"В перерывах суеты" - читать интересную книгу автора (Барщевский Михаил)

Эпикриз

Очень обидно лежать и умирать. Он уже ничего не мог сделать. Никто не мог. Все его родственники умерли от рака. Хотя нет, бабушка — от инфаркта. И сверстники умирали от рака. Кроме тех, кто погиб в автокатастрофах. Так там все хоть быстро и, наверное, без боли. А ему было больно. Порой очень больно. Нестерпимо больно. Но самое страшное — другое. Он все понимал. И все кругом понимали. Они, общаясь с ним, делали вид, что все в порядке, что он еще поправится. А он, жалея их, им подыгрывал. И делал вид, что верит. Но он все понимал. Ему так хотелось, чтобы его пожалели. Но они делали вид. Врачи делали вид. А он им подыгрывал. Почему он должен жалеть их, остающихся жить, а не они его, уходящего? Уходящего неизвестно куда.

Он множество раз читал о себе: рецензии, доносы, характеристика. Но сейчас перед глазами вставали строки только одного, возможно, последнего документа в его жизни. Нет, потом, конечно, будет еще и свидетельство о смерти, но он его прочесть не сможет. А вот эту выписку из больницы, или, как говорят врачи, эпикриз, он читал.

«Больной — Вакуленко Дмитрий Михайлович, 1957 года рождения, профессия: тележурналист».

Умирать в сорок три обидно. Нет, дело даже не в возрасте. Обидно потому, что всю жизнь он вкалывал. Вкалывал за пятерых. Пробился из ниоткуда на самый верх. Из нищеты — в достаток. Из неизвестности — в сумасшедшую популярность. Еще год назад, когда он жил нормальной жизнью, не проходило и дня, чтобы кто-то не попросил у него автограф. Он к этому привык, считал нормой. А вот когда два месяца назад, а может, больше (время стало течь как-то иначе), врач на рентгене попросил у него автограф для сына, он посчитал это бестактностью. Ему подумалось, что это, может быть, его последний автограф. Предсмертный. Не должен был врач этого делать!

«При поступлении: жалобы на боль в нижней части кишечника, неполное опорожнение кишечника, отсутствие аппетита».

Больно. Лежать больно. Пошевелиться еще больнее. Врачи требуют, чтобы он ворочался. Иначе пролежни. А какая разница? Ну умрет он на неделю или две позже. Меньше мучиться. Нет, надо повернуться. Придет дочь, узнает от сиделки, что он не ворочался, может догадаться, что он все понял. Начнет его убеждать. То есть врать. А ему не хотелось, чтобы дочь ему врала. Особенно перед смертью. Он очень любил ее. Все отцы любят дочерей. Но он любил ее сильнее других.

Дочь была его созданием. В детстве он много раз слышал, как его родители ругались — кто из них виноват, что он растет таким, а не другим. И когда сам стал отцом, решил, что он, и только он, будет решать, как воспитывать свою дочь. Он всегда заставлял себя относиться к ней, как к взрослому человеку. Лет с двух или с трех. Он не заставлял ее что-то делать, а подводил к тому, чтобы она решила сама сделать так, как он хотел. Если они с женой собирались поехать в отпуск в Сочи, то ей говорили: решай, проводим отдых на даче или едем на море. Если она говорила «на даче», он соглашался, что тем более и мама хочет на даче, но его смущают комары и то, что нельзя будет накупаться. Тогда она говорила: «Нет, хочу купаться, поехали на море». Он опять соглашался, и они ехали в Сочи. Но когда она там начинала по какому-нибудь поводу канючить, он напоминал: «Ты сама решила ехать в Сочи, это твое решение, теперь не канючь». С самого ее детства он хотел воспитать в ней понимание того, что за свои решения и поступки всегда приходится расплачиваться самому. Он ее наказывал. Не часто, но наказывал. И никогда не прощал. Ни разу. Уже лет с пяти она не просила прощения. То есть просила, если понимала, что была не права, но не для того, чтобы ее простили и отменили наказание. Она знала, что этого не будет. Он уже тогда понимал, что, воспитывая в ней сильный характер, он станет первым, на ком она его испробует, когда подрастет. И между четырнадцатью—восемнадцатью, он «отхлебал» по полной программе. Но никто и никогда из окружающих не мог ее себе подчинить. Взять на слабо. Заставить или уговорить сделать то, чего она не хотела. А захотеть она могла что-либо только тогда, когда могла просчитать все последствия. Она не курила, никогда не бывала пьяной, даже не пробовала наркотики. Но с ней было так тяжело! Она была очень сильной. Очень. И он должен был «соответствовать». Он понимал, что нельзя воспитывать словами, нравоучениями. Только один принцип: «делай, как я»!

