"Вода и ветер. 1-2 (повесть)" - читать интересную книгу автора (Георгиевская Елена)

День рождения Гитлера

Двадцатого апреля 2044 года погода неожиданно испортилась, причём настолько, что преподаватель Института искусств, по совместительству – народный комиссар Бернштейн вспомнил мечты фашистов понизить температуру на всей земле до минус шестидесяти градусов. Где они сейчас, эти безумные публицисты и не менее безумные молодые учёные, в глубине души понимавшие всю бессмысленность этой идеи – ведь любая идея должна служить на благо человечества, а что хорошего для человечества в температуре минус шестьдесят?… Увы, канули в прошлое пламенные трактаты ариогностиков о замороженном континенте и воспитании истинного германского духа на фоне северного сияния; точнее, они доступны лишь работникам архива, специализирующимся на изучении сетевых субкультур начала двадцать первого века. Справедливость восторжествовала, кому попало теперь нельзя размещать тексты в интернете – для этого нужно иметь как минимум степень бакалавра. Отец Бернштейна, программист на пенсии, любил рассказывать о своей бурной молодости, проведённой в идиотской сети Фидонет (за одно название стоило её запретить), свободном размещении хулиганских стишков на графоманских сайтах и регулярном взломе чужих почтовых ящиков.

– Отправить бы тебя в дом престарелых, – отвечал на это Бернштейн. Отец замолкал: уважение к старшим в Московской республике не порицалось, но только при условии, что старики говорят что-то умное, хотя бы иногда. Отец комиссара ничего умного не говорил и убивал время за компьютерными играми – традиционная, набившая оскомину забава безыдейных пенсионеров его поколения. Страшно подумать, что современная молодёжь могла бы маяться такой же дурью вместо того, чтобы проходить обязательную военную подготовку.

Между тем, студенты как по команде уставились в окно: «Смотрите! Град!» Другой лектор на месте Бернштейна закрыл бы окна – для этого достаточно было нажать кнопку на стене, – но комиссар был известен своей терпимостью и широтой мышления, поэтому его отец до сих пор сидел у себя на даче за старым поцарапанным ноутбуком, а не в доме престарелых. Что там – когда-то он всерьёз предлагал биофизикам разработать оруэлловский проект распыления как самый гуманный вид казни. Но мало ли что пишут в антиутопиях… Биофизики после его ухода сдержанно смеялись.

– Града не видели? – поинтересовался Бернштейн.

– Нет, никогда! – хором ответили несколько юношей, судя по внешности и развязным манерам – уроженцы Палестины. Они всегда вели себя отвратительно, история материальной культуры их совершенно не интересовала. Эвакуировать бы этих щенков обратно в завоёванный арабами Йерушалаим…

– Смотрите не в окно, а на экран. Вот, скажем, образец моды начала двадцать первого века. – Изображения манекенщиц на плазменной панели вызвали у малолетних хулиганов новый приступ активности:

– Какие тощие и страшные! А что за разводы у них под глазами?

– Арийский генетический мусор! Они ведь все поумирали от наркотиков, анорексии и булимии, или нет?

– А как они ходили на таких каблуках? – спросила девушка с последней парты. – Это же вредно. Им разве не преподавали медицину в школе?

– Вам ещё на первом курсе рассказывали, чему учили в тогдашних школах, – устало ответил Бернштейн. – Как бы вы охарактеризовали подобную манеру одеваться, товарищ Шульман?

– Это выдумано мужчинами с целью подчинить женщин и сделать их более слабыми и беспомощными.

– Можно и так сказать, но если в общем смысле… пример конформистского абсурдизма, легитимность которого закрепляется на подсознательном уровне и противостоит здравому рационализму, определяемому, в свою очередь, как абсурд только по причине противостояния конформистским установкам. Учитесь печатать быстрее, повторять я не буду. Кто не успел – прочитаете у Лайтмана в книге «Рационализм и капиталистическое общество», глава тридцать вторая.

– А разве он об этом писал? – спросил сосед девушки с последней парты. – Он же каббалист.

– Это другой Лайтман. Будете и дальше их путать – останетесь на второй год. Не говоря уже о том, что никаким каббалистом упомянутый вами субъект на самом деле не был.

