для обозначения ряда интеллектуальных традиций в русской околобогословской мысли XXI века, основанных на почитании Фирсова. Основоположником традиции считается Владимир Фирсов (акме ок. 2000-2020 по Р.Х.). Но поскольку ни одна строка, написанная им, не сохранилась, и вообще неизвестно, прибегал ли он к письменной передаче своих мыслей, очень трудно установить, что было сделано самим Фирсовым, а что его учениками. Свидетельства современников о нем многочисленны, но противоречивы; вполне возможно, что различные оценки его деятельности отражают многообразие его учения. Как направление интеллектуальной жизни фирсоизм прежде всего характеризуется введением постмодернистской риторики в христианскую догматику».

Траян улыбался, глядя на довольного проректора. Фирсов продолжал:

– Но мне хотелось вам прочитать вот что. Вы должны оценить.

Теперь Траян искренне расхохотался:

– Это ж Пастернак! «Зимняя ночь». Есть что-нибудь еще?

– О, да! Фирсоисты – талантливые ребята, смотрите:

– Да вы просто материал для эпоса! – восхитился Траян.

– А вот мое любимое:

«Гумилев!..» – «Он самый!..» Два проректора дружно смеялись; в кабинете тихо звучали фортепианные вещи французского музыкального гения, ровно потрескивал камин, в изысканном аромате коньяка угадывался легкий оттенок кокоса и личи, а за окном темная звездная ночь сковывала всякое движение яростным холодом.

– Как муза ваша поживает? – поинтересовался Фирсов. – На книжку еще не набралось стихов?

– Набралось давным-давно, и не на одну, – ответил Траян, баловавшийся поэзией, – но только я их не издал, а теперь поздно. Сейчас, если и издавать, то сразу «Избранное». А вот на избранное я точно еще не написал.

– Это решать не вам, отец Траян. Давайте мне все ваши стихи, я выберу лучшее.

– Вас, должно быть, не отпугнули те, которые вы от меня слышали? Странно, а я так старался самые плохие для вас озвучивать… Кстати, отец проректор, ведь совершенно неожиданно для себя самого я не далее как в минувший понедельник написал любовное стихотворение!

– Бросьте!

– Да-да, слушайте:

– Ну вы даете, отец игумен! Хотя, знаете, тема, может и другая, а настроение все равно ваше. Стиль, так сказать. И свет. У вас везде свет!.. Мне знаете, что помнится?

– Да что вы, батюшка! И где же тут свет?

– Да повсюду! У вас во всех стихах игра света и тени. И если не прямо, то подразумевается. Не замечали? И везде у вас борьба противоположностей, везде какое-то предельное напряжение. Слушаешь, и кажется, что вот еще чуть-чуть и канатоходец, сделав неверный шаг, все-таки сорвется в инфернальную пропасть, из которой нет возврата.

– Ну, может быть, может быть. Я, знаете ли, больше «писатель в стол», чем критик. Вы мой единственный слушатель, и потому я вынужден сказать, что вам виднее, ибо возразить вам некому. Вот вам из последнего и, кажется, в подтверждение вашей теории:

– … жаль, что вы не умеете играть на скрипке, – неожиданно сказал Фирсов, на что Траян удивленно поднял брови. – Мне иногда кажется, что в вашей поэзии звучит скрипка Шерлока Холмса, когда он в ночи разгадывает очередное преступление.

– Ах, вон что. Это когда он извлекал невыносимые стоны, скрипы и скрежет, мешая Ватсону спать? Спасибо, вы сегодня, чувствую, собираетесь засыпать меня комплементами.

– Но согласитесь, как было бы красиво: ночь, Академия спит, горит лишь окно проректора по воспитательной работе, в центре кабинета стоит фигура в рясе и длинным смычком заставляет стонать скрипку Страдивари – это отец Траян обдумывает новое отчисление.

– Такое я смогу устроить, – наклоном головы Траян отдал должное фантазии своего собеседника, – но чем вам не нравится нынешняя картина. Ночь, Академия спит, горит лишь окно проректора по воспитательной работе, в центре кабинета стоит высокое кресло, в котором сидит фигура в рясе, а всю комнату наполняет мощь первой части Carmina Burana Орфа – это отец Траян обдумывает новое отчисление.

– Правда, хороша картина. O Fortuna velut luna statu variabilis. [5] Кстати, а под Дебюсси, – Фирсов махнул рукой, будто показывая на звуки вокруг них, – отчисления не очень придумываются?

