"В перерывах суеты" - читать интересную книгу автора (Барщевский Михаил)

Судья

Она сидела в каком-то странном состоянии. Она сдалась. Всю свою жизнь, как только возникала ситуация борьбы, она испытывала что-то похожее на удовольствие. Некий такой «жизненный кураж». А сейчас сдалась. Не понимая, кому и почему. Главное, не могла разобраться, какую борьбу она проиграла. В чем эта борьба заключалась и по какому поводу.

Когда в два часа ночи позвонил зять и сказал, что у Маши начались схватки, она стала соображать — кому звонить. Лето, ночь с субботы на воскресенье — в Москве никого нет, все на дачах. А она, как на грех, забыла на работе мобильный телефон, в памяти которого были записаны все так необходимые сейчас сотовые номера нужных людей. Разумеется, она сразу дала на пейджер информацию двум знакомым врачам (их домашние телефоны, естественно, не ответили), но мобильная связь была ей недоступна. Решая, куда ехать — сразу в роддом или сначала к себе на работу за мобильным, она поняла, что на работу бессмысленно. Поздно. Этот олух — зять — уже успел отправить Машку в районный роддом, и переводить ее оттуда, даже если с кем-то и созвонится, бессмысленно. Это можно будет сделать и завтра, когда она уже родит. Для нее, председателя областного суда, в этом городе не было проблем. В хорошем настроении, с близкими друзьями она любила повторять: «Это — моя страна, это — мой город». И хотя она не была «членом команды», известная доля правды в этих словах была. Ее побаивались, с ней считались. Она четко знала, где и когда следовало уважить звонившего, дабы ее не посчитали зарвавшейся и играющей не по правилам, а где следовало в просьбе отказать, чтобы все-таки слыть судьей, а не «промокашкой».

Она поехала в роддом, позвонив из машины дежурному по ГУВД города с просьбой найти домашний телефон главврача этого засранного, как она была уверена, храма медицины. Дежурный перезвонил ей через двадцать минут, из-за чего ей пришлось проторчать в машине лишних минут десять, уже стоя у ворот больницы. Но главврача дома тоже, естественно, не оказалось.

Теперь она сидела в приемном покое и рассматривала разбитую плитку на полу. Чтобы как-то занять время, она считала количество плитки разбитой, с выщербинами, и целой. Отвлекалась на какие-то вдруг набегавшие отрывочные мысли и начинала подсчет снова.

Она понимала, что проиграла. Но что и кому?

Уже много-много лет она жила с ощущением, что случится беда. Ну просто потому, что иначе не бывает. Ей казалось, что всю жизнь ей везло. Все складывалось удачно. Нет, не то чтобы она получала все на халяву, но везло. Все ее усилия приносили плоды. Порой неожиданные, совсем не те, на которые она рассчитывала, ради которых, собственно, и старалась. Но всегда она оставалась в выигрыше. А так не бывает. Если когда-то тебе везет, то когда-то должно не повезти. Проработав судьей четверть века, она понимала, что жизнь всегда все дает поровну. И счастье, и несчастье. Всем и всегда. И сколько бы она ни успокаивала себя, что, стараясь жить по совести, она тем самым умасливала судьбу, все равно мысль о неизбежности несчастья все чаще и чаще портила ей настроение в самые, казалось бы, неподходящие моменты.

Сейчас момент был подходящим. Рожала ее единственная дочь. Рожала преждевременно — на восьмом месяце. И у судьбы появился шанс, наконец, с ней поквитаться — ребенок мог родиться мертвым. А она так хотела внука. Именно внука, мальчика, будущего мужчину. Продолжателя рода и фамилии. Она была уверена, что зять не посмеет перечить и у внука будет ее фамилия. Хотя бы уж только потому, что тогда все двери для него будут открыты еще многие и многие годы.

Дочь не могла забеременеть четыре года. Так что второй попытки родить может и не случиться. А на УЗИ обещали мальчика. И вот теперь его может и не быть. Страшная месть за удачную жизнь.

В приемный покой вышел врач, что-то ей сказал и ушел. Прошло несколько минут, пока до ее сознания дошло, что, во-первых, от него разило перегаром. Во-вторых, он сказал что-то неприятное. Даже не так — пугающее. Кажется, возникли проблемы, но они их решают и все будет хорошо. Ох, как она не верила этим «все будет хорошо». Но врач уже ушел, и спросить, что происходит, было не у кого.