Он собрался было прочесть лекцию «Каббала и методы профанации, а также недопустимое поведение на территории института», но тут на экране наладонника высветилась надпись:

«Марк, зайди, пожалуйста, в издательство после 16.00».

Отлично. Он-то рассчитывал, что после 16. 00. спокойно выпьет за смерть фюрера. Это очень тонкая ирония – пить за смерть человека в день его рождения, не каждый поймёт.

Молодёжное издательство, с которым он сотрудничал, располагалось на четвёртом этаже института и оставляло желать лучшего: отсутствие звуконепроницаемой обшивки на дверях, старые мониторы на стенах и Сара Вербицкая в качестве нового заместителя главного редактора. Она пыталась протаскивать в печать (как говорили в Институте искусств по старинке, ибо никто уже ничего на бумаге не печатал, разве что в отсталой Палестине, которую после третьей мировой арабы загубили окончательно) какие-то странные вещи: то именуемые почему-то «актуальными» стишки эстрадных поэтов сорокалетней давности, то проповеди православных попов (в разделе «Юмористическая проза»), то чьи-то эпатажные дневники, а теперь ещё и этот бред.

Какая-то Ангелина Мессер, 1982 года рождения, по образованию – биолог. Получила известность в сети среди контркультурных провокаторов и неонацистов, публиковаться в периодических изданиях отказывалась из принципа. Ну да, все эти унылые постсоветские «Знамёна» и «Октябри»…

– Ты не понимаешь, – с порога сказала Вербицкая, стройная блондинка лет тридцати, напоминающая Ларису Рейснер в те годы, когда она считалась декадентской поэтессой, – это раритет. Культурный памятник, можно сказать.

– Где уж мне понять, – язвительно отозвался Бернштейн. Тот ещё раритет:

– Мало того, что в данном случае примитивизм не окупается художественными достоинствами, – заключил Бернштейн, – это ещё и глупая подростковая провокация, созданная с целью шокировать ограниченных пуритан. Это неинтересно. Это даже не смешно. В каком году написано – в 2003-м? Вот пусть и остаётся в архивах сетевой макулатуры за 2003 год.

– Проза у неё гораздо лучше, её даже печатали в одном прогрессивном журнале…

– Я помню. В журнале для безыдейных студентишек-гуманитариев и апатичных преподавателей философии.

– Нет, правда, лучше.

Бернштейн просмотрел следующую страницу. Да уж…

Литература как бледная тень действительности

«литература, слова ничего вообще выразить не могут

нет более бледной тени действительности чем литература

нет ничего более несовершенного для передачи информации чем слова

одна из причин – практически всё написанное устаревает ещё до своего выхода на свет

особенно немощь литературы, беспомощность писателя который с помощью слова пытается описать то или иное событие становится очевидной когда сталкиваешься с таким фактом как перевод с одного языка на другой

‹…› таким образом пытаться выразить что-либо с помощью слов – это все равно что пытаться написать повесть водой на камне – вода тут же высыхает

язык устаревает так же стремительно

вчера еще бывшие актуальными книги становятся устаревшими, убогоустаревшими

особенно убого они устаревают если автор блядь претендовал на блядь оригинальность как крученых например

то есть сейчас видно что хармс маяковский кручёных – говно кажущееся более устаревшим чем пушкин

слова безуспешно пытаются сделать то что делает музыка или изобразительные искусства всех видов

и потому люди утверждающие о превосходстве литературы над другими видами искусств – прямо можно сказать – просто дураки

по большому счёту раз в век надо сжигать вообще и уничтожать все литературные произведения за этот век написанные.

но разного рода литературоведы и культурологи, конечно же, этого не позволят».

– Воскресенский, – хмуро сказала Сара, – вообще хотел стереть этот файл.

– Не надо стирать. Пусть лежит в архиве. Будет у тебя плохое настроение – открывай и читай, если тебя это веселит. Хотя, если честно, я не понимаю, почему.

– Ты слишком серьёзно ко всему относишься, – упрекнула Сара. – Это же провокация высшего класса, доступная не для всех.

– Ну, допустим, это будет распространяться ограниченным тиражом, для избранных, так сказать, – потому что широкое распространение такой херни грозит сама понимаешь, чем. А ведь подобные тексты были рассчитаны как раз на профанов, которых легко вывести из себя. Профанов, которые заполняли интернет до революции. Думаешь, эта чепуха раздражает меня лично, что одобрить её мне мешают моральные принципы? Я не знаю, как объяснить, что меня это не раздражает – я просто не вижу в этом смысла. Время такой литературы давно прошло.