– Хуже, гораздо хуже. Дебюсси сегодня специально для вас, по мне он слишком пантеист и аморфен.

– Никогда не подумал бы, что вы можете невзлюбить композитора за его религиозные взгляды. И с чего вы взяли, что Дебюсси пантеист?

– Нет-нет, – замотал головой Траян, – его музыка, я говорю о его музыке. В его произведениях нет человека, нет Бога, нет воли. Стержня, посыла нет, только всё внешнее, только кожа. Так пантеист видит мир – все едино, все без мысли, лишь кое-где и иногда всплески красоты. Сейчас что играет? «Генерал эксцентрик»? Где он тут? Он тут почти кукла, как можно так на человека смотреть?

– Но ведь он жонглер, а вы требуете от него гамлетовских переживаний! – Фирсов всплеснул руками. – А «Девушка с волосами цвета льна»?

– Нет там девушки, там есть ветер, который развевает ее волосы, но девушки там нет.

– Вы несправедливы, отец проректор. Следует воспринимать мир Дебюсси как мир, ожидающий того, чтобы его увидели. Пускай там нет человека, но нет только пока, человек может легко появиться в нем. Если хотите, это мир до человека, но «до» еще не означает «без»… Слушайте, слушайте, «Терраса, освященная лунным светом». – Они на минуту замолчали, прислушиваясь к мягкой гармонии прелюдии. – Слышите? – почти шепотом спросил Фирсов. – Как будто издалека доносится танец. Да-да, это всего лишь штрих к общей картине лунной ночи, но ведь он есть. А значит, там вдалеке есть праздник, есть люди, и эта терраса – часть их мира, человеческого мира. Это не пантеизм… Это Франция…

Траян расхохотался над франкофильством коллеги. Отец Владимир нисколько не обиделся, подождал, пока игумен успокоится, и заявил, в очередной раз резко меняя тему:

– Давно хотел вам сказать, что вы можете стать родоначальником нового монашества.

– Нового? Которое не молится, не поститься и не кается?

– Вы не похожи на человека, который сильно переживает по этому поводу, – поддел Траяна Фирсов.

– Но я и не хочу, чтобы таких, как я, становилось много.

– Напротив, отец Траян, напротив. Вы не плохой монах, просто вы монах, живущий не по уставу Василия Великого, как все в нашей Церкви. Вы не базилианин, понимаете? Это у базилиан главным является аскеза, молитвенное делание и все такое. Но разве все монахи должны быть одинаковыми? Посмотрите, сколько у католиков различных орденов и уставов.

– Отличный, батюшка, пример. Вот у них монашество и вымерло. Посмотрите хоть на своих любимых французов.

– Да, но ведь у нас есть базилиане, у нас монашество не вымрет никогда. Они будут свято хранить идеал идеалов, а того, кто посягнет на него, сожгут на костре живьем, если только посягающие не будут признаны Церковью как альтернативный путь. Вас, например, можно смело сжигать – притворяетесь базилианином, но все улики, доказывающие то, что вы живете не исключительно жизнью духа, налицо.

– Ну-ка.

– О, тут все очень просто, – отец Владимир с удовольствием приготовился объяснять. – Вот вам пример из Библии. Посмотрим на богоизбранный народ, на Израиль, вы знаете, я не равнодушен к своим предкам. До тех пор, пока они жили Богом, только о Нем думали, только к Нему стремились, что они сделали для мировой культуры? Ни-че-го. Абсолютно ничего, ноль. Ни живописи, ни музыки, ни науки, ни государственного строительства, просто ничего. Это и понятно, ведь когда все мысли устремлены к Богу, на мир просто не остается времени, душевных сил и элементарного желания. Но как только они потеряли Бога из виду, voilа. Освободилось много душевной энергии, и у них появились и писатели, и художники, и ученые, все появилось. Они стали вполне нормальным, обыкновенным народом. Я к чему. Если народ или отдельный человек из народа живет интенсивной духовной жизнью, у него не остается времени на жизнь душевную, на культуру. Но если человек развит культурно, если он живо откликается на искусство – то у него не слишком насыщенная духовная жизнь.

– Как у меня.

– Да, как у вас. Для молитвенника вы слишком образованы, слишком любите музыку, живопись, литературу, вообще мир, созданный человеком.

– И вы хотите, чтобы таких, как я, стало больше.

– А вы не хотите?

