"Судьба драконов в послевоенной галактике" - читать интересную книгу автора (Елисеев Никита)

Глава пятая. Карантин

То было светлое помещение с высоченным потолком и нарами в два яруса.

В первый же вечер меня избили.

Сержант интеллигентно поинтересовался у меня:

– Ты Мурзика съел?

– Так точно! – ответил я и улыбнулся.

Вопрос и ответ показались мне комичными.

Сержанту так не показалось. Он сунул мне кулаком в зубы. Я упал. А когда поднялся, то швырнул в сержанта табуреткой. К сожалению, я – попал.

Из санчасти я вернулся через неделю.

…Голос сержанта доносился откуда-то издалека, издалека.

– …Отлично стреляли Фрасхар, Ванятка, Брлунд – все остальные… – провал… кажется, я даже сомкнул глаза и тут же почувствовал толчок Куродо в спину, я очнулся, строй похохатывал, – особенно хочется отметить Джека Никольса. Ну, это – боец со стажем. Тихо, не ржать! Ничего смешного. Джекки, шаг вперед, о тебе говорят.

Я вышел из строя.

– Ну, – сказал сержант, – то, что наш Джекки в боевом задоре чуть не зацепил огнем Эдгара и Хуана, – это не считается, к таким подвигам мы все привыкли, и даже то, что наш Джекки решил покормить Афродиту, – тоже не удивительно: ну, рук много, а клюв один. Джекки пожалел…Я сказал – молчать! Вы все, за редким исключением, от него недалеко ушли. Джарвис, что ты лыбишься? Тебе сегодня чудом, чудом Гермес голову не снес… Все… Слушаем про Джекки дальше… Вот уже то, что наш Джекки решил возвращаться в строй на четвереньках, это, я вам скажу, уже ново, уже необычно. Впрочем, Джекки – отличный знаток устава и, вероятно, решил внести в него кое-какие изменения. Подпункты: а) в строй вползать на четвереньках; б) по возможности посылать сержантов и старшин, младших командиров на…; в) старших командиров посылать в… Что? Что тут смешного? Главная комедия будет впереди. Пока еще разминка… Дальше Джекки решил съесть сержанта. Ну просто – съесть. Мурзика съел, а почему бы сержанта?..

Гогот стоял в карантине.

Я глядел прямо перед собой.

– Джекки, – сказал сержант, – ты сегодня помогаешь дневальным. У нас очень грязный клозет. Погляди на этих орлов, Джекки! Они гадят как свиньи. Тебе придется убирать за ними и чисто, чисто вымыть пол, чтобы пол был… как стена спаленки невинной девушки… розовый, душистый… А потом, Джекки, ты как следует изучишь устав, и мы с тобой, Джекки, подумаем, как внести в него предложенные тобой изменения. Да, да, бойцы, воспитанники карантина, ибо не нарушить устав пришел к нам Джекки, но дополнить его.

Сержант подождал, пока смех стихнет, потом сказал:

– Отбой. Всем – отбой. Джекки, за работу. Завтра после беседы об уставе – на рапорт…

…После пола в сортире я взялся отдраивать краны в умывальной.

В умывальную зашел Куродо.

Виски у меня готовы были разломиться от нестерпимой боли, если бы было можно, я упал бы на пол – и заснул… прямо так… на кафельном холодном полу. Сержант уже которую ночь не давал мне спать.

– Ну вот, – сказал Куродо, – на кой ты сержанта заводишь?

Я молчал.

– Нет, ты что думаешь – ты прав, да? А сержант – подлец? Он бы тебя просто мог убить. Просто так. Нападение на сержанта – это же… – Куродо покачал головой.

Я оперся руками о край умывальника.

– Куродо, – я собирал слова, они выскакивали у меня, разбегались, – Куродо, я не знаю, для чего ты пришел сюда, я не знаю, как ты попал сюда. Я попал сюда для того, чтобы убить дракона. Меня мешают с дерьмом, меня превращают в паршивого пса, которого может любой пхнуть под зад… Паршивый пес может за… – у меня перехватило дыхание, – загрызть дракона? Дерьмо может рассчитывать на победу?