В Бога она не верила, на исповеди, разумеется, не ходила. Раньше ей, члену партии, народному судье, в церковь ходить было нельзя, да и не тянуло. Сейчас стало можно, но и модно. А ей делать что-либо «по моде» было противно. На одежду это, конечно, не распространялось, но тоже в пределах разумного. С самой собой поговорить по душам всегда не хватало времени. Да, кроме того, она знала, что больших грехов за ней не водится, а так, заниматься самокопанием не хотелось.

А почему бы, собственно, и нет? Вот сейчас самый подходящий момент. Она понимала, что уже проиграла, оставалось только сидеть и ждать. Ждать ответа на вопрос: «Проиграла что?» Несчастье стояло рядом. Оно было неотвратимо. Внука она не увидит. Это уже ясно. И вдруг она обозлилась. Обозлилась на себя, на свою покорность судьбе. Почему она решила, что судьба приготовила ей несчастье? За что?! Она не сделала ни одной подлости в своей жизни, хотя профессия и время, в которое она работала, особенно раньше — в советские времена, изо дня в день подталкивали ее к подлостям. Простым, понятным, абсолютно оправдываемым обстоятельствами подлостям. Вернее, поступкам, естественным для сохранения самой себя. Но не делала она этого. Не де-ла-ла!

Нина Николаевна слегка успокоилась. То ли для того, чтобы убить время, то ли для проверки собственной уверенности в праведно прожитой жизни она стала методично вспоминать заслушанные ею дела. Разумеется, она понимала, что вспомнить все дела нереально. Но, как и любой другой судейский человек, будь то судья, прокурор или адвокат, она знала, что достаточно напрячь память — и людские судьбы, прошедшие перед ней, сами начнут всплывать в памяти.

Прошло, наверное, несколько часов. А может, и много меньше. Она сидела, полузакрыв глаза, и перед ней, будто на слайдах, высвечивались лица людей. Иногда это были истцы или ответчики, иногда адвокаты или прокуроры, иногда свидетели. Каждое дело, которое она могла вспомнить, ассоциировалось именно с чьим-то лицом. Плачущим или улыбающимся. Хитрым или растерянным. Озлобленным или умиротворенным. Нет, совесть нигде не зажигала красной лампочки. Может быть, еще и потому, подумала Нина Николаевна, что ей повезло — она практически не слушала уголовные дела. Там ей, да еще в те времена, пришлось бы, конечно, кривить душой с утра и до вечера. Вспомнила испещренное морщинами лицо старушки, судившейся уже бог его знает по каком поводу, пытавшуюся дать ей взятку. Смешно и страшно. Пришла к ней на прием, сидела в кабинете, что-то сбивчиво то ли причитала, то ли рассказывала. Потом перекрестилась, достала из кармана пальто свернутый в трубочку носовой платок. Кстати, странно, бабулька была аккуратненькая, но вся «поношенная», а платочек — белоснежно-чистый и совсем новенький. Почему память удерживает такие мелочи? Достала старушка платочек, положила на стол, еще раз перекрестилась, развернула и, как-то по-собачьи глядя снизу вверх, закивала головой и протянула ей две трешки. «Двадцать процентов пенсии, — сразу подумала Нина Николаевна. — Господи, нищета-то какая!» И растерялась. Ну разумеется, вызывать милиционера и составлять протокол о попытке дать взятку ей в голову не пришло. Но даже просто отчитать бабульку казалось жестоким. Та все еще кивала головой и причитала: «Возьми, доча, возьми». Ну как ей мораль читать? Того и гляди, со страху помрет. Нина не обладала кротким нравом, но в детстве, да и в ранней юности мечтала стать актрисой, занималась в драмкружке. Вспомнила, чему учили, и, стараясь скрыть смех и все-таки раздражение, как могла мягче и сердечнее сказала: «Уберите». Бабулька охнула, перекрестилась и... зарыдала. Нина поняла, что эта история надолго, а дома малюсенькая Машка, и надо быстрее бежать. Кстати, как там Машка, сколько она уже рожает? Три часа. Это — нормально. Еще час можно не волноваться. Так вот, от старушки надо было избавиться быстро и, по возможности, гуманно. И тогда ее осенило! «Бабушка, вы эти деньги заберите и поставьте на них в церкви свечку. За здоровье моей дочери. Ее Машей зовут». Старушка замерла, она, видимо, ждала от судьи чего угодно, но только не такой просьбы. Судья и свечка в церкви — это было выше ее разумения. Но, просидев несколько мгновений как в столбняке, бабулька деньги убрала, вскочила и спиной попятилась к двери. Нина Николаевна заметила оставленный на столе платочек и, взяв его, протянула старушке. Та вернулась, аккуратно сложила платочек, убрала в карман и сказала: «Коли ты, доча, в Бога веруешь, то я спокойна. Господь тебя наставит. А свечек я поставлю, не беспокойся». Повернулась и с достоинством (почему-то именно так — «с достоинством», — подумала Нина Николаевна) вышла из кабинета.