– Не уверен.

– Просто вам нравится быть исключением.

– Очень может, что так оно и есть! За неповторимого Траяна! – Траян поднял бокал.

– Бойтесь, отец проректор, на почве исключительности легко вырастает деревце гордости.

– Не волнуйтесь напрасно, я действительно слишком хорошо образован, чтобы в своих литературных потугах увидеть повод для гордости. Это будет чахлое деревце.

– Лучшее оружие против гордости – тщеславие. Вместо того, чтобы писать стихи для себя, а читать их только мне, вы лучше бы книгу издали, – заметил Фирсов подливая себе коньяка. – Рукоплескания заставят вас отвернуться от зеркала, что скажете?

– Ничего-то вы, отец проректор, не смыслите в аскетике. Тщеславие не может победить гордость, оно слабее, а гордость напротив может победить тщеславие довольно легко. Но вы предлагаете мне публичность вовсе не для того, признайтесь, чтобы я наслаждался овациями, вы хотите увидеть летящие в меня помидоры.

– Признаюсь, уговорили.

– Хорошо.

– Что именно?

– Я согласен на всеобщее поругание и готов встать у столба позора. Но это будут не стихи… Это будет пьеса. Я написал пьесу, причем про любовь.

– Кризис среднего возраста, – быстро отреагировал Фирсов с интонацией психоаналитика.

– Спасибо, что поняли и поддержали.

– В любое время, батюшка… А что за пьеса?

– Это не совсем пьеса, поскольку в ней нет ничего драматургического… Этот текст больше о языке, чем о характерах. Но поскольку, я подумал, язык живет не сам в себе, а через проговаривание нами, то без героев нельзя было обойтись. Так что их там целых двое. Зато я попытался сделать так, чтобы у них не было цели, мотива, тайного желания, которое побуждало бы их к действиям, побуждало бы их говорить, достигать результата с помощью слов. У них нет второго дна.

– Умеете заинтриговать.

– Дело не в этом, а в том, что я сам не понял, о чем написал. В тексте, как мне видится, вообще не оказалось психологических ситуаций, а только ситуации языковые. И вроде бы удалось уйти от поступков, персонажей, интриг и сюжета, от драматизма. Герои – как генераторы языка, они живут в процессе самовоспроизводства языка, – Траян пожал плечами, – как-то так.

– Вы лучше скажите, что там происходит.

– Да ничего там не происходит, в том и смысл. Я скинул ее вам на электронную почту.

Фирсов встал и направился к компьютеру. Траян поднял пульт управления и увеличил громкость проигрывателя. «Фейерверк», последняя фортепианная прелюдия Дебюсси, заполнил кабинет проректора по научной работе летящими разрывающимися ракетами и веселым оживлением. Отец Владимир открыл пьесу коллеги и пробежал глазами первые строчки: «Лестничная площадка. Он закрывает дверь в свою квартиру. Она курит пролетом выше. Он собирается вызвать лифт и видит её». Фирсов покачал головой и отправился обратно к камину. «Фейерверк» потух, раздались пряные звуки «Прелюда к послеполуденному отдыху фавна», и Траян убрал громкость.

Фирсов долил коньяка игумену и себе, пригубил и хитро прищурился:

– Знаете, батюшка, а ведь я единственный человек во всей Академии, кто действительно знает вас. Конечно, знание это не полно, и знаю я только то, что позволили мне знать о вас вы сами, но другие не знают и этого. Для всех вы великий и ужасный проректор по воспитательной работе, гений отчислений и виртуоз по взятию объяснительных. Машина, злой и слепой рок, бездушное орудие судьбы. Если я решу рассказать кому-нибудь о том, что вы пишите любовные стихи и пьесы, меня поднимут на смех и положат в изолятор до приезда московских светил психиатрии…

Траян улыбнулся.

– Я знаю о вас многое, но не всё… Как вы это делаете?

– Что я делаю? – Траян сделал вид, что не понял.

– Отчисляете, конечно. Как вы это делаете? Послушайте, ведь ваш последний отчисленный, нахальный сын секретаря епархии, – это просто шедеврально. Это даже нельзя поместить в учебник, настолько все филигранно и неповторимо. Скажите, как? Известны действительно выдающиеся проректоры по воспитательной работе, но ведь все они искренне восхищаются вами и недоумевают, что же за хитрый метод изобрели вы, который работает без сбоя.

– Да… – сказал Траян, – нет. Нет никакого метода.