– Да только паршивый пес и может загрызть… – в умывальную вошел сержант. Он был со сна, позевывал и почесывался. Куродо вздохнул и быстро забормотал:

– Мсье сержант, я пописать…

– Иди, – милостиво махнул рукой сержант.

Куродо нырнул-шмыгнул туда и обратно.

Я не собирался чистить краны при сержанте.

Я цепко держался за край умывальника, ибо пол кренился под моими ногами. Я боялся упасть.

– Я говорю, – повторил сержант, – только паршивый пес и может загрызть дракона.

– У нас, – хрипло сказал я, – это еще никому не удавалось.

– У нас – нет, – подтвердил сержант, – а на других планетах сколько угодно. Видишь, – сержант повернул кран, поглядел на струю воды, бьющую в белое дно умывальника и наконец сказал: – Нужно опаршиветь, особачиться, чтобы жизнь – совсем ни в грош… Озвереть надо… Знаешь, чтобы человека убить, нужно озвереть, а чтобы убить рептилию, ящера – с дом! со скалу! – что, думаешь, очеловечиться надо? – сержант покачал головой, – вот уж фиг! Во сколько раз дракон безобразнее и огромнее человека, во столько раз и озвереть надо.

– У вас… – я говорил, старательно разделяя слова, – у вас… странная речь. Так… вы не… говорите… не говорили…

Сержант засмеялся:

– Э, Джекки, наверху я парнем был хоть куда. Статья у меня поганая… В труповозы с такой статьей не суйся. Там блюдут чистоту и высокую нравственность. Убийство – это по-рыцарски, а изнасилование…

– Это, – сказал я, – правильно. Второе – хуже… неизмеримо…

Сержант снова засмеялся:

– Во как формулируешь. Молодец! Я уже Универ кончал, и тут такая неприятность, такой облом. Пошел в "отпетые"… Вот так, мил-дружок.

Я мотнул головой:

– Мсье сержант, позвольте?

– Давай, давай без церемоний, ночью в двух шагах от сортирной ямы устав спит и видит сны о белых стихах…

– После рапорта…меня выгонят?

– Не, – сержант отрицательно помахал рукой, – не… в крайнем случае, пошлют русалок ловить…

– ???

– Опасно. Хоть и на поверхности, а такого насмотришься…Такого нанюхаешься. Ты русалок-то видел?

– Ви…дел.

– В зоопарке?

– Нет, – у меня подкосились ноги, и я сильнее схватился за край раковины, – нет… В зоопарке – больные русалки. Я… знаю… Я видел… на Западном… побережье.

– Тюу, – присвистнул сержант, – кто же тебя на Западный берег пустил?

Я промолчал. На Западное побережье мы ездили с мамой. Это было давно, но и тогда побережье не особо охранялось. В поездах и в машинах пропуска проверяли, а если, как смеялась мама, с котомочкой за плечами и с палочкой в руках, то хрен кто задержит.

Никто особенно на это самое Западное не рвался и не рвется. Купаться и загорать можно и на Юго-Западном, а вот нос к носу столкнуться с русалкой скорее можно на Западном.

Я молчал. Мне не хотелось, чтобы сержант узнал о моей маме. Достаточно того, что о ней знают начальник школ и командиры.

После кантины мы построились перед стеклянными дверьми.

– Фил, – позвал сержант.

– Здесь, – отозвался Фил и вышел из строя.

– Отведешь деток в карантин, дашь им игрушки – пусть разбирают и собирают. Потом выдай по хлыстику – и в спортзал, пока на грушах пусть тренируются. Если я не вернусь до вечера, позвони в дежурку. Вечером у вас, дети, зоосад.

Строй зароптал.

– Что такое? – сержант повысил голос. – Я слышу недовольство? Вы все… все без исключения, пока можете работать только в зоосаде, только… У вас, у всех, ни реакции, ни точности, ни быстроты. Вы – костоломы, а не "отпетые". Зарубите себе на носу, намотайте на ус – первое достоинство "отпетого" – быстрота, второе – легкость, третье – точность, четвертое – сила. У вас ничего этого нет. Жуть берет на вас смотреть, как вы работаете в пещерах и коридорах. Значит, придется вам, преодолевая отвращение, возиться в зоосаде… Да, да… Все. Проповедь закончена. Фил, веди деток в детсад. К тебе проповедь тоже имела касательство. Шагом арш!