– В общем-то, и классика сейчас выглядит неоригинальной…

– Причём здесь классика? И откуда у тебя привычка расхваливать всякий бред? Пытаешься выглядеть толерантной перед западными коллегами? Терпимость к немецкому фашизму уже стала дурной модой, я понимаю. Или из человеколюбия хочешь порадовать старушку поздней публикацией, а заодно потешить тщеславие – вот, мол, какая я благородная? Брось. Наше великодушие они воспринимают как слабость. Не более того.

– А всё-таки тебя это раздражает, – задумчиво проговорила Вербицкая. – Значит, время такой литературы ещё не прошло.

– Меня и поведение психов в сумасшедшем доме раздражает, но это не повод считать их выдающимися деятелями культуры.

– Не будем ссориться. Я вот читаю это и в очередной раз понимаю, что немецкий фашизм умер. Сегодня замечательный день…

Вербицкая достала из сейфа бутылку коньяка и рюмки, чтобы выпить за смерть Гитлера, врага истинного семитского космополитизма, но ей позвонил директор издательства, и она исчезла в дверном проёме. Комиссару пришлось пить одному. Вербицкая не возвращалась часа полтора, и за это время Бернштейн успел прочитать много рассказов и стихов неизвестной арийской писательницы. Он с удивлением заметил, что его отношение к этой неоднозначной личности меняется, а некоторые строки не вызывают у него отторжения и агрессивного недопонимания, такие, например:

До Слёз

я недорезанный, недобитый, недоповешенный фашист

За внешней простотой некоторых произведений скрывалась высокая литературная техника, а декларируемая автором мизантропия была, по сути, лишь формой сочувствия к «слишком человеческому». Интересно, где она сейчас, эта бывшая лаборантка МГУ, по доброй воле почти всю жизнь проведшая в ненавистной России и чудом уцелевшая во время третьей мировой?

Он отыскал в базе данных адрес старой фашистки – на каждого потенциального автора спецслужбы заводили досье, – и решил навестить её.

Ангелина Мессер жила в небольшом частном доме на окраине города. Дверь открыла остбалтийской внешности толстая девка, то ли прислуга, то ли бедная родственница, и сказала, что Ангелина Викторовна прибирается на чердаке и сейчас придёт. Остбалтийки бывают красивы – очень светлая кожа в родинках, зелёные или серо-стальные глаза; иногда у них вьются волосы, совсем как у евреек, – но эта девка была ужасна. Если Ангелина в молодости была похожа на неё, неудивительно, почему она писала такое, подумал Бернштейн и осмотрелся. В комнате не было ничего из ряда вон выходящего: на столе – старый ноутбук вроде того, которым пользовался его папаша; портрет Дарвина над кроватью. Что, интересно, можно увидеть на чердаке у старой арийской ведьмы? Веники из лечебных трав? Склад обгоревших икон со спрятанными за окладом бесовскими заклинаниями? Коллекцию ножей, топоров и пакетиков с героином? (На каждом пакете должна стоять личная печать Одина.) Чёрную мессу, ведущуюся non stop (днём – с выключенным звуком)? С потолка должны взирать призраки убитых жидами гауляйтеров, в центре – лежать старинная могильная плита, украшенная свастиками… Всё же Бернштейн был неисправимым гуманитарием, недооценивал стариков и не понимал, что вся эта мистическая ерунда чужда человеку с естественнонаучным образованием.

– Добрый вечер, – услышал он высокий певучий голос и обернулся. На пороге стояла худощавая пожилая женщина с лицом, хранящим следы былой красоты, совсем не похожая на свою жуткую то ли родственницу, то ли прислугу. Ангелина узнала его: у неё был ограниченный доступ в сеть, разрешено было только просматривать новости, и вот в новостях этой, прости господи, культуры несколько дней назад постоянно мелькал этот еврей. Какая наглость – вот так явиться ко мне домой, как будто им теперь всё позволено, подумала она, чувствуя, что в ней снова просыпается ехидная девчонка, которая много лет назад публиковала националистические богохульные стихи, восхищалась Розенбергом и Гиммлером, бегала по вечерам в парке, не боясь собак, и сочиняла забавные рассказы о других литераторах, нисколько не опасаясь их праведного гнева. Она готова была спросить, не собирается ли комиссар арестовать её за эту старую писанину, найденную Вербицкой на богом забытом сайте, готова была достойно ответить на его обвинения, но Бернштейн неожиданно сказал:

– Сегодня день рождения фюрера, и я хотел бы вас поздравить.