А сейчас ему хотелось быть слабым. Ему хотелось поплакать, чтобы его пожалели. Но при ней было нельзя. И при тех, кто с ней общался, тоже нельзя. Ей бы рассказали. От нее не посмели бы скрыть. Она умела подчинять себе людей. Они чувствовали ее силу и сами, добровольно, прогибались. Конечно, ее, как и его самого, люди не любили. Люди вообще любят тех, кто слабее, кого можно пожалеть, дать совет, помочь. То есть тех, кто дает возможность почувствовать превосходство над собой. Зато ей побоятся сделать подлость, наступить на мозоль. Ее будут просить о помощи и не любить. Он так прожил последние лет двадцать. Последние.

Опять приступ этой глубокой боли. Наверное, женщина при схватках, когда рожает, испытывает такие же боли. Но она хотя бы знает за что. За какое удовольствие в прошлом и ради какого удовольствия в будущем. А он за что? Приятель его отца, уехавший в Америку в начале восьмидесятых, позвонил спустя лет пять и рассказал, что он болен, у него рак. Звонил попрощаться. Отец, пересказывая их прощальный разговор, не мог понять, зачем это американские врачи, во-первых, раскрыли диагноз, и, во-вторых, Яша сказал, что он имеет «голубую таблетку», которая у него на тумбочке и которую он может выпить, когда станет невтерпеж. Тогда он ответил отцу, что не так уж это и бесчеловечно, сказать пациенту, что он безнадежно болен. А сегодня он точно знал, что американцы, со своим предельным рационализмом, правы. Они, по крайней мере, не вынуждают родственников и врачей врать больному. А у того есть возможность спокойно завершить свои, как говорят, «земные дела». Глупое выражение. Как будто есть дела «неземные»!

Он свои дела закончить успел. Хотя нет. Он не мог сказать ни дочери, ни жене то, что сказать хотел бы. Но это можно было говорить только умирая, а он обязан был им подыгрывать и делать вид, что верит в выздоровление.

Месяц назад он почувствовал, что онкологи его «отпустили». Правда, пока ему не кололи наркотики, то есть он был не приговорен. Но и бороться они перестали. Конечно, будь он оптимистом, а не пессимистом, он бы верил в возможность чуда. Тем более, что оказался сам его свидетелем. Когда девять месяцев назад он впервые попал на Каширку, в соседней палате лежал бизнесмен, чуть постарше его, абсолютно плохой. Его уже не лечили, он просто лежал, поскольку семье так было удобнее, — отсутствие стонов, запахов. И вообще, какой психологический климат дома, когда за стеной кто-то отходит? Словом, его держали в больнице. А его приятель, которому он когда-то помог, — то ли прикрыл от рэкетиров, то ли выручил деньги СМИ, это так и не выяснилось, — поехал в Индию и привез какое-то лекарство. Травки. Когда два месяца назад Дима в очередной раз лежал на Каширке, бизнесмен заехал его навестить. Рассказал, что уже месяц, как опять плавает в бассейне через день, поправился на шестнадцать килограммов, опять стал работать и уже несколько раз после работы задерживался с секретаршей! Вот уж что Диму сейчас не интересовало, так это «секретарши». Значит, бизнесмен действительно выздоровел, если ему опять нужны эти глупости. Даже если наврал и на самом деле не «задерживался», то, коли он именно таким рассказом решил поднять Димин боевой дух, значит, уж мыслит, по крайней мере, в правильном направлении. Самому же Диме об этом и подумать-то было странно. Всю жизнь хохмил, что умереть хотел бы на бабе. А сейчас, когда смерть была тут, совсем близко, и думать-то о сексе не хотелось. Просто не думалось. Это осталось в другой жизни.