Ребята ушли. Мы остались вдвоем с сержантом.

– Ну, пойдем, – вздохнул сержант, – боец, супермен. Скверно начинаешь. Санчасть, рапорт – это многих славных путь. – Сержант остановился, похлопал себя по карманам. – Ух, блин! Я же отчет забыл… Джекки, слышь, ты иди себе вперед по коридорчику, чтобы зря не ждать. Я тебя нагоню.

Я тронулся вперед. Сапоги утопали в мягком ворсе ковровой дорожки, и две тени ложились на две стены.

Коридор завершался стенкою. А в стенке была дверь, и над дверью костяным кустом торчали рога. В их переплетеньи горел огромный выпуклый фонарь. Я поначалу даже испугался. Глаз? Нет. Просто фонарь – круглый, матовый.

Я отворил дверь и вошел в зал. Нет, то был не зал, это была зала со сверкающим, гладким, зеркальным полом, со сводами арок.

"Вперед так вперед", – подумал я и пошел себе вперед вдоль арок.

…Пауков я увидел сразу, но я очень хорошо помнил "Наставления". Не обращать внимания на монстров. Заниматься своим делом. Не задевать. Жить рядом с ними, покуда не узнаешь точно, как их убить. Пауки, размером со здорового дога, мелькали в пролетах арок. Их пробеги на косматых изломанных лапах были отвратительны… Но я помнил "Наставления". Отвращение – первый враг "отпетого". Помни: для них ты отвратителен так же, как они для тебя. Отвратителен, страшен и непонятен. Твоя сила – в умении побороть отвращение – наблюдать за ними спокойно, трезко. Отвращение – первый враг "отпетого". Страх – второй. Убивай не трясущимися от отвращения руками, убивай, уважая противника…Только тогда…

Паук легко, словно танцуя, шел на меня. Изредка он приподнимал свои передние лапы, шевелил ими в воздухе, и я видел рот паука на брюхе. И я понимал: этим вот ртом он, разорвав мое х/б, всосет мою плоть, мое единственное, первое и последнее тело… Спокойно, спокойно…Только не поддаваться желанию садануть пауку в брюхо ногой. Он на то и рассчитывает – облепит ногу, всосется, вгрызется… Я успел поймать паука за передние лапы и оторвать его тело от зеркального пола. Паук болтал оставшимися свободными лапами.

Пауков становилось все больше.

Я шел, держа на вытянутых руках свой отвратительный груз, и замечал, что пауки сторонятся меня, отбегают подальше.

Это меня порадовало. Руки затекали, и после бессонной ночи мучительно болела голова.

И тут новая напасть: я заметил, что у паука начинают выламываться из тела лапы, за которые я его держал. "Этого только не хватало, – подумал я, – тогда уж точно заклюют". Я постарался нести паука пониже. Видимо, выламываемые лапы причиняли ему боль, и он замер, перестал дергаться, перестал сучить остальными лапами.

Я вспомнил, как однажды в детстве я видел оторванную лапу паука, дергающуюся саму по себе, и быстро представил, прикинул, как будут бесноваться в подземелье меж арок вот эти лапки.

Старичка я заметил, лишь только миновал ряд арок и вышел в огромный зал.

Старичок, в бородке и в круглых железных очках, сидел на табурете, а вокруг него сновали пауки.

Приглядевшись и подойдя поближе, я увидел, что старичок поглаживает пауков, а они к нему ластятся, будто собачки. Наконец старичок поймал одного паучка, перевернул его и принялся ковыряться в паучьем брюхе, приговаривая:

– Счас починим, счас… О, ну беги, беги…

Он выпустил паука и собирался было поймать другого, но увидел меня. Он ничуть не удивился, даже обрадовался.

– Ну-ка, ну-ка, – сказал старичок, – храбрый юноша, дайте мне это чудо морское, чудо настенное.

Я двинулся к старичку. Пауки сыпанули от меня в разные стороны.

– Ай, ай, – старичок покачал головой, – вы же ему ножки поломали.

Он принял от меня паучка, ловко каким-то здоровенным пинцетом вправил вывернутые лапы и опустил на пол.

Паук постоял некоторое время не двигаясь, словно утверждался в прочности починенных лап, потом посгибал их и только после этого пустился от нас прочь. Паук скользил легко и бесшумно, и я находил даже приятность и красоту в его стремительном боковом движении.

Старичок вытащил табуретку из-за спины, поставил перед собой и предложил:

– Садитесь, храбрый юноша.

Пауки, освоившись с моим присутствием, снова полезли к старичку. Он приваживал и привечал их и не то лечил, не то чинил своим пинцетом.

– Кто же вы? – поинтересовался старичок, ковыряясь в мохнатой спине очередного многонога. – И что вас привело в мои закрома?

– Да мы с сержантом на рапорт шли. Сержант поотстал, вот я и…

– Что же вы не свернули? – старичок закончил латать спину паучка, покачал головой. – Что же вы не свернули? Если бы не ваша выдержка, таких бы дел натворили. Вас сержант не предупредил, что впереди паучья пещера?

– Нет, – сказал я, подумал и быстро поправился: – Нет, говорил, только я как-то, знаете ли, – я повертел руками в воздухе, – не придал значения.

– А, – протянул старичок, – беспечность, беспечность… Думали путь сократить?

– Да, – кивнул я.

– Эх, молодость, – вздохнул старичок и протянул мне руку, – будем знакомы. Пу-Сун-Лин, иначе Бенедикт.

– Очень приятно, – улыбнулся я, – Джек Никольс.

– Никольс? – насторожился старичок. – Позвольте, а вы кем Рае Никольс доводитесь?

– Сын, – просто ответил я.

– Сын, – старичок так и всплеснул руками, – сын Раи Никольс – вы подумайте… Я ведь ее совсем девчонкой знал. Ай-ай-ай… Вы, юноша, у мамы в лаборатории работаете?

– Нет, – я покачал головой, – я пошел в "отпетые"… Сейчас в карантине.

Старичок снова занялся паучками. Он ковырялся в них с таким тщанием, что пинцет в его руках порою напоминал отвертку.

– Они… живые? – поинтересовался я.

– Сложный вопрос, – вздохнул старичок, – если и живые, то не так, как мы. Они ближе к растению и к механизму, чем мы. Ближе, так сказать, к дурной, не знающей себя вечности неорганического мира.

И старичок лукаво заулыбался.

– Нет, – я другое хотел спросить… Это они сами получились или их вывели, или…

– Браво, браво, юноша, – старичок воздел руки к сводам зала, – недаром вы сын Раи Никольс. Да, вы угадали верно. Перые воспитанники орфеанумов.

Мэлори и эти… монстры?

Я передернулся.

Старичок заметил мое движение и засмеялся:

– Да, представьте, дракон так же отнесся к нашему первому произведению. Очень нервничал и гадил чрезвычайно. Не желал. Здесь, видите ли, неплохая черта – он тянется к прекрасному, к человеческмоу.

Старичок положил пинцет на колени и пошевелил руками в воздухе:

– Ну, кш, кш…монстрики… Бегом, бегом, дайте с юношей побеседовать…

– Мне бы на рапорт, – начал я.

– Не беспокойтесь, – улыбнулся Бенедикт, – успеете. Тут недалеко. Еще раньше сержанта будете.

– А он что, – поразился я, – не этим путем пойдет?

– Да и не сунется! – махнул рукой Пу-сун-лин. – Раздавить паучка для "отпетого" – позор несмываемый, прямой путь в "вонючки".

– Так зачем же их давить? – удивился я.

– А коли нападают и норовят куснуть. Здесь, юноша, такая змеиная изгибчивость нужна, чтобы и не раздавить, и не быть закусанным… вам повезло просто, что лапы не успели выломать. Рванули бы на подмогу другие и…

– Закусали бы?

– Не, – засмеялся Пу-сун-лин. – Вы бы их одолели, потоптали – и это было бы для вас очень неприятно.

– Ах, вот оно что! – сказал я и потом спросил: – А как на рапорт-то пройти?

– На рапорт? – переспросил старичок. – Дело простое… Пойдемте покажу.

Он поднялся и в то же мгновение, видимо от чересчур резкого движения, из спины старика вылезли и заболтались, замкнулись безобразным ломаным кругом пять гигантских мохнатых паучьих лап.

Я отшатнулся невольно, но справился с отвращением.

– А, – понял старичок, – это? Ничего не поделаешь, юноша, жертва науки. Теперь уж и не помню: не то привил себе эту гадость, не то подхватил в процессе, так сказать, эксперимента. Ну, пойдемте, пойдемте.

Я двинулся следом за стариком. Паучьи лапы, торчащие у него из спины, покачивались при ходьбе и напоминали крылья, с которых ощипали перья и выдернули мясо. Я старался не глядеть на старичка.

Старичок знай бубнил себе под нос:

– Такой аврал был, такая горячка – уследишь разве, где тут эксперимент, а где авария; как Рая, матушка ваша, не запачкалась, просто ума не приложу, впрочем, у Раи такая особенность – не пачкаться. В какой бы грязи не копалась – не пачкается, и все тут…

Некое шуршание, тихое, но слитное и согласное, заставило меня оглянуться; пауки ладненько, скоренько ползли за мной и старичком.

Я видел, как паучьи лапы, медленно покачиваясь, всасывались, втягивались обратно в спину старичка. Мне было не оторвать глаз от этого отвратительного зрелища.

Старичок засмеялся:

– Ну, юноша, и взгляд у вас… Вы меня глазами прямо как кулаками в спину толкаете.

– Извините, – покраснел я, – я не нарочно.

Лапы почти исчезли в спине, теперь я видел, что исчезли они не целиком: их острые вершинки торчали ровно по кругу из спины старичка, и их вполне можно было бы не заметить, если бы не видеть минуту-другую тому назад – гигантские, мохнатые, распустившиеся безобразным цветком на спине Пу-сун-лина.

– Да-с, – продолжал Пу-сун-лин, – вот потому и нельзя вашему покорному слуге наверх, чистым воздухом подышать. Представляете, зайду я в кондитерскую, остановлюсь над витриной, спрошу у милой девушки чашечку кофе и воон то пирожное – тут у меня из спины лапки и выстрелят… Этакий старичок-паучок. Девоньку может и кондратий хватить, по-старинному выражаясь.

И старичок невесело посмеялся.

– Ничего, – довольно резко сказал я, – ничего. Девоньки у нас крепкие, приученные к неожиданностям. Скорее всего не испугаются, а просто скажут: "Это вы нарочно?" – или в ладоши захлопают и спросят: "Ой, как здорово! Где вы эту штучку достали?"

Старичок мельком поглядел на меня.

– Вы – остроумный молодой человек. Что вас понесло в "отпетые"?

Мне не хотелось говорить старичку, что вот, мол, желаю уничтожить дракона, поэтому я перевел разговор.

– А что, в "отпетые" остроумные не идут?

Старичок остановился, замахал руками на столпившихся неподалеку пауков:

– Да приду я, приду, куда я от вас денусь… Провожу Раиного сына и приду…

Я тоже поглядел на пауков.

Они были разные; больше всего было черных мохнатых пауков. "Бойцовских", – сразу прозвал я их; но были и другие, с огромным, раздутым гладким мешком на толстых согнутых лапах и с таким же мешком, но только меченым черным крестом, и пауки на длинных, тонких, проволочных лапах, с крохотным камушком-тельцем, брошенным ровно посредине этих лап, и разноцветные пауки, будто сбрызнутые из пульверизатора краской, были и одноцветные: песочно-желтые, лазоревые, багровые. И все они, размером с большую собаку, как верные псы, стояли и ждали старичка. А старичок заговорил на сей раз уже не с ними, а со мной:

– Остроумные? Ну что вы, юноша? Остроумие и "отпетость" – две вещи не-со-вместн-ные! В "отпетые" идут или дуроломы, спасители планеты, или преступники. – Юноша, – тон старичка был очень серьезен, – не нужно вам в "отпетые". На рапорте скажите, что это сержант послал вас в пещеру паучков. Кабы вы покрошили монстриков, был бы скандал, а так – никакого скандала… Бросьтесь в ноги, умолите – вас отпустят; поверьте моему опыту: нечего вам среди этих головорезов делать. Хотите, я с вами пойду?

Я помотал головой:

– Спасибо, не хочу…