– Вы, наверно, издеваетесь, товарищ комиссар, – растерянно произнесла Ангелина, давно уже отвыкшая от подобных знаков внимания. Надо же было дожить до того, что с днём рождения фюрера тебя некому поздравить, кроме Бернштейна!

– Нет, не издеваюсь. Извините, кажется, женщинам в годы вашей молодости было принято дарить цветы, но я об этом забыл. Зато я принёс вам бутылку коньяка.

– Спасибо, но я могла бы обойтись… я вообще-то вермут сейчас пью, дорогой, между прочим. Я подрабатываю репетиторством, благо ваше правительство частные уроки не запретило, так что от голода не умираю. Проходите, побеседуем о литературе, вы же за этим пришли? – продолжала она.

– Ваша книга, скорее всего, будет издана, – сказал Бернштейн, наблюдая за тем, как старуха запирает бутылку в стенном шкафу. Электронный ключ размагнитился, дверца то и дело открывалась; видимо, у Ангелины не было денег встроить новый замок.

– Вы не поверите, но для меня это не принципиально, – ответила Ангелина, усаживаясь за стол, – в молодости я пыталась бороться с графоманией, но у меня ничего не получалось, сейчас ничего не пишется, и это хорошо. Вы, может быть, хотите спросить, почему я ненавижу евреев? На самом деле я считаю, что ко всем нациям нужно относиться одинаково, а настоящее искусство безыдейно. Это вы, а не я, считаете, что у Израиля своя особая пассионарная роль, что партия определяет содержание и форму художественного текста, а потом спрашиваете, почему вас кто-то ненавидит! Мои произведения должны были подчеркнуть абсурдность любой идеологии и принципа национального превосходства. Идейное искусство быстро устаревает, искусство, направленное на высмеивание идейности, тоже быстро устаревает, и всё, что я хочу сейчас делать, – это напоминать людям, что мы все умрём.

Бернштейн поморщился. «Мы умрём», «Кто все эти люди?», «А почему вы спрашиваете?» Эти затасканные шаблоны эпохи открытой сети.

– Но мы ведь правда все умрём, – повторила Ангелина, и за этими простыми словами комиссару почудилась какая-то древняя нордическая мудрость. Как ни странно, она была сродни той мудрости, которую находишь в поэтических строках Экклезиаста и статьях Володарского. – А литература – дегенеративный вид искусства. И она скоро умрёт. Есть ли смысл переживать из-за всего этого?

Нет, разумеется, нет, но Бернштейну снова пришли в голову строки «я недострелянный, недобитый, недоповешенный фашист». Конечно, я тоже недобитый фашист, подумал он, – а когда человек ощущает себя недобитым фашистом, это значит, что он ещё не безнадёжен, а искусство, помогающее ему это осознать, тоже не безнадёжно и, следовательно, не подлежит уничтожению. Только вот как объяснить это малолетним дуракам в лектории? Как объяснить это своим товарищам по партии? И стоит ли это делать – для него это добром не закончится, это очевидно.

– А что касается Гитлера, то он просто был гением риторики, – продолжала Ангелина, – и не имел, на самом деле, отношения к конкретной идеологии. Вам этого не понять. Вы, наверно, мечтаете, чтобы все в мире стали мыслить идеологически правильно?

– Нет, фрау Мессер, – устало проговорил он, – я мечтаю вовсе не об этом.

– А о чём? – спросила она, отворачиваясь к окну, за которым по-прежнему сыпался град: природа праздновала день рождения фюрера, как сказал бы много лет назад какой-нибудь ариогностик.

– Сейчас… я хотел бы оказаться на своей исторической родине или на родине своих предков, на Львовщине. Пить бердичевские выморозки и ждать прихода машиаха. А ещё – убить кого-нибудь. Немца, еврея, русского – всё равно.