А в другой жизни это было. Ох, было!

Как-то, выходя из Останкино, он поскользнулся и сломал ногу. Попал в больницу. Не надолго, дней на пять. Так к нему в ЦКБ приезжали подружки усладить знаменитого телеаналитика! Где они сейчас? Тогда понимали, что он выздоровеет. А сегодня попрощались? Пустышки вы, пустышки! Хотя, может, кто-то из них его и любил. А сейчас просто не знает, как дать о себе знать. Да нет, скорее, обманывали. Или обманывались. Во всяком случае, он никогда не верил, что его кто-то любит, кроме жены. Не хотел верить, потому что это налагало бы дополнительную ответственность. Сексуальную партнершу можно было и бросить, а того, кто тебя любит, — нельзя. Сам он никого из них не любил. Просто не разрешал себе, и все. Только когда умерла его первая жена, он позволил себе всерьез взглянуть на женщин. И тут же женился на своей аспирантке из Института телевидения, с которой и переспал-то до этого всего несколько раз. И не ошибся. Она преклонялась перед ним, обожала и боготворила. Но прошло года три, и он понял, что его дочь и умнее, и сильнее, чем его жена. Она это тоже понимала и ни в чем не перечила Ксюше, признавая ее первостепенность в его жизни. Ксюша же к мачехе не ревновала, прекрасно понимая, что Диме нужна была жена, и это был не худший вариант. Как-то постепенно Люда стала мажордомом: командовала поварихой и работницей, приходившей убирать дом и гладить его рубашки и белье, и не пыталась привлечь к себе внимания больше, чем они с Ксюшей готовы были ей уделять.

Она — хорошая. Сейчас, когда было больно, она садилась рядом и гладила его руку. Это максимально допустимый объем жалости, который ему было разрешено получать. И в глазах у нее была боль. И испуг. Она действительно любила его. А вот Ксюша — не понятно. Разумеется, она все организовала — врача, приезжавшего через день на дачу, сиделок, все любимые его кушанья, хотя он уже давно ничего не хотел и почти ничего не ел. Она заходила к нему на пару минут. Ну, может, на десять. Рассказывала свои последние новости. Анекдоты. Словом, как всегда. Как тогда, когда он был здоров. А сейчас он умирал! Люда хотя бы гладила его руку. Иногда — волосы. А Ксюша, казалось, боялась лишний раз к нему прикоснуться. Да, он хотел вырастить ее сильной и жесткой. Но все-таки он нанялся, что к нему она будет мягче. По крайней мере, перед его уходом.

Хотя не надо гневить Бога. Она — добрая. Только не сентиментальная. С ним. С мужем она просто кошка. И надо признать, он того стоил.

Сколько он помнил свою дочь взрослой, столько он думал о том, как трудно ей будет выйти замуж. Опасения вызывали и ее собственный жесткий характер, и язвительный язык, и, главное, то, что она всех будет сравнивать с ним. Так всегда бывает: мужчины, выбирая пару, сравнивают ее со своей матерью, а дочери — с отцом. Он понимал, что при всех своих недостатках, которые он осознавал, он не был ни инфантильным, ни слабым. А в ее поколении мальчики вырастали именно такими. Хорошо образованные, умные, но — без локтей и зубов. За ними не будешь как за каменной стеной. А она видела, что ее мать прожила всю жизнь именно так. Когда появился Алексей — молодой преуспевающий бизнес-адвокат, он понял сразу, что это может быть серьезно. От него исходила уверенность в себе, но не «пальцеватость», спокойствие, но не меланхоличность, умение поддержать беседу практически на любую тему, но отнюдь не развязная болтливость или всезнайство. Алексей вошел в их с дочерью семью как-то очень мягко, как будто он уже давно здесь присутствовал. Просто куда-то отъезжал ненадолго. Странно, он подумал «в их с дочерью семью» и совсем забыл про Люду. Зря, она — хорошая. Но все-таки это другое. А еще Алексей был сильный и очень тактичный. Непонятно другое, как он мог сейчас, когда Дима умирал, уехать на две недели в командировку. Да еще так далеко — в Индию. Если «это» наконец случится, Ксюшка в самый тяжелый момент останется одна. Жалко ее. Конечно, она все организует. Но кому поплакаться в жилетку? Странно, Алексею это так не свойственно!