Бог должен пожалеть ее внука. Она ведь, даже не веруя, ставила, получается, ему свечки. Она вернулась в реальность, посмотрела вокруг себя и, никого не увидя, кроме охранника, спящего на диванчике рядом с железной дверью, стала перелистывать свою память дальше.

Опять лица. Радостные и расстроенные, хитрые и надменные, озлобленные и растерянные. Отчаянное. Да, одно отчаянное лицо. Она всегда помнила это дело. Часто рассказывала его друзьям, иногда молодым судьям и студентам. Как же она могла его сегодня забыть? И вдруг она почувствовала, что уверенность в себе, тот самый жизненный кураж опять ее покидают. Она таки проиграла. Беда вновь стала неотвратимой. Но почему?! Она же ни в чем не виновата. Она не могла поступить иначе. Даже если бы она пожертвовала собой и вынесла другое решение, прокурор бы его опротестовал и оно бы «полетело». Другой судья, пересматривая дело, все равно бы вынес то же решение, что и она. Ей не в чем себя упрекнуть!

Молоденький паренек — с приятелем, на отцовской машине — катался по городу с девчонками. Тем захотелось пива. Они остановились у какого-то магазина, залезли туда, взяли коробку печенья, пиво, несколько пачек сигарет и уехали. Через несколько минут их задержала милиция. Дальше все по расписанию — уголовное дело, суд, приговор. Приговор кстати, был неплохой — два года «химии». Ребят, конечно, из комсомола поперли, но жизнь в общем-то сломали не до конца. Они даже московскую прописку могли восстановить. По тем временам — дешево отделались. А вот к ней попало гражданское дело. Иск отца об исключении из описи автомобиля. Он как орудие преступления, краденое ведь на нем увозили, судом по уголовному делу был конфискован. Простое дело, обычное, рутинное. Одно «но». В суде отец предъявил свою сберкнижку. Там четко было видно, как он откладывал на эту машину по десять, пятнадцать рублей в течение многих лет. Каждый месяц по два раза — в аванс и в получку.

Вдруг Нину как током ударило. Она вспомнила, что мужчина этот был врачом. Она попыталась успокоиться — какое это имеет значение? А вдруг этот врач принимает сейчас роды у Машки? Именно он берет в руки ее мальчика. Посиневшего, чуть живого. А может быть, уже не живого. И от него, этого врача, зависит жизнь ее внука. А он держит его, ухмыляется, радуется возможности поквитаться с ней — судьей — за ту злосчастную машину и ничего не делает... Нет, не может быть. Ему тогда было лет сорок и прошло лет двадцать. Хотя... Нет, ведь тот врач, что выходил к ней, совсем молодой, Машкин ровесник. Двух врачей ночью в летнем городе, в простом районном роддоме быть не могло. В этом она почему-то не сомневалась. Но предчувствие беды усилилось.

Она попыталась вновь надавить на себя — она ни в чем не виновата. Ведь сын управлял машиной по доверенности, значит, — правомерно, с согласия отца. Это — факт. Машина для подвоза краденого использовалась. Тоже — факт. А тут еще где-то за полгода до того вышло постановление Пленума Верховного суда как раз по этому поводу. Случай был просто хрестоматийный — машина подлежала конфискации. Нина вспомнила, что тянула это дело больше года, откладывая под самыми надуманными предлогами. Гнала его из памяти, назначала слушание на самую отдаленную из возможных дат. Ну не могла она смотреть на этого несчастного врача. Потерявшего надежду на удачливую карьеру сына, потерявшего машину, которая была для него не средством передвижения, а, наверное, единственным доказательством его успешности в этой жизни. Нина не могла понять, почему она именно так воспринимала отношение врача к машине. Наверное, домыслила, досочинила. Но она и сейчас помнила свою уверенность, что машина для него уж точно не была просто машиной. Просто дорогой вещью. Это был какой-то символ его существования. Она это видела по глазам, понимала по тому, как, каким голосом, почти влюбленно он говорил об этом проклятом автомобиле.

