"Вода и ветер. 1-2 (повесть)" - читать интересную книгу автора (Георгиевская Елена)

Юг севера

Откуда вы, спрашивает какая-то плацкартная шваль с семечками под стук вагонных колёс. Меньше всего тебе сейчас хочется разговаривать.

Нет, ты, конечно, скажешь; эта привычная вежливость, она исчезает только когда тебе открыто угрожают: тогда ты вспоминаешь полгода в одном криминальном баре на одном из питерских проспектов – чудесная школа общения.

«Вы не мерзнете, я смотрю, – с лёгкой завистью говорит он: ты накрываешься простынёй на верхней полке, а остальные вынуждены тащить из купе проводницы одеяла. – Вы на севере родились?» Ты уточняешь, где именно. – «А… это другое – это юг севера».

Заболоченная местность, не только холодно, но и сыро. В газетах никогда не напишут о том, как там на самом деле живут. Один авангардный музыкант написал о родном городе песню «Сбрось бомбу на Слау». Я его понимаю.

Пытаешься заснуть. Обрывки бумаги на столе, обрывки цитат в голове.

«И что же, никто не попросит прощенья за то, что сталось?»

[Мария Павликовская-Ясножевская]

Конечно, не попросит, а ты разве ещё ждёшь, ну, прислушайся к себе: ты действительно ждёшь, чтобы они попросили? Этого не будет. Хотя бы потому, что ты не существуешь для них, ты всё равно что умер, это всего лишь из-за того, что они тебя не понимают; а что в этом плохого, когда ты всё равно что умер? Вспомни, что твоё первое воспоминание – смерть и постарайся улыбнуться: для таких, как ты, это пустяк – «всё равно что умереть». Мошенники, наживающиеся на тех, кто не просит у тебя прощения, пишут книги о временной смерти, в которых фигурируют лестницы, коридоры и тоннели; прочитав эти околохристианские глупости, ты думал, что, значит, умирал каждый раз не по-настоящему, во второй раз не хватило эфира, врачу нужно было дольше не снимать маску с твоего лица, и тогда бы ты, может быть

Скажи своей матери, что твоё первое воспоминание – смерть, если хочешь её взбесить.

Нормальная зима, говорит она, когда ты приезжаешь в минус тридцать семь, такой зима и должна быть, а у вас там чёрт знает что. И ты знаешь, что она говорит это из-за невозможности уехать, иначе бы она поняла: там именно то, что она хотела увидеть, иллюстрации из немецких книг, море, черепичные крыши и готические кирхи, прозрачно-серое небо Центральной Европы, прозрачная вода чужой инициации, – ну, и немного индустриального бардака и гастарбайтеров, чтобы она не слишком расслаблялась, чтобы чувствовала себя, как дома.

Их «нормальная» зима – фашисты говорят, что это самое аристократическое время года, что повезло родившимся на севере, а тебе казалось, что это самое плебейское время года: грязный снег, тяжёлая неудобная одежда, воздух, которым больно дышать, лёд, по которому невозможно идти, – и, главное, все те, кого ариогностики презирают за тупой пиздёж, семечки и зомбоящик, включенный в режиме торшера, наперебой кричат, что это норма. И когда вдруг становится тепло, они начинают беситься: это не по-русски, они привыкли мучиться, им нравится, когда больно дышать, не надо, чтобы становилось тепло в этой стране победившего мазохизма.

У вас отмороженные мозги, не действующие от холода руки, из которых, блядь, вечно всё валится, потрескавшиеся от холода губы, произносящие слова, которые не хочется повторять. Правильные слова начались в Греции и Риме, а ещё раньше – в Палестине, где нет вашей паскудной зимы, лучше хамсин, вынимающий душу, чем ваш сырой холод, выматывающий нервы. Здесь нет слов, нет языка, только диалект.

Посмотри на это иначе, слышишь ты внутренний голос, это же красиво. Да, однажды было красиво, по-настоящему. Ты не помнишь, зачем мать пошла в деревню, когда была жуткая метель, наверно, как обычно, вкалывать на свою дорогую свекровь, которая не уехала из этой дыры только по причине своего тупого упрямства. Сугробы тебе по шею, по узкой заледеневшей тропинке невозможно идти, ты падаешь, мать орёт на тебя; ты не понимаешь, зачем всё это нужно, зачем идти, если ты не хочешь, почему она не оставила тебя дома – просто хотела поиздеваться (но в четыре года ты, кажется, ещё не знаешь слова «издевательство»… хотя нет, знаешь, это одно из самых частоупотребимых слов, его повторяют все вокруг тебя)? Здесь нет асфальта, нет даже каменной дороги, сплошной лёд, как люди могут ходить по сплошному льду и говорить, что это нормально, что всегда так было? Кто-нибудь другой на твоём месте не захотел бы взрослеть никогда, ведь взрослые – это те, кто живёт не по-человечески, делают только то, что не хочется, и повторяют, как твой отец: «за всё надо платить!» – но ты хочешь именно стать взрослым, поскорее, но – другим взрослым, который не будет ходить по такой дороге, который будет сам выбирать, по какой дороге ему идти, который будет понимать, зачем надо идти.