«Проведена операция по радикальной резекции полипа прямой кишки.

Эпикриз: выписывается в удовлетворительном состоянии, рекомендован постельный режим, щадящая диета, обезболивающие средства при необходимости».

Алексей, конечно, очень на него похож. Чего стоит одна только афера с двойной выпиской. Ксюшка, конечно, этого помнить не могла, да и не факт, что знала истинную историю. Когда умирал отец, Дима взял в больнице две выписки. Одну, настоящую, для онкодиспансера, а вторую — с липовым благополучным диагнозом — для отца. Разумеется, он понимал, что отец не поверит, если ему просто выписку показать. Поэтому Дима как бы забыл ее на столе, прекрасно понимая, что отец проявит любопытство и бумажку прочтет. Что и произошло. Когда его самого выписали из больницы после операции, спустя несколько дней, он увидел у себя в комнате Ксюшкину сумочку. Не в ее характере было забывать сумочки. Добрался до кресла, открыл и, разумеется, на самом видном месте обнаружил свою выписку! Ту самую, которую запомнил наизусть, все время вспоминал и, разумеется, которой совершенно не верил. Конечно, это придумал Алексей. Ну откуда ему было знать, что этот анекдот он уже слышал?!

«Клинический диагноз: полип прямой кишки без признаков озлокачествления».

Господи, как же больно! Хорошо, что ему хоть не сделали вывод, стому, как это у них называется. Ему было бы тошно понимать, что в комнате стоит дурной запах. Ему, конечно, наплевать, но и Люде, и Ксюшке это было бы неприятно. Хотя, если бы стома была, это означало бы, что есть шанс. Пусть небольшой, но есть.

Устал. Больно и хочется забыться. До чего же обидно умирать. Даже не страшно, просто обидно. Конечно, он все успел, но сейчас бы только и жить. Стать дедом, сажать внука на колени. Или внучку. Боже, до чего же обидно!

Дима почувствовал, что он плачет. Сиделка, увидевшая его сжатые кулаки и, наверное, заметившая слезы, спросила, не сделать ли укол? Он кивнул, понимая, что минут через десять уснет. Пока не навсегда, но все же и это неплохо. Только бы не проспать, когда придет Ксюша.

Ксения уже час сидела в Шереметьеве. Рейс из Нью-Йорка задерживался еще минимум на час. А надо было успеть переделать кучу дел. Эта дурацкая примета, что Алексея всегда встречает она сама, сегодня была совсем некстати. Мог бы обойтись и шофером.

Она очень устала. Особенно за последние два месяца. Ее достали капризы отца, хотя она и переносила их внешне стоически. Достал скепсис Алексея, уже несколько раз позволившего себе бестактно заметить, что нужно бы быть пожестче, что отец не маленький ребенок и что-то еще в этом роде. Конечно, его можно было понять. Ведь это на его долю падали все ее слезы, это ему приходилось успокаивать ее, когда она доходила почти до истерики в дни, предшествовавшие операции, и еще десять дней после нее. Нет, Алексея тоже нужно понять. Он почти год живет как соломенный вдовец. И так-то Ксюша готовила редко, а последнее время и вовсе перестала. Хорошо хоть деньги позволяли иногда заказывать еду из ресторана или по Интернету. Все-таки какое-то разнообразие. Но сидеть за столом в полной тишине или видя плохое настроение жены, тоже та еще радость.