Неизвестно, сколько бы она еще волокитила дело, боясь вынести простое и абсолютно предопределенное решение, если бы не плановая проверка облсуда, которая в акте записала за ней один-единственный недочет — нарушение сроков рассмотрения именно этого дела. Нину вызвал председатель суда, который к ней относился хорошо и уже давно в обкоме партии именно Нину называл своей преемницей, и недоуменно спросил, в чем проблема? Она вспомнила, как час рыдала в его кабинете, умоляя забрать от нее это дело, передать другому судье. Председатель ее успокаивал, уговаривал, а потом взорвался и накричал: «Если ты такая слабонервная, если для тебя закон ничто, уходи из судей». Она понимала, что председатель прав. Она понимала, что бессильна что-либо изменить. Эти слова — «бессильна изменить» — врезались ей в память. Наверное, именно с тех пор она возненавидела само слово «бессильна».

Через месяц, не поднимая глаз на истца, Нина Николаевна огласила решение, ушла к себе в совещательную и проревела до конца дня. Ничего не понимавшая секретарша объявляла сторонам, пришедшим по другим делам, что судья готовится к докладу в обкоме и слушания данного дня откладываются.

А сегодня она лишится внука. Ни с Машкой, ни тем более с зятем они эту тему не обсуждали. Но с мужем часто, может быть, чересчур часто, мечтали о мальчике. Муж, узнав результаты УЗИ, буквально возликовал. Оказывается, он всю жизнь хотел именно сына, но боялся перечить Нине даже в мечтаниях о будущем ребенке, не желая спорить с беременной женой. И никогда, ни разу, пока врачи не сказали, что у них будет внук, не говорил, что тогда ждал сына. Ему, видите ли, хотелось пускать с ним паровозики, учить стрелять из рогатки, гонять шайбу. Не наигрался, понимаешь ли! А, собственно, чем она лучше? Сама через пару дней после того, как ей позвонил завоблздравом и заверил, что ошибки нет, вызвала архитектора и прораба, завершавших строительство их загородного дома, и велела изменить планировку крыши сарая. Она подумала, что скат крыши надо сделать так, чтобы зимой снег сползал в одну сторону, назад, и тогда там образуется большой сугроб, и пацан сможет прыгать в него с крыши. Он ведь все равно будет откуда-нибудь куда-нибудь прыгать. А так это будет и безопасно, и внутри участка, а не где-то на улице, — там обязательно попадет под машину.

Опять — машина! Они просто преследуют ее! Хотя теперь это уже не имело значения. Ее внук не попадет под машину, потому что у нее не будет внука.

Нина Николаевна почувствовала какую-то дрожащую слабость. Сколько раз она видела чужие обмороки у себя в судебном зале. Никогда не понимала, как это люди настолько не умеют владеть собой. А сейчас сама была на грани потери сознания.

Ну почему она тогда не оставила машину этому придурку-врачу?! Нет, по закону она поступила верно. Она не виновата, не она законы принимает.

Господи, что же там происходит с ее мальчиком?!

— Мамаша! — Мамаша!!

Нина Николаевна не сразу поняла, что это обращаются к ней. Никто ее так не называл. Никогда. Даже когда она рожала Машку, в роддоме, зная, кто она, звали ее только по имени-отчеству. Еще бы, она за год до того разводила с мужем главного врача роддома. Перед ней плясали все так, что даже было противно.

— Мамаша! Вы меня слышите?

— Да, ну как? Родила?

— Да вы не волнуйтесь, все относительно нормально.

— Что значит относительно? Вы один принимали роды?

— Нет, не один, а какое это имеет значение?

— Имеет. Я сказала — имеет. С кем вы принимали роды?

— С дежурной сестрой.

— А других врачей не было? Только не врите!

— Да что мне врать! Я же сказал — с дежурной сестрой. Голубевой Катей.

— А что значит «относительно нормально»? Пожалуйста, говорите же!

— Мамочка немного порвалась, но с ней все будет хорошо.

— А что с мальчиком? — вдруг совсем тихим голосом спросила судья. И в этот момент она поняла, что испытывали сотни людей, глядя на нее, ожидая ее — Нины Николаевны — приговора. А сейчас она так же, именно тем же ищущим и просящим взглядом смотрела на этого молодого врача. Она пыталась по лицу понять, что ее ждет. Они, наверное, тоже. Хотя она уже и так знала — беда пришла. Чудес не бывает. Не бывает. И так ей слишком долго везло...

— Не с мальчиком, а с девочкой! С ней все нормально.

— Что?! С какой девочкой? Что вы сказали?!

— С девочкой, с девочкой. Ваша дочь тоже не поверила. Пришлось показать. Хотя мы и так всегда это делаем. А вам придется потерпеть. Дней пять. Но если главврач разрешит, то может быть...

Нина Николаевна его больше не слышала. Она плакала. Впервые за двадцать лет...

В. Высоцкий.