– Я слышал, что вы отказались читать лекции на эту тему где-то у католиков.

– В Ватикан меня звали.

– Студенты уверены, что вы – порождение геенны.

– Точно, – рассмеялся Траян, – что я бес во плоти. Мне передавали историю, будто один семинарист взялся за меня молиться, и каждый день вычитывал Псалтирь, ставил свечки и подавал записки на проскомидию. А через месяц сломал ногу, поскользнувшись на паперти Успенского собора, и вынужден был взять академический отпуск.

– Это правда? – спросил Фирсов.

– Про ногу – действительно правда, я сам его помню. А остальное – кто знает. Но я не против подобных слухов, поломанные ноги мне на руку.

Фирсов улыбался и молчал. Траян тоже молчал. Они смотрели друг на друга с минуту, пока Фирсов не воскликнул:

– Ну же, батюшка! В чем ваша тайна?

Траян сделал большой глоток, поставил стакан на столик и тихо сказал:

– Тайна… – он сделал паузу, словно в последний момент передумал говорить. Потом собрался и продолжил. – Понимаете, тайна очень проста. Все это время я отчислял одного и того же студента.

– Простите?

– Я отчислял одного и того же студента. Себя самого. Все это время я отчислял себя самого. Потому мне так легко это и дается… Видите ли, я каждый день и час, непрестанно и упорно думаю над тем, как обмануть инспекцию и совершить беззаконие. Представляете? Я чувствую точно так, как чувствует семинарист, думаю, как он, стремлюсь к тому, к чему стремится он. Я сам у себя в голове много раз нарушал распорядок, я видел, как я обманываю дежурного помощника, как опаздываю на богослужение и придумываю красивое оправдание, как смотрю фильм после отбоя, как прячусь в изолятор от грядущего зачета… Я все это сделал сам, продумал все сам, а потом сам себя поймал. Весь секрет.

– Каждый день? – Фирсов глядел на него с недоверием. – Вы сказали, что каждый день думаете о том, как обмануть инспекцию?

– Каждый Божий день. Все время моего послушания, очень, очень много лет… Усердие всё превозмогает, сказал как-то Козьма Прутков, и иногда усердие превозмогает рассудок. Моё усердие превозмогает рассудки семинаристов в два счета. Теперь вы понимаете, что студенту перехитрить меня практически невозможно, ведь он-то начинает думать только в тот момент, когда уже во что-то вляпается. Я впереди любого из них на несколько десятилетий. Все гениальное просто. Я придумал столько возможностей обмануть инспекцию! Боже мой! Наверное, даже сотой доли того, что я придумал, еще не использовали семинаристы. – Траян был доволен изумлением Фирсова. – Знаете, батюшка, они на самом деле очень наивны. И примитивны, как одноклеточные водоросли.

Траян немного помолчал, а потом стал говорить. Он рассказывал Фирсову, как можно ночью, когда уже закрыты лаврские ворота, двенадцатью различными способами пробраться в семинарию незамеченным. Говорил, как можно подружиться с дежурным помощником, как правильно писать объяснительные и как опаздывать после каникул на неделю без последствий. Он объяснял специфику каждого послушания в семинарии, раскрывая совершенно неожиданные положительные и отрицательные их стороны. Фирсов узнал, как следует вести себя на каждом из курсов, чтобы минимизировать соприкосновение с Траяном. Фирсов узнал, как можно использовать изолятор, библиотеку, столовую и Семинарский сад для укрытий от проректора. Он узнал семинарию с совершенно другой стороны, вся семинария представилась ему огромным сплетением хитрых способов обмануть игумена Траяна. И все эти способы придумал сам игумен Траян.

Отец Владимир задумчиво молчал, слушая своего коллегу. Тот, наконец, закончил, поставил бокал на столик и откинулся на спинку кресла. Фирсов молчал. Траян смотрел приветливо и открыто, ожидая реакции собеседника. «Да вы смеетесь надо мной, батюшка», – наконец отмахнулся Фирсов. «Я?!» – деланно возмутился Траян. Фирсов испытующе глядел на Траяна. Тот тоже стал серьезен. Они буравили друг друга взглядами, но, в конце концов, Траян не выдержал и едва заметно улыбнулся. Отец Владимир торжествующе воскликнул: «Ага!» и пальцем показал на улыбку коллеги. Траян попытался снова нацепить маску серьезности, но не смог и весело захохотал…