Ксения очень любила отца всю свою сознательную жизнь. Сначала он был для нее каким-то недосягаемым, огромным и пугающим своей недоступностью Богом. Она с детства помнила, что слова его всеми — и мамой, и бабушками, и дедушкой — воспринимались как нечто неоспоримое. Он мог решить любую проблему. Он даже иногда, редко-редко, мог приласкать. Но к нему ластиться было сложно. Он мог неожиданно посерьезнеть и отправить ее от себя, сделав вид, что чем-то занят. Боже упаси было зайти к нему в комнату, когда он работал. Она постоянно ждала его ласки и не получала ее. Почти не получала. Настолько редко, что уже и перестала ждать.

Уже в средних классах школы Ксюша заметила, что хотя ее отец и был более сдержан с ней, чем отцы ее подруг, но зато он и относился к ней куда более уважительно. Ей крайне редко что-либо запрещали, почти никогда не заставляли сделать так или эдак. Даже отчитывая ее за что-то, отец никогда не повышал голос. Почти никогда. С ним всегда можно было посоветоваться. Правда, в удобное для него время. И этого времени выпадали крохи. Мама всегда была подругой. Доступной, понятной, как и Ксюша в чем-то ошибавшейся, тоже боявшейся и боготворившей отца. Она была земной. Он — нет.

В старших классах Ксюша начала понимать, что она — дочь знаменитости. Папу приглашали в школу не на родительские собрания, а для выступлений. Он мог легко достать билеты на любой спектакль, самый крутой концерт. Его узнавали, брали автографы. К этому моменту Ксюша уже прекрасно понимала, что не будет заниматься ничем иным, кроме телевидения. И сегодня она в очередной раз удостоверилась, что это был правильный выбор. Без труда, просто надев обворожительную, известную всей стране телеулыбку, она прошла в ВИП-зал, где, разумеется, ждать Алексея было куда приятнее.

Ксения любила одиночество. Нет, точнее, она не любила толпу. Даже тихую, спокойную толпу. Скорее всего, ее просто раздражала суета, неосмысленное движение людей взад-вперед, пустые разговоры соседей по очереди или залу ожиданий. После смерти матери, по большому счету ее единственной близкой подруги, она вообще отучилась делиться с кем бы то ни было своими мыслями. Нет, обсудить что-то важное, сущностное получалось и с отцом, и с коллегами, а теперь уже и с Алексеем. Но сейчас посидеть одной в тихом баре ВИПа было хорошо со всех точек зрения. Только бы опять не расплакаться. При отце она сдерживалась, при Алексее — старалась. Оставаясь одна, в самые неподходящие моменты, особенно за рулем, вдруг начинала реветь. Ей было жалко отца, жалко себя. Жалко умершую мать. Последнее время она даже плакала несколько раз по поводу Люды, понимая, как той тяжело. Но сегодня, конечно, настроение было не таким, как еще месяц тому назад.

Ксения ждала Алексея и прикидывала, какие последние новости нужно будет ему рассказать в первую очередь. Неожиданно она вспомнила про его идиотскую идею с Индией. Это же надо было такое придумать — сказать отцу, что он едет в Индию. Отец, вместо того чтобы воспрянуть духом, вновь испытать надежду, скис окончательно. То, что Алексей едет в Индию, прозвучало для него как приговор — значит, рак. Значит, Алексей едет за этими чудодейственными травами, а они нужны только при раке. Значит, конец. Как Алексей, прекрасный психолог, мог так просчитаться? Но переигрывать было нельзя. Отец, скажи ему, что Алексей изменил планы и поехал в Штаты, и вовсе решил бы, что он безнадежен. Хотя и она с выпиской тоже перемудрила. Она-то считала, что если отец сам найдет больничную выписку с хорошим диагнозом, он, наконец, в него поверит. Что если ему ее просто показать, то он, как всегда, будет считать, что его обманывают. Ну забыла она историю с дедом! Забыла!! А получилось все ужасно. Надо было видеть его полные ужаса и боли глаза, когда она зашла в комнату за своей «забытой» сумочкой! И голос, которым он тогда сказал: «Дай мне твою руку». Как он сжал ее, как задрожали его губы... Господи, не приведи пережить такое еще раз. Чего ей стоило с улыбкой освободить свою руку, заговорить о какой-то фигне и выйти из комнаты! Чего стоило Алексею потом полчаса стараться ее успокоить, когда она билась в настоящей истерике! Но отец, его глаза...

Конечно, реакция объяснима. Уже только в силу одной своей профессии он понимал, как легко выдается ложь за правду, как беспроблемно умалчивается важная информация, как свободно подтасовываются факты и, когда это необходимо, возникают нужные сенсационные документы. Его не зря считали одним из лучших специалистов по «промывке мозгов». Разумеется, отец догадывался, что Ксюша успела многому у него научиться.

Да, Ксюша могла понять, почему отец ей не верит. Она многое, очень многое хорошо понимала в отце. Одна вещь всегда сидела в ней занозой. Отец был добрым, справедливым, умным. Но он никогда не был ласковым. Никогда! Нет, он бывал ласков с мамой, с собакой, но не с ней. Правда, она в его глазах довольно часто читала чувства, похожие на нежность. Но если это и было так на самом деле, то эта нежность никогда и ни в чем не проявлялась. А ей так всегда хотелось, чтобы отец потрепал ее по голове. Ведь со своей собакой он это делал! Ксюша вспомнила, как однажды она, проревев полночи после того, как отец, придя с работы, лишь сухо ей кивнул, а с псом играл минут десять, решила собаку отравить. Это был первый случай, когда она реально осознала, что такое ревность. Но утром Фекла протиснулась в ее комнату, облизала лицо, радостно помахивая хвостом, и Ксюша поняла, что собака ни в чем не виновата, что именно собака с ней ласковее родителей и, по большому счету, она-то точно Ксюшу любит.

А сейчас, когда появился Алексей, она убедилась, что нежным с ней может быть и мужчина. Не раболепным, какими были все ее ухажеры, а именно нежным. Ну почему отец никогда не был ласковым?!

Ксюша заплакала. Ей стало так жалко себя! Всю жизнь она любила отца больше всех на свете, а он... И сейчас, когда все, казалось бы, могло быть так хорошо, — есть Алексей, она беременна, отец... Как ей хотелось дождаться того момента, когда отец возьмет на руки внука или внучку и улыбнется. Улыбнется так, как он никогда не улыбался ей. Но это же будет ее ребенок, и отец будет с ним ласковым и нежным. Значит, он будет ласковым и нежным с ее плотью и кровью — с ней.

Объявили посадку нью-йоркского рейса.

В операционной уже второй час шла операция. Два хирурга, привычно работая руками, существовавшими как бы отдельно от их сознания, вели неспешный разговор, периодически прерываемый резкими командами операционной сестре: зажим, тампон, отсос...

— Смотри, как она, житуха, устроена. Помнишь того мужика, ну телезвезду эту. Вот прульщик. И карьеру сделал, и бабок море, и жена молоденькая. Ну все хорошо.

— Ладно, а ты помнишь, как мы на операцию шли? Сомнений не было, что канцер, а вскрыли...

— Нет, ну это бывает, канцер от фиброзного полипоза только на столе...

— Согласен. А этого парня жалко. Проращение в крестец.

— Нет, ну почему так некоторым везет?!

— В чем же везет? Его такие боли ждут...

— Да я не про него, я про этого — телевизионщика. Слушай, а как ты думаешь, сколько ему за передачу платят?

— Не знаю. А дочка у него аппетитная. Я, кстати, ее тоже как-то по телевизору видел.

— Да, слушай, мне говорили, что она лабораторию заставила повторную гистологию сделать.

— Да ты что? И они ее не послали?

— Такую пошлешь!..