Они забывают о тебе. Они не кричат друг на друга, они просто хотят друг друга отравить, хотят выбросить друг друга на мороз; одна оправдывается – она вечно оправдывается, другая – этот мерзкий говорок, эта льстивая улыбка, эта крестьянская хитрость вместо ума, – упрекает, упрекает за всё. Почему ты не пришла расколоть дрова, спрашивает она, ты же дома-то ничего не делаешь, только с авторучкой ходишь, вы же, учителя, не вламываете, как мы. Вода-то замёрзла, ты видишь, что вода замёрзла, как воду-то в колодце разбить? Я-то не могу. – «Что?» – переспрашивает мать. Как разбить воду в колодце?…

Ты выходишь на улицу, окончательно устав от своего непонимания. Стало тише, ни ветра, ни мокрых хлопьев в лицо, только мелкие узорные кусочки снега, и те женщины в доме забыли о тебе. Это хорошо: можно отдохнуть от их воплей и одёргиваний. «Ты же девочка, тебе нельзя…» Ты уже не помнишь, что тебе нельзя. Ты просто ощущаешь себя существом, случайно и неожиданно оказавшимся здесь, а их бред словно не имеет к тебе никакого отношения. Что это такое – «девочка», это, кажется, человек, которому всё на свете запрещено? Какая им разница, кто ты, почему они думают, что лучше тебя знают, чего ты хочешь? Ты отходишь дальше от дома и рассматриваешь – в восемьдесят четвёртом у тебя ещё хорошее зрение, катастрофически падать оно начнёт только через год, – рваный рубероид крыши, медленно становящийся белым. Через двадцать два года ты прочитаешь у Амели Нотомб, как маленькая девочка захотела, чтобы снег полностью закрыл её лицо. Ей просто было интересно. Кажется, это был автобиографический эпизод. Избалованной дочке дипломата захотелось узнать, что будет, если

А ты просто не понимаешь, зачем всё это. Если лечь на снег и закрыть глаза, то постепенно перестанешь чувствовать тяжесть одежды, постепенно убьёшь свою усталость. Ты начинаешь понимать, что нет ни холода, ни боли, ни всех этих глупых слов. Нет тебя. В общем-то, и не было вовсе. Они расскажут, что потом снова был сильный ветер, но ты этого уже не вспомнишь. С этого начались девять лет болезни: астматический бронхит в тяжёлой форме; девять лет попыток избавиться от него и других вещей, которые ты ненавидишь. Ты избавляешься от всего, даже возвращаешь хорошее зрение, но становишься ещё хуже, чем был. «Почему ваш ребёнок не такой, как все?» – потому что не вырастет в тупую дебелую деревенскую тётку с тремя детьми, разве это не было видно с самого начала? А вот и она, твой несостоявшийся прототип, на нижней плацкартной полке. «У тебя детей нет?» – спрашивает она. Ты не можешь вспомнить, с чего начинался этот разговор, точнее, монолог её, точнее, этот характерный тупой пиздёж с ярко выраженным оканьем – сразу видно, куда ты едешь, сучка, сразу видно, что ты там навсегда, сразу видно, что никаких «не местных» корней у тебя нет – прочно вросший в землю уродливый корявый кустарник. «Нет, наверно,- отвечает она сама себе, – молодая ещё… а я – восьмидесятого года, с октября». Ты старше неё на несколько месяцев. Ты молчишь.

Юг севера, не убивший ни тебя, ни её. То, что нас не убивает. То, что учит одних понимать, зачем жить, а другим вымораживает мозги. Всё-таки здесь ещё не зима, как говорит один из твоих двоюродных братьев, эфэсбэшник в отставке, работающий на крайнем севере. Их надо туда, где настоящая зима, где минус пятьдесят, а не минус тридцать семь, их детей надо заставить жрать чёрный снег на окраине сибирского индустриального города. Иначе всю жизнь они будут думать, что имеют право указывать таким, как ты. А там они перестанут думать окончательно, они и так плохо умеют это делать, пусть природа доведёт их падение до логического конца.

В детстве ты хотел быть святым и держал руку над пламенем свечи, испытывая свои нервы на прочность. Шрамов почти не осталось. А их детей надо заставить жрать чёрный снег.

Не для того, чтобы они поняли таких, как ты, – просто они большего не заслужили.

